очет
громко при нем заплакать.
Доктор Стрэтси сидел в кабинете у Макдьюи. Он был высок и сед, а
складки щек и печаль в глазах придавали ему сходство с породистой собакой.
Годы врачебной практики обострили его ум и умягчили его сердце. Он стал
таким чувствительным, что ему приходилось притворяться угрюмым.
Сейчас он говорил медленно и невесело, глядя на печатку, висевшую на
его часовой цепочке.
-- Она не может говорить. Вы это знаете? Макдьюи подавил тошноту и
ответил:
-- Она со мной почти месяц не говорит. Понимаете, она принесла мне
больную кошку, у той был паралич... повредила спинной мозг... У кошки все
лапы отнялись, и я ее усыпил. Мэри перестала со мной говорить, но с другими
она разговаривает.
Доктор Стрэтси кивнул.
-- Так-так... Что ж, теперь она не может говорить ни с кем.
-- Вы нашли причину?... -- спросил ветеринар.
-- Да нет еще... -- признался доктор Стрэтси. -- Связки в порядке.
Конечно, надо разобраться, -- он кашлянул, -- нет ли чего-нибудь в мозгу...
Был у нее какой-нибудь шок после того случая?
--Да, -- отвечал Макдьюи. -- Сегодня ночью за окном закричала кошка, и
Мэри крикнула: "Томасина!" Она выбежала из дому, я--за ней...
-- А это была Томасина? -- серьезно спросил врач.
-- Ну что вы! Томасину усыпили. Какая-нибудь соседская кошка.
-- Сколько времени девочка болеет? -- спросил доктор Стрэтси.
-- Болеет? -- Макдьюи с удивлением посмотрел на старого врача. -- Она
не больна! -- И тут вспомнил слова друга. -- Правда, отец Энгус говорил... И
я вчера заметил, что у нее влажноватая кожа...
-- Врачи часто не замечают болезни в своей семье, -- сказал Стрэтси. --
Она серьезно больна.
-- Чем? -- тихо спросил Макдьюи.
-- Я еще не знаю. Пока волноваться незачем. Я послежу за ней, сделаем
анализы. А пока держите ее в постели и оберегайте от потрясений. Может быть,
другая кошка помогла бы... или щенок? Понятно, вы уже пытались. Я дал ей
снотворное. Вечером зайду.
Когда он ушел, Макдьюи впервые в жизни не завидовал настоящему,
человеческому врачу. Пусть он и друг семьи, и надежда, и целитель, а все же
ему приходится говорить родным: "Готовьтесь к самому худшему".
При этой мысли он вздрогнул. Он знал, что не вынесет смерти Мэри Руа.
Уже в детской, глядя, как она спит, он подметил круги под глазами,
нездоровый цвет кожи, синеву губ.
В соседней комнате миссис Маккензи вытирала снова и снова давно
вытертую пыль, прислушиваясь, не позовет ли ее Мэри. Макдьюи подошел к ней и
сказал с мягкостью, какой давно не выказывал:
-- Это хорошо, что вы тут, рядом. Слушайте, не проснулась ли она. Она
очень испугалась и ненадолго потеряла голос. Если что не так, а меня нет,
посылайте сразу за доктором.
Он не ожидал, что миссис Маккензи посмотрит на него с такой злобой.
-- Испугалась, как бы не так! -- фыркнула она. -- Горюет девочка наша.
По Томасине извелась. Вот умрет она, останетесь вы один, век будете каяться,
мистер ветеринар. Так вам прямо и говорю, а вы что хотите, то мне и делайте.
Макдьюи кивнул.
-- Не уходите от нее, миссис Маккензи. Вечером доктор ее опять
посмотрит. Может, не так все и плохо.
Он ушел в свой кабинет и принялся укладывать инструменты, думая о
разнесчастной кошке. Осмотри он ее тогда получше, полечи, разреши Вилли за
ней поухаживать -- она бы умерла сама и девочка бы меньше страдала. Неужели
он и правда такой злодей, как сказала миссис Маккензи? Неужели его не зря
побаиваются в городе?
Мысли эти измучили его, и он попытался перенестись в другой, далекий,
почти нереальный мир, куда можно войти лишь через волшебную дверцу. Где-то
растет дуб, на нем висит колокольчик, рядом стоит дом, в доме живет рыжая
девушка не от мира сего и лечит больных зверей. Ему представилось, что он
дернул за веревочку, а когда девушка спросила, кому нужна помощь, ответил:
- Мне, Лори!
Вдруг он увидел, что держит в руке гипс, -- значит, задумавшись, он
взял его из шкафа. Тогда он припомнил, как обещал вернуться к больному
барсуку, положил гипс в чемоданчик и вышел из дому.
19
Хо-хо, посмотрели бы вы, как я плясала! Я прыгала, летала, парила,
скакала прямо, боком, взвивалась по дереву вверх и спускалась на землю. Я
бегала, прижав уши, а добежав до Лори, затормозила на всем скаку, и меня
занесло в сторону. Перескочив через собственную тень, я села и стала
умываться, а Лори засмеялась и крикнула: "Ой, Талифа, какая же ты смешная!"
Я от радости себя не помнила, потому что ночью, на крыльях ветра, ко
мне вернулась прежняя сила, подобающая богине, и я на славу перепугала моего
врага.
Никто ничего не знал, никто меня ночью не видел, я убежала тайком
из-под самого носа у этих глупых собак и кошек, а утром, когда Лори
проснулась, я спала, как всегда, в корзинке.
Вулли, Макмердок, Доркас и котята вышли поглядеть на меня. Я бегала
кругами -- каждый круг все больше и больше, потом пустилась по прямой
кошачьим галопом. Лапы мои едва касались земли; я, собственно говоря,
летела. Долетев до Лори, я опрокинулась на спину у ее ног и стала кататься,
а она смеялась и, склонившись надо мной, чесала мне брюшко, приговаривая:
"Талифа, да ты сегодня просто взбесилась..."
