них не больше пользы. Стало быть, между нами только та разница, что ты еще должен оберегать их от воров, ну, а меня эти хлопоты не прельщают. Прощай! Письмо LXV [История сапожника-философа.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Хотя меня никогда не привлекало зрелище пышных процессий, мне обычно нравится находиться в глазеющей толпе и следить за выражением лиц вокруг: наблюдать удовольствие одних, зависть других и тщеславные желания, обуревающие всех. Недавно с этой целью я отправился посмотреть на торжественный въезд иностранного посла, решив слиться с толпой, кричать вместе с ней, глядеть на то же, на что смотрит она, и на некоторое время приобщиться к развлечениям и радостям простонародья. Когда я проталкивался вперед, чтобы лучше разглядеть кавалькаду, кто-то наступил мне на ногу и разорвал башмак, поэтому я уже не мог поспевать за остальными и понемногу отстал. Хотя поглядеть на шествие мне таким образом не удалось, я с удовольствием наблюдал зрителей, ковыляя в хвосте толпы, точно инвалид за арьергардом. И вот в то время как я рассматривал возбужденные лица и наблюдал, как одни зеваки протискивались в первые ряды, а другие довольствовались тем, что успевали увидеть из-за спин и голов, как одни восхищались четырьмя чернокожими лакеями, торчавшими на запятках кареты, другие же - лентами на лошадиных шеях, мое внимание вдруг привлек к себе человек, который показался мне гораздо занятней самой процессии. Это был бедняк сапожник, который сидел в своей лавочке на углу и прилежно трудился, не замечая толпы вокруг. Это равнодушие пробудило во мне любопытство, а так как я нуждался в его помощи, то и решил прибегнуть к услугам этого философа {1}. Узнав, в чем дело, он пригласил меня войти и, положив башмак на колени, принялся молча чинить его. - Послушай, друг мой, - сказал я, - как ты можешь работать, когда мимо проходит такая пышная процессия? - Пышная-то она пышная, господин хороший, - ответил сапожник, - и глазеть на нее охотники найдутся. Только мне-то что толку от ее пышности? Вы ведь не знаете, что значит быть сапожником, и хорошо, что не знаете! Кусок хлеба у вас есть, можете себе разгуливать да смотреть по сторонам с утра до ночи, ведь дома-то вас ждет горячий ужин. А пустись-ка я гоняться за этими разряженными господами, только голод разыграется, а он, господи помилуй, у меня и дома велик и уж нагуливать его незачем. Вы вот обедаете по четыре раза на дню, да еще ночью ужинаете, и мне с вас пример брать не к чему. Нет, сударь, коли господь призвал меня в этот мир чинить старые башмаки, я к этим разряженным господам не имею касательства, а они ко мне. Заметив мою улыбку, он продолжил: - Видите эту колодку, сударь, и молоток? Так эти колодка и молоток - два моих самых верных друга на свете. Иных друзей у меня нет, хотя мне друзья очень бы пригодились. А у знатных господ иной раз бывает по пятьсот друзей, затем что им они без надобности. Покуда я верен молотку да колодке, мне не на что жаловаться, а стоит мне поглазеть на всякие там процессии, как опостылеет мне мое ремесло, на сердце становится тяжело и рука не поднимается. Эти его слова только раззадорили мое любопытство, и мне захотелось узнать побольше о человеке, которого Природа сотворила философом. А потому я незаметно заставил его разговориться о его жизни. - Я странствую вот уже пятьдесят пять лет, - начал он. - Сегодня я здесь, а завтра, глядишь, меня уже здесь нет, ибо, на свое горе, в молодости я очень любил перемены. - Стало быть, вы путешественник? - прервал я его. - Нет, путешествиями похвастать я не могу, - ответил он. - Сколько помню, за всю мою жизнь я только трижды покидал родной приход, но уж тут нет такой улицы, на которой я бы в свое время не жил. Стоило, мне обосноваться на одной улице, как непредвиденное несчастье или желание испытать судьбу уводило меня на добрую милю от прежних заказчиков и какой-нибудь другой сапожник неудачливее занимал мое место и богател. А когда один из них умер в прежней моей лавке, так у него в поясе нашли целых семь фунтов и семь шиллингов, и все в золотых монетах. Я невольно усмехнулся, слушая об этих путешествиях у домашнего очага 2, и спросил его, был ли он когда-нибудь женат. - А то как же, сударь, - воскликнул он, - шестнадцать долгих лет! И тяжко мне приходилось, бог свидетель! Моя благоверная вбила себе в голову, что единственный способ преуспеть в этом мире - это копить деньги, а потому заработаю я за неделю всего три шиллинга, она уж обязательно припрячет все, что ей удастся забрать в руки, хотя неделю потом мы голодали. Первые три года мы с ней из-за этого ссорились чуть ли не каждый день, и мне всегда удавалось настоять на своем. Но она была упрямая и продолжала прятать деньги. Наконец, я устал ссориться и настаивать на своем, и уж тут она принялась копить, пока я от голода чуть не протянул ноги. От такого