ерет на себя казна. Здесь же, когда умирает правитель, мандарины ретиво отдают распоряжение о трауре 5, но я что-то не видал, чтобы они собирались платить за него. Случись двору прислать мне серый простой сюртук или черный кафтан без карманов, я охотно подчинился бы их приказу и носил бы и то и другое. Но, клянусь головой Конфуция! Носить черную одежду да еще вдобавок самому покупать ее - как тут можно сохранить спокойствие духа! Как! Мне приказывают носить траурную одежду, не узнав прежде, могу ли я ее купить! О Фум, сын Фо, среди каких людей я нахожусь! В этой стране не надеть черного платья - значит признаться в нищете. Здесь те, у кого скорбный вид, не могут купить траурную одежду, а те, кто может, не желают делать скорбного вида! Прощай! Письмо XCVII [Любая литературная тема уже исчерпана.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Местные издатели привыкли выпускать вслед за пришедшейся по вкусу книгой еще несколько, написанных в том же духе, полагая, что их непременно раскупят и станут читать из свойственного людям стремления всесторонне знакомиться с любезным им предметом. Поэтому первая книга более пробуждает любопытство, нежели удовлетворяет его. Но стоит ему однажды пробудиться, как от самых незначительных усилий оно быстро возрастает. Достоинств первой книги достаточно, чтобы озарить ее светом последующие попытки, и пока эта тема не будет исчерпана, заняться другой невозможно. И вот бездарная поделка, выпущенная вслед за всем понравившейся книгой, помогает отвлечь разум от того, что доставляло ему удовольствие, и ее можно уподобить баннику, который суют в жерло выстрелившей пушки, чтобы приготовить ее к новому выстрелу. Однако стремление исчерпать определенную тему или литературную манеру до дна делает затем на какое-то время невозможным новое обращение к ней. Пресытившийся читатель отвернется от такой книги, точно у него приступ литературной тошноты, и хотя титульный лист читается охотнее всего, у такого читателя не хватит терпения одолеть даже его. Признаться, я сам таков. Теперь я стал совершенно равнодушен к некоторым темам и манерам сочинительства. Нравились ли мне такие книги первоначально, судить не берусь, но сейчас я отвергаю новую книгу, ознакомясь лишь с ее названием в объявлении, и не испытываю ни малейшего желания заглянуть дальше первой страницы, даже если на второй автор обещает представить собственную физиономию, искусно выгравированную на меди. В чтении я теперь сущий гурман. Простая говядина или обыкновенная баранина мне не по вкусу. Я предпочитаю китайские деликатесы из медвежьих когтей и птичьих гнезд и соус, остро приправленный асафетидой или благоухающий чесноком. Вот почему существуют сотни весьма мудрых, ученых, нравственных и написанных с самыми лучшими намерениями книг, которые меня нисколько не привлекают. Так, клянусь жизнью, у меня не хватало мужества одолеть более двух страниц "Размышлений о боге и природе", "Размышлений о провидении" или "Размышлений о милосердии" или каких-нибудь иных размышлений. Я не способен мыслить о мыслях каждый божий день. Не манят меня и опыты, посвященные разнообразнейшим предметам, будь они трижды занимательны, а что касается погребальных или даже благодарственных проповедей, то первые не вызывают у меня слез, а вторые не доставляют радости. Однако реже всего я заглядываю дальше титульного листа, когда держу в руках книгу изящных стихов. Честно говоря, я читаю книги в надежде почерпнуть в них что-нибудь новое, но те стихи, которые пишут нынче, не говорят читателю ничего. Он находит в книге красивые, искусно зарифмованные слова, гладкие рифмы и решительно никакого содержания. Вереница пышных образов проходит перед его воображением точно смутные видения во сне, но его любознательность, разум и все чувства крепко спят. Jucunda et idonea vitae {Или стремится поэт к наслажденью или же к пользе (лат.). {1}}; того искрометного остроумия, что, увлекая фантазию, наставляет и сердце, здесь нет и в помине. Читатель, который вздумает обратиться к нынешним хваленым сочинениям такого рода, должен отказаться от здравого смысла и довольствоваться длиннейшим" составными эпитетами и созерцать картины потому лишь, что они выписаны с дотошной тщательностью. Если мы попытаемся разобраться в своих ощущениях, то убедимся, что эти вымученные пустяки доставляют нам мало радости и что наше одобрение более всего походит на заразу, которую мы подхватили у других и которую сами в свой черед распространяем, нежели выражает то, что мы на самом деле чувствуем. Бывают предметы, никчемность которых очевидна, и тем не менее все, будто сговорившись, убеждают друг друга, что предметы эти достойны всяческого одобрения. Такое лицемерие особенно в ходу в литературе, когда вслух осуждают то, чем с восторгом наслаждаются наедине с самим собой, и на людях