Собаки заразились от меня весельем и стали скакать и лаять, а птицы
захлопали крыльями. Котята ловили свой хвост, белка металась по веткам, и
никто из нашей живности не знал, чему я так радуюсь. А радовалась я тому,
что мне удалось на диве перепугать смертного, как прежде, во времена моего
всеведения и всемогущества.
Правда, радость моя омрачилась тем, что никто не верил в эти мои
свойства. Лори, наверное, о них догадывалась, она ведь женщина мудрая, и
глаза у нее такие самые, как у моих жриц. Но когда привыкнешь к поклонению,
трудно без него обходиться.
В то утро и Лори была веселее, чем всегда. Она тихо напевала, обходя
птиц и зверей, и ее песенка без слов напомнила мне звуки флейт в моем храме.
Иногда она останавливалась, прислушивалась, глядела на тропинку, словно
ждала кого-то.
Часам к десяти зазвонил колокольчик. Я успела взлететь на дерево у
нашей больницы, и вовремя -- приехал мой рыжебородый враг.
Вот я -- богиня, властительница судеб, страж неба, а этого типа просто
терпеть не могу!
-- Берегись, Лори! -- крикнула я. -- Берегись! Прогони его! Он отмечен
моим проклятьем! Прогони его, он злодей!
Но Лори меня не поняла. Она не понимает по-кошачьи. То ли дело у нас в
храме -- подумаешь что-нибудь, почувствуешь, а моя верховная жрица тут же и
восклицает: "Слушайте, люди! Баст-Ра изрекла слово!" Ну, а люди падают ниц и
восхваляют мою мудрость.
Лори и Рыжебородый вошли в больницу.
Он приехал и на другой день, и на третий, и на четвертый. Я следила за
ним с крыши и узнала, кто он такой. Его зовут Эндрью Макдьюи, он лечит
зверей в городе, куда Лори ходит иногда за покупками, и вылечил у нас
раненого барсука. Понять не могу, чего я его так боюсь. Я -- богиня, да еще
и кошка, то есть -- венец творения, а как увижу, просто холодею. И дрожу, и
трясусь, и места себе не нахожу, как последняя мышь.
С чего бы это? Кто он? Я его никогда не видела, и все же я нюхом чую,
что он погубитель кошек, мерзейшее создание на земле. Значит, его надо
наказать.
К Лори он втирается в доверие, объясняя ей, как лечить зверей. Он учит
ее класть гипс, перевязывать лапы, и они рядышком возятся над нашим
барсуком. Она восхищается его сноровкой, а ему того и надо. Наложив гипс, он
почесал барсука за ухом и поговорил с ним, тот вылупился на него, как верный
пес, а Лори улыбнулась так нежно, что я чуть не умерла от ревности. Я бы
прыгнула на него и сверху и горло бы ему разорвала, но не могу, очень его
боюсь.
Но и он не радуется, когда Лори говорит ему о своих невидимых друзьях.
Как-то раз он сердито ходил по комнате, совал свою бороду во все наши банки
и склянки, трогал, пробовал, а потом спросил:
-- Лори, кто вас научил собирать целебные травы?
-- Гномы, -- ответила она, а он рассердился, как бык, и заорал:
-- Какая чушь! Я вас дело спрашиваю.
Через дырку в крыше я увидела, что Лори вот-вот заплачет, и громко
фыркнула на него. Лори стала совсем как маленький ребенок, на которого
кричат.
-- Они живут под папоротником, -- сказала она. -- Увидеть их трудно, но
если идешь потише, слышно, как они шепчутся. Тогда он сказал:
-- Простите, Лори, я не хотел...
Чего он не хотел, я так и не узнала. Другой раз он спросил ее:
-- Кто вы?
А она ответила:
-- Лори. Больше никто.
-- А есть у вас родня или хоть кто-нибудь?
-- Нету.
-- Откуда вы?
-- Издалека.
-- Как вы сюда пришли?
-- Меня вели ангелы.
И он опять на нее посмотрел.
День ото дня она лечила все ловчее, все больше узнавала от него, и они
подолгу работали молча -- она без слов понимала, что ему нужно.
Как-то он принес щенка в корзине. Тот был очень болен. Он положил его
на стол, вынул свои ножи и щипчики, и они долго трудились -- он объяснял,
она все схватывала на лету.
Когда они кончили резать и шить, он сказал:
-- Я его оставлю у вас, Лори. Что мог -- сделал, а теперь ему нужно то,
чего я дать не могу.
Он уехал, Лори его проводила и смотрела, как он уходит. Я спустилась к
ней, стала тереться об ее ноги и услышала, что она шепчет:
-- Кто я? -- А потом: -- Кто я такая? -- И наконец: -- Что это со мной?
Я стала тереться сильней, но она меня не заметила.
20
Терапевт и ветеринар медленно ходили по берегу, глядя на темную воду,
на чаек у кромки пены и на тяжелые лиловые тучи. День был такой серый, что
даже борода Макдьюи немного потускнела. Мокрый воздух заполз в глубокие
складки на щеках доктора Стрэтси, окутал примятую шляпу и прорезиненное
пальто, но глаза его светились умом и добротой. Он сообщал коллеге хорошие
новости, а тот жадно ловил каждое слово.
-- Как видите, анализы прекрасные, -- говорил он. -- Теперь признаюсь,
что подозревал лейкоз. Конечно, кроме потери речи. Но кровь в полном
порядке, так что и думать об этом не будем. У девочки ничего нет.
