ошли до самых дальних ферм, где его раньше если не любили, то хотя бы уважали. За последние две недели к нему не пришел ни один фермер. -- Не знаю... не знаю... никак не пойму... -- размышлял он вслух, словно Педди не шел рядом с ним. -- Я бы и рад оживить эту кошку. Но принеси она ее сейчас, я бы ее снова усыпил! -- Без Томасины ей очень одиноко, -- сказал священник. -- Да что мне делать? -- сердито спросил Макдьюи. -- Я все ждал, что ей надоест, но она уперлась, как каменная. Смотрит сквозь меня. Энгус Педди не любил откладывать. -- Пойду поговорю, -- сказал он. -- Может, что и выйдет. Они дошли до конца улицы, и Макдьюи нырнул в свою лечебницу, бросив на прощанье: -- Не выйдет ничего. А священник подошел к соседнему дому и увидел на ступеньках крыльца Мэри Руа. Он положил на скамью шляпу и зонтик и сел рядом с ней, думая, с чего бы начать. -- Да... -- сказал он наконец и вздохнул. -- Моросит и моросит... может пойдем ко мне, поиграем с Цесси? Она взглянула на него торжественно и отрешенно и молча покачала головой. Он тоже взглянул на нее, и сердце его сжалось. Маленькая, некрасивая рыжая девочка сидела на каменной ступеньке, без куклы, без подруги, без кошки. Он знал свое дело и сразу определил чутьем то тяжкое горе, которое до сих пор встречал только у взрослых. Так врач определяет смертельную болезнь по воздуху в комнате. -- Мэри Руа, -- мягко и серьезно сказал он, -- ты очень горюешь по Томасине. Глаза ее стали злыми, она отвела взгляд, но священник продолжал: -- Я ее помню, прямо вижу, как будто она с нами, тут. Смотри, не напутаю ли я. Если что не так, скажешь. Мэри Руа неохотно взглянула на него, но и такой знак внимания его ободрил. -- Она вот такой длины. -- Он развел руки в стороны. -- Такой вышины, такой толщины. Цветом она как медовый пряник, полоски -- как имбирный, а на груди у нее манишка, белая, треугольником. -- И он очертил пальцем треугольник в воздухе. Мэри Руа покачала головой. -- Кружочком, -- сказала она. Священник кивнул. -- А, верно, кружочком. И три лапки -- белые... -- Четыре. -- И белый кончик хвоста. -- Там только пятнышко. -- Да, -- продолжал Педди. -- Голова у нее красивая, круглая, ушки маленькие, но для нее великоваты. Они острые, стоят прямо, и от этого кажется, что она всегда настороже. Мэри Руа смотрела на него и жадно слушала. Злоба из глаз ее ушла. Щеки порозовели. -- Теперь -- нос. Как сейчас помню: такого самого цвета, как черепица на церковной крыше. Но с черным пятнышком. -- С двумя! -- поправила Мэри Руа, показала два пальца, и на щеках у нее появились ямочки. -- Да, правильно, -- согласился Педди. -- Второе -- пониже первого, но его трудно разглядеть. Теперь -- глаза. Ты помнишь ее глаза, Мэри Руа? Она кивнула. -- Глаза у нее лучше всего, -- продолжал он. -- Изумруды в золотой оправе. А язычок самого красивого розового цвета, точь-в-точь мои полиантовые розы, когда они только что раскрылись. Как-то, помню, она сидела напротив тебя, за столом, с белым слюнявчиком, и вдруг смотрю--у нее торчит изо рта лепесток. Вот, думаю, розу съела! Мэри Руа засмеялась так, что миссис Маккензи выглянула в дверь. -- А она не ела! -- кричала Мэри Руа. -- Она язык высунула! Педди кивнул. -- Кстати сказать, как она сидела за столом! -- продолжал он. -- Истинная леди. Не начнет лакать, пока не разрешат. А когда ты давала ей печенье, она его три раза трогала носиком. -- Она больше всего любила с тмином, -- сообщила Мэри Руа. -- А почему она их трогала? -- Кто ее знает! -- задумался священник. -- Может быть, она их нюхала, но это невежливо, так за столом не делают... Скорее всего, она как бы говорила: "Это мне? Ах, не надо! Ну, если ты очень просишь..." -- Она была вежливая, -- сказала Мэри Руа и убежденно кивнула. -- А какая у нее походка, какие позы! Бывало, ты ее несешь, а она как будто спит... -- Мы и ночью вместе спали, -- сказала Мэри Руа. Глаза у нее светились. -- Помнишь, как она тебя зовет? Я как-то проходил тут, а она тебя искала, и так это запела вроде бы... Мэри Руа напряглась и, как могла, повторила любовный клич своей покойной подруги: -- Кур-люр-люр-р... -- Да, -- согласился Педди, -- именно "курлюрлюр". Видишь, Мэри Руа, она не умерла, вот она, с нами, она живая для нас. Мэри Руа молча смотрела на него, и под рыжей челочкой появились морщинки. -- Она живет в нашей памяти, -- объяснил священник. -- Пока мы с тобой ее помним во всей ее красе и славе, она не умрет. Закрой глаза, она здесь. Никто не отнимет ее у тебя, а ночью она придет к тебе во сне вдесятеро красивей и преданней, чем раньше. Мэри Руа крепко закрыла глаза. -- Да,-- выговорила она. Потом открыла их, прямо посмотрела на священника и просто сказала:-- Я без нее не могу. Священник кивнул. -- Ну, конечно. Вот ты ее и зови, она придет. Когда ты вырастешь, ты полюбишь еще кого-нибудь и узнаешь, как трудно любить в нашем нелегком странствии. Тогда ты вспомни, что я тебе сегодня пытаюсь втолковать: нет раны, нет скорби, нет печали, которую не излечит память любви. Как ты думаешь, Мэри Руа, поняла ты? Она не отвечала, серьезно глядя на него. И он подошел к самому трудному. -- Томасина живет и в папиной памяти. Обними его, поговори с ним. как прежде, и вы будете вместе вспоминать. Она станет еще живее. Он, наверное, помнит то, что мы забыли... Мэри Руа медленно покачала головой. -- Я не могу, -- сказала она. -- Папа умер. При всем своем опыте и уме Энгус Педци испугался. -- Что ты говоришь! -- воскликнул он. -- Папа жив. -- Умер, -- спокойно поправила она. -- Я его убила. 