ее поведения я с горя зачастил в трактир. Там сидел я с теми, кому тоже свой дом опостылел, и пил, пока были деньги, а потом пил в долг, пока верили, и в конце концов однажды, когда меня не было дома, явилась к нам трактирщица и вручила жене длиннющий счет, который разбил сердце моей благоверной. После ее смерти я обшарил всю нашу лавку, но она так ловко запрятала деньги, что я так и не нашел ни единого фартинга. К этому времени мой башмак был уже починен, и потому, уплатив бедному ремесленнику за труды и сверх того вознаградив его за повесть, я поспешил домой для того, чтобы продлить полученное от этой беседы удовольствие, пересказав ее моему другу. Прощай! Письмо LXVI [Различие между любовью и благодарностью.] Лянь Чи Альтанчжи - к Хингпу, через Москву. Уместное великодушие приносит нам многие блага, но только не любовь тех, кто рядом с нами. Оно приносит уважение и даже непритворную привязанность, однако подлинная любовь рождается в душе сама собой, и ее нельзя добиться великодушием, ни усилить подарками, ни сохранить щедростью. Человек, облагодетельствованный нами, не властен любить по обязанности и не в силах превратить благодарность в страсть. Щедрая помощь или иное благодеяние могут пробудить симпатию, могут вызвать в облагодетельствованном сознание долга, желание заплатить добром за добро. Это и есть благодарность, простая благодарность без примеси любви, и это все, чем может вознаградить чуждый притворства рассудок за оказанные милости. Однако благодарность и любовь - чувства едва ли не противоположного свойства; любовь часто возникает помимо нашей воли, вспыхивает, не спросясь, и ей редко предшествует уважение. Мы любим, сами не ведая почему, и любим в человеке все безраздельно. К его слабостям мы столь же снисходительны и так же гордимся его достоинствами, точно речь идет о нас самих. Покуда живо это чувство, мы радуемся, заботливо его лелеем и нелегко от него отказываемся. Мы ждем и хотим лишь одной награды - любви за любовь. Благодарность же, наоборот, всегда рождается в ответ на какие-то одолжения, мы смотрим на нее как на долг и ощущаем его как бремя, пока долг этот не будет уплачен. Всякое выражение благодарности есть самоуничижение, и некоторые люди нисколько этим не тяготятся, а, наоборот, то и дело твердят о своей великой признательности, полагая, что словами можно в какой-то мере вернуть долг. Следовательно, любовь - самое радостное и приятное чувство, а благодарность - самое унизительное состояние духа. О любимом человеке мы думаем с восторгом, но того, кто связал нас узами благодеяний, мы невольно подозреваем в посягательстве на нашу свободу. Оттого-то любовь и благодарность редко уживаются в человеческом сердце, и одна неминуемо губит другую. К одному и тому же человеку мы можем питать либо любовь, либо благодарность, но не оба эти чувства одновременно. Стараясь влить в них новый жар, мы их ослабляем. Дух не выдерживает слишком уж больших обязательств, и каждое новое благодеяние уменьшает надежду на будущую признательность и преграждает все пути, ведущие к любви. А потому не только великодушней, но и разумней бывает притворяться, будто мы не имеем никакого понятия о важности оказанных нами услуг, и попытаться сделать долг благодарности как можно легче. Любви следует добиваться с помощью тонких уловок, а не прямым натиском; должно делать вид, будто мы и не подозреваем, что человек нам обязан, чтобы он был волен в своих чувствах. Принуждением можно исторгнуть у человека благодарность, но она неотвратимо обернется неприязнью. Если мы хотим одной благодарности, заслужить ее не так уж трудно; за оказанную услугу надлежит платить привязанностью, и мы имеем право требовать того, что нам положено. Но гораздо осмотрительнее поступиться этим правом и обменять его, если возможно, на любовь. Постоянные изъявления благодарности не приносят нам особой радости, но дорого обходятся тому, с кого мы их взыскиваем. Требование благодарственных заверений равносильно взысканию долга, когда кредитор ничего в сущности не получает, а должник платит против воли. Когда философ Мен-цзы странствовал по свету в поисках мудрости, как-то раз ночь застала его у подножия дикой горы, вдали от человеческого жилья. Пока он одиноко блуждал в темноте, которую дождь и гром делали еще ужаснее, он заметил пещеру отшельника и, подойдя, попросил приюта. - Входи! - сурово сказал отшельник. - Люди не достойны помощи, но поступать с ними по заслугам значит уподобиться этим неблагодарным существам. Войди же, ибо лицезрение порока подчас укрепляет нас в желании следовать стезей добродетели. После скудного ужина из кореньев и чая Мен-цзы, уступив любопытству, спросил отшельника, отчего тот удалился от людей, хотя их поступки служат истинной школой мудрости. - Не говори мне о людях, - негодующе вскричал отшельник. - Я буду жить здесь вдали от