-- Ох! -- выдохнул Макдьюи. -- Как хорошо!
-- Да, -- согласился Стрэтси. -- И почки в порядке, и сердце, и легкие.
Энцефалограмма еще не готова, но я уверен, что и в мозгу ничего нет.
-- Я очень рад, что вы так думаете, -- подхватил Макдьюи. -- Что ж,
если она здорова...
Доктор Стрэтси подкидывал тростью камешки.
-- Она серьезно больна, -- сказал он наконец.
Ветеринар повторил "серьезно больна", словно хотел убедиться, что
правильно расслышал. Внешне он был спокоен, но душой его снова овладел
панический страх. Мысли его заметались, и он услышал, что говорит:
-- Вы же сами сказали: у нее ничего не нашли...
-- Не все можно найти, -- ответил доктор Стрэтси. -- При моем дедушке
люди хворали от многих причин, которые теперь списаны со счета. Отвергнутый
жених желтел и худел, обманутая девушка слабела и даже не могла ходить.
Брошенные и просто стареющие жены становились инвалидами, и все эти болезни
считались настоящими. Так оно и есть.
Макдьюи внимательно слушал, а слово "серьезно" гвоздем засело в его
сердце. Он хотел понять, что же именно объясняет ему доктор Стрэтси словами
и без слов. Внезапно он вспомнил, как сам отнимал у людей надежду, и ему
стало капельку легче от того, что он не верит в Бога. В связном и
осмысленном мире все было бы еще страшнее -- ведь пришлось бы считать, что
Бог забирает у него Мэри, "призывает к Себе", как сказали бы проповедники,
ибо он, с Божьей точки зрения, не достоин иметь дочь. Доктору он не ответил,
и тот, не дождавшись отклика, заговорил снова:
-- Если бы мой дедушка, доктор Александр Стрэтси, вернулся на землю и
мы бы вызвали его к Мэри Руа, он бы вошел, понюхал воздух в комнате, взял
больную за подбородок и долго смотрел ей в глаза. Убедившись, что
органических нарушений нет, он вышел бы к нам, закрыл за собой дверь и прямо
сказал: "Дитя умирает от разбитого сердца".
Макдьюи не отвечал. Значит, кара все же есть, тебя судят и осуждают.
Неужели где-то есть инстанция, отмеряющая меру за меру? Сколько же нужно
выплатить? Кто считает, что за жизнь больной кошки надо отдать всю свою
жизнь и радость?
-- Если бы я не был современным медиком, который шагу не ступит без
анализов, я бы согласился с дедушкой, -- продолжал доктор Стрэтси и вдруг
спросил: -- Эндрью, вы никогда не думали снова жениться?
Макдьюи остановился и посмотрел на него. Месяц назад он бы твердо
ответил: "Нет". Но сейчас он знал, что доктор Стрэтси, чутьем прирожденного
врача угадавший недуг дочери, угадал и его болезнь.
-- Ладно, ладно, -- поспешно прибавил тот, заметив его смущение. -- Это
ваше дело. Просто Мэри Руа нужна любовь.
-- Да я же ее страшно люблю! -- вскричал Макдьюи и вдруг сам не понял,
кого он имеет ввиду -- Мэри иди Лори. Сейчас он знал, что любит обеих, но
одна от него уходит, другая -- недостижима.
-- Все мы так, -- сказал доктор Стрэтси. -- Все мы, отцы, любим их
страшно -- властно, эгоистично, как свой образ или свою собственность. Мы им
показываем впрок, как любят мужчины. То ли дело женская любовь! Она не
давит, терпит, прощает, хочет оберечь и защитить.
-- Я тоже хотел... -- начал Макдьюи, но Стрэтси прервал его:
-- Эндрью, я ничего не говорю, вы хотели, но ведь что-то случилось,
правда? Что-то у вас с ней случилось, это не в ту ночь началось.
-- Да, -- ответил Макдьюи. -- Это началось, когда я усыпил ее кошку.
-- Так я и думал. Именно во время беды и нужны оба -- и отец, и мать.
Каждый дает свое. Он -- силу, она -- понимание и милость.
-- Значит, это вы и пропишите? -- спросил Макдьюи с таким отчаянием,
что Стрэтси поспешил сказать:
-- Ну-ну, еще не конец! Я сказал "серьезно больна", но процесс обратим.
Непосредственной опасности нет, организм у нее здоровый, он сопротивляется,
мы ему поможем. А пропишу я любовь в самых больших дозах. Это лучшее
лекарство и для детей, и для женщин, и для нас, мужчин, и для животных. Ну,
это вы и сами знаете, вы же их лечите, не я. До свидания, Эндрью. -- И он
ушел.
А Макдьюи вошел в свой дом, снял шляпу и плащ и направился к Мэри. Он
уже привык к тишине и не удивился, что никто не говорит, не бегает и не
смеется.
Мэри Руа лежала на спине и смотрела в потолок. Миссис Маккензи,
сидевшая у ее постели, встала, сложила шитье и пробормотала, что ей нужно на
кухню. Макдьюи опустился на колени и обнял дочь. Он крепко прижал ее к себе,
словно хотел, чтобы его любовь перелилась в ее сердце, но сказать ничего не
мог. Впервые в жизни он понял, о чем говорил доктор Стрэтси. Он понял, чего
не хватает в мужской любви. Несмело погладив Мэри по голове и по руке, он
отпустил ее, видя -- просто глазами видя, -- как нежно склонилась бы над ней
Лори. Ясно, словно она стояла рядом, он представил себе, как смешались бы ее
медные волосы с червонно-золотыми волосами, и вспоминал, как она баюкала
раненого барсука.
Он встал с колен, сел на стул и в сотый раз стал думать о том, как -- в
сотый же раз -- мечта его рушится под напором жестокой правды.
