Прощай! Письмо LXXXIII [Несколько предостережений, почерпнутых у современного китайского философа.] Лянь Чи Альтанчжи - Хингпу, через Москву. Ты достиг возраста, сын мой, когда стремление к удовольствиям охлаждает усердие. Но не погуби погоней за ними счастье своей дальнейшей жизни. Жертвуй малыми удовольствиями в ожидании больших. Посвяти несколько лет прилежным занятиям, и тогда ты не будешь знать ни забот, ни нужды. Однако чем рассуждать об этом самому, я лучше приведу тебе наставления, почерпнутые мной у современного китайского философа {Перевод этого отрывка можно найти также у Дю Альда, том II, folio, стр. 47 и 58. Это извлечение может хотя бы послужить свидетельством той любви к юмору, которая проявляется в сочинениях китайцев.}. "Кто обрел счастье учением, тот непременно упрочит его настойчивостью. Любовь к книгам охлаждает страсть к удовольствиям, а когда страсть эта гаснет, для поддержания жизни требуется самая малость. Ведь человека, имеющего больше необходимого, не постигают тяжкие разочарования, и он избегает всех унижений, связанных с нищетой. В жизни, добровольно посвященной науке, есть неизъяснимая прелесть. Впервые читая хорошую книгу, я словно приобретаю нового друга, а, перечитывая ее, как будто встречаюсь со старым. Все, что случается с нами, - важно оно или нет, - должно служить к нашему совершенствованию. Не только один алмаз придает блеск другому алмазу, этому служит и просто камень. Поэтому даже оскорбления и пренебрежение, высказанные нам ничтожным человеком, должны пойти нам на пользу. Его грубость заставляет меня заглянуть в собственную душу, дабы искоренить малейший недостаток, который мог быть причиной его поношений. И все же сколь ни велики радость и польза, приносимые человеку знаниями, родителям часто стоит немалого труда заставить детей учиться. Нередко прилежание заменяется принуждением. Нерадивость же в годы ученичества лишает надежды достичь чего-либо в будущем. Стоит им оказаться перед необходимостью написать несколько строк в выражениях более изысканных, нежели обычно, перо становится для них тяжелее жернова, и они тратят десять дней на то, чтобы более или менее пристойно составить два-три периода. Такие люди оказываются в особо неловком положении, когда в конце парадного обеда пускают блюдо с игральными костями, дабы с их помощью решить, сколько стихов должен припомнить каждый из гостей. Приходит черед неуча, и он глупо молчит. Общество забавляется его смущением, все перемигиваются и смеются над ним, а он только таращит глаза по сторонам и присоединяется к общему хохоту, даже не подозревая, что он его причина. Не так важно читать много, как читать постоянно. От случайного чтения толку мало. А некоторые один день трудятся с необычайным усердием, а затем десять дней отдыхают. Но мудрость - большая кокетка, и за ней надобно ухаживать рьяно и упорно. Древние говорили, что, открывая книгу, человек всегда извлекает пользу. И я повторяю вслед за ними, что любая книга служит нашему совершенствованию, за исключением романов {1}, которые только развращают читателя. Они представляют собой вредные вымыслы и превыше всего ставят любовную страсть. Непристойности в них выдаются за игру ума, интриганство и преступные вольности - за галантность и обходительность, а тайные свидания и даже злодейство рисуются в столь привлекательном свете, что могут увлечь даже людей зрелых. Насколько же больше должны страшиться их влияния молодые люди обоего пола, чей рассудок еще так слаб, а сердце так восприимчиво к страсти. Умение проскользнуть с черного хода или перелезть через ограду - вот достоинства, которые намеренно приукрашиваются, пленяя неопытные души. Правда, в таких историях дело завершается обычно браком, заключаемым с согласия родителей и с соблюдением всех предусмотренных законом церемоний. Однако преобладающая часть книги содержит немало такого, что оскорбительно для истинной морали, ниспровергает похвальные обычаи, попирает законы и объявляет пустыми самые непреложные обязательства человека перед обществом - вот почему романы столь опасны для добродетели. - Но позвольте, - возразят некоторые. - Сочинители этих романов помышляли лишь о том, чтобы представить порок наказанным, а добродетель вознагражденной. Согласен. Но заметит ли большинство читателей эти кары и награды? Не будет ли их внимание отвлечено совсем иным? И можно ли представить, что искусство, с которым автор старается внушить любовь к добродетели, окажется сильнее тех соблазнительных мыслей, которые влекут к распущенности? Чтобы внушить добродетель с помощью столь ненадежного средства, автор должен быть философом и притом весьма выдающимся, но много ли сыщется в наш век таких философов? Избегай книг, где порок выступает в личине добродетели; ищи мудрости и знаний и никогда не обольщайся