мерзкого, неблагодарного света! Здесь, среди лесных зверей, я не встречу льстецов. Лев - великодушный враг, а собака - преданный друг, но человек, мерзостный человек способен бросить отраву в твой кубок и поднести его тебе с улыбкой! - Значит, тебе пришлось немало претерпеть от людей, - заметил проницательный философ. - Да! - ответил отшельник. - Я отдал им все мое достояние, а взамен получил лишь вот этот посох, эту чашку и эти коренья! - Ты раздарил свое богатство или лишь давал его взаймы? - спросил Мен-цзы. - Конечно, раздарил! - подтвердил тот. - Ведь быть ростовщиком невелика заслуга. - И люди благодарили тебя? - продолжал философ. - Тысячу раз! - воскликнул отшельник. - Они каждый день изъявляли мне благодарность за прежние благодеяния и просили о новых. - Но если ты не давал деньги в долг, думая получить их обратно, - улыбаясь, промолвил Мен-цзы, - то обвинять людей в неблагодарности несправедливо. Ведь они признавали, что обязаны тебе, большего ты от них не ждал, они же несомненно заслужили каждое благодеяние, постоянно подтверждая, скольким они тебе обязаны. Слова Мен-цзы поразили отшельника, и, в волнении посмотрев на гостя, он воскликнул: - Я не раз слыхал о великом Мен-цзы... и теперь я убежден, что он передо мной. Мне уже восемьдесят лет, но рассудком я, как видно, еще дитя. Возьми меня с собой в школу человеческой мудрости и наставляй как самого молодого и невежественного из твоих учеников {1}. Вот отчего, сын мой, в жизни лучше иметь друзей, чем тех, кто связан с нами лишь узами благодарности, а так как любовь - чувство добровольное, она живет дольше насильственно исторгнутой признательности. Услуги, нам оказанные, ложатся на нас тяжким бременем, а потому, отказав однажды в благодарности, мы уже не можем вновь пробудить в себе это чувство. Дух, который столь низок, что способен отречься от справедливого долга, не испытывает после никаких угрызений, но, напротив, упивается вновь обретенной свободой и даже радуется собственной низости. Как это не похоже на ссору двух друзей! Размолвка причиняет страдание обоим. Подобно разрезанному пополам существу из сказки о сотворении мира {2}, души, влекущиеся друг к другу, жаждут прежнего союза; с этих пор счастье каждого ущербно и самые радостные минуты отравлены тоской. И тот, и другой ищет малейшей возможности ускорить желанное объяснение, и даже самой маленькой уступки или случайной встречи бывает достаточно для примирения. Впрочем, полно рассуждать, позволь мне лучше смягчить суровость моих советов небольшой историей из жизни европейцев, которая отлично пояснит мою мысль. Некий скрипач и его жена, которые, как водится у супругов, то жили душа в душу, то бранились, однажды поссорились и никак не желали уступить друг другу. Жена, конечно, думала, что права она, а муж упрямо стоял на своем. Что делать? Объяснения только ожесточали ссору, и в конце концов они пришли в такую ярость, что поклялись больше никогда не делить ложа. Обет опрометчивый, ибо в глубине души они по-прежнему любили друг друга, и к тому же в доме была всего одна кровать. Однако они не желали отступать и ночью положили между собой скрипичный футляр. Так продолжалось три недели, и каждую ночь между ними лежал скрипичный футляр. Но оба уже от души раскаивались в своей клятве: досада их прошла, любовь вернулась, и они были бы рады убрать футляр, но гордость не позволяла ни ему, ни ей сделать первый шаг к примирению. И вот как-то ночью, когда оба лежали без сна, разделенные ненавистным футляром, муж неожиданно чихнул, и жена, как водится, пожелала ему здоровья. - Послушай, - сказал супруг. - Ты говоришь так от чистого сердца? - Да, да, конечно, бедный Никлас! - вскричала та. - Тогда, - воскликнул муж, - можно и убрать этот футляр! Письмо LXVII [Бежать людей в поисках мудрости - пустая затея.] Лянь Чи Альтанчжи - к Хингпу, через Москву. Книги, сын мой, хотя и учат нас уважать интересы ближнего, нередко внушают небрежение к собственным. И юный читатель, внимая наставлениям о том, как радеть о благе общественном, сам становится несчастен и, ревнуя о мировой гармонии, забывает, что в этом концерте у него есть своя партия. Посему я не терплю тех философов, которые выставляют жизненные тяготы в столь привлекательном свете, что их питомцы поклоняются горестям, мечтают изведать прелести нищеты, устремляются ей навстречу, не боясь ее тяжкого бремени, пока оно не раздавит их. Юноша, проведший отрочество над книгами и знающий жизнь и людей только по ученым трактатам, хранит в голове все нелепые ошибки мудрецов. Неподготовленный к плаванию по жизни, но убежденный в своей проницательности, он самоуверенно отправляется в путь, из тщеславия не спрашивает советов, блуждает наугад и в конце концов оказывается на краю гибели. Он вычитал из книг и почел за истину, что люди - это воплощение либо всех добродетелей, либо всех пороков. А ведь он