Лори неполноценна, Лори больна, и для ее болезни у его науки есть
немало умных слов. Лори слышит голоса и беседует с гномами, Лори отреклась
от мира, Лори служит не людям, а животным, не жизни, а мифу. По какой-то
невыносимой иронии судьбы именно Лори не может стать той, кого доктор
Стрэтси прописал и одинокой девочке, и злому, одинокому мужчине. Макдьюи
закрыл лицо руками, долго сидел так, ничего не надумал, а подняв голову,
увидел, что Мэри Руа заснула.
Теперь и он различал все, о чем сказал ему Стрэтси, -- и нездоровый
цвет кожи, и тени, и худобу. Но больше всего поразила его бессильная
покорность ее губ: уголки их опустились, словно она уже не хотела ни
радоваться, ни жить. Он тяжело поднялся и вышел. Наконец, он понял, что ему
делать: поговорить с отцом Энгусом Педди, настоятелем здешней церкви.
Макдьюи часто заходил вечером в соседний домик, к другу, чтобы выкурить с
ним трубку или выпить пива. Но сейчас он не мог задать свой вопрос кое-как,
на ходу, по-приятельски. Он пошел, так сказать, к нему на службу и смущался,
как деревенский прихожанин, поджидающий священника на кончике стула, со
шляпой в руке. Ему казалось, что он не так одет и вообще тут не к месту.
На самом деле одет он был как всегда -- в твидовый пиджак с кожаными
локтями, и шляпы у него не было, но сидел он действительно на краю стула и
смотрел на Энгуса Педди (который, в свою очередь, сидел за столом,
заваленным книгами и папками, и походил на занявшегося писательством
Пиквика), на вазон с цветком, на книжный шкаф, шахматы, узор обоев и темные
панели.
Когда он вошел, Педди не удивился, но сказал просто:
-- Заходи, Эндрью, и подожди. Да нет, не мешаешь. Паства тебе спасибо
скажет -- проповедь станет на пятнадцать минут короче. Ради тебя я сейчас и
кончу.
Однако разговор не начинался, и оба они молчали, пока многострадальная
Цесси не вылезла из корзинки, стоявшей у письменного стола, не подошла к
своему врачу и не встала на задние лапы.
У локтя Макдьюи стояла вазочка с конфетами. Он рассеянно взял одну и
дал ее собаке, а та закатила глаза и плюхнулась на пол.
Отец Энгус торжествующе посмотрел на друга.
-- Вот видишь? -- сказал он.
Макдьюи рассмеялся, и им обоим стало легче. Ветеринар набил трубку,
закурил и сказал священнику:
-- Хочу с тобой посоветоваться. -- И поспешил объяснить: -- Нет, не
насчет Мэри, насчет Лори.
Энгус Педди не удивился.
-- А, насчет Лори! -- сказал он. -- Да, ты ведь думал к ней съездить.
Значит, ездил?
Ветеринар вспомнил, как священник его предупреждал об опасности, и
подумал, что бы он сказал теперь, когда его, Макдьюи, настигла любовь не к
Богу, а к Лори. Но ответил он только:
-- Да, несколько раз.
-- И сделал, что собирался? -- осторожно спросил Педди.
-- Нет, это не нужно. Она ни в чем не виновата. Мне, знаешь, наговорили
на нее...
Отец Энгус радостно улыбнулся:
-- Слава Богу! Так я и знал, что ты поймешь.
-- Она ни в чем не виновата, -- повторил Макдьюи. -- Она очень хорошая.
Только... видишь ли, у нее навязчивые идеи. Не злые, добрые. Ей кажется, что
она понимает животных, а они -- ее. Вообще-то они действительно ее во всем
слушаются, но ведь это можно объяснить и без чудес. Потом, ей кажется, что
она беседует с ангелами, слышит шелест их крыльев, голоса...
-- Помнишь, -- сказал Педци, -- был на земле человек по имени Франциск
14, который попросил птиц не шуметь и сказал им проповедь? Он считал
бессловесных своими братьями и сестрами, а теперь и ученые его поддержали --
человек во многом подобен животному...
Макдьюи рассердился, что приободрило его друга, потому что кроткий
Эндрью был как бы и не живой.
-- А ну тебя! -- крикнул он. -- И что вы за люди! Как угри, честное
слово! Ты прекрасно знаешь, что Лори не в себе! Она построила собственный
мир. Она...
-- Конечно, знаю! -- перебил его Педди. -- У вас есть ярлык для всего,
что не входит в ваши рамки, -- неврастения, шизофрения,
маниакально-депрессивный психоз. Нам остается немного: выбрать себе
подходящую лечебницу.
-- Ты хочешь меня убедить, что она здорова? -- спросил Макдьюи с
прежней воинственностью, порадовавшей друга.
Священник встал, подошел к окну и посмотрел на белую церковь, на белые
плиты кладбища и синие воды залива. Он думал довольно долго, потом обернулся
и сказал:
-- Если те, кто пытается общаться с Богом, сумасшедшие, -- здоровых
почти нет. Скажу иначе: Христос призвал нас к состраданию. Две тысячи лет
назад Он возвестил о любви, жалости и милости в жестоком безумном мире. Но
мир туго поддается, все дальше уходит от Божьего здравомыслия. В прежнее
время, лет пятьсот назад. Лори считали бы святой.
-- Скорее, ведьмой,-- мрачно поправил Макдьюи. -- Ее и сейчас так
называют. Нет, ты мне скажи: если она больна... если у нее безвредный
психоз... она живет в придуманном мире... Если она, как говорится,
тронутая... или, по-твоему, святая... Грех это или не грех...