тем, будто ты обрел их. Человек МУДР до тех пор, пока продолжает поиски мудрости, но стоит ему только однажды вообразить, будто он уже достиг желанной цели, как он превращается в глупца. Ищи добродетель, уподобившись слепцу, который не сделает шагу, не ощупав дорогу. Мир подобен безбрежному морю, а человечество - суденышко, бороздящее его бурное лоно. Наше благоразумие - его паруса, науки - весла, счастливая или несчастная судьба - попутные или неблагоприятные ветры, а рассудительность - кормило. Без последнего корабль - игрушка любой волны и может погибнуть при небольшом ненастье. Короче говоря, безвестность и нищета порождают рвение и бережливость, рвение и бережливость порождают богатство и почет, богатство и почет порождают гордость и роскошь, а гордость и роскошь - скверну и праздность, а скверна и праздность вновь порождают нищету и безвестность. Таковы метаморфозы жизни. Прощай! Письмо LXXXIV [Сведения о некоторых поэтах, живших и умерших в нищете.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Я полагаю, что характер поэта повсюду одинаков: он наслаждается настоящим и пренебрегает будущим. Говорит он разумно, а поступает как глупец, столь мужественен, что сохранит хладнокровие при землетрясении, и столь чувствителен, что расстроится, если разобьет чашку; таков его характер и, как его ни толкуй, он во всех отношениях противоположен тому, который ведет к богатству. Поэты Запада замечательны своей нищетой не менее, чем талантом, однако среди многочисленных богаделен, учрежденных для облегчения участи бедняков, как мне удалось узнать, лишь одна предназначена для впавших в нищету писателей. Она была основана папой Урбаном VIII {1} и названа приютом неисцелимых, дабы указать, что преклонивших здесь голову невозможно излечить как от нищеты, так и от сочинительства. Честно говоря, вздумай я послать тебе жизнеописания западных поэтов, древних или современных, ты, вероятно, решил бы, что я собираю сведения для истории человеческих бедствий. Гомер - самый знаменитый поэт и нищий древней Греции. Он был слеп и пел свои песни на улицах, и стихи были привычней для его уст, нежели хлеб. Комедиографу Плавту {2} жилось лучше: у него было два ремесла: поэзией он занимался для собственного развлечения, а кормился тем, что вертел мельничные жернова. Теренций {3} был рабом, а Боэций {4} умер в тюрьме. У итальянцев Паоло Боргезе {5} - поэт, почти не уступавший Тассо {6}, знал четырнадцать разных ремесел, и все же умер оттого, что ни одним не мог себя прокормить. Даже сам Тассо, отличавшийся среди поэтов самым приятным характером, часто бывал принужден одалживать деньги у друзей, чтобы свести концы с концами. Он оставил нам очаровательный сонет, в котором просит у своей кошки одолжить ему свет ее глаз, чтобы он мог писать, ибо он нищ и не может купить свечи {7}. Но кто более всех заслуживает нашего сострадания, так это Бентивольо {8}, несчастный Бентивольо! Его комедии будут жить, покуда существует итальянский язык. Все свое состояние он потратил на благотворительные и богоугодные дела, а когда на старости лет впал в нищету, его не приняли в приют, им же самим некогда учрежденный. В Испании великий Сервантес умер от голода {9}, и точно известно, что прославленный Камоэнс {10} окончил дни в богадельне. Если мы обратимся к Франции, то найдем там еще более разительные примеры неблагодарности общества. Вожла {11}, один из образованнейших писателей и благороднейших людей своего времени, был прозван Филином, так как, опасаясь своих кредиторов, весь день сидел дома и отваживался выходить только по ночам. Примечательно его завещание, где, распорядясь, чтобы все его имущество пошло на уплату долгов, он писал: "... однако ежели случится, что и после того не всем кредиторам будет уплачено сполна, выражаю в таком случае нижеследующую мою волю: пусть продадут тогда мое тело хирургам с наивозможнейшею выгодой; вырученные деньги должны пойти на уплату всего, что я остался должен обществу, дабы, не сумев быть полезным при жизни, я мог бы принести пользу хотя бы после смерти". Кассандр {12} был одним из величайших гениев своего времени, но все его дарования не могли хотя бы прокормить его. Постепенно проникшись ненавистью к человечеству, ибо ни у кого он не встретил жалости, он, ожесточась, в конце концов осмелился винить в своих бедах провидение. В час кончины, когда священник умолял его уповать на справедливость небес и просить милосердия у творца, Кассандр ответил: - Если господь отказал мне в справедливости на земле, как могу я ожидать ее в грядущем? Ему на это возразили, что недолгое попрание справедливости ни в коей мере не ставит под сомнение ее существование. - Заклинаю тебя, - продолжал духовник, - всем, что есть дорогого на свете, примириться с господом, отцом твоим, создателем и