13 Эндрью Макдьюи убедился довольно скоро, что весь городок толкует о его поступке и толки эти -- недобрые. Люди замолкали, когда он входил на почту или в аптеку, он ощущал на улице косые взгляды и часто слышал шепот у себя за спиной. Некоторые слова он разбирал, и выходило так: если он не сумел или не счел нужным спасти кошку собственной дочери, опасно лечить у него зверей, того и гляди, усыпит. И вообще, если уж твой ребенок с тобой не разговаривает, значит, невелика тебе цена. Макдьюи злился, стыдился, горевал и потому обращался все резче и с пациентами, и с их хозяевами. В самой невинной фразе ему мерещилась обида, и он так грубил, что даже курортники не пошли бы к нему, будь в городе еще один ветеринар. Из местных же многие знали, что в лесу, у самой лощины, живет затворницей женщина, которая беседует с ангелами и гномами и умеет -- конечно, с их помощью -- лечить зверей и птиц. И колокольчик на дубе стал звенеть все чаще. Когда слухи о паломничествах к Рыжей Ведьме поползли по городу, Макдьюи понял, что у него объявился конкурент. Конечно, он слышал о ней и раньше. Она была для него одной из местных сумасшедших, вроде некоего Маккени, который часами читал у пивной "самого Рэбби Бернса", или старой Мэри, собиравшей на улице веревочки и бумажки. До сей поры почти все так относились к ней и вспоминали о ней лишь для того, чтобы поразить заезжего рассказом о ведьме, которая живет одна в лесу, беседует с духами и зверями и пугает маленьких детей. Детей, собственно, пугала не она, а эти самые рассказы. Иногда такой заезжий встречал в аптеке или в лавке скромную молодую женщину с широко расставленными светло-зелеными глазами. Если ему приходило в голову посмотреть на нее дважды, он мог заметить, что у нее необыкновенно нежная улыбка. Но он никак не мог догадаться, что это и есть сама ведьма, спустившаяся с гор, чтобы купить еды и лекарств для себя и для своих бессловесных питомцев. Макдьюи ее не встречал и не думал о ней, ибо местные достопримечательности не особенно интересны тем, кто живет недалеко от них. А сейчас о ней толковали, как и о нем. Верный Вилли Бэннок передавал ему слухи о вылеченных овцах, и о чарах, и о колокольчике, и о полевых и лесных зверях, которые приходят к ней есть. Вернувшись в лечебницу после одной особенно неудачной поездки на фермы, Макдьюи увидел в приемной только Энгуса Педди с тихо скулящей Сецессией и рассердился, что никого нет, как сердился прежде, что народу слишком много. Однако другу он обрадовался. Он чувствовал, что больше никто не расскажет ему умно и связно о загадочной конкурентке. -- Вот что, Энгус, -- сказал он, машинально доставая нужную склянку. -- Знаешь ты что-нибудь о такой дурочке Лори? Она живет где-то в лесу и выдает себя за ведьму. Священник вынул пробку, дал Цесси лекарство, погладил ее по спинке, а потом гладил по вздутому брюху, пока она не рыгнула. Тогда он радостно улыбнулся и начал так: -- Она не дурочка, Эндрью. Я бы скорее сказал, что она нашла свой собственный мир, в котором ей лучше, чем в нашем. А уж ведьмой ее никак не назовешь! -- Но ведь за что-нибудь ее прозвали полоумной! И вообще, она лечит скот, а у нее нет медицинского образования. Видишь, ко мне никто не идет. Это ее дела! Педди хорошо знал людей и все-таки удивился, как можно до такой степени не видеть и не винить себя самого. Он понимал, что объяснять тут бесполезно, они только поссорятся, и больше ничего. Понимал он и другое -- дело не в разнице характеров; такие пропасти между людьми неизбежны в лишенном замысла и смысла, неуправляемом мире. Ведь атеизм несет в себе свою кару, неверующий сам себя сечет, и ему никак не поможешь. И он просто спросил: -- Что же ты думаешь делать? -- Заявлю в полицию, -- сказал Макдьюи. Тут Энгус Педди не мог скрыть смущения. -- О, Господи! -- сказал он. -- Вот ух не стоит! Она же ни гроша не берет. Нет, я бы не заявлял. -- А что тут такого? -- упрямо возразил Макдьюи. -- В конце концов, закон есть закон. Учишься, работаешь, а тут всякие знахари травят скот какими-то зельями. Педди вздохнул. -- Закон, конечно, -- закон. То-то и плохо. Но, понимаешь, полицейские