Он замолчал, но маленький толстый священник отошел от окна и строго
спросил:
-- Тебе-то что до греха, Эндрью Макдьюи? Разве ты не знаешь, что грех
-- наша привилегия, а одно из ваших наказаний в том, что для вас греха нет?
-- Ты надо мной смеешься?-- несмело проговорил Макдьюи.
-- Ну, что ты! Разве ты не видишь, что загнал себя в полный тупик? Если
ты не веришь в Бога, для тебя нет и греха. А если веришь -- Лори не больная,
а добрая, кроткая, милостивая. Она -- анахронизм Божий в жестоком и больном
мире.
-- Все у тебя Бог! -- заорал Макдьюи.-- Что от Него, деться некуда?
-- Конечно, некуда, Эндрью,-- звонко ответил Педди и продолжил
помягче:-- Ты не удивляйся, что я о Нем всегда говорю. Психиатр говорил бы с
тобой о неврозах и всяких там либидо, врач -- о железах каких-нибудь,
слесарь о трубах. Что же странного, когда священник говорит о Боге?
Макдьюи ответил ему глухо и без гнева:
-- Тяжелую задачу ты задал мне, Энгус.
-- Правда? -- удивился Педди. -- Вот не думал! Ты и Лори живете в
противоположных концах ваших собственных миров. Если бы каждый из вас
чуть-чуть подвинулся к другому...
-- Да невозможно это! Ты пойми, она слышит голоса, прямо слышит...
-- Что ж, и Жанна д'Арк слышала, -- отвечал Педди, невинно глядя на
него. -- Тебе не приходило в голову, что голоса и правда есть, а не слышим
их мы?
Макдьюи встал, подошел к шахматной доске и рассеянно переставил пешку.
"Значит, вот и нами так орудуют?-- думал он.-- А правила игры там есть? Нет,
не могу, не могу, не могу!" Он подошел к двери, но на пороге сказал с
искренней печалью.
-- Ты не помог мне, Энгус.
-- Прости меня, Эндрью,-- откликнулся священник.-- В конце концов, ты
сам себе поможешь. Не ты найдешь -- тебя найдут, так оно бывает всегда. Ты
почувствуешь, что это не столько вера в какие-то мифы или факты, сколько
особое чувство, уверенность такая, которая заполняет человека, пока сомнению
не останется и уголка. Тут никто не пройдет за тебя пути. Мы не знаем, как
это произойдет, и не можем предсказать, когда придет.
-- Я тебя не понимаю,-- сказал Макдьюи.
-- Ну и не надо,-- мягко отвечал Педди и глубоко вздохнул. Макдьюи
вышел и тихо закрыл за собой дверь. А маленький священник долго сидел у
стола и думал о том, правильно ли он говорил и как это трудно узнать.
22
Три мальчика сидели рядком на неудобной скамейке, ожидая приема.
Макдьюи узнал их и выглянул в дверь (надо сказать, вид у него был гораздо
менее сердитый, чем раньше). То были Джорди Макнэб, Джеми Брайд и Хьюги
Стирлинг. Ему стало интересно, зачем они пришли, и, отпустив последнего
пациента, он отослал Вилли в палату, открыл дверь и крикнул:
-- Заходите, ребята!
Они вошли важно, встали по росту, словно три органных трубы, и Хьюги
сказал за всех:
-- Как Мэри Руа? Лучше ей? Можно нам ее навестить?
-- Мэри Руа очень больна, -- серьезно отвечал Макдьюи. -- Зайти к ней
можно. Попробуйте ее развлечь. Вы молодцы, что вспомнили о ней и спросили у
меня разрешения.
-- Мы не знали, что ей так худо, -- сказал Джеми Брайд. -- Я ее не
видел с похорон... -- И осекся под суровым взглядом Хьюги.
-- А кошка у нее есть? -- спросил Джорди.
С таким маленьким Хьюги обошелся мягче -- он положил ему руку на плечо
и сказал:
-- Брось, Джорди! Сам увидишь. -- И обратился к ветеринару: -- Я
слышал, она не разговаривает. Это правда, сэр?
-- Она потеряла речь, -- ответил Макдьюи. -- Мы надеемся, что это
временно. А вы к ней пойдите, расскажите ей что-нибудь занятное... Может...
может, она с вами заговорит. Тогда кто-нибудь из вас прибежит и мне скажет,
ладно?
-- Хорошо, сэр, -- сказал Хьюги. -- Мы с папой ходили на яхте и чуть не
утонули. Я ей расскажу, она посмеется.
Все трое не двинулись с места, и Макдьюи понял, что, как он и
подозревал, они пришли не только к Мэри Руа.
-- Сэр, -- сказал Хьюги Стирлинг. -- Можно с вами поговорить об одном
деле?
Макдьюи долго раскуривал трубку, потом проговорил сквозь облако дыма:
--Да.
-- Сэр, -- начал Хьюги, -- мы ходили вчера смотреть цыган. Это я
виноват, я их повел. И деньги были мои.
-- Мы тоже виноваты, -- прервал Джеми Брайд. -- Мы сами пошли.
-- Они медведя бьют! -- закричал Джорди, и накопившиеся слезы хлынули
из его глаз.
-- Так-так, -- сказал Макдьюи, хотя и не все понял.
-- Понимаете, -- снова вступил Хьюги, -- нам не разрешили идти. Дома
очень рассердятся, если узнают.
-- И правы будут, -- заметил Макдьюи. -- Детям туда нечего ходить.
-- Нет, понимаете, там было представление! -- объяснил Хьюги. -- Как в
цирке. Они скачут на лошадях, там лисы выступают, медведи. Я-то видел
медведя в зоопарке, когда ездил в Эдинбург, я и в цирке был, но они вот
никогда не видели живого медведя. А тут моя тетя, леди Стюарт, подарила мне
полкроны, и еще у меня был шестипенсовик. Вот мы все и пошли. Там билеты по
шиллингу.