одобряют то, что дома вызывало лишь отвращение. Дело в том, что, высказывая свои суждения на людях, мы заботимся не о том, чтобы воздать должное автору, а о том, чтобы поразить других своей проницательностью. Впрочем, пусть подобные сочинения, успевшие стяжать себе славу, пользуются ею на здоровье. Я не собираюсь ее умалять, поскольку никогда не был столь влиятелен, чтобы ей споспешествовать. Боюсь, однако, что в будущем я отважусь прочитать у иных стихотворений лишь названия. К их числу, прежде всего, относятся всевозможные оды по случаю зимы, лета или осени. Словом, все те оды, эподы {2} и монодии {3}, которые будут почитаться слишком классическими и утонченными, чтобы их можно было читать, и совершенно недоступные человеческому разуму. Пасторали тоже очень недурны, если иметь к ним вкус, но по мне, Тирсис - самый несносный малый из всех, с кем мне случалось беседовать, что до Коридона {4}, то его общество меня совсем не влечет. Элегии и послания приятны лишь адресатам; что же до эпических поэм, то стоит мне прочитать первые две страницы, как я уже знаю, что за ними последует. Однако нынешние трагедии поучительны и полны нравственных уроков, и было бы грешно не одобрить столь благие намерения. Из них я, к примеру, почерпнул следующие великие истины: предугадать грядущее невозможно, злодея ждет неумолимое возмездие, а любовь - сладостное утешение человеческой души. Я уразумел, что не следует противиться воле небес, ибо когда противишься воле небес, то воля небес наталкивается на сопротивление, и усвоил пропасть других мыслей, столь же новых, тонких и поразительных. Посему я не пропущу ни одной новой трагедии на театре, ибо размышления такого рода вполне сносны, когда к ним добавляется барабанный бой, рев труб, гром, молнии и свист рабочих, меняющих декорации. Прощай! Письмо XCVIII [Описание суда в Вестминстер-холле.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Недавно я задумал посетить Бедлам, место, где содержатся сумасшедшие. Я отправился к господину в черном в надежде, что он согласится быть мне проводником, но оказалось, что он собрался в Вестминстерхолл {1}, где англичане вершат суд. Узнав, что приятель мой ведет судебную тяжбу, я несколько удивился, но еще более изумился тому, что разбирательство длится уже несколько лет. - Как может человек, знающий свет, прибегать к защите закона! - воскликнул я. - Мне хорошо известны китайские суды: все они без исключения напоминают крысоловки: попасть туда проще простого, а выбраться очень трудно, да и хитрость требуется такая, какой у крыс обычно не бывает. - Поверьте, - ответил мой друг, - я, конечно, не прибегнул бы к суду, если бы меня предварительно не уверили в успехе. Положение вещей мне представили в столь заманчивом свете, что я решил, будто стоит мне объявить, что правота на моей стороне, как останется насладиться плодами победы, и вот уже десять лет на каждом заседании я предвкушаю свое торжество, и все приближаюсь и приближаюсь к победе, которая никак не дается мне в руки. Однако теперь, я полагаю, мы так ловко обошли противника, что если не случится непредвиденных осложнений, то сегодня уложим его на обе лопатки. - Что ж, если дела обстоят таким образом, я непрочь проводить вас в суд, - заметил я, - и разделить радость вашего успеха. Но скажите на милость, - продолжал я, - отчего вы считаете дело, прежде доставившее вам столько разочарований, законченным. - Мой адвокат уверяет, что Салкилд и Вентрис {2} решительно на моей стороне и что существует не менее пятнадцати прецедентов. - Понимаю, это, по-видимому, двое из ваших судей, которые уже высказали свое мнение, - прервал я. - Прошу прощения, - ответил мой приятель, - но Салкилд и Вентрис - это юристы, которые около ста лет назад высказали мнение по делам, сходным с моим. Мой адвокат ссылается на мнения, свидетельствующие в мою пользу, а юрист, нанятый противной стороной, приводит суждения, трактующие вопрос иначе. Как я уже говорил, Салкилд и Вентрис на моей стороне, а Кок и Хейлз {3} на его, и выиграет тот, у кого больше подобных свидетельств. - Однако какая нужда затягивать судебный процесс и приводить чужие мнения и отчеты! - воскликнул я. - Ведь тот же здравый смысл, который направлял юристов в прежние века, может подсказать вашим судьям верное решение и сейчас. Ведь те в свое время высказывали доводы, руководствуясь только светом разума, а ваши судьи обладают тем же светочем сегодня {4}, и даже, смею сказать, большим, так как в прежние века было много предрассудков, от которых нынешний, к счастью, свободен. Если другие науки отказались от ссылок на авторитеты, так почему необходимо придерживаться их в юриспруденции? Представляю себе, насколько такой метод расследования должен запутывать каждое дело и озадачивать даже человека сведущего; судебный церемониал неизбежно должен усложняться, формальности возрастать, и больше времени уходит на изучение способов ведения тяжбы, чем на доказательство истины {5}. - Я вижу, вы стоите за быстрое отправление правосудия, - возразил мои друг, - но ведь весь свет согласен, что предмет постигаешь тем лучше, чем больше над ним размышляешь. К тому же англичанин особенно горд тем, что его собственность надежно защищена, а ведь весь свет согласен, что неторопливое отправление правосудия - наилучший способ _защитить собственность_. Для чего у нас так много законников, как не для _защиты нашей собственности_? Для чего у нас так много формальностей, как не для _защиты нашей собственности_. Не менее ста тысяч семей живут в богатстве, роскоши и довольстве только потому, что заняты _защитой нашей собственности_. - Затруднять правосудие умножением законов или ставить его под удар, полагаясь на наших судей, - вот две скалы, о которые разбивается законодательная мудрость, - заметил я. - В первом случае истец напоминает того императора, который, как рассказывают, задохнулся под пуховиками, предназначенными для того, чтобы его согреть, а во втором - жителей города, впустивших врага в свои стены, дабы доказать миру, что они полагаются только на свою храбрость. Но что это! Как много людей... и все в черном... Каким образом хотя бы половина их находит себе занятие? - Догадаться не трудно, - ответил мой собеседник, - они живут тем, что следят друг за другом. Судебный пристав, к примеру, следит за должником {6}, стряпчий за приставом, поверенный за стряпчим, адвокат за поверенным, вот им всем и находится занятие. - Понимаю, - сказал я, - они следят друг за другом, но платит за все несчастный клиент. Мне на ум приходит китайская басня {7}, носящая название "Пять зверей за обедом". Кузнечик, вдоволь насытясь росой, весело распевал в тени; фонгэм {8}, питающийся кузнечиками, собрался его проглотить и уже тянулся к нему; змея, которой фонгэмы с давних пор служат единственной пищей, свилась в кольцо, готовясь задушить его, желтая птица уже неслась к змее, а ястреб падал с высоты на желтую птицу... Каждый был занят своей добычей и не замечал опасности, грозившей ему. И вот фонгэм пожирает кузнечика, змея - фонгэма, желтая птица - змею, а ястреб - желтую птицу. Но вдруг из-за облаков появился орел и разом пожрал и ястреба, и фонгэма, и всех прочих. Не успел я докончить свою басню, как к нам подошел адвокат и сообщил, что слушание дела откладывается, что надо уплатить судебные расходы и что все уверены, что уж на следующий раз мой приятель одержит победу. - Думаю, что в таком случае благоразумнее будет перенести дело на следующую сессию, - вскричал мой друг, - а сейчас мы отправимся осматривать Бедлам. Прощай! Письмо XCIX [Визит маленького щеголя. Снисходительное обращение с женщинами в некоторых странах Азии.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. На днях ко мне явился с визитом маленький щеголь, который, как я заметил, обзаведясь новым платьем, воспрянул духом. Разговор зашел о различии в обращении с прекрасным полом здесь и в Азии {1} и о том, что под влиянием красоты наши манеры становятся изысканнее, а беседа занимательнее. Вскоре я убедился, что мой гость отдает решительно предпочтение азиатскому обхождению с женщинами и что он непоколебимо убежден, будто мужчина, имеющий в своем распоряжении четырех жен, счастливее обладателя одной. - Правда, у вас на Востоке светские люди - рабы, - говорил он, - и живут в вечном страхе перед удавкой. Ну и что! Они находят достаточное утешение в серале. Конечно, они не умеют вести светских бесед, бывая за границей, но ведь дома их утешает сераль. Говорят, что у них нет балов, званых вечеров и опер, но зато есть сераль; они лишены вина и французской кухни, но имеют сераль. А сераль, сераль, мой милый, искупает любые неудобства! Кроме того, я слыхал, что ваши азиатские красавицы обладают достоинством, делающим их приятнее всех прочих женщин - у них нет души; а, право же, во всем творении для меня нет ничего заманчивей дамы, лишенной души. Ведь у нас душа доводит до погибели чуть ли не половину слабого пола. В'осемнадцатилетняя девица с душой ставит на козыря сотню фунтов, ее матушка с душой держит пари на скачках, ее незамужняя тетушка с душой способна за один раз скупить все товары в мелочной лавке, а у прочих такие души, что иначе, как бездушными, их не назовешь. - Что касается души, - прервал я его, - то азиаты гораздо добрее к прекрасному полу, нежели вы полагаете. Вместо одной души идол китайцев Фо дает каждой женщине три, брамины дают им пятнадцать, и даже Магомет и тот нигде не запрещает женщинам доступа в рай. Абуль-фида {2} рассказывает, будто однажды некая старуха стала допытываться у пророка, как следует жить, дабы удостоиться рая. - Почтеннейшая, - ответил ей пророк, - старухи в рай не попадают. - Не попадают? - переспросила та в ярости. - Никогда, - сказал Магомет. - По дороге в рай они молодеют {3}. - Да, сударь, - продолжал я, - мужчины в Азии ведут себя с женщинами почтительнее, нежели вы думаете. Как в Европе произносят молитву перед началом обеда, так в Китае супруг, согласно обычаю, творит молигву перед тем, как лечь в супружескую постель. - Славный обычай, умереть на месте! - воскликнул мой собеседник. - Но, говоря серьезно, сударь, почему бы мужчине и не быть равно благодарным в обоих случаях. Клянусь честью, я всегда больше расположен благодарить создателя в постели красивой женщины, нежели за ростбифом. - Есть у нас и другой милый женщинам обычай, - продолжал я прерванную мысль. - После свадьбы новобрачная получает три дня полной свободы {4}, в течение которых мужчины и женщины совершают тысячи сумасбродств. Молодую укладывают на брачное ложе и развлекают бесчисленными забавами и шалостями. Один мужчина нюхает ее надушенный платок, другой пытается расстегнуть ее подвязки, третий стаскивает с ноги башмачок, чтобы затеять игру "где туфелька" {5}, четвертый прикидывается дурачком и смешит ужимками, а чаша между тем быстро движется по кругу, пока дамы и мужчины, жена и муж, и все, кто ни есть, не тонут в море рисовой водки. - Онеметь мне, оглохнуть и ослепнуть на месте, - вскричал мой гость, - до чего славно! Такая снисходительность китайских дам не лишена смысла. Зато у нас едва ли сыщется женщина, которая три дня кряду может сохранить доброе настроение. Не далее как вчера, например, я позволил себе сказать несколько любезностей жене знакомого горожанина, не потому, что влюблен в нее, а просто из жалости. И что же, вы думаете, ответило это нежное создание? Что ей противны поросячий хвостик моего парика, высокие каблуки моих туфель и мой желтый цвет лица. Вот и вся награда! Клянусь небесами, хотя она безобразнее актрисы без грима, однако вела себя наглее знатной дамы! Он все продолжал эту бессвязную речь, но тут его инвективы были прерваны приходом господина в черном, представившего нам свою племянницу - молодую девушку редкостной красоты. Ее наружность была такова, что заставила бы умолкнуть самого сурового обличителя женщин. Она держалась непринужденно, но без развязности, скромно, но без чопорности, и казалась просто чудом. Выражение лица и речь ее были удивительно естественны. Она не жеманничала, не строила глазки, не смеялась притворным смехом и не вздыхала без видимых причин. Узнав, что она недавно вернулась из-за границы и хорошо знакома с обычаями разных стран, я, движимый любопытством, задал ей несколько вопросов, но она уклонилась от ответа. Признаюсь, никогда прежде лишь видимость достоинств и добродетели не внушали мне такого расположения, и я охотно продолжил бы беседу, если бы мои гости вскоре не разошлись. Однако, откланиваясь, маленький щеголь отозвал меня в сторону и попросил меня разменять двадцатифунтовую банкноту, но так как я сделать этого не мог, он удовольствовался тем, что взял полкроны взаймы. Прощай! Письмо С [Похвала независимой жизни.] Лянь Чи Альтанчжи - Хингпу, находящемуся в Москве. Из всех добродетелей щедрость превозносилась моралистами более всего. Любой моральный трактат стремится будить в нас сострадание к чужим несчастьям и разжимать руку скупости. Нищие философы восхваляют щедрость, ибо она идет им на пользу, и даже богач Сенека и тот написал трактат о благодеянии {1}, хотя известно, что сам он ничего никому не давал. Удивительно, однако, то, что из всех наставников, учивших нас дарить, ни один не внушал мысль о том, сколь позорно брать, не показал, что каждое принятое нами благодеяние ограничивает нашу свободу, а постоянная зависимость от чужих подачек унижает нас. Если бы людям так же убедительно и красноречиво внушали, что принимать благодеяния унизительно, как призывают оказывать их, тогда каждый бы исполнял налагаемые его положением в обществе обязанности с бодрым тщанием, не поддаваясь надежде и не ожесточаясь из-за разочарований. Любая милость в какой-то мере принижает человека, принявшего ее, и соразмерно оказанной помощи или тому, сколь часто он прибегает к ней, человек утрачивает естественную независимость. Посему тот, кто живет чужими незаслуженными щедротами, неизбежно страдает от тягчайшего гнета. Закованный в кандалы раб может роптать, не навлекая упрека, но смиренного нахлебника при малейшем признаке недовольства тотчас винят в неблагодарности. Один может выкрикивать проклятия в своей темнице, другой обречен на безмолвие угрызений нравственной тюрьмы. В довершение всех бед, каждое новое одолжение лишь усугубляет бремя, гнетущее деятельный разум, пока в конце концов закосневший рассудок не свыкается со своими узами, и раболепие становится привычкой. Так обстоит дело с людьми, обладающими чувствительной душой, но встречаются