другом! - Нет! - воскликнул в гневе несчастный Кассандр. - Ты знаешь, на какую жизнь он меня обрек, и видишь (тут он показал на солому, на которой лежал), как судил мне умереть! Но страдания поэтов в других странах - сущие пустяки в сравнении с тем, что выпадает на их долю в Англии. Имена Спенсера {13}, Отвея {14}, Батлера {15} и Драйдена {16} каждый день упоминаются как упрек их отечеству; некоторые из них жили в самой тяжкой нищете, другие буквально умерли от голода. Ныне немногочисленные поэты Англии не зависят более от милостей знатных патронов; теперь единственным их покровителем является публика, а она - господин доброжелательный и великодушный. Разумеется, публика часто заблуждается в оценке достоинств тех, кто добивается ее благосклонности, но к чести ее надобно сказать, что заблуждение это длится недолго. Иные сочинения пользуются некоторое время известностью, но, будучи лишены подлинных достоинств, вскоре перестают привлекать к себе внимание. Время - пробный камень всего истинно ценного - очень скоро обнаруживает подделку, а посему писателю не следует гордиться успехом, пока не пройдет хотя бы десять лет, на протяжении которых его книги доставляли читателю удовольствие. Ныне сочинитель, чьи творения обладают подлинной ценностью, извлекает из этого пользу. Покупая его книги, каждый просвещенный человек тем самым вознаграждает писателя. Поэтому, если в прошлом веке можно было смеяться над тем, что поэты обитают на чердаках, то нынче такие шутки уже никому не покажутся остроумными, затем что грешат против истины. Теперь талантливому писателю нетрудно разбогатеть, если он того жаждет, те же, кто бездарен, остаются в безвестности, ибо иного они и не заслуживают. В наши дни писатель может отказаться от приглашения на обед, не опасаясь навлечь на себя немилость своего покровителя или остаться голодным до утра. Теперь он может появляться в обществе одетый не хуже других и, беседуя даже с принцами, держаться с тем превосходством, на которое дает право мудрость. И хотя он не может похвастать особым богатством, зато может смело держаться с достоинством и независимостью. Прощай! Письмо LXXXV [Осмеяние мелочного соперничества актеров.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Я так давно разделяю все заботы этого народа, что и сам почти превратился в англичанина. Я уже с удовольствием читаю о том, как они берут города и выигрывают сражения, и втайне желаю неудачи всем врагам Британии. И все же любовь к человечеству вынуждает меня с тревогой наблюдать за его распрями. Я предпочел бы, чтобы европейские раздоры вновь были улажены по-дружески, ведь в этом прекрасном мире только войны вызывают у меня непреодолимую враждебность. Мне ненавистно, когда в драку вступают соперничающие государства, или мужчина с мужчиной, или даже женщина с женщиной. Я уже тебе писал, что пока Европу раздирали междоусобицы, на театральных подмостках тоже шла ожесточенная баталия, и можно было опасаться, что наши певицы {1} полны решимости состязаться друг с другом в том, кто кого перепоет, до конца сезона. И знаешь, друг мой, наши опасения оказались не напрасными! Они не только задумали меряться силами до конца сезона, но, что того хуже, петь одно и то же и, наконец, - что уже вовсе нестерпимо - вынуждать нас платить им за это. Уж если им непременно хочется воевать, так пусть бы они устроили открытое состязание и вопили бы одна перед другой сколько душе угодно. Что за смысл бросать вызов на расстоянии, с тем чтобы за них сражалась публика? Нет, лучше бы они выбрали самую широкую и многолюдную улицу, отважно сошлись бы лицом к лицу, да и померялись силами в искусстве выводить трели. Как бы то ни было, я твердо решил, что ни одной моей монеты им больше не достанется! Хотя я и люблю музыку, уши у меня, благодарение небу, не ослиные. Помилуйте! Сегодня вечером - Полли и Карманник {2}, завтра вечером - Полли и Карманник, и так, что ни вечер, то Полли и Карманник. Мочи нет! Больше я этого слушать не желаю! Душа не лежит! Одна какофония и смятение! Нет уж, любезные мои шиллинги, позвякивайте в моем кармане; ваша музыка мне много милее пенья скрипок и щебета соловьев в юбках. Но больше всего бесит меня то, что мне докучают этими трелями не только с подмостков, но и надоедают в частных разговорах. Да какое мне дело, что предпочтительней - серебряное горло одной или великолепная манера петь другой? Какая мне печаль, если у одной лучше верхи, а у другой благородней низы? Пусть одна поет на диафрагме, а другая с тремоло, мне-то что! Но все эти пустяки повсюду служат предметом горячих споров, и эти музыкальные дебаты, особенно между дамами, почти всегда завершаются отнюдь не музыкальными перебранками. Я убежден, что дух противоречия свойственен самой натуре англичан. Жители других стран спорят только по важным