-- Лучше б я не ходил! -- вставил Джеми.
-- Медведя бьют! -- заголосил Джорди. -- Он упал и заплакал! И он
заплакал сам, а Хьюги вынул платок, вытер ему щеки и нос и обратился к
Макдьюи:
-- Да, сэр, они били медведя. Они очень злые. Они и медведя бьют, и
лошадей, и собак, и обезьянку. Наверное, они рассердились, что народу пришло
мало и все одни деревенские. Медведь у них совсем тощий, он не может
плясать, и они его бьют цепью.
Макдьюи кивнул.
-- Это не все, сэр, -- продолжал Хьюги. -- Там у них звери в клетках.
Они должны были нам показать и не показали, очень рассердились, что мало
народу, а мы сами пошли и посмотрели. Темно было, не разглядишь, но эти
звери выли и плакали. И пахло у них очень плохо.
Макдьюи снова скрылся в облаке дыма.
-- Так, -- сказал он. -- Чего же вы хотите от меня?
-- Чтобы вы послали туда полицию 15, -- отвечал Хьюги.
-- Похвально, -- заметил ветеринар. -- Только что ж вы прямо не пошли к
Макквори? Это по его части. Мальчики переглянулись.
-- Констебль Макквори сказал, -- сообщил Хьюги, -- что если он увидит
нас около табора, он с нас шкуру спустит.
-- М-да, -- сказал Макдьюи. -- Значит, все должен сделать я. А что
именно?
-- Мы думали, сэр, -- с облегчением заговорил Хьюги, -- что вы туда
пойдете как доктор, все разведаете, и они вас испугаются, или вы скажете
полиции...
-- Да у меня времени нет, -- не сразу ответил Макдьюи. -- Мэри
больна...
-- Мы бы с ней посидели! Понимаете, если мы напишем в полицию анонимное
письмо, медведь не дотянет.
Джорди снова зарыдал:
-- Он его цепью ударил в нос! У него кровь текла!
Макдьюи стал сердито выбивать трубку. Джорди собрал все свое мужество и
добавил потише:
-- Медведь хромой. Из-за этого он и плясать не хочет. У него лапа
раненая.
Макдьюи вздохнул.
-- М-да, картинка неутешительная...
-- Значит, вы пойдете, сэр? -- живо спросил Хьюги.
Макдьюи очень не хотелось вмешиваться. Кто их знает, что им
померещилось... Там дымно, темно, и все кажется страшнее, чем есть. Но
коротенькие фразы Джорди и Джеми врезались в его сознание, и он как будто
видел сам беспомощных, замученных зверей. Он вспомнил, что именно Джорди
принес ему хромую лягушку, а он его выгнал; и ему показалось, что он в долгу
и перед ним, и перед Лори.
-- Я подумаю, -- сказал он.
Хьюги понял, что в переводе со взрослого это значит: "Я пойду", хотя
Макдьюи еще и сам того не знал.
Мальчишки вышли, и Хьюги сказал, задержавшись в дверях:
-- Спасибо, сэр. Мы правда пришли из-за Мэри. Но раз уж мы были тут, мы
и про это спросили. Джорди очень плачет, сами видите.
Макдьюи положил ему руку на плечо и сказал с неожиданной нежностью:
-- Тебе спасибо, Хьюги. Ну, беги!
Когда они исчезли, он долго курил и думал, что же с ним такое. Думал и
Джорди Макнэб. В его переводе фраза ветеринара означала: "Я забуду". Не
только Макдьюи вспомнил о лягушке и о доме, где жалеют всех беззащитных.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
23
Все у нас изменилось. Никто мне не служит, даже Лори, моя собственная
жрица.
Я печальна -- это я, воплощение радости, гордости и силы! Я не скачу, и
не пляшу, и не взлетаю на дерево. Иногда я даже сомневаюсь, богиня ли я, и
не знаю, кто я такая. Мне мерещится какая-то странная, другая жизнь, но я
никому о ней не говорю. Даже Макмердоку и Вулли. Кто я теперь? Где я?
Почему?
Зовут меня Талифой -- я не знаю, что это значит, но Лори это имя
понимает и улыбается, произнося его. То ли дело, когда меня называют
богиней!
И Лори изменилась. Она реже слушает голоса, чаще смотрит на тропинку и
ждет, когда зазвонит колокольчик.
Я-то знаю, кого она ждет и высматривает, и еще больше хочу погубить
Рыжебородого.
Погибель ему я создаю, когда Лори сидит и ткет, а я лежу у печки,
подобрав лапы, и гляжу на нее сквозь приоткрытую дверь. Дело в том, что
занятия наши подобны друг другу.
Станок стоит в пустой, беленой комнате. За окном -- лес и ручей, и
однажды я видела, как из лесу вышла косуля и положила на подоконник голову.
Лори остановилась на минуту, и они поглядели одна на другую так нежно, что я
чуть не лопнула от ревности. Я не могу вынести, когда Лори служит
кому-нибудь, кроме меня.
Днем, пока светло, солнце заливает комнату, и всеми цветами сверкают
мотки пряжи, которые ей приносят фермеры, чтобы она соткала пледы и плащи.
Цвета прямо поют и пляшут, а ярче всего сверкают медные волосы.
Сосредоточенно глядя на нитки, моя Лори ткет пестрые полоски, пальцы ее
летают, а я лежу у печки и сплетаю нити погибели моего рыжебородого недруга.