люди, от рождения лишенные чувствительности, которые, принимая подачки, продолжают пресмыкаться ради новых, не колеблясь, приемлют щедроты, точно заслуженную плату, и даже благодарность за прошлые благодеяния превращают в просьбу о будущих. Таких невозможно ввергнуть в унижение, затем что души их подлы по природе. Зависимость губит лишь достойных, а подлая душа лишь пребывает в первозданной подлости. Вот почему постоянная щедрость неуместна или даже вредна: либо человек являет свою недостойную суть, либо превращается в недостойного. Поистине, тот, кто спокойно приемлет частые благодеяния, не заслуживает их вовсе. Описывая низость жизни, протекающей в постоянной зависимости, я, разумеется, не имею в виду природное или политическое подчинение, которые существуют в любом обществе, ибо в этих случаях хотя от нижестоящего и требуется подчинение, все же обязательства обеих сторон взаимны. Сын вынужден полагаться на помощь родителя, но и родитель обязан оказывать поддержку, которой тот ждет; офицер обязан выполнять приказания старшего по чину, но вправе требовать достойного с собой обхождения. Не такое подчинение я осуждаю, но то, когда каждая ожидаемая милость - всего лишь следствие доброй воли дающего, когда в благодеянии могут отказать без угрызения совести или сделать предметом щедрот кого-то другого, не нарушая справедливости. Репутация охотника за наследством, например, в некоторых странах вызывает отвращение и всюду достойна презрения. Такое всеобщее осуждение человека, который ничем не нарушает закона, иные моралисты объявляют несправедливым предрассудком, забывая, сколь низко должен был пасть негодяй, рассчитывавший разбогатеть с помощью благ, на которые у него нет ни естественных, ни общественных прав. Но отношения, основанные на благодеяниях и признательности, нередко оборачиваются во вред не только получающему, но и дающему. Человек мало узнает о себе или о мире, находясь среди людей, которые окружают его из благодарности или корысти. Унизительное состояние нахлебников неизбежно питает в нем чувство собственного величия, ибо люди меряют свои способности по тем, кто их окружает. И вот, привыкнув переоценивать свои достоинства, он на деле уменьшает их; и хотя самонадеянность растет, возможности остаются прежними, речи его превращаются в пустую похвальбу, а дела завершаются постыдным разочарованием. Самая страшная беда знати, возможно, в том и состоит, что она принуждена жить среди тех, чьи истинные достоинства умалены зависимостью, а дух подавлен обязательствами. Смиренный приживальщик, возможно, вначале имел в виду платить добром за добро, но вскоре его унизительное положение накладывает на него печать, постепенно он опускается до лести и доходит, наконец, до тупого благоговения. Стремясь поправить дело, знатные нередко отстраняют старых прихлебателей и окружают себя новыми. Такие перемены ошибочно объясняют бессердечностью, двуличием или капризностью патрона, тогда как справедливее приписать их постепенному духовному падению клиента. Да, сын мой, воистину добродетельна жизнь независимая. Только она приуготовляет душу к возвышенным порывам человечности, свободы и дружбы. Мы должны радоваться возможности дарить, но стыдиться брать. Спокойствие, здоровье и богатство сопутствуют стремлению трудом завоевать себе положение; нищета, угрызения и неуважение - вот следствия вымогаемых милостей. Истинно блажен человек, который лишь себе обязан счастьем, и прекрасней, во сто раз прекрасней хмурое усердие трудящейся бедности, нежели раболепная улыбка благоденствующей лести. Прощай. Письмо CI [Народ должен повиноваться тем, кому он препоручил власть. История, служащая тому подтверждением.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. В любом обществе одни люди рождены учить, другие учиться, одни - трудиться, а другие - праздно наслаждаться плодами их труда, одни - повелевать, другие - повиноваться. Народ, даже при большой свободе, должен частично поступиться своими вольностями в пользу правительства в надежде обрести взамен безопасность. Об этом следует помнить, каким бы непоследовательным ни казалось потом поведение правителей. Все не могут быть у власти и лучше, когда она в руках у немногих. В любом сложном деле, когда много советчиков, достаточно малейшего препятствия, чтобы решение его застопорилось. Суждение одного лица всегда оказывается более надежным проводником в лабиринте интриг и иных препон. Как говорит басня {1}, змея, у которой одна голова и много хвостов, гораздо сильнее и проворнее той, у которой только один хвост и много голов. Как ни очевидны эти истины, англичане, судя по всему, пренебрегают ими. Не довольствуясь благами внутреннего мира и изобилия, они ропщут на своих правителей и мешают им осуществлять их замыслы, точно хотят не счастья, а неизвестно чего. Но если