поводам. Здесь же раздоры возникают из-за самых ничтожных предметов. Эту страсть к спорам они привносят даже в свои развлечения. Только подумать, дамы, которые, казалось бы, должны умерять вспыльчивость сильного пола, сами присоединяются к враждующим партиям, кидаются в самую гущу боя, поносят друг друга и храбро готовы принести в жертву даже своих поклонников и свою красоту. Немало поэтов здесь усердно подливают масло в огонь усобиц и пишут для сцены. Только не пойми меня превратно. Я разумею не театральные пьесы, а лишь стихотворные панегирики актерам, ныне это наиболее распространенный род сочинения для сцены. Обязанность такого театрального стихоплета - следить за появлением новых актеров в его театре и на следующий же день разражаться в газете высокопарными виршами. В них Природа и актер соперничают друг с другом, причем актер всенепременно выходит победителем, или Природа принимает его за самое себя, или же старик Шекспир, завернувшись в саван, наносит ему визит, или же арфы девяти сладкогласных Муз поют ему славу, ну, а если, дело касается актрисы, к услугам стихотворца - Венера, прекрасная богиня любви, и нагие Грации; ведь она и сама, должно быть, родом и воспитанием богиня, и она, должно быть... Впрочем, вот тебе образчик таких виршей, которые дадут о них более полное представление. На лицезрение миссис ***, исполнявшей роль *** Тебе наскучил хор всех девяти Камен, - Хвалу тебе пою всех девяти взамен! О, сколь божественно твое очарованье! Кого не покорит очей твоих сиянье? С прелестной грацией твой каждый шаг исторг На лицах зрителей и слезы, и восторг! А слушать речь твою - высокое блаженство... О, господи! Ты вся восторг и совершенство! Киприды жалобам так стал внимать Зевес Среди пафосских рощ {3}, меж лиственных завес. И внемля сладости ее молений нежных, Одушевлялась плоть утесов безмятежных. Все очаровывал речей блаженный тон, Богинею любви Кронион был пленен! И все-таки не думай, друг мой, будто я питаю какую-нибудь вражду к соперницам, из-за которых кипят нынешние сражения; напротив, их пение было бы мне приятно, если бы я мог его слушать время от времени, когда сам этого хотел бы, и если бы я не вынужден был слушать толки о нем, куда бы я ни шел. Я даже готов покровительствовать им обеим, и в доказательство моего благоволения разрешаю им в любой вечер, когда у меня будет досуг, явиться ко мне домой и спеть мне, но при условии, что они будут помнить свое место и, развлекая меня, останутся скромно стоять у порога. Как видишь, я не напрасно прочел все семнадцать книг китайских церемоний, и знаю, кому какие знаки уважения оказываются. Лицедеи, глотатели огня, певицы, дрессированные собачки, дикие звери и канатоходцы в меру своих сил стараются развлечь нас, а потому не следует платить им одним презрением. Законы любой страны по крайней мере должны позволять им безнаказанно исполнять их фокусы. Не следует также клеймить их позорным наименованием бродяг; их занятие ничем не хуже ремесла брадобрея или гробовщика, и будь мое мнение достаточно влиятельным, особо отличившиеся из них зарабатывали бы в год фунтов сорок-пятьдесят. Боюсь, бднако, что ты, воспитанный в строгом духе восточной бережливости, обвинишь меня в расточительности, станешь доказывать, что такое вознаграждение непомерно велико за столь бесполезное кривляние. Могу себе представить, как ты изумишься, узнав, что многие из них, хотя закон приравнивает их к бродягам, зарабатывают в год более тысячи {4}. Ты поражен? И не без причины. Бродяга с годовым доходом в тысячу фунтов - это ли не чудо Природы! Куда до него летающим рыбам, окаменелым крабам или омарам-путешественникам. И все-таки из любви к искусству я охотно избавил бы этих людей и от излишнего презрения окружающих и от излишних богатств. Закону следовало бы взять их под крыло, объединить в единый цех, как, например, цирюльников, и оградить от чрезмерного бесчестья и чрезмерных доводов. Что же до их таланта, то решение этого вопроса я предоставил бы целиком на усмотрение публики, являющейся несомненно самым подходящим судьей, независимо от того, презирает ли она лицедеев или нет. Да, Фум, я ограничил бы их доходы! Театрального воина, который сражается на подмостках, надо содержать в такой же строгости, как и бентамского боевого петуха {5}. Когда мы забираем такого петуха с его навозной кучи, то уже не даем ему обжираться и сокращаем число его одалисок. Точно так же следует поступать и с лицедеями: кормить, но не закармливать. Им следует зарабатывать свой хлеб, но пусть не прихватывают чужой. А вместо четырех содержанок пускай довольствуются двумя. Если актеров ограничить таким образом, это, вероятно, охладит пыл их поклонников и сделает его менее нелепым. Пора положить конец тому, чтобы люди, чья доблесть снискивает им такое восхищение за границей, у себя дома пели хвалу прыгающим болванам и спорили из-за дурацки разодетых актрис. Закончу письмо здравым суждением философа Ми {6}: "Ты любишь гармонию, тебя чарует музыка. Я не стану тебя осуждать, если ты будешь внимать прекрасному пению у себя в кабинете, любуясь цветником, или же вечером, когда луна льет на землю серебряный свет. Но если эта страсть завладевает человеком настолько, что шайка лицедеев, музыкантов и певцов богатеет, пока он разоряется, тогда он подобен трупу, чей мозг бальзамировщики вытащили через уши". Прощай! Письмо LXXXVI [Осмеяние скачек в Ньюмаркете. Описание гонки телег.