Творить чью-то судьбу -- все равно что ткать. В основу характера --
гордыни, жадности, привычек, нетерпимости, тоски, веры, любви и ненависти --
мы вплетаем нити случая, нити чужих жизней, встреч с чужими, со своими, с
молодыми и старыми, с виновными и невиновными, нити случайных слов и слов
сердитых, о которых потом жалеют, нити забытьи вещей, забытых дел, дурных
настроений.
Это нелегко. Последний раз я сплела погибель смертному четыре тысячи
лет назад. А сейчас мне мешают какие-то силы. Их особенно много в комнате
Лори.
Лори ткала, пальцы ее сновали, и вдруг, схватившись за раму, она
посмотрела в отчаянии и страхе и крикнула:
-- Кто же я? Что со мной? Что с моим сердцем?
Меня охватила черная ревность, такая жестокая, что я выпустила нить. Я
побежала к Лори и потерлась о ее ноги. Она рассеянно погладила меня, но
смотрела все так же вдаль; и я рванулась к печке, села спиной к двери.
Птицы умолкли; Питер, наш шотландский терьер, заскулил и затрясся;
Вулли и Макмердок распушили хвосты и ушли куда-то; Доркас не умывала котят,
но нетерпеливо била их лапой, когда они пытались от нее отойти. Небо
покрылось тучами; я знала, что стемнеет рано.
Я гордо встала и подняла хвост. Все это сделала я. Я знала, что этой же
ночью мне уже не придется делить Лори ни с кем.
Вдруг в сгущающейся полумгле зазвонил колокольчик -- так громко, что
эхо прокатилось по всей лощине. Галка вскрикнула и улетела, тревожно хлопая
крыльями. Питер жутко залаял, а потом заскулил. Застучали Лорины шаги. А я,
Баст, богиня и владычица, почувствовала, что снова мешают какие-то силы.
Я осторожно высунулась из-за угла. Никого не было, Лори стояла одна и
озиралась. Я вышла и приблизилась к ней. Тогда Питер стал громко лаять и
копать лапами у ее ног. И все мы увидели, что под камнем лежит какая-то
бумажка.
Лори опустилась на колени, схватила ее и стала читать вслух, -- трудно
было разобрать каракули, становилось все темнее.
"По-жа-луй-ста, пойдите к цыганам и сделайте там что-нибудь. Они бьют
зверей. Они бьют медведя, который больной. Если вы не пойдете, он умрет.
Пойдите, пожалуйста. Пре-дан-ный вам Джорди.
Р.5. Это я принес лягушку".
Лори долго стояла на коленях, читала и перечитывала. Потом поднялась и
посмотрела вдаль.
У меня вся шерсть поднялась дыбом. Этого я не вплетала! В чем я
ошиблась? Что забыла? Что спутала? А может быть, все дело в том, что я
вплетала в основу нити злобы, а Лори -- нити любви?
- Идите сюда! -- позвала нас Лори. - Поужинаем, мне далеко идти.
- Лори, не ходи! -- закричала я. -- Там гибель и смерть. Я вынесла
приговор. Останься со мной. Там тебе нечего делать.
В доброе старое время мои жрицы поняли бы. Но Лори сказала:
-- Ты что, проголодалась, Талифа? Идем, идем, а то я спешу, я нужна.
Я чуть не заплакала от злости и отчаяния. Лори ушла в мой храм и
вернулась в темном плаще, который она сама сшила. В руке у нее был фонарь, и
лицо ее казалось бледнее, а волосы -- тусклее. Мы сидели и ждали ее, как
верные подданные. Собаки скулили, прикатился ежик, развернулся, сел и
сморщил нос. Мы, кошки и коты, сидели со свойственным нам достоинством,
обернув хвосты вокруг лап, но по усам можно было понять, что мы встревожены.
-- Не бойтесь, -- сказала Лори. -- Нечего бояться. Ждите меня. Помогу и
вернусь к вам.
Она прибавила еще раз: "Не бойтесь", -- и пошла по дорожке.
Стадо совсем тихо. Желтый свет фонаря падал к ее ногам. Я тихо шла за
ней до поворота, а там вскочила на камень. Желтый свет фонаря помелькал
среди деревьев и исчез. "Что будет с Лори?-- думала я.-- Что будет с моей
местью Рыжебородому? Что будет с нами, если она падет и на Лори?"
Всей божественной силой я пожелала Лори вернуться, спастись от цыган,
чьи судьбы я сплела с судьбой Недруга. И вдруг мне показалось, что я не
богиня, а кто-то другой, неизвестно кто. И этот неизвестный тосковал, так
тосковал по какому-то месту или человеку, что, будь это и впрямь я, у меня
бы сердце разорвалось.
Внизу мелькнул какой-то свет, и все вернулось. Я снова была богиней.
Свет мелькнул еще раз, разгорелся, я увидела желтое пламя, какое бывает
в печке. Оно исчезло, появилось и вдруг красно-желтый отблеск заиграл на
небе.
Огонь! Пожар! Пламя!
Что-то горело внизу, в долине. Я застыла от ужаса. Что это? Где Лори? Я
не вплетала в мою месть никакого огня. Я не взывала к отцу моему Ра,
повелителю пламени.
Огонь разгорался все ярче. Всевидящим оком богини я различила (хотя и
не видя их) Лори и Рыжебородого среди языков пламени. Что-то я спутала.
Что-то вмешалось, вплелась какая-то нить, и Лори грозит гибель.
Я лежала во тьме, тряслась от страха, а красные отблески все ярче
пылали на низких тучах.
24
Было уже часов девять, когда Макдьюи сделал то, что обещал трем
мальчикам, -- подумал, поехать ли ему в цыганский табор. Чем больше он
думал, тем меньше ему это нравилось. Он не любил вмешиваться в чужие дела.
Ему казалось, что надо бы просто зайти наутро к Макквори.