европейцев убеждают доводами, то обитателей Азии наставляют притчами, и потому я облеку свою мысль в следующую историю. Такупи был долгое время первым министром Типарталы, плодородной страны, лежащей у западных границ Китая. В годы его правления народ наслаждался всеми благами, какие только приносят ремесла, просвещение и торговля. Да и государство было хорошо защищено. Но часто люди, имеющие все, что душе угодно, терзаются вымышленными бедами и отравляют себе жизнь страхом, что благоденствие их не вечно. Словом, народ этот стал искать поводов для недовольства и в конце концов нашел их. И вот царице, правившей этой страной, была представлена жалоба с перечислением всех преступлений Такупи. В угоду подданным царица назначила день разбирательства, дабы выслушать обвинения против министра и его оправдания. В указанный час Такупи предстал перед судом, и первым его обвинителем выступил возчик, доставлявший городу рыбу. Он заявил, что с незапамятных времен рыбу возили на лошади в корзине, которую помещали о одного боку, а с другого ради удобства и равновесия подвешивали камень. Но Такупи, из любви к новшествам, а может быть, и подкупленный плетельщиками корзин, воспретил возчикам пользоваться камнем и приказал вместо камня подвешивать еще одну корзину, что грубо нарушает обычаи старины и королевства Типартала. После этой речи судьи неодобрительно закачали головами, укоряя Такупи. Затем явился другой свидетель - смотритель городских зданий. Он обвинил опального министра в том, что тот велел снести древние руины, препятствовавшие проезду по одной из главных улиц. Благородные памятники варварской старины, говорил он, эти руины прекрасно доказывают, как мало смыслили наши предки в архитектуре, и посему их следует чтить как святыню и ждать, пока они сами не развалятся. Последней свидетельницей выступила вдова, у которой было похвальное намерение сжечь себя на погребальном костре вместе с супругом. Но министр, любитель новшеств, помешал ей и остался бесчувственным к ее слезам, крикам и мольбам. Два первых злодеяния Такупи царица могла бы еще простить, но его поступок с вдовицей так оскорблял женский пол и настолько нарушал дедовские обычаи, что требовал немедленного возмездия. - Как! Не дать женщине сжечь себя, если она того хочет! - вскричала царица. - Сколь прекрасно воспитаны женщины, если их надо силой удерживать от того, чтобы время от времени они не развлекали подруг зрелищем жареной супруги или испеченной знакомой. За такое оскорбительное обращение с женщинами осуждаю преступника на вечное изгнание. Такупи, хранивший до сих пор молчание, заговорил лишь для того, чтобы выказать свою покорность. - Ваше величество, - воскликнул он, - я признаю свою вину и поскольку подлежу изгнанию, то прошу сослать меня в какой-нибудь пришедший в запустение город или разоренную деревню той страны, которой я управлял. Если я смогу превратить там землю в плодородную пашню или возродить среди жителей дух трудолюбия, это меня несколько утешит. Его просьба показалась основательной, с ней тотчас согласились, и одному из придворных было приказано выбрать место изгнания, соответствующее просьбе. Несколько месяцев искали такое место, но все безуспешно: во всем королевстве не нашлось ни одной разоренной деревни или пустынного города. - Увы! - сказал тогда королеве Такупи. - Возможно ли, чтобы плохо управлялась страна, где нет ни разоренных деревень, ни обезлюдевших городов? Почувствовав справедливость укора, царица сменила гнев на милость и стала к нему благосклоннее прежнего. Письмо СII [О страсти английских дам к азартным играм.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Здешние дамы далеко не так любят азартные игры, как азиатские женщины. Тут я должен воздать должное англичанкам, ибо я люблю хвалить, когда похвала заслужена. В Китае часто можно видеть, как две светские дамы играют до тех пор, пока одна не выиграет всю одежду другой и не разденет ее догола. И вот победительница удаляется в двух нарядах, а проигравшая крадется сзади в чем мать родила {1}. Ты, конечно, помнишь, как наша незамужняя тетка Шанг играла с шулером. Сначала уплыли ее деньги, затем пришлось снять украшения, за ними последовала и вся одежда, когда же она осталась нагишом, то, будучи женщиной с характером, решила не сдаваться и стала играть на собственные зубы. Однако Фортуна и на сей раз с ней обошлась круто. Зубы последовали за платьем, и тогда тетка поставила свой левый глаз. О горькая судьба, она проиграла и его! Впрочем, она утешилась тем, что провела шулера: ведь он обнаружил, что глаз у нее стеклянный, только став его владельцем. Сколь счастливы, друг мой, англичанки, которым неведомы такие крайности. Хотя здешние женщины и любят азартные игры и с детства приобщены к их премудростям, но столь смело пытать злую судьбу не решаются. Право