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Из всех увеселительных мест, посещаемых здешними дамами и господами, я не успел побывать только в Ньюмаркете {1}. Как мне рассказывали, это обширное поле, куда по определенным дням приводят трех-четырех лошадей, которых затем пускают вскачь наперегонки, и лошадь, бегущая быстрее других, получает приз. Эта забава в большой моде и почете, и здешняя знать предается ей с большей страстью, нежели обитатели Явы петушиным боям, а туземцы Мадагаскара - бумажным змеям. Меня даже уверяли, что иные аристократы не хуже своих конюхов разбираются в подковах и гвоздях, а лошадь с мало-мальскими достоинствами никогда не будет нуждаться в знатном покровителе. Почти ежедневно газеты печатают описания этих состязаний. Вот одно из них: "Означенного числа бежали - Краб его светлости, Улитка его сиятельства и Пукало сквайра Кнутингхэма. Скакали сами хозяева. Такого наплыва знатной публики не было уже несколько сезонов. Вначале повел Краб, но Пукало вскоре пошел с ним голова в голову, однако Улитка, воспользовавшись благоприятной переменой ветра, вырвалась вперед. Краб сошел, Пукало захромал, а Улитка достигла столба под общие рукоплескания". Как видим, Улитка заслужила всеобщие рукоплескания, и, без сомнения, его сиятельство получил некоторую толику похвал, столь щедро расточавшихся Улитке. О солнце Китая! Что за величественное зрелище: государственный муж в жокейской шапочке, кожаных штанах и с хлыстом в зубах, приближается к столбу под одобрительные вопли грумов, жокеев, сводников, герцогов, выросших в конюшне, и дряхлых генералов! Описание сей аристократической забавы, которое я здесь привел, а также глубокое почтение, которое вызывают у меня его высокородные ревнители, внушает мне мысль, что я буду созерцать конные скачки с подобающим благоговением, тем более, что я уже подготовлен к такого рода зрелищу, так как на днях сподобился присутствовать на гонках повозок. Не берусь судить, было ли это состязание трех повозок из разных приходов устроено благодаря подписке среди местных вельмож или члены совета графства щедро сложились, дабы поощрить ремесло ремесленников, судить не берусь; как бы то ни было, состязание велось по всем правилам и с соблюдением всех необходимых церемоний, и блестящая публика единодушно решила, что зрелище было отменное, гонки удались на славу и возниц не подкупили. Состязание происходило на дороге, ведущей из Лондона в деревню под названием Брентфорд {2}, и участвовали в нем повозка из-под брюквы, повозка мусорщика и повозка из-под навоза, причем их владельцы сами сели на козлы. Перед началом гонок на Мусор против Навоза ставили пять к четырем, но когда они прошли полмили, знатоки увидели, что просчитались, и никто уже не сомневался в победе Брюквы. Однако вскоре исход состязания опять стал неясен. Брюква, правда, шла впереди, однако Навоз был покрепче дном. Зрители без умолку вопили: "Держу на Брюкву! Ставлю на Навоз!" Лошади теперь неслись голова в голову. Брюква была легче на ходу, зато Навоз казался расчетливей. Особенно бросалось в глаза, как пылко прекрасный пол поддерживал того или иного возницу. Одних пленяла немытая красота Навоза, других - разбойничий вид Брюквы, а на долю злополучного Мусора, который угрюмо нахлестывал свою лошадку далеко позади соперников, достались подбадривающие крики малой части зрителей и сочувствие всех. Вот так некоторое время нельзя было угадать, кому же уготованы победные лавры. До призового столба было уже недалеко, и тот, кто правил повозкой из-под брюквы, уже не сомневался, что придет первым, как несомненно и случилось бы, будь лошадь так же честолюбива, как хозяин. Однако, приблизившись к развилке, откуда начиналась дорога к дому, она остановилась и не пожелала сделать ни шагу дальше. Навоз, не успев насладиться недолгим своим триумфом, угодил в придорожную канаву, и возница увяз в привычной грязи. Вскоре подоспел Мусор, а так как столб был совсем близко, он и достиг его под приветственные крики зрителей, после чего был обласкан цветом брентфордского общества. Фортуна оказалась милостива лишь к одному, хотя ей следовало бы хранить беспристрастие - ведь у каждого из трех были свои достоинства, каждый изо всех сил старался заслужить приз, и каждый был достоин своей повозки. Это описание, пожалуй, предвосхищает то, что я собирался сообщить тебе о Ньюмаркете. Мне сказали, что даже там увидишь немногим больше. Возможно, в одежде зрителей и будут кое-какие различия, но не в манерах. Брентфордская знать столь же просвещенна и утонченна, как и лошадники Ньюмаркета; брентфордские вельможи садятся на козлы своих повозок, а высокородная ньюмаркетская братия не брезгует садиться в седло вместо жокеев. Короче говоря, состязания эти одинаково разумны и там, и там, и кроме как о брюкве, мусоре и навозе писать мне все равно было бы нечего. Прости меня, мой друг, но я, взращенный в философском уединении, очевидно, сверх меры сурово отношусь к тому, что унижает человеческую природу и умаляет ее достоинство. Письмо LXXXVII [Опрометчивость государств Западной Европы, прибегающих к помощи русских в своих междоусобицах.] Фум Хоум - к Лянь Чи Альтанчжи. Ты твердишь, что европейцы мудры, но в чем же заключается их мудрость? Ты уверяешь, что они вдобавок и храбры, но у меня есть причины сомневаться в их храбрости. Они ведут войну друг с другом и обращаются при этом за помощью к русским {1}, своим и нашим соседям. Подобный союз свидетельствует как об опрометчивости европейцев, так и об их малодушии. Плата за эту помощь усиливает и без того могущественных русских и ослабляет платящих, и без того уже истощенных междоусобными распрями. Я вижу в Русской империи естественную соперницу западных областей Европы, притом соперницу уже сильную, и, благодаря форме ее правления, грозящую стать еще могущественнее. Эта обширная империя, которая в Европе и Азии занимает почти треть Старого Света, была около двухсот лет тому назад разделена на отдельные царства и княжества, а потому и слаба. Однако со времен Ивана Васильевича {2} она значительно окрепла и расширилась; непроходимые леса и неисчислимые дикие животные, которыми прежде изобиловали ее земли, ныне оттеснены, и на их месте возникло множество поселений. Царство, наслаждающееся внутренним спокойствием, владеющее бескрайними землями и перенявшее военное искусство у иноземных народов, должно, естественно, становиться все могущественнее, и, возможно, в будущем мы услышим; что Россию назовут, как некогда, Officina Gentium {Кузницей народов (лат.).}. Заветным желанием их великого монарха Петра было обзавестись крепостью где-нибудь в Западной Европе. Эту цель преследовали многие его замыслы и соглашения, но, к счастью для Европы, все они потерпели неудачу: Такая крепость в руках русских равносильна воротам шлюза: когда того потребовали бы соображения честолюбия, выгоды или необходимости, они могли бы затопить весь западный мир наводнением варваров. Право, друг мой, у меня нет слов, чтобы выразить негодование, пробужденное во мне европейскими политиками, которые делают этот могущественный народ посредником в своих сварах. Русские пребывают ныне в состоянии между просвещенностью и дикостью, что более всего благоприятствует успехам на военном поприще, и если им удастся обрести опору в западных землях Европы, тогда жалкие усилия сынов изнеженности и раздоров не смогут вытеснить их оттуда. Плодородные долины и благодатный климат всегда будут служить достаточной приманкой для бесчисленных обитателей степей, нехоженых лесов и заснеженных гор. История, житейский опыт и рассудок вкупе с природой раскрывают перед человечеством книгу мудрости, но оно не желает ее читать. Мы с ужасом смотрели, как крылатые полчища голодной саранчи, ничтожной в отдельности и гибельной в туче, облаками темнят дневной лик, грозя миру голодом. Мы видели, как она опускалась на изобильные равнины Индии и Египта и в мгновение губила труды и чаяния целых народов, не щадя ни земных плодов, ни зелени полей и превращая в устрашающую пустыню прекрасные земли. Мы видели, как мириады муравьев бесконечной лавиной устремлялись из южной пустыни, как они упрямо ползли, с неутомимым упорством пополняли редеющие ряды, сеяли опустошение на своем пути, тесня людей и животных. Когда же они пожирали все без остатка, огромные кучи их отравляли ими же созданную пустыню! Людские нашествия были точно такими же. Мало чем отличающиеся от лесных зверей, руководимые лишь инстинктом и голодом, дикари, как известно, несметными полчищами, неудержимо и одновременно устремлялись на мир из своих лесов и пещер. Готы, гунны, вандалы, сарацины, турки, татары - мириады людей, животных в человеческом облике, без родины, без имени, без законов своей многочисленностью подавляли любое сопротивление, разрушали города, обращали в прах империи, а затем, уничтожив целые народы и оставив за собой пепелище, они, в свой черед, становились жертвой нового неведомого врага, который превосходил их дикостью. Прощай! Письмо LXXXVIII [Совет англичанкам обзаводиться мужьями, с подходящей к этому историей.