уважают Лори. Она -- хороший человек, совсем хороший, а им приходится видеть много плохих людей. -- Что ж они, откажутся выполнить свой долг? -- Нет, куда им! У них, сам знаешь, шотландское чувство долга. Просто... -- Никак не пойму! Если я ее обвиню... -- Да, да, конечно. Давай-ка я тебе иначе расскажу. Он замолчал и взял на руки Цесси, словно младенца или черного поросенка. Она с обожанием глядела на него, лапы ее торчали в стороны, а он, прижав ее к сутане, массировал ей живот. Это было бы невыносимо смешно, если бы взгляд его и улыбка не светились такой нежностью. -- Одна соседка говорит другой: "Чего-то я расхворалась. Стирки невпроворот, а у меня прямо ноги не ходят". Другая отвечает: "Есть у меня микстуры полбутылочки. В прошлом году всю простуду как рукой сняло. Сейчас принесу". Отец Энгус перевернул Сецессию и стал массировать то место, где начинался коротенький хвост. Морда ее выражала несказанное блаженство. -- Приносит она микстуру на спирту. Больная -- у которой, скажем, острый приступ стиркофобии 10 -- отхлебывает глоток, отогревается и веселеет. Как, по-твоему, должен доктор подавать на вторую соседку в суд? Он подождал, пока притча просочится сквозь крепкий череп его друга, и закончил: -- Нет, Эндрью, у тебя будет очень глупый вид, если ты обвинишь Лори. Полиция прекрасно знает, что она просто дает советы пастухам, женщинам и детям, у которых болеют овца, собака или кот. -- Ну, иди сам, -- сказал Макдьюи. -- Поговори с ней, ты же ее так хорошо знаешь! -- Что ты! -- воскликнул Педди. -- Я совсем ее не знаю. Ее не знает никто. -- Не говори ты глупостей, Энгус! Кто-нибудь да знает. Пришла же она откуда-то... -- Знает ее кто-нибудь? -- тихо, почти про себя, спросил священник, -- Да, в каком-то смысле... Ее зовут Лори Макгрегор11. Домик ее и амбар пустовали, когда она явилась в наши края неизвестно откуда. Она ткачиха. Может быть, она -- одна из парок 12, разлученная со своими сестрами... Макдьюи сердито фыркнул: -- Вот ты с ней и говори. Психопаты часто слушают священников. Педди вздохнул и покачал головой. -- Я думал, ты поймешь. Я не хочу ее трогать, не хочу ей мешать. Ее пути -- не наши пути. Она служит беспомощным и беззащитным. Таких, как она, зовут блаженными. Их немного осталось на земле. Больше вынести Макдьюи не мог. -- Психи они, твои блаженные! -- крикнул он. -- Ладно, пойду сам. Скажу ей, чтобы не совалась в чужое дело. Энгус Педди сидел на краешке стула, гладил Цесси и думал. Наконец он осторожно опустил ее на пол, встал, взял склянку, надел шляпу, не отрывая серьезных глаз от Эндрью Макдьюи. -- Что ж, -- сказал он. -- Иди. Только, Эндрью, я бы на твоем месте поостерегся. Тебя там ждет большая опасность. -- Еще чего! -- взорвался ветеринар. -- Ты что, сам спятил? -- Ты не сердись, -- начал отец Энгус, -- когда я поминаю Бога. Профессия у меня такая. Я же не сержусь, когда ты говоришь о прививках. Макдьюи не ответил. -- Мне кажется. Лори очень близка к Богу. Она служит Ему и славит Его всей своей жизнью. -- В чем же тут опасность? Мне-то что? Священник взял на руки собачку. -- Смотри, -- сказал он, -- как бы ты сам Его не полюбил. На пороге он обернулся и добавил: -- В двери к ней не стучись, она не откроет. Там у нее на дереве висит колокольчик. Колокол Милосердия. В него даже звери звонят. -- Ну, знаешь!..-- возмутился Макдьюи. -- На черта мне... -- Кому-кому, -- сказал отец Энгус, -- а тебе милосердие нужно. И мягко закрыл за собой дверь. 14 Я богиня Баст, прозванная Талифой, помню день, когда к нам пришел Рыжебородый. Он еще до того явился мне во сне, ибо у нас, богинь, -- дар ясновидения. И я закричала, не просыпаясь: "Смерть и гибель котоубийце! Красным огнем пылают его волосы, красная кровь -- на его руках, и ему не уйти от мщения. В книге мертвых написано, что убивший одну из нас обречен". Он был так страшен и могуч, что даже я, богиня, проснулась от ужаса. Я лежала у очага, и затухающий огонь был красен, словно кровь. Услышав мой крик, Лори спросила погромче: -- Талифа, что тебе приснилось? -- пришла, взяла меня на руки и гладила, приговаривая: -- Не бойся ничего, я тут! Но я знала, что от судьбы не уйти и я скоро увижу наяву рыжебородое чудовище. Так и случилось, я увидела его на следующий день. Недалеко от нашего дома стоит огромный дуб, а на нижней его ветке, как я говорила, висит Колокол Милосердия. Чтобы Лори вышла из дому, надо дернуть за веревку, свисающую до самой земли. За нее дергали и люди, приносившие к нам зверей, и сами звери. Вы удивляетесь, а я -- ничуть. В мое время никто бы не удивился, ибо звери полевые, птицы небесные, люди и боги жили тогда одной семьей, помогали друг другу и совместно владели сокровищами ведовства. В то утро зазвонил колокол, и все мы выбежали посмотреть, кто к нам пришел. Лори встала в дверях, прикрывая глаза от солнца, и мы увидели раненого барсука. На задней его лапе болтался капкан. Им он и задел два раза за кончик веревки, лежавшей прямо на земле. Тут ничего странного не было. Странно было то, что у барсука торчала из плеча кость, была почти оторвана лапа, а он дотащился до моего храма и моей жрицы. Мы, кошки, разумно сели в отдалении, чтобы он на нас не бросился. На губах у него белела пена. Собаки забеспокоились, они ведь склонны к истерии, и чуть сами не кинулись на него, что не так уж и глупо, все равно ему умирать. Но Лори сказала: -- Тихо! Не трогайте его! Она подошла к барсуку, посмотрела на него (я так и видела прозорливым оком, как его зубы вонзятся в ее руку), и опустилась на колени. Я еле успела пустить чары и на нее, и на него. Лори осторожно отцепила капкан, взяла барсука на руки и что-то стала ему шептать. Он сразу успокоился. Голова его упала на бок, но глаза не закрылись, и все мы видели желтоватые белки, обращенные к Лори. Она встала, понесла его в нашу лечебницу, и мы пошли за ней. Лечебница наша -- в каменном амбаре. Я села в дверях и глядела, как моя жрица одной рукой подстилает чистую скатерть, кладет барсука на стол, достает губку, миску, травки и идет к плите ставить воду. Когда она вернулась и поддела ладонью голову барсука, он издал самый жалобный звук, какой я только в жизни слышала. Когда сильный, большой зверь пищит, как мышка, у меня просто сердце разрывается. Я отвернулась и принялась усердно лизать спинку. Когда я снова посмотрела на Лори, она плакала и отирала барсуку кровь. Белая кость торчала у него из раны, передняя лапа была разорвана в клочья и висела на какой-то жилке. О том, что творилось сзади, я и говорить не стану. -- Видишь, Талифа? -- сказала мне Лори. -- Не знаю, как ему помочь!.. Он попал в ловушку, и на него еще кинулась собака. Он с ней боролся, ты подумай, отогнал се! Такой храбрый... Как же ему умереть?.. Барсук лежал на белом полотнище, и Лори осторожно обмывала мех, шкурку, мясо, когти и кость. Лежал он на боку, виден был один глаз, но глаз этот глядел на Лори доверчиво и умоляюще. -- Не знаю, что делать, Талифа, -- говорила мне Лори. -- Ну совсем не знаю. Не пойму с чего начать, а он вот-вот умрет... Смотри, какой он красивый. Бог послал его ко мне не для того, чтоб он умер. Она на минутку поникла, потом подняла голову, и глаза ее засветились. -- Вот мы с тобой и попросим! -- сказала она мне. Она и не знала, что просить надо меня. Я бы уж для нее сотворила чудо. Подойдя поближе ко мне, она села на приступочку, погладила меня и почесала за ухом, глядя в небо. Губы ее шевелились, глаза светились. Что ж, попросила с ней и я, как меня учили когда-то -- и отца моего Ра, и мать мою Хатор, и великого Гора, и Исиду, и Осириса, и Птаха, и Нут, и даже страшного Анубиса. Я обратилась и к самым древним богам, Хонсу и Атуму-Ра, создателю всего сущего. Прошло какое-то время, и зазвонил наш колокол. Я в два прыжка допрыгнула до дерева и оцепенела от ужаса. Мех у меня встал дыбом, ушки прижались, из горла моего вырвалось хриплое, сердитое "мяу-у!", а потом я зашипела. У дерева, под колокольчиком, стоял незнакомец. Вид его был гнусен. Волосы рыжие, как у лисы; борода такая же; глаза злые. Он дергал за веревку, словно хотел сорвать наш колокол с дерева. Тут я узнала его. Это он являлся мне в страшных снах, чудовище, котоубийца, проклятый самою Баст. Я видела, что он обречен, и все же я боялась его так, что кости дрожали. Он не заметил, как я летела от дома к дереву, а теперь я мигом вскарабкалась вверх, на самые верхние сучья, куда не доносился его запах. Там я сидела, пока не спустилась ночь. Да, я, богиня, удрала от смертного. Сама не знаю в чем дело.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  15 Когда Макдьюи добрался до места, он чувствовал себя довольно глупо. Остановив машину, он пошел по длинной тропинке, размышляя о словах своего друга. Ему казалось теперь, что здесь, в лесу, обвиняя какую-то полоумную, он будет выглядеть ненамного умнее, чем в суде. Однако он высоко ставил врачебное дело. Если фермеры будут лечить у этой самозванки свой скот, конец порядку, который он с трудом наладил в здешних местах. Тут он увидел домик и сарай, остановился и рассердился еще больше, бессознательно защищаясь от мира и покоя, которыми здесь все дышало. Ставни были закрыты, домик спал в тени и прохладе, но всюду кишела какая-то почти неслышная жизнь. Мелькнули хвостики двух убегающих зайцев, и белка прошуршала наверху. Птицы встревожено захлопали крыльями, а кто-то тяжелый, глухо смеясь, скрылся в листве. Макдьюи остановился перед огромным дубом. На нижней ветке висел колокольчик, с язычка его свисала длинная веревка. Ветеринар сердился сам на себя, что не идет к дому и не колотит в дверь кулаком иди хотя бы не звонит в звонок, как положено. Однако что-то его держало. Какие-то чары сковали его, и он стоял и стоял, не вынимая рук из карманов. Наконец он вспомнил, что друг, веривший не в чары, а в Бога, именно и посоветовал ему звонить в колокольчик. Макдьюи дернул за веревку, сердито выставив бороду, и услышал удивительно чистый, нежный звон. Из чащи выглянул самец косули, удивленно посмотрел на пришельца темными, прозрачными глазами и скрылся. Больше не откликнулся никто. Макдьюи звонил много раз, колокольчик плясал, но только какой-то меховой зверек, зацарапав когтями, взлетел на дерево. Макдьюи звонил долго и тем не менее удивился, когда простенькая рыжая девушка вышла на его зов. Он знал от священника, что не увидит колдуньи с крючковатым носом, но такого он все же не ожидал. Она была слишком юна, слишком проста. Нет, ей было за двадцать пять, может -- и под тридцать; удивили его, в сущности, две вещи: пятна крови на ее руках и ее удивительная нежность. Другого слова он найти не мог. Красивой она не была, даже странно казалось, что такая неприметная девушка зачаровала весь край, внушая и страх, и почтение, но при ней все стало иным: Макдьюи услышал или, вернее, почувствовал, что кругом шуршат десятки пугливых зверьков, шелестят и щебечут птицы и где-то хлопает крыльями тот, кто смеялся наверху. Все стало отрывком из сказки; оставалось узнать, фея стоит перед ним или ведьма. Об этом, сам себе удивляясь, думал Макдьюи, подходя к ней в сопровождении тех, кого он назвал ее родней: двух кошек, рыжей и черной, старой овчарки и веселого скоч терьера. Белка сбежала вниз по стволу, помахивая хвостом. -- Это вы Лори? -- сердито крикнул ветеринар. -- Я, -- ответила она. Да, именно -- нежная, нежная и кроткая. Он повторил про себя эти слова, когда услышал ее голос. Но слишком долго лелеял он свою ярость, чтобы поддаться на такие штуки, и сердито спросил: -- А вы знаете, кто я такой? -- Нет, -- отвечала она, -- не знаю. Тогда он загрохотал так, что земля задрожала: -- Я доктор Макдьюи! Главный ветеринар! Санитарный инспектор! Если он ждал, что она испугается, опечалится или смутится, он своего не дождался. Лицо ее озарилось радостью, словно она не смела поверить собственным ушам, глаза засветились, тревога из них исчезла, и все ее черты стали не простенькими, а прекрасными. -- Ох! -- закричала она. -- Услышал! Мы вас очень ждем, доктор. Идите скорей, а то поздно будет. Он так удивился, что даже сердиться перестал. Что услышал? Кто услышал? Почему она порет такую чушь? И тут он понял: он просто забыл на минуту ее второе прозвище. "Психически неполноценна, -- подумал он. -- Совсем плоха, бедняга", -- и не заметил, что не ругает, а жалеет ее. Зато он заметил, что следует за ней, а она уверенно и быстро ведет его куда-то, и между ним и ею шествуют гуськом ее собаки и кошки. Обогнув домик, она подошла к каменному амбару и толкнула дверь. Посреди комнаты стоял стол, покрытый ослепительной скатертью, в пятнах свежей крови, а на столе, едва дыша, лежал большой барсук. Макдьюи опытным взглядом распознал перелом задней лапы, страшную рану на передней и вывих плечевой кости, а острым нюхом уловил кисловатый запах воспаления. -- М-да, -- сказал он, поморщившись. -- Дело плоховато. Капкан? Лори кивнула и добавила: -- И еще собака его покусала. А потом он оборвал цепь и пришел ко мне. Я не могу его вылечить. Я не очень хорошо лечу. Вот я и попросила. Макдьюи рассеянно кивнул, не совсем понимая, кого же она просила, и не думая о том, как смешно прийти во гневе к своему самозваному сопернику и оказаться коллегой-консультантом. -- Эфир у вас есть? -- спросил он. - Дайте-ка тряпочку. Поможем зверюге, усыпим. Больше тут делать нечего. Но Лори мягко ответила: -- Бог послал его сюда не умирать, а вас -- не убивать, мистер Макдьюи. Ветеринар удивленно взглянул на нее. -- А вы откуда знаете? -- спросил он. И прибавил: -- Я не верю в Бога. -- Ничего, -- сказала Лори. -- Бог верит в вас, а то бы Он вас не посылал. Она доверчиво посмотрела на него, и нежная, непонятная улыбка появилась в уголках ее губ. Улыбка была почти лукавая, и почему-то она так тронула Макдьюи, что он чуть не заплакал и побыстрей отошел. Он вспомнил, как прозвучала в ее устах его фамилия, и понял, что давно не слышал такой интонации. Впервые заметил он, как чист ее взор и как умилительно просты черты спокойного лица. Потрясен он был так, что движения его стали еще резче, а голос громче. -- Вы что, не видите, -- крикнул он, -- что тут делать нечего? И вообще, я без инструментов. По другому делу к вам ехал... -- Я подержу его, -- сказала Лори. -- Он мне доверяет. А тут вот -- мои инструменты. Она подсунула руку под голову раненого, положила другую ему на бок и приникла щекой к его морде, что-то приговаривая. Барсук тяжело вздохнул и закрыл глаза. Макдьюи даже вспотел от страха. -- Господи Боже мой! -- воскликнул он. -- Вы