научился презирать порок и любить добродетель, а потому, пылкий в своих привязанностях и ослепленный неприязнью, он в каждом человеке видит либо друга, либо врага. От любимых он ждет безупречного благородства всегда и во всем, а недругам отказывает в малейших достоинствах. Это разделение для него непреложно, в нем причина первых его разочарований. Ближе знакомясь с человеческой натурой, он постигает, что в дружбе следует хранить трезвость, а в неприязни снисходительность. Ему становится ясно, что достоинства одних подчас омрачает порок, а изъяны других искупаются добродетелями. Он обнаруживает, что святых характеров без малейших недостатков не существует вовсе и что негодяи бывают не чужды хороших качеств, он замечает нечестие под батистом {1} и верность за тюремной решеткой. Только теперь, когда уже поздно, он понимает, что ему следовало бы любить с меньшим пылом и ненавидеть не столь яростно, что настоящие мудрецы редко ищут возвышенной дружбы с людьми добродетельными и, насколько в их силах, избегают неприязни даже дурных людей. Каждый день он видит новые примеры того, как дружеские узы, ставшие слишком тесными, рвутся и как люди, которым он выказывал презрение, отплачивают за это сторицей. И в конце концов он вынужден признать, что объявил войну порочной половине человечества, не заручившись помощью и поддержкой добродетельной его части. Однако наш философ-книжник уже зашел так далеко, что отступать ему некуда, и, хотя стараниями нажитых врагов ему грозит нищета, он решает встретить ее без боязни. Ведь философы описывали нищету самыми радужными красками, и юноша не без тщеславия думает явить собой миру еще один образчик долготерпения, стойкости и смирения. - Приди же, Нищета! Мудреца ты не страшишь. В твоей свите шествуют Умеренность, Здоровье и Бережливость; Бодрость и Свобода - твои верные подруги. Кто посмеет устыдиться тебя, если сам Цинциннат {2} тебя не устыдился? Журчащий ручей и полевые злаки - вот все, что нужно человеку для удовлетворения телесных нужд. Человеку нужно очень мало и к тому же так недолго {3}. Приди же, о Нищета, и пусть цари дивятся смирению философа! И богиня приходит, затем что Нищета всегда откликается на зов. Но, увы! Юноша скоро убеждается, что она отнюдь не так обворожительна, как толкуют книги и как рисовало ему собственное пылкое воображение. Так, на Востоке жених, встречая невесту, которую ее друзья и родственники описывали как небесную красавицу, горя нетерпением, приподымает покрывало, чтобы, наконец, узреть ее лицо, и вместо красоты, слепящей, как солнце, он видит перед собой безобразие, от которого леденеет сердце. Вот какой видит Нищету ее поклонник. Все его восторги исчезают бесследно, сменяясь тысячами горестей, чье ужасное шествие возглавляет Презрение, указующее на юношу грозным перстом. Теперь бедняга обнаруживает, что царям недосуг глядеть, как он вкушает свою убогую трапезу, и что чем больше он нищает, тем меньше остается у него друзей, и мир, отвернувшись от него, позволяет ему изображать философа в торжественном одиночестве. Быть может, и приятно играть роль философа, если тебе рукоплещет человечество, но что толку носить маску невозмутимого довольства и взбираться на подмостки, когда никто не смотрит на представление. Итак, юношу все покинули, и стойкость его не находит одобрения даже у него самого, потому что он либо не замечает своих лишений, а это значит, что природа создала его бесчувственным, либо скрывает то, что чувствует, а это - притворство. И вот нашим юношей овладевает хандра. Не разбираясь, кто виноват в его бедах, он проникается отвращением ко всем людям и, став человеконенавистником, ищет уединения, дабы на свободе поносить весь мир. Кто-то сказал, что одиночества ищут лишь ангелы или чудовища. Однако этот приговор слишком суров, а похвала незаслуженна. Обычно мизантроп, удаляющийся от общества, - это неплохой человек, который вступил в жизнь, не имея опыта, и не сумел приобрести его, находясь среди людей. Прощай! Письмо LXVIII [Осмеяние лекарей-шарлатанов на примере наиболее известных из них.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Я уже писал тебе, премудрый Фум, об успехах англичан в искусстве врачевания. Китайцы гордятся умением по пульсу определять болезни {1}, сиамцы - познаниями в лекарственных травах, но только англичане объявляют своих лекарей великими целителями, возвращающими молодость и продлевающими жизнь. Меня невыразимо восхищает почтение, каким эта страна окружила медицину, как поощряет она своих врачей, как привечает иноземных! Подобно искусной садовнице, Англия насаждает на своем острове пришельцев из всех концов мира. Любое диковинное растение сразу пускает здесь корни, крепнет под живительными лучами привета, и огромная столица, точно гигантская и благодетельная навозная куча, принимает всех без разбора и питает намного щедрее, чем они привыкли питаться дома. В других странах один и тот же врач лечит от любых недугов: тот доктор, который лечит подагру на большом пальце, будет пользовать вас и от головной боли, а тот, кто вчера лечил чахотку, сегодня дает пилюли от водянки. До чего нелепы и смешны эти мастера на все руки! Ужели механизм живого существа проще медной булавки? А ведь над ее изготовлением трудятся десяток разных рук. Так неужели достаточно одного врача, чтобы привести в порядок человеческое тело? Англичане чувствуют справедливость такого хода рассуждений, поэтому глаза у них лечит один врач, а пальцы на ногах - другой; у них есть врачи, которые лечат прострел, и есть такие, которые прививают оспу. У них есть доктор, который скромно довольствуется тем, что лечит их от укуса клопа, и не менее пятисот лекарей, которые врачуют от укуса бешеных собак. Люди, сведущие в медицине, здесь, как правило, не страдают ложной скромностью и не прячутся от глаз публики. Все заборы испещрены именами, адресами и похвалами их талантам и чудодейственным снадобьям. От их рук не ускользает никто из больных, если не считать тех, кого убьет молния или сразит внезапный недуг. Случается, что чужестранец, не понимающий по-английски, или неграмотный поселянин отправляются к праотцам, не отведав живительных капель и целительных лекарств. Но что до меня, то, прожив в этом городе всего неделю, я уже перестал страшиться даже самых ужасных болезней и знаю наизусть имена и снадобья всех великих врачевателей и врачевательниц. Ничто так не тешит любопытство, как анекдоты, пусть даже самые пустячные и незначительные, из жизни великих мира сего. И хотя талант мой убог и скромен, я все же дерзну живописать самых примечательных из тех, кто подвизается на этом почтенном поприще. Первым в славном списке стоит доктор Ричард Рок, П.Р.О.Ф.А.Н. Этот великий человек крошечного роста, он толст и ходит вперевалку. На голове у него всегда хорошо расчесанный седой парик, и его завитые локоны ниспадают на щеки. Порой он выходит из дома с тростью, но всегда без шляпы. Право же, просто чудо, что такая знаменитость не носит шляпы, но тем не менее это так - шляпы он не носит. Его объявления обычно снабжены его портретом: он сидит в кресле, зажав в пальцах пузырек, а вокруг - гнилые зубы, щипцы, пилюли, бинты и аптекарские банки. Надежней и заманчивей его посулов и придумать невозможно, ведь он обещает: "Как бы ни был тяжек ваш недуг, не отчаивайтесь: в моих силах вас вылечить". За ним следует, как многие полагают, ничуть ему не уступая в самомнении, доктор Тимоти Фрэнке, Б.Л.Е.Ф, живущий на улице Олд-Бейли {2}. Если Рок на удивление мал ростом, то его главный соперник Фрэнке на удивление длинен. Он появился на свет в 1692 году, и сейчас, когда я пишу эти строки, ему ровно шестьдесят восемь лет, три месяца и четыре дня. С возрастом он, однако, не утратил здоровья и природной живости. Говорят, он гуляет, расстегнув кафтан на груди. Но этот господин, чья репутация несколько двусмысленна, особенно замечателен столь идущей ему самоуверенностью, которая выручает его во всех случаях жизни, ибо, кроме доктора Рока, никто не может превзойти доктора Фрэнкса внушительностью и солидностью. Но даже великим людям, как и простым смертным, свойственны слабости. Мне, право, неловко о них упоминать, ведь слабости подобных людей следовало бы предавать забвению, однако другу я должен рассказать все. Эти два столпа медицины нынче ведут меж собою войну, да, дорогой Фум Хоум, клянусь головой нашего дедушки, они враждуют между собой как самые обыкновенные люди, как простые смертные. Непобедимый Рок советует человечеству остерегаться самонадеянных шарлатанов; Фрэнкс же отвечает сарказмом на сарказм (а надобно заметить, что у обоих бездна остроумия) и дает своему сопернику отвратительную кличку - Дик-коротышка. Он называет ученейшего доктора Рока! - Дик-коротышка! Клянусь головой Конфуция, это неслыханное кощунство! Дик-коротышка! Силы небесные, какая жалость, что два премудрых мужа, рожденные для того, чтобы сообща просвещать мир, затевают свару и делают посмешище даже из самой своей профессии. А ведь мир достаточно велик, по крайней мере для двух великих целителей. Ученым было бы более к лицу оставлять такие споры простым смертным, и тогда бы мы увидали, как Рок и Фрэнке рука об руку с улыбкой на устах шествуют навстречу бессмертию. Далее в списке следует доктор Уокер {3} - творец собственных панацей. Этого господина отличает отвращение к шарлатанам, и он постоянно предостерегает почтенную публику, чтобы она не доверяла забот о своем здоровье первому встречному, из чего следует, что тот, кто не будет пользоваться его услугами, обречен на гибель. Его гражданский пыл равен его успеху. Не ради собственной выгоды, а ради блага родины изготовляет он пластыри и запечатывает пузырьки с каплями, рассылая их с соответствующими пояснениями в самые дальние уголки Англии. Все это он делает во имя родины. Он уже успел состариться на ниве медицины и добредетели, и, пользуясь его собственным изящным выражением, "таких лекарств, как у Уокера, не сыщешь в целом мире". Это, мой друг, внушительный триумвират, и все-таки я решил выступить против всех них в защиту чести китайской медицины. Я поклялся вызвать доктора Рока на диспут о тайнах этой профессии перед лицом всех ревнителей науки, знатоков астрологии или членов ученых обществ. Я придерживаюсь взглядов Ван Шу-хэ, которого глубоко почитаю. И на все доводы я буду упрямо отвечать, что "сердце - сын печени, мать которой почки, а желудок - супруг {См. Дю Альд, том II, folio, стр. 185.