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Воспитание лучшей половины человеческого рода в Англии полностью поручено заботам иностранцев, и учителя словесности, учителя музыки, парикмахеры, гувернантки тут все из-за границы, а потому и я подумывал, не открыть ли мне женскую академию, ибо в успехе можно было бы не сомневаться, затем что я и подавно чужестранец. В этой академии я бы наставлял дам во всех таинствах супружеской жизни. Жены обучались бы там искусству управлять мужьями, а девицы - умению выбирать их. Женам я открыл бы секрет: в какой мере можно притворяться больной, не опасаясь вызвать отвращения, объяснил бы благодетельность колик в животе, а также светской высокомерной наглости. Девицам следует приобрести умение разбираться в претендентах на их руку и отличать педанта от ученого, гражданина от самодовольного тупицы, помещика от его коня, щеголя от его обезьяны, но главное, они должны постичь искусство управлять своими улыбками и знать, когда следует кокетливо хихикнуть, а когда залиться долгим старательным смехом. Но я отказался от этого намерения, ибо какой смысл обучать, как управлять мужьями или как их выбирать, когда браки сейчас не в моде, и приходится радоваться самому плохонькому мужу. Безбрачие распространено нынче среди всех сословий. На улицах полно старых холостяков, а в домах - девиц, которые в свое время отвергли недурные партии и вряд ли могут рассчитывать на что-нибудь теперь. При таком положении вещей я могу дать прекрасному полу только один совет: как можно скорее обзавестись мужьями. Во всем мире не сыскать более плачевного зрелища, включая даже развалины Вавилона, чем шестидесятитрехлетняя девица на выданье или дряхлеющий холостяк, который порхает из гостиной в гостиную, выставляя напоказ парик с косицей и пару ушей. Одна является моему воображению ночным чепцом на подкладке или помадницей, а другой - декоктом или коробочкой пилюль. Посему я еще раз настоятельно советую девицам обзаводиться мужьями. Пусть не отказывают старому поклоннику без веских на то причин и не отворачиваются от нового, не убедившись в его ветрености. Пускай недотроги не обвиняют мужчин в коварстве, кокетки не ищут долгого ухаживания, а родители не требуют от жениха состояния, равного приданому невесты. Касательно последнего, я мог бы привести доводы, которые заставили бы умолкнуть любого казуиста. Посему я начал бы с того, что разделил рассмотрение этого вопроса на пятнадцать параграфов, а затем sic argumentor {Так аргументировал бы... (лат.).}... Впрочем, не стану нагонять на нас обоих тоску и ограничусь индийской сказкой. В устье реки Амидар, почти там, где она впадает в Каспийское море, расположен остров, редко посещавшийся обитателями окрестных земель. В этом уединенном уголке, богатом всем, чем могла одарить его дикая природа, жила царица с двумя дочерьми, которые были еще малютками, когда ей удалось спастись с ними с гибнущего корабля. Так они и выросли на острове. Однако, хотя юные девицы никогда не видели мужчины, а потому не имели ни малейшего понятия о сильном поле, в одной из девиц нетрудно было распознать черты недотроги, а в другой - кокетки. Старшая без устали внимала наставлениям благоразумной и осторожной маменьки, младшая часами любовалась своим отражением в ручье. В этом уединении развлечением им служила рыбная ловля. Мать обучила их всем тайнам этого искусства: показала места, наиболее пригодные для ужения, объяснила, чем наживлять крючок в разные времена года и как наилучшим способом извлечь из воды чешуйчатую добычу. Так беззаботно и невинно проводили они день за днем до тех пор, пока однажды царица, которой нездоровилось, не попросила дочерей поймать ей на ужин осетра или акулу, которые, по ее мнению, не могли повредить ее желудку. Дочери повиновались и, насадив на крючок золотую рыбку - лучшую в таких случаях наживку, - отправились на берег и, усевшись на камень, забросили позолоченный крючок в речную струю. На противоположном берегу, чуть дальше, у самого устья жил юноша, искатель жемчуга, который от продолжительного занятия своим ремеслом превратился почти в амфибию и целыми часами мог находиться на дне без воздуха. Случилось так, что он нырнул как раз в тот самый миг, когда девицы расположились удить. Увидя наживку, которая показалась ему в самом деле золотой, он решил схватить ее, но в обеих руках у него уже были жемчужницы, а потому ему пришлось зажать рыбку в губах. Дальнейшее нетрудно себе представить: невидимый крючок тотчас впился в его челюсть, и, как ни старался юноша, освободиться он не смог. - Сестрица, - воскликнула младшая принцесса, - я видно поймала огромную рыбу! Никогда не бывало, чтобы рыба на крючке так билась. Иди сюда