с ума сошли! Она подняла глаза, чуть-чуть улыбнулась и просто сказала: -- Меня и зовут сумасшедшей. Я его подержу, он не дернется. Макдьюи не ответил. Взглянув на нее, он принялся шить, резать, латать, объясняя ей, что он делает, как профессор студентам. Вдруг, прервав лекцию, он спросил: -- Что вы с ним сделали. Лори? Он лежит совершенно тихо. -- Он мне доверяет, -- снова сказала она, зачарованно глядя на то, как творят чудеса проворные пальцы хирурга. По внезапному вдохновению Макдьюи заменил кусок плечевого сустава серебряной монеткой. Через некоторое время он спросил: -- Где вы его взяли? -- Он сам пришел, -- ответила она. -- Так... А откуда он знал, что надо сюда идти? -- Его ангелы вели. -- Вы когда-нибудь видели ангела? -- Нет. Я слышала их голоса и шелест крыльев. У Макдьюи почему-то оборвалось сердце. Так бывает, когда вспомнишь давний сон или тронешь затянувшуюся рану. Он поглядел на девушку, стоявшую рядом с ним и восторженно взиравшую на дело его рук, вздрогнул, закончил перевязку, отошел от стола и сказал: -- Ну, все. Лори схватила его руку и припала к ней лицом. Он почувствовал холодок слез и прикосновение губ, и ему стало еще во сто крат печальней. -- Сделал что мог, -- отрывисто сказал он. -- Не давайте ему двигаться. Завтра приду, положу гипс. Тогда все будет в порядке. У вас есть, где его держать? -- Да, -- отвечала Лори. -- Пойдемте посмотрим. Она с бесконечной осторожностью взяла больного на руки и повела врача за перегородку, в другую половину амбара. Тут была настоящая больничка, но своих прежних пациентов Макдьюи в ней не увидел. Все звери были лесные -- олень с переломанной ногой, одноглазая белка, свернувшийся ежик, покусанный заяц, осиротевшие лисята, полевые мыши в картонной коробочке. Макдьюи сразу стало легче на душе. Он даже засмеялся и сказал, окинув зверей опытным взглядом: -- А еж-то симулирует. И не остался без награды. Нежная спокойная улыбка засияла на простеньком лице. -- Ш-ш! -- ответила Лори. -- Пускай, ему здесь хорошо. -- Вот так вы их и лечите? -- спросил он. Лори смутилась. -- Я за ними хожу, -- сказала она. -- Им тепло, они отдыхают. А я их кормлю, пою, -- голос ее стал совсем тихим, -- и люблю... Макдьюи улыбнулся. Именно это прописывали от века все ветеринары. Правда, последнее снадобье вместо него давал Вилли Бэннок. -- Ну, а как вы лечите тех, кого вам люди приводят? -- спросил он. -- Я лечу диких, лесных, -- отвечала она. -- О домашних дома заботятся. Я нужна бездомным. -- Но вы ведь лечили корову у Кинкэрли? Лори не удивилась вопросу, только лукаво улыбнулась. -- Я отослала их назад и велела ему быть с ней добрее, тогда она и доиться станет. Макдьюи закинул голову и захохотал. Он представил себе, как слушал это сердитый фермер. Они вышли из амбара, и Лори спросила: -- Вы не зайдете к нам на минутку? Из любопытства он согласился и, войдя в комнату, сразу увидел стеклянную банку на столе. Там были камешки, крохотная лестничка, вода и зеленая лягушка. Стараясь вспомнить что-то важное, Макдьюи наклонился к самой банке и увидел, что лягушка -- хромая. -- И ее лечите? -- спросил он, весело улыбнувшись. -- Да, -- ответила Лори. -- Я ее нашла у дверей, в коробочке. У нее лапка сломана. -- Ангела я вам опишу, -- сказал Макдьюи. -- Ему восемь лет, он курносый, веснушчатый, в скаутской форме. -- Я его не видела, -- растерянно сказала Лори. -- Я слышала колокольчик. Макдьюи пожалел о своих словах. -- У меня мало денег, -- сказала Лори. -- Я вам не очень много заплачу. -- Не надо, Лори. Вы мне уже много заплатили. Она побежала в соседнюю комнату и принесла неправдоподобно мягкий и легкий шерстяной шарф. -- Возьмите, пожалуйста! -- попросила она. -- Вам... вам теплее будет, когда у нас тут ветер. -- Спасибо, Лори, я возьму, -- сказал он и подумал, знает ли она, как он растроган? В дверях он повторил: -- Спасибо, Лори. Мне будет в нем очень хорошо... когда у нас тут ветер. Завтра приду, положу гипс. Он вышел, она стояла и смотрела ему вслед. Ему показалось, что она глядит не на него, а внутрь, в свое собственное сердце. И он пошел вниз по тропинке, вспомнив, что ее прозвали полоумной. Он сел в машину, положил на сиденье шарф, но вдруг схватил его и прижал к щеке. Невыносимая печаль вернулась к нему и была с ним всю дорогу, до самого дома. 16 Всю дорогу, до самого дома, Эндрью Макдьюи думал о Лори и об ее Боге. Почему этих Божьих блаженных не удивляет жестокость и самодурство Творца, который сперва обрекает Свое творение на муки, а потом приводит именно туда, где его спасут? Что это, огромный кукольный театр, когда лучший ветеринарный хирург прибывает на место минута в минуту? Божий юмор, когда хирург этот идет, чтобы карать, а остается, чтобы исцелить? Лори в своей простоте ничего не заметила. Она сказала, что Бог послал его, и. все. Макдьюи захотелось посоветоваться с Энгусом Педди, но он тут же передумал по довольно странной причине. Он искренне любил друга и не хотел ставить его в тупик. Кроме того, он боялся, что тот приведет обычные доводы -- скажет, что Господни пути неисповедимы, что цель ясна не сразу, что Бог -- это Бог, и прочее, и прочее. Все это Макдьюи слышал сотни раз, но не мог отделаться от неприятной мысли, что такой Бог сродни Молоху 13. И все-таки на свете есть Лори. Он знал, что она не совсем нормальная. Она и жила, и думала не так, как прочие люди; но ключом к ней, ко всем ее действиям и думам было сострадание. Мысли его вернулись к Богу, которому она так странно и верно служит. Может, именно сострадание и связывает ее с Ним? Предположим, что Бог действительно создал человека -- не по образу, конечно, и подобию, но все же с какой-то искрой Божьей -- и пустил его в мир. Неужели Ему не жалко смотреть, какими стали Его создания? Неужели не горько? Если земля -- космическая колба, если Бог ставит тут опыт, ясно, что опыт этот провалился. И все же Богу жалко, наверное, своих несчастных и злых подопытных. Неужели Ему некем утешиться, кроме дурочек, вроде Лори, или простаков, вроде Энгуса? Почему-то Эндрью Макдьюи свернул не к дому, а к замку Стерлингов и, не доезжая до него, остановился на берегу, под огромным дубом. Он вылез из машины, вынул трубку, набил ее и раскурил. Будь он не так эгоистичен, он бы заметил, что стал другим; но он не привык смотреть на себя со стороны. Он еще не знал, в какую попал ловушку, и какие псы искусают его прежде, чем он оборвет цепь и пойдет искать спасения. Над ним зашелестела листьями белка. Она проголодалась и помнила, как ее кормили из рук. Поэтому она спустилась вниз и уселась на хвостик, сложив на белой манишке черные лапки. Макдьюи всегда носил в кармане еду, чтобы успокоить или приманить недоверчивого пациента. Он вынул морковку. Белка подошла вплотную, вежливо взяла угощение, отпрыгнула и стала грызть. Беседовать с белкой легче, чем думать. Макдьюи выбил трубку и сказал: -- Ешь помедленней, пищеварение испортишь. Белка покрутила морковь и продолжала ее грызть. -- Разреши представиться, -- продолжал Макдьюи, -- Эндрью Макдьюи, хирург-ветеринар. Меня тут не очень любят. В Бога я не верю. У меня есть дочка, но она со мной не разговаривает, потому что я приказал усыпить ее кошку, у которой было повреждение спинного мозга. Я хотел избавить животное от страданий. Белка почти догрызла морковку. Держа ее в одной лапе, она пережевывала то, чем успела набить защечные мешки -- Хотел я или не хотел? -- говорил Макдьюи. -- Это очень важно. Я часто об этом думаю. Может быть, я просто ревновал кошку к дочке? Я ведь и диагноза толком не поставил... Значит, я ревновал к Мэри Руа. Мою дочь так зовут, потому что шкурка у нее посветлее твоей, потемнее моей. Она с этой кошкой вместе спала, таскала ее повсюду, вечно тыкалась носом в ее мех. Понимаешь, мамы у нас нет, и я пытался быть и папой, и мамой. А теперь она плачет и страдает, и со мной, своим отцом, не разговаривает. Белка доела все и собралась уходить. -- Подожди,-- попросил Макдьюи. -- Не уходи еще немножко. Мне надо с кем-то поговорить. Вот тебе взятка. -- Он вынул еще одну морковку. -- И говорить мы будем не обо мне, а о тебе. Белка подумала, взяла морковку и по-приятельски подсела к ветеринару. -- Что ты делаешь, когда болеешь? -- спросил Макдьюи и удивился, что никогда об этом не думал. -- К кому ты идешь? Кто тебе выписывает коренья и травы -- старая мудрая белка или собственное чутье? Мой сосед, священник Энгус Педди, говорит, что без воли Божьей не упадет и воробей. Но как это Бог устраивает? Странно, я никогда не видел мертвой белки, косули... Что с вами тогда бывает? Птицы вас клюют, обгладывают звери? Где ваши кладбища? Белка слушала, Макдьюи спрашивал дальше: -- Друзья у вас есть? Как вы воспитываете детей? Понимаете ли вы их? Жалеете? Любите ли вы их так, что сердце разрывается, и теряете, как мы? Вообще, есть у вас любовь, радость, заботы? Или вы едите, спите, плодитесь -- и все? Лучше или хуже родиться лесным зверьком? Кто мне ответит? Видно, не ты. Макдьюи встал. Белка побежала, остановилась, присела, подмигнула ему и стрелой взлетела вверх. А он сел в машину и поехал домой, чувствуя облегчение. Наступил час вечернего купанья, и он не хотел опоздать. Он надеялся каждый вечер, что дочка его ждет, и каждый вечер ошибался. Гнев его давно сменился тоской и удивлением. Сам он, по совету отца Энгуса, говорил с ней как ни в чем не бывало. Он купал ее, ужинал с ней, укладывал ее. Все было по-старому, кроме одного: она не молилась, пока он не уйдет. Когда он вернулся, в холле никого не было. Миссис Маккензи чем-то громыхала на кухне. Макдьюи пошел в детскую. Мэри Руа сидела на игрушечном стуле, среди кукол, и не делала ничего. Он взял ее на