же, они никогда не играют..., то есть не играют на свои глаза и зубы. Правда, за игорным столом они частенько ставят на карту свое состояние, красоту, здоровье и репутацию; случается, что доигрываются до того, что мужья их попадают в тюрьму, но все же, в отличие от наших китайских жен и дочерей, блюдут приличия. Мне довелось присутствовать здесь на рауте, когда светская дама, проиграв наличные деньги, сидела, удрученная неудачей, но тем не менее и не думала снимать единственную нижнюю юбку или класть на стол последней ставкой головной убор. Однако, одобряя их умеренность во время игры, я все же не могу умолчать об их к ней приверженности. В Китае коробку с игральными костями дают женщинам только по праздникам, в Англии же что ни день, то праздник, и даже ночь, когда другие отдыхают от трудов, распаляет в дамах карточный азарт. Я слыхал об одной престарелой провинциальной даме, которая, узнав, что врачи бессильны ей помочь, чтобы скоротать время, начала играть с младшим приходским священником. Выиграв все деньги, она предложила сыграть на ее похоронные расходы; предложение было принято, но, к несчастью, старушка испустила дух, едва успев заглянуть в свои карты {2}. Есть страсти, которым предаются по-разному, однако последствия их всюду одинаковы. В Англии играют усердней, в Китае - азартнее, здесь раздевают собственное семейство, там - сами раздеваются донага. Китаянка, предающаяся страсти к игре, нередко становится пьяницей и, потрясая стаканчиком с игральными костями, держит в другой руке чашу с горячительным. Я не хочу утверждать, что англичанки пьют, но естественно предположить, что, потеряв все, кроме чести, дама поступится и ею и, утратив всякую разборчивость, уподобится тому испанцу, который, оставшись без денег, пытался занять их, предложив в залог усы и бороду {3}. Прощай! Письмо CIII [Китайский философ начинает подумывать об отъезде из Англии.] Лянь Чи Альтанчжи - ***, амстердамскому купцу. Я получил письмо от сына, в котором он сообщает, что все его попытки разыскать благородную девицу, бежавшую с ним из Персии, оказались тщетными. Муки своего сердца он старается мужественно скрывать. Я не докучал ему участием. Ведь, стремясь умерить печаль, оно слишком часто усугубляет ее и усиливает то, что исцелить могут лишь время и случай. Он сообщает мне, что при первой возможности собирается уехать из Москвы и сушей отправиться в Амстердам. Посему я должен вновь злоупотребить вашим дружеским расположением и прошу вас снабдить сына необходимыми сведениями, как разыскать меня в Лондоне. Не могу описать вам, как я радуюсь надежде увидеться с ним: у нас в Китае отца с сыном связывают более тесные узы, нежели у вас в Европе. Деньги, отправленные мне из Аргуни в Москву, прибыли в полной сохранности. Как мне выразить свое восхищение честностью жителей Сибири! Населяющие этот пустынный край дикари, возможно, единственные нецивилизованные обитатели нашей планеты, которые живут согласно нравственности, хотя даже не подозревают, что поступки их заслуживают похвалы. Я слыхал удивительные вещи об их доброте, благожелательности и великодушии, а постоянная торговля между Китаем и Россией служит тому лишним подтверждением. "Будем восхищаться грубыми добродетелями дикарей, - говорит китайский законодатель, - но подражать все же утонченным нравам просвещенных". Хотя стране, где я нахожусь честность и благожелательность не столь свойственны, однако искусство заменяет здесь природу. Хотя каждый порок расцветает в Англии пышным цветом, зато и каждая добродетель здесь достигает беспримерных высот. Город, подобный этому, равно питает великие добродетели и великие пороки. Негодяй здесь быстро набивает руку в самых хитроумных мошенничествах, а философ ежедневно находит новые образцы, склоняющие его к самоусовершенствованию. Нет таких радостей, чувственных или духовных, которые этот город не мог бы вам предоставить. Тем не менее, я - сам не знаю почему - не хотел бы остаться в нем до конца своих дней. Место, где мы появились на свет, обладает такой притягательностью, что оно одно способно радовать нас. Какие бы жизненные превратности мы ни испытывали, как бы ни трудились, где бы ни странствовали, наши утомленные желания влекут нас домой в поисках покоя, мы хотели бы умереть там, где родились, и надежда на этот желанный исход смягчает любую беду. Как вы уже, наверно, догадываетесь, я собираюсь покинуть эту страну. И все же мысль об отъезде вызывает во мне грусть и сожаление. Хотя: привязанность путешественников недолговечней весеннего снега, однако мне грустно при мысли, что порвутся узы дружбы, возникшие за время моего пребывания здесь. Особенно тяжело будет мне расстаться с моим постоянным спутником, проводником и наставником. Но я не уеду, пока не дождусь сына. Отныне он будет моим спутником во всех странствиях. В его обществе любые дорожные невзгоды я буду переносить легко, радуясь возможности наставлять его и умиляясь его послушанию! Прощайте! Письмо CIV [Уловки, к которым иные прибегают, чтобы прослыть за людей ученых.