и помоги мне вытащить ее. И вот они вдвоем подтянули искателя жемчуга к берегу. Каково же было их удивление, когда они его увидали! - Господи! - воскликнула недотрога. - Что мы поймали? Какая странная рыба. В жизни не видала ничего подобного. Какие глаза! Какие страшные лапы! Какая безобразная морда! Помнится, я уже где-то читала об этом чудище. Не иначе это Тенленг, пожиратель женщин. Давай бросим его обратно в море! Искатель жемчуга с крючком во рту стоял, между тем, на берегу у другого конца удилища, всем своим видом стараясь разжалобить сестер, а потому глядел на них с нежностью, обычной в таких обстоятельствах. Кокетка, несколько успокоенная его видимой безобидностью, осмелилась возразить старшей сестре. - Право же, сестрица, - сказала она, - я вовсе не нахожу эту рыбу такой страшной. Немного разнообразия нам не помешает. От этих вечных акул, осетров, омаров и раков меня уже тошнит. Хорошо поджаренный ломтик этой рыбы, приправленный соусом из креветок, будет весьма недурным блюдом. Небольшой ее кусочек с пикулями, я думаю, мама с удовольствием съест. А если она почувствует колики, то не станет больше есть и только. - Какой ужас! - вскричала недотрога. - Неужто ты хочешь отравиться? Говорю тебе, это Тенленг! Я читала о нем в двадцати книгах, и в каждой его называют самым страшным животным из всех обитающих в океане. Я уверена, что это самое коварное и хищное в мире существо, а мясо его ядовито. Гут младшей сестре осталось только согласиться; совместными усилиями они извлекли крючок изо рта искателя жемчуга, и, оказавшись на свободе, он тотчас погрузился в набежавшую волну и скрылся из виду. Как раз в эту минуту на берег спустилась их мать, пожелавшая узнать, отчего задержались дочери. Они поведали ей обо всем случившемся и описали чудовище, которое им удалось поймать. Пожилая дама была одной из самых проницательных женщин на свете: ее прозвали синеглазой царицей, ибо в юности она постоянно расхаживала с синяками под глазами, так как, будучи в подпитии, проявляла склонность к кулачному бою. - Увы, дети мои, - вскричала она, - что вы наделали! Рыба, которую вы поймали, зовется мужчиной. Это одно из самых кротких домашних животных в мире. Как славно оно резвилось бы в саду и веселило бы нас куда больше белок и обезьян. - Ну, в таком случае, - сказала юная кокетка, - попробуем снова его поймать. Ставлю три зубочистки против фунта нюхательного табаку, что поймаю его, когда захочу. И вот они снова забросили удочку, но, несмотря на все старания и ухищрения, так больше и не поймали искателя жемчуга. Одинокие и разочарованные, они много лет безуспешно удили рыбу, пока наконец божество этого острова не сжалилось над их несчастьем и не превратило недотрогу в креветку, а кокетку в устрицу. Прощай! Письмо LXXXIX [Нелепость увлечения ученых мужей предметами древними или бесполезными.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Как меня забавляют, дорогой Фум Хоум, труды некоторых здешних ученых. Один сочиняет фолиант об анатомическом строении гусеницы, другой пишет толстенный том о рисунке на крыле бабочки, третий разглядит крохотный мир на листочке персикового дерева и напечатает книгу, где рассказывает о том, что читатель собственными глазами мог бы разглядеть в две минуты, будь у него микроскоп. Я постоянно сравниваю разум таких людей с их очками. Поле зрения их так мало, что позволяет охватить целиком лишь мельчайшие предметы. Они рассматривают природу по частям: сначала хоботок, потом щупики, потом щетинку блохи. Вот полип собирается позавтракать червяком, а ну-ка придержим его, да посмотрим, сколько времени он может прожить без пищи, а теперь вывернем его наизнанку, вот он заболел и гибнет. Так они корпят над пустяками, занимаясь только опытами и не делая никаких обобщений, а ведь только обобщения расширяют знания. В конце концов их мысли, постоянно занятые ничтожными предметами, укорачиваются до столь же крохотных размеров, и самого мельчайшего вопроса бывает довольно, чтобы поглотить все силы их разума. Тем не менее, друг мой, как ни смешны эти люди в глазах света, каждый пользуется почетом и уважением у себе подобных. У них есть залы для заседаний, где один выставляет на всеобщее обозрение какую-нибудь раковину и удостаивается похвал присутствующих, другой приносит особый состав и показывает ряд опытов, которые заканчиваются ничем, и удаляется под гром рукоплесканий. Третий сообщает об очень важном открытии доселе неизвестного процесса в скелете крота, и счастливца признают точным и проницательным, а четвертый, истинный баловень судьбы, маринует в банках со спиртом всяких уродцев и обретает славу великого ученого. Труды этих людей предназначаются не для того, чтобы развлечь публику, но друг другу в поучение. Мир не становится ни мудрее, ни лучше, узнав, чем питае