рость. И меня удостаивали ученых титулов и отличий, но я по себе знаю, как мало мудрости они прибавляют. Прощай! Письмо CV [Описание предстоящей коронации.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Приближается коронация молодого государя {1}. И знать, и народ ожидают ее с нетерпением. Нижнюю часть дома, где я проживаю, снял деревенский помещик, прибывший по сему случаю в Лондон с семейством, дабы на других посмотреть и себя показать. Его жена накупила огромное количество шелка, который, как заверил ее лавочник, войдет в моду в следующем сезоне, а юная барышня, ее дочь, даже велела проколоть себе уши ради предстоящей церемонии. Среди этой суматохи я кажусь всем досадной помехой, и потому мне предложили перебраться двумя этажами выше, дабы освободить место для тех, кто, по мнению хозяйки, достойнее, однако при мне она ограничивается лишь тем, что называет их благородным обществом. Маленький щеголь, который уже успел втереться в число моих близких друзей, описал мне вчера в мельчайших подробностях готовящуюся коронационную процессию. Стоит людям заговорить на любимую тему, как они становятся весьма красноречивыми. Этот же разговор как нельзя лучше отвечал характеру моего собеседника. Его воображение было воспламенено разнообразием сверкающих предметов: короны знати, гербы, галуны, кружева, драгоценные камни, стеклярус и бисер... - Вот тут идут кавалеры ордена Подвязки, - восклицал он, - а тут шествует красный Дракон с гербами на спине. Тут выступает Кларенс, а вот тут Голубая Мантия {2}, не желающая от него отставать. Здесь попарно идут олдермены, а вон там доблестный английский воин {3}, который, ничуть не оробев при виде многочисленных джентльменов и дам, выезжает вперед в полном вооружении на боевом скакуне и бесстрашно бросает свою перчатку. Ах, - продолжал он, - если бы нашелся смельчак, который поднял бы эту роковую перчатку и принял вызов, какое вышло бы славное состязание! Наш боец не пощадил бы его и проучил при всех, как следует. Боюсь, однако, что во время коронации никто не решится с ним тягаться: во-первых, противник рискует пасть в поединке, а во-вторых, если бы он и уцелел, ему не миновать виселицы за государственную измену. Нет, думаю, никто не отважится оспаривать корону в бою со столь непобедимым противником. Скорее всего поединка не будет, и боец прогарцует перед нами, держа в одной руке поводья, а в другой - кубок с вином. Некоторые люди умеют рассказывать так, что их описание только еще больше затемняет предмет, и при всей словоохотливости моего собеседника я так и не получил ясного представления о коронационной процессии. Я полагал, что коронование монарха должно быть торжественной, внушающей благоговение церемонией, но в таком описании она что-то не внушала благоговения. Если это соответствует истине, сказал я себе, значит европейцы несообразно смешивают возвышенное и комическое, высокое и низкое. Как можно в минуту, когда король заключает договор с народом, допускать то, что способно умалить величие подобной церемонии? Нелепая эмблема придаст шутовской вид всему происходящему. Так, на виденной мной картине Альбрехта Дюрера художник, изобразив Страшный Суд, грозное божество и трепещущий в ожидании приговора мир, написал и весельчака, везущего сварливую жену в ад на тачке {4}. Пока я предавался таким размышлениям, собеседник, приписавший мое молчание восторженному изумлению, продолжал изображать те подробности церемонии, которые были более всего приятны его легкомысленному воображению, и заверял меня, что задержись я в этой стране на несколько месяцев, то увижу нечто поистине великолепное. - Мне уже известны, - продолжал он, - по меньшей мере пятнадцать кафтанов из золотой парчи, сшитых для этого случая, а уж бриллиантов, рубинов, изумрудов и жемчуга будет не меньше, чем латунных гвоздей на портшезе. И все мы будем шествовать торжественным шагом - вот эта нога все время позади вот этой. Дамы будут бросать букеты, придворные поэты - свитки со стихами, а публика облачится в лучшие свои наряды. На миссис Тибс новый сак, обшитый оборками, и французская прическа, словом, куда ни глянь - красота да и только; миссис Тибс приседает герцогине, а ее светлость отвечает поклоном. "Дорогу!" - кричит герольд; "Посторонись!" - кричит придворный церемониймейстер; "Топчи его, дави!" - кричит стража. - Ах, - продолжал он, изумленный собственным описанием, - искусство способно превратить даже самое незначительное событие в величественное зрелище; ведь чего проще - один человек надевает шляпу другого, а кажется чудом. Тут я окончательно убедился, что ум его целиком занят мишурой этого спектакля и совершенно равнодушен к истинному значению столь дорогих приготовлений. "Пышные процессии, - говорит