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Китайские ученые глубоко почитают внешние формы. Записная кокетка так не заботится о своем туалете. Они, можно сказать, облечены в мудрость с головы до ног: у них и шапочка философская, и усы философские, и туфли философские, и веера философские. Установлена даже философская длина ногтей, и все же, хотя внешних признаков мудрости у этих ученых хоть отбавляй, зачастую внутри они пусты. Философствующих щеголей в Европе не так много, и все же я слышал, что они есть и тут. Я имею в виду тех, кто старательно облачается в ученую личину, не обладая на деле ни глубокими познаниями, ни тонкостью ума, кто трудится в поте лица, добиваясь почетных титулов, знаменующих, научные заслуги, кто льстит собратьям, надеясь на ответную лесть, и занимается наукой, дабы прослыть ученым. Обычно такие люди принимают гостей в кабинете при всех регалиях: комнатных туфлях, халате и кресле. Стол едва виден из-под огромного фолианта, который всегда раскрыт, но никогда не читается. Оставшись один, наш мудрец дремлет, чинит перья, щупает свой пульс, смотрит в микроскоп, а иногда почитывает развлекательные книги, которые бранит на людях. В его библиотеке царит священный порядок, и она чаще всего являет собой кладбище редких книг, которые очень дороги, затем что слишком скучны или бесполезны, а потому не переиздаются. Такие люди, как правило, пополняют собой литературные клубы, академии и ученые общества, где часто встречаются, чтобы обменяться ничтожными мнениями и непомерной хвалой. В беседе они никогда не обнаруживают невежества, делая вид, будто им все уже известно. Сообщите им, новое наблюдение - они, оказывается, уже слыхали об этом раньше, озадачьте каким-нибудь доводом - они лишь усмехнутся в ответ. И все же с помощью таких жалких ухищрений они достигают желанной цели - обретают уважение. При некоторой осторожности человек легко может скрыть скудость своих знаний, зато каждый, кому не дано разглядеть дурака, охотно любуется и восхищается позолоченными переплетами книг, длинными ногтями, серебряной чернильницей и расчесанной бородой. Когда в Китай приехал первый европейский миссионер отец Матвей {1}, его пригласили ко двору, дабы убедиться, так ли он сведущ в астрономии, как говорят. Испытание проводилось первыми астрономами государства, которые после доложили императору, что познания миссионера крайне поверхностны и никак не могут сравниться с их собственными. Отец Матвей, однако, противопоставил их суждениям опыт и предложил им точно определить время затмения Луны, которое должно было произойти в одну из ближайших ночей. - Как! - воскликнули некоторые люди. - Неужто варвар без ногтей посмеет состязаться в астрономии с теми, кто посвятил ей всю свою жизнь, кто знает половину существующих иероглифов, кто носит ученые шапочки и туфли и удостоен всех ученых степеней! Уверенные в своей победе астрономы приняли вызов. И вот началось затмение. Китайцы установили великолепное приспособление и ошиблись на пятнадцать минут, а миссионер, пользуясь единственным инструментом, определил время с точностью до секунды. Это можно было счесть убедительным доказательством, однако придворных астрономов оно не убедило: вместо того, чтобы признать свою ошибку, они стали уверять императора, будто расчеты их были верными, а этот иностранец с остриженными ногтями заколдовал Луну. - Что ж, - воскликнул великодушный император, улыбнувшись их: невежеству, - в таком случае вы по-прежнему будете слугами Луны, а этого человека я назначаю ее управляющим. В Китае очень много таких людей, чьи притязания на ученость основываются лишь на внешних приметах, а в Европе их число в каждой стране соответствует ее невежественности. В Испании и Фландрии, которые на три столетия отстали в науках от прочей Европы, насчитывается до двух десятков ученых титулов и знаков отличия, неведомых во Франции или в Англии. У них имеются свои Clarissimi и Preclarissimi, свои Accuratissinu и Miriutissimi {Светлейшие умы и Пресветлейшие умы, свои Точнейшие умы и Наиточнейшие умы (итал.).}. Круглая шляпа дает одному право выступать на ученых диспутах, другому квадратная - обучать, а шляпа с кисточкой чуть ли не освящает покрываемую ею голову. Но там, где поощряется истинное знание, подобные внешние эмблемы постепенно выводятся. Мантия, отороченная горностаем, величественная борода и волочащийся шлейф изгнаны за ненадобностью; философы одеваются, говорят и думают как обычные люди, и скорнякам, шляпникам и пажам остается лишь оплакивать век учености. Я же, друг мой, довольно насмотрелся на чванное невежество, и чту истинную муд