}. Поэтому я набросал нижеследующий вызов на диспут и намерен его отправить незамедлительно: "Я, Лянь Чи Альтанчжи, Д.О.К.А., уроженец Хэнани в Китае, шлю этот вызов Ричарду Року, П.Р.О.Ф.А.Н.У., уроженцу Помойного тупика в Уоппинге {4}. Милостивый государь, хотя я воздаю должное вашим заслугам и стараниям проникнуть в тайны природы, однако полагаю, что в искусстве врачевания есть еще немало вам неведомого. Мне известно, великий Рок, что вы врач, но и я врач, и посему я вызываю вас испытать свою ученость и дать ответ на трудные вопросы и загадки нашей профессии. Во время этого диспута мы рассмотрим всю теорию и практику медицины, а также ботаники и химии. Я приглашаю на наш диспут всех ревнителей науки, а также профессоров медицины. Надеюсь, наш спор мы будем вести в подобающем тоне и с той серьезностью, каковая приличествует людям ученым. Но прежде чем мы встретимся, я хотел бы, чтобы вы перед лицом всего мира ответили на один вопрос; я вопрошаю с той же торжественностью, с какой вы столь часто поучаете публику. Так отвечайте же незамедлительно и не заглядывая в свой лечебник: какая из трех перечисленных болезней оказывается наиболее роковой - _аритмия, нарушение речи_ или _апоплексический удар_? {5} Прошу ответить столь же публично, как я задаю этот вопрос {Через день после того, как этот вызов напечатали, издатель получил ответ, из которого явствует, что доктор считает наиболее губительным апоплексический удар.}. Остаюсь, в зависимости от вашего ответа, либо вашим поклонником, либо соперником". Прощай! Письмо LXIX [Осмеяние боязни бешеных собак.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Снисходительная природа оградила этот остров от моровых язв, столь губительных для других частей света. Когда дождливый сезон в Китае запаздывает, в стране воцаряются голод, уныние и ужас. Ветры, дующие с выжженных солнцем недр западной пустыни, с каждым порывом несут смерть. Обитателям же счастливой британской земли все ветры несут здоровье, и землепашец, засевая свое поле, радуется будущему урожаю. Но хотя англичане избавлены от истинных бедствий, не думай, друг мой, что это делает их счастливее других народов. Правда, мор или неурожай им не грозят, но зато у них есть своя особая напасть, которая причиняет стране необычайный ущерб. Бедствие это распространяется со скоростью чумы и заражает почти все сословия. А самое странное заключается в том, что обитатели страны даже не дали названия этой болезни, хотя врачам других стран она хорошо известна и зовется _паническим страхом_. Не бывает года, когда бы страну не поразило это жестокое бедствие в том или ином обличье, но по сути своей оставаясь тем же. Один год беда приходит из пекарни в виде шестипенсовой булки {1}, на другой - она является в облике кометы с огненным хвостом, на третий - грозит из плоскодонного судна {2}, а в четвертый - приводит в ужас, обернувшись укусом бешеной собаки {3}. Люди, зараженные этим поветрием, лишаются душевного покоя, в унынии бродят они по улицам, расспрашивая о новых несчастьях, и обретают утешение лишь в том, что нагоняют страх друг на друга. Им все равно, далека ли опасность или близка, велика она или мала. Едва они вознамерились пугаться и пугать, как ничтожнейшие пустяки начинают порождать растерянность и отчаяние. И страхи каждого равны уже не истинной своей причине, но ужасу, который он читает на лицах окружающих, ибо стоит только возникнуть тревожным слухам, как они продолжают разрастаться сами по себе, хотя причина их давно перестала существовать. Сейчас в Англии господствует эпидемия боязни бешеных собак, и вся страна ввергнута в смятение. Англичане выходят нынче из дома, оглядываясь по сторонам, точно бешеные собаки подстерегают их чуть ли не за каждым углом. Врач предлагает свои средства от укуса, сельский стражник запасается петлей, а некоторые смельчаки надевают сапоги и толстые рукавицы, дабы достойно встретить врага, если он на них кинется. Словом, весь народ готов мужественно обороняться, и, судя по всеобщему воодушевлению, англичане преисполнены твердой решимости не стоять покорно, пока их кусают бешеные собаки. Определяют же они, бешеная ли это собака или нет, прибегая к способу, напоминающему тот, каким в старину европейцы угадывали ведьм. Старуху, заподозренную в колдовстве, связывали по рукам и. ногам и бросали в воду; если она не тонула, ее немедленно вытаскивали, чтобы сжечь на костре, а если она шла ко дну, то обвинение с нее снимали и ее хоронили по христианскому обряду. Точно так же собаку, которую подозревают в бешенстве, окружает толпа и принимается дразнить несчастное животное. Если пес огрызается или пробует укусить, тогда все единодушно признают его бешеным, ибо кто же не знает, что бешеные собаки кусают все на своем пути, а если бедняга пускается наутек, то ему опять-таки нечего ждать пощады, ибо известно, что бешеная собака всегда бежит туда, куда обращена ее морда. Посторонний наблюдатель вроде меня, которому смешны эти выдуманные страхи, не без улыбки следит за тем, как развивается эта национальная болезнь. Ее первый слабый признак - тут же забытая история о том, что через соседнюю деревню пробежала собачонка, которая кому-то показалась бешеной. Затем начинают рассказывать, что через некий городок пробежал мастиф и искусал пятерых гусей, которые тотчас взбесились, на их клювах заклубилась пена, и вскоре они издохли в страшных мучениях. Затем наступает черед трогательного рассказа о маленьком мальчике, которого собака укусила за ногу, и он сам пришел, чтобы его полечили соленой водой {4}. Не успевают англичане вдосталь поохать из-за этого происшествия, как их уже пробирает ледяная дрожь от ужасного известия о некоем человеке, недавно скончавшемся от укуса, полученного несколько лет тому назад. А следом за этим рассказом появляется зловещая повесть о том, как почтенного отца семейства и семерых его детей искусала бешеная болонка и несчастный родитель догадался о беде, когда попросил пить и увидел, что болонка плавает в чашке. Вот так рождается панический страх, и уж тогда каждое утро приносит слухи о новых несчастьях. И, как с историями о привидениях, которые все любят слушать, хотя и испытывают ужас, так и в подобных случаях все с жадностью внимают этим россказням и прибавляют от себя новые, устрашающие подробности. Случится, например, какой-нибудь нервической даме у себя в поместье испугаться собачьего лая, что, увы, случается не редко, и вот уже в округе начинают рассказывать о том, что бешеная собака бросилась на знатную даму. А в соседнюю деревню приходит страшная весть уже о том, что бешеный мастиф искусал знатную даму. С каждой минутой история обрастает зловещими подробностями, а когда попадает в Лондон, то жители уже описывают друг другу, как знатная дама с безумными глазами, брызжа пеной, бегала на четвереньках, лаяла по-собачьи и кусала слуг, пока по совету домашнего врача ее не задушили между двумя перинами, а бешеный мастиф тем временем рыщет по Англии, ища, кого бы ему пожрать. На днях моя хозяйка, добрая, но легковерная женщина, разбудила меня ранее обычного. С перекошенным от испуга лицом она заклинала меня, если я хоть немного дорожу жизнью, не выходить из дому, потому что недавно произошло ужасное событие, переполошившее весь город. Где-то в окрестностях, заверила она меня, бешеный пес укусил фермера, который тотчас взбесился, кинулся на скотный двор и укусил свою лучшую пеструю корову, которая тоже не замедлила взбеситься: ее морда покрылась пеной, она встала на задние ноги и, расхаживая так, то лаяла по-собачьи, то начинала разговаривать, как фермер. Когда я стал допытываться, откуда моей хозяйке это известно, оказалось, что ей рассказала об этом соседка, которая узнала это от другой соседки, а та слышала все от верных людей. Если бы потрудились проверить все эти истории, то, конечно, выяснилось бы, что многие жертвы на самом деле целы и невредимы, а на сотню тех, кого укусила собака, не найдется ни одного укушенного действительно бешеным зверем. Из-за подобных россказней люди только теряют покой и, поддавшись ложному страху, кто-нибудь, кто их наслышался, и впрямь может впасть в безумие, которому будут сопутствовать все признаки, с таким сочувствием перечисляемые в этих небылицах. Но допустим даже, что за год три-четыре человека действительно погибают этой ужасной смертью (хотя и это уже слишком большое допущение), так сколько других людей за тот же срок сохранили здоровье и имущество благодаря этим верным животным! Полуночный грабитель не решается подойти к мирно спящему дому, ловкий вор оказывается пойманным, охота восстанавливает здоровье и бодрость, а бедняк находит в своей собаке преданного помощника, который с радостью делит его труд и довольствуется самым малым воздаянием. "Собака - честное созданье, я - верный друг любого пса" {5}, - сказал один английский поэт. Из всех животных, которые пасутся на лугах или рыщут в лесу, только собака оставила своих собратьев ради дружбы с человеком; к человеку обращает она говорящий взор, чая помощи во всякой своей нужде, а сама с радостью и самоотверженностью оказывает человеку посильные услуги, терпеливо и покорно снося ради него усталость и голод. Никакие обиды не могут поколебать ее верность, никакие несчастья не вынудят ее покинуть своего благодетеля. Стараясь во всем угодить хозяину и боясь огорчить его, собака стойко хранит свою преданность, и только она не льстит ему, когда ластится. И какая жестокость - мучить столь преданное существо, покинувшее лес, чтобы найти у человека защиту! Платить такой неблагодарностью верному животному за все его услуги! Прощай! Письмо LXX [Фортуну напрасно почитают слепой. История жадного мельника.] Лянь Чи Альтанчжи - к Хингпу, через Москву. Слепы те европейцы, что изображают Фортуну незрячей. Ни у одной красавицы нет столь прекрасных глаз, и нет никого зорче Фортуны. Тот, кто без устали гоняется за ее милостями, напрасно надеется ее встретить. Подобно записной кокетке, она бежит наиболее пылких своих преследователей и под конец отдает предпочтение прилежному труженику, который сидит дома и занимается делом. Удивляюсь, как это люди смеют называть Фортуну слепой; судя по обществу, которое она избирает, ей нельзя отказать в проницательности. Где бы ты ни увидел карточный стол, будь уверен, что Фортуны там не встретишь; когда бы ты ни увидел дом, двери которого всегда открыты настежь, будь уверен, что Фортуны там не встретишь; если увидишь человека, чьи карманы оторочены золотым галуном, не сомневайся, Фортуна с ним незнакома, а увидишь любезную и обходительную красавицу, знай, что Фортуна ее избегает. Словом, она споспешествует только трудолюбию и так же часто возит тачку, как и сидит, развалясь, в карете шестерней. Если хочешь подружиться с Фортуной или, оставляя метафоры, если хочешь, сын мой, разбогатеть и не нуждаться в деньгах, стремись более сберегать, нежели приобретать. Если люди станут говорить: "Деньги можно раздобыть здесь, деньги можно раздобыть там" - не обращай внимания, занимайся своим делом, оставайся, где был, и старайся получить, что можно, оставаясь на своем месте. Если услышишь, что сосед нашел на улице кошелек с золотом, не беги на эту улицу, озираясь по сторонам, в надежде найти другой, а если узнаешь, что сосед нажил состояние, занявшись прибыльным делом, не бросай свое занятие и не пробуй стать его соперником. Не стремись разбогатеть сразу, а терпеливо копи фартинг за фартингом. Быть может, ты презираешь такие мелкие деньги, но помни, что тем, у кого нет ни фартинга, ни друзей, которые могут его ссудить, фартинг кажется отличной монетой. Когда глупого мельника Вана в час нужды могла бы выручить самая мелкая монета, никто из друзей не пришел ему на помощь, ибо знали о его нищете. Читал ли ты в наших ученых китайских книгах историю Вана? Того самого, что презирал мелкие деньги и в погоне за большими утратил и то, что имел? Так вот, мельник Ван был алчен, деньги любил превыше всего и почитал только тех, у кого они водились. Когда при нем упоминали о каком-нибудь богаче, Ван тотчас говорил: - Я его очень хорошо знаю, мы с ним старые знакомые, можно сказать друзья; он был воспреемником моего сына. Когда же речь заходила о каком-нибудь бедняке, Ван о нем и слыхом не слыхал. Возможно, говорил он, что это человек весьма достойный, да только я не люблю знакомиться с кем попало и всегда смотрю, кого брать в друзья. Как ни старался Ван разбогатеть, а все оставался бедняком и жил только доходом от своей мельницы. Доход этот был хотя и невелик, но зато верен. Пока мельница молола, Ван мог рассчитывать, что будет сыт, а он к тому же во всем себе отказывал и каждый день откладывал монету-другую. Время от времени он их пересчитывал и любовался своим сокровищем. И все же ему было мало этих денег - они только ограждали его от нищеты, он же мечтал о богатстве. Как-то раз, когда Ван предавался этим мечтам, ему рассказали, что его сосед нашел в земле горшок с деньгами и что перед тем такой горшок снился ему три ночи подряд. Эта новость точно ножом полоснула по сердцу Вана. - Я вот, - сказал он, - гну спину с утра до ночи ради жалких грошей, а моему соседу Хан Ксу достаточно улечься спать и увидеть во сне тысячи, чтобы утром получить их наяву. Ах, если бы и мне снились такие сны, с каким удовольствием выкопал бы я этот горшок! Как тихо принес бы его в дом, так что жена и та бы ничего не заметила! А потом... до чего же приятно запустить руку по локоть в груду золота! От этих мыслей мельник совсем пал духом. Куда девалось его прежнее трудолюбие! Скромные доходы вызывали в нем одно отвращение, и постепенно люди перестали ездить к нему на мельницу. Каждый день он только и думал о своем желании и каждую ночь ложился спать в надежде увидеть клад. И вот Фортуна, которая так долго пренебрегала им, по-видимому, сжалилась над его горем и послала желанный сон. Приснилось ему, будто глубоко под