Он встал из-за стола, повернулся, чтобы идти к дверям, и увидел то
место на ковре, где -- один другого ниже -- стояли днем мальчики. Тогда он
ясно вспомнил их лица, особенно -- залитое слезами лицо Джорди Макнэба и его
крик: "Медведя бьют!" Вспомнил он и барсука, его страдающий взгляд,
обращенный к Лори, и рыцарственную смелость.
Как спокойно и доверчиво лежал барсук на руках у Лори, зная, что где
она, там исцеление! Макдьюи подумал о том, как жалела бы и лечила она
медведя, и о том, как нежны ее руки.
Он закрыл дверь на ключ и пошел в соседний дом, в комнату Мэри Руа.
Миссис Маккензи читала ей, а она смотрела на нее тусклыми глазами.
-- Я вошла, она не спит, -- объяснила миссис Маккензи. -- Думаю: дай
почитаю, она и заснет.
Теперь он увидел свою дочь у Лори на руках, и медные волосы,
смешавшиеся с червонно-золотыми. Сердце у него упало, словно выпало из
груди.
-- Посипите с ней, -- сказал он. -- Мне надо уехать по делу.
В дверях он обернулся и прибавил:
-- Если что, я у цыган, в таборе. Пошлите за мной.
-- Посижу, никуда не денусь, -- отвечала миссис Маккензи на его первые
фразы. Ей очень хотелось его утешить, ей стало жалко его.
Когда Макдьюи доехал до табора, было совсем темно. Он ехал медленно и в
слабом свете фар различил в стороне два фургона с клетками, а у самой
дороги, на лужайке -- палатки гадалок и другие палатки, побольше, где,
вероятно, продавали сомнительные сладости. Перед ним стояли облитые
парафином факелы, дававшие мало света и много дыма. Впереди, перегораживая
дорогу, виднелись ряды самодельных скамеек, точнее -- досок, положенных на
ящики и бочки. На них сидели человек десять.
Макдьюи услышал резкий звук, вроде пистолетного выстрела, и сразу вслед
за этим -- странное, болезненное ржание. Он затормозил и увидел, что высокий
парень в сапогах, черной рубахе и широком, усеянном заклепками кушаке, бьет
лошадь хлыстом. Ветеринар тихо поставил машину у дороги и вышел. Ладони у
него вспотели, во рту горчило от ярости.
Эндрью Макдьюи не привык полагаться на чутье, но сейчас он пожалел, что
не взял с собой хотя бы трости или хлыста. Дух злобы, цинизма и вражды,
словно острый запах, хлынул на него.
У входа сидела старая цыганка с грязным черным кошелем на груди. Плакат
гласил: "Вход -- 1 шиллинг". Макдьюи бросил бумажку в десять шиллингов,
цыганка сунула руку в кошель и вынула горсть мелочи, сердито бормоча:
"Скорей, скорей, представление началось".
-- Ладно, мамаша, -- сказал Макдьюи. -- Давай еще один шиллинг. Старая
штука, не пройдет!
Она визгливо заорала, и сзади, из мрака, вышел грозного вида мужчина --
тот самый, в сапогах и в кушаке. В руке у него был хлыст с налитой свинцовой
рукояткой.
-- Вы что? -- закричал он. -- Бедную женщину грабите? Мы тут не богачи!
-- Старый трюк! -- крикнул Макдьюи. -- Я дал ей десять шиллингов.
Посчитайте-ка сдачу!
Цыган считать не стал, сделал знак цыганке, и та извлекла недостающий
шиллинг. Макдьюи положил его в карман и переступил через веревку,
огораживающую зрительный зал.
На деревянном помосте сидело трое цыган и одна цыганка. Мужчины играли
на скрипках и на аккордеоне, женщина била в бубен. Представление уже
началось -- бравые парни скакали на лошадях. Макдьюи посмотрел на них и
поразился их наглости: все, что они делали, мог бы сделать любой деревенский
мальчишка лет десяти.
Снова заржала от боли лошадь, и, чтобы заглушить этот звук, цыганка еще
громче завизжала и забила в бубен. Никто не смотрел на Макдьюи. Он встал,
обогнул ряды, пересек темную поляну и пошел туда, где, судя по запаху,
стояли фургоны.
Запах был жуткий. Во мраке что-то шуршало, кто-то скулил и подвывал, и
плакала какая-то женщина. Макдьюи прислушался, но разобрать ничего не смог и
щелкнул зажигалкой, прикрывая ладонью огонек.
-- Лори! -- крикнул он.
-- Эндрью.
От удивления он не заметил, что она впервые назвала его по имени. Ее
самое он разглядел не сразу, потому что она была в темном плаще, капюшон
закрывал рыжие волосы, и стояла она на коленях перед открытой клеткой. На
руках она держала полуживую обезьянку, которая плакала и сосала ее палец.
-- Тише! -- прошептал Макдьюи. Он не спросил, почему она здесь, даже не
очень удивился.
Прикрывая ладонью зажигалку, он прошел мимо клеток и увидел, что все
звери еле живы. Они лежали тяжело дыша, на боку или сжавшись в комочек. В
одной клетке был горностай, две лисицы, белка и хорек. В другой -- кучей
перьев забился в угол какой-то общипанный орел, в третьей -- сидели три
обезьянки. Клетки были маленькие и немыслимо, невообразимо грязные. На полу,
в одной из них, валялся заяц, и по запаху его и позе Макдьюи прикинул, что
он издох несколько дней тому назад.
Теперь глаза Макдьюи привыкли к темноте. Потушив зажигалку, он
наклонился к Лори и увидел в слабом свете факелов, что она очень бледна.
-- Эндрью, что с ней? -- тихо спросила Лори. -- Она сейчас умрет...
-- Изголодалась, -- ответил он и вынул из кармана морковку