руки. Они были очень похожи, оба рыжие, синеглазые, с упрямыми подбородками, повернутыми сейчас друг к другу. -- Давай поужинаем и выкупаемся,-- сказал он,-- А я тебе расскажу про смелого барсука и про то, как рыжая фея спасла ему жизнь. Когда она сидела в ванне, он заметил, что она похудела и кожа у нее стала нездорового цвета. Она не прыгала в воде розовой лягушкой, не вырывалась, когда он ее умывал. Но слушала она внимательно. А он удивился сам, как меняется вся история. Барсук был теперь истинным героем, благородным, мужественным, наделенным и разумом, и чувствами. Рассказывая о том, как захлопнулась ловушка, Макдьюи ощутил боль в сердце и услышал, что Мэри вскрикнула. Давно не слышал он ее голоса. Но пожалела она зверя, а не его. Когда же он заговорил о том, как Лори баюкала барсука, по щекам у Мэри потекли слезы. Она плакала в первый раз с того несчастного часа. Он взял ее на руки и сказал: -- Мэри Руа, я тебя люблю. Прижалась она к нему чуть-чуть? Показалось ему? Он уложил ее. Она молчала, и все же ему было много легче: он снова увидел слезы на ее глазах. Дверь он на ночь не закрыл, чтобы услышать через холл, если она позовет. Он допоздна просидел над отчетами, а когда собрался лечь, ему было почти совсем хорошо. 17 Я богиня Баст, поступлю, как поступают боги. Я покараю злодея. Богиней быть нелегко. Кому же и знать, как не мне. Люди завидуют нашему могуществу. Я завидую людям. Им дано выбирать между добром и злом. У нас, богов, нет ни добра, ни зла, одна лишь наша воля. Сегодня моя воля в том, чтобы уничтожить Рыжебородого. 18 Когда Макдьюи кончил ночную работу и ложился, надеясь, что пыткам его скоро конец, на городок надвинулась буря. Сперва захлопали двери наверху, и он пошел запереть их. Потом, когда он выглянул из окна, ветер рванул его рубашку, растрепал ему волосы и отхлестал его по щекам. Он поспешил закрыть и окна. Макдьюи не впервые встречался с шотландским мистралем и знал, что надо покрепче запереть все окна и двери. Заглянув в детскую, он увидел, что Мэри спокойно спит, и проверил окно, чтобы ее не испугало хлопанье створок. Убедившись, что все в порядке, он пересек холл и лег не раздеваясь. Прежде чем погасить свет, он взглянул на часы. Потом долго лежал в темноте, слушая, как ветер звенит проводами и бьются волны о гальку. Засыпая, он радовался новой надежде. Проснулся он, не зная, который час, от пронзительного кошачьего крика где-то рядом, почти над головой. Ветер бушевал, скрипели сучья, шумели листья, ревели волны, вывески летели, громыхая, по улице, и дрожало, громко стуча, железо на крышах. Макдьюи стало страшно. Кошка снова крикнула, и он понял, что она -- прямо за окном. Он присел на кровати. Она скребла когтями о стекло. Макдьюи не был бы человеком, если бы не подумал хоть на секунду, что Томасина пришла ему отомстить. Он вздрогнул от страха и тут же сердито рассмеялся. Вокруг кишели кошки: на каждом окне, на каждом пороге сидело всегда по коту. Однако свет он зажег и успел увидеть горящие глаза, розовый нос и белые зубы. Кошка исчезла. Он долго лежал, опершись на локоть, и ждал, не закричит ли она снова. Наконец, она закричала немного подальше, а в ответ раздался голос его дочери: -- Томасина! Содрогаясь от ужаса, он услышал, как Мэри пробежала через холл и открыла входную дверь. Он увидел, как белая фигурка в пижаме мелькнула между их комнатами. Ветер ворвался в дом, свалил подставку для зонтиков, взлетели бумаги, застучали по стене картины. Макдьюи вскочил, схватил фонарик и вылетел из дома во тьму. В луче фонарика сразу появилась белая фигурка. Макдьюи увидел летящие по ветру волосы и босые ноги, быстро ступающие по камешкам. Ветер мешал ему идти, валил его с ног. Он кричал: -- Мэри Руа! Мэри Руа! То ли она не слышала его, то ли не слушала. Кошка свернула и побежала через улицу. Макдьюи закричал от гнева и швырнул в нее фонариком. Он не попал, кошка заверещала и взлетела на стену сада. Тогда девочка оглянулась и увидела отца. Рука его была еще занесена, рубаху рвал ветер, рыжие волосы сверкали в струе света, льющегося из двери. Детское лицо исказил такой страх, какого Макдьюи надеялся больше не увидеть. Мэри хотела что-то сказать или крикнуть -- губы ее раскрылись, но звука не было. Отец схватил ее, прижал к себе и понес в дом, защищая от всех страхов. -- Все в порядке, -- кричал он ей. -- Все в порядке, я тут! Тебе приснился страшный сон. Не бойся. Это кошка миссис Маккарти. Он внес ее в дом, запер дверь, опустился с ней на пол. Она молчала. Не плакала, только дрожала и с ужасом глядела на него. Он даже вздоха не мог от нее дождаться. -- Это не Томасина, -- беспомощно сказал он, встал, отнес ее в детскую, взбил ей подушку. -- Мы позовем с утра доктора Стрэтси. А теперь давай-ка оба спать. Но сам он не заснул и долго чувствовал, как дрожит она, словно не х