Бэкон, - приятное зрелище, только следует научиться делать их изящными, а не дорогими" {5}. Шествия, кавалькады и пестрая мишура, которую создают портные, парикмахеры и горничные, невольно вызывают благоговение. Император в ночном колпаке куда менее внушителен, чем император в сверкающей короне. Политика похожа на религию: попытка освободить любую из них от церемониала - верный способ вызвать презрение к ним. Любому человеку, мудрецу и простаку, необходимо чем-то восхищаться, и каждое разумное правительство обязано внушать всем сословиям повиновение бриллиантовой пряжкой или благодетельным эдиктом, законом против роскоши или ожерельем из стекляшек. Мое молчаливое раздумье только воодушевило моего гостя, и он снова принялся расписывать праздник. Желая раздразнить мое любопытство, он сообщил мне, какие громадные деньги зрители платят за свои места. - Церемония будет на славу - по цене видно! - восклицал мистер Тибс. - Некоторые дамы говорили мне, что готовы расстаться с одним глазом, лишь бы вторым поглядеть на празднество. Вот послушайте, - продолжал он, - у меня есть приятель, который ради меня снабдит нас местами по сходной цене. Уж я позабочусь о том, чтобы вас не надули, а он даже лучше меня расскажет вам о смысле, украшениях, великолепии и очаровании церемонии. Глупости при частом повторении теряют свою нелепость и начинают казаться разумными: он так часто приводил свои доводы и так настаивал, что я, наконец, уступил. Словом, мы вместе отправились заручиться местом, но каково было мое удивление, когда с нас запросили за одна место кошелек золота. Я сперва даже не поверил. - Послушайте, милейший, - вскричал я, - уплатив двадцать фунтов за право посидеть здесь часок-другой, смогу ли я взять с собой хоть камешек из дорогих уборов? - Нет, сударь. - А долго ли я буду сыт воспоминаниями о коронации? - Недолго, сударь. - А может ли она одеть меня, накормить или сделать здоровым? - Сударь, - ответил тот, - вас, видно, ввели в заблуждение: единственное, что вы получите, это право говорить, что вы видели коронацию. - Будь я проклят! - возопил мистер Тибс. - Если это все, зачем же швырять деньги на ветер: этого права меня никто не лишит, увижу я коронацию или нет. Я понимаю, друг мой, что это довольно сбивчивое описание. Ты упрекнешь меня в том, что я не указываю ни чинов, ни порядка по старшинству, ни места, что я и понятия не имею, будут ли впереди шествовать герольды или орден Подвязки, не узнал размеров шляпы лордов или длину шлейфа дам. Я знаю, как ты любишь подробные описания, но, к сожалению, это не в моей власти. Думаю, однако же, что это торжество во многом уступит великолепию процессии, когда наш покойный император Фонгти {6} сочетался браком с Луною, а распорядителем был Фум Хоум собственной персоной. Прощай! Письмо CVI [Осмеяние погребальных элегий, посвящаемых знатным. Образчик такой элегии.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Прежде существовал здесь такой обычай: когда умирали именитые люди, их друзья бросали в могилу скромные дары. В дело шли незатейливые вещи - благовония, ладанки, пряности, горькие травы, ромашки, полынь и стихи. Однако со временем обычай этот повывелся, и ныне в таких случаях обходятся только стихами, ибо такая поминальная жертва может быть погребена вместе с усопшим без малейшего ущерба для живых. Вот почему когда умирает вельможа, поэтам и гробовщикам находится немало работы. Один поставляет длинный плащ, черный жезл и катафалк, а другой строчит пастораль или элегию, монодию или посмертный панегирик. Знатным людям решительно не о чем тревожиться; они могут умирать, нимало не мешкая: уж поэт и гробовщик о них позаботятся. За полчаса отыщут метафорические слезы и фамильные гербы, и пока один торжественно предает покойника земле, другой, выражаясь фигурально, возносит его к звездам. Существует несколько способов выражения поэтической скорби по такому поводу. Бард предстает перед нами то задумчивым юношей, горюющим среди могил, то Тирсисом, льющим слезы в кругу кротких овечек. То Британия, усевшись на собственном бреге, дает волю материнской печали, а то Парнас - да-да, гора Парнас - кручинится, обливаясь горючими слезами. Но самый обычный способ таков: Дамон встречает удрученного Меналка. Пастух спрашивает друга, отчего он грустит, а тот отвечает, что умер Польо. - Если так, - вопиет Дамон, - то удалимся же в ту дальнюю рощу, где кипарисы и жасмин наполняют воздух благоуханием, и будем поочередно оплакивать Польо, друга пастухов и покровителя муз. - Ах, - отвечает его друг, - не лучше ли будет грот подле ручья? Журчание струй сольется с нашими сетованиями, а соловей на ближнем дереве станет вторить нам. Облюбовав местечко, они заводят плач. Ручей умолкает, внимая их горьким жалобам, коровы бросают щипать траву, тигры, преисполнившись сочувствия, и те выходят из чащи. Клянусь могилами наших предков, дорогой Фум, их сетования нисколько меня не трогают. На мой вкус это просто жидкий опиум, и тигр, наделенный чувствительностью не более обычного, будет растроган раз в двадцать больше меня {1}. Но хотя я не могу лить слезы вместе с опечаленными пастухами, мне подчас жаль поэта, которому из-за обеда приходится творить новоявленных полубогов и героев. Какое грустное зрелище являет собой человек, который садится сочинять преднамеренную лесть. Каждая написанная им строфа безмолвно изобличает низменность его занятия, и в результате глупость его становится еще непроходимее, а бездарность еще очевиднее. Дивлюсь, как это до сих пор не выдумали способ льстить недостойным, сохраняя чистоту совести. Мне нередко хотелось изобрести средство, при помощи которого человек мог бы воздать должное себе и усопшему патрону, не испытывая презрения к себе. После долгих стараний я его нашел, и вот посылаю тебе образчик стихотворения на смерть знатного человека, где и лести довольно, и сочинитель не кривит душой. На смерть достопочтенного *** Камен пусть плачет хоровод, - Наш Польо с жизнью распрощался: Когда б он прожил лишний год, _Он бы сегодня не скончался!_ В век Добродетели бы он Среди героев очутился, - Затмив отвагу всех времен, _Когда б чуть ранее родился._ Печальны нивы, скорбь в лесу И даже овцы погрустнели, - И холм бы обронил слезу, _Когда б холмы рыдать умели._ А до чего он щедрым был, В своих щедротах невоспетый! Не тщетно тот его молил, _Кому помог он в жизни этой._ Отпев его и схоронив, Единогласно свет решает, Что будет он посмертно жив, _Как мертвецам и подобает._ Письмо CVII [О чрезмерной доверчивости англичан ко всякого рода известьям. Пример подстрекательства.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской ^кадемии церемоний в Пекине. Получая известие, следует сначала обдумать, насколько оно достоверно, а потом уж поступать сообразно обстоятельствам. Англичане же в таких случаях поступают иначе: они сначала действуют, а потом с большим опозданием начинают обдумывать. Зная о такой их склонности, некоторые люди избрали себе ремеслом предсказывать гибель как современникам, так и их потомкам. Эти мрачные слухи незамедлительно принимаются на веру, весть о близком несчастье быстро распространяется повсеместно, ее сбывают с рук и перепродают. Люди поносят правителей, собираются толпами, кричат, а после, наделав достаточно глупостей, принимаются хладнокровно и здраво обсуждать свои дела, озадачивают друг друга силлогизмами и готовятся к новым слухам, за которыми следует все то же самое. Не успевают люди выбраться из одной новости, как уже тонут в другой. Они точно собака, которая угодила в колодец и царапает стенки, стараясь выбраться. Когда она вытаскивает из воды передние лапы, зеваки уже думают, что она сейчас вылезет, но тут туловище тянет ее на дно, и она уходит в воду по самый нос. Чем больше она напрягает силы, тем больше слабеет и погружается все глубже и глубже. Говорят, некоторые люди тут живут припеваючи, пользуясь легковерием сограждан. Зная, что публика обожает кровь, увечья и смерть, к каждому месяцу они приурочивают разные напасти. В этом месяце публику непременно сожрут французы, приплывшие на плоскодонных судах, в следующем - солдаты, которые должны выгнать французов {1}. То людей одолевает тяга к роскоши, а то селедочные акции {2} одни только способны вытащить их из омута нищеты. Проходит время, слухи оказываются ложными, новые обстоятельства рождают новые перемены, но люди не меняются и упорствуют в своей глупости. В других странах на таких политических пророков никто бы и внимания не обратил, и они корпели бы над своими новостями в одиночестве и хандрили без малейшей надежды заразить своей хандрой других. Но, по-видимому, Англия это страна, где хандра живет с особым удовольствием: человек здесь не только может предаваться ей без всякого ограничения, но при желании заразить своим недугом все королевство. Ему довольно во всеуслышание заявить, что правительство никуда не годится, что оно ведет страну к гибели, что британцы выродились {3}, и тогда каждый уважающий себя гражданин почитает своим долгом оплакивать всеобщий упадок и, вообразив, будто государственный строй рушится, всеми силами стремится его ослаблять. Эти люди, пожалуй, посмеются над моим простодушием, если я посоветую им не доверять так слепо мрачным предсказаниям и, прежде чем горевать, хладнокровно поразмыслить над ними. Недавно мне довелось услышать историю, которая, хотя и касается одного лишь семейства, тем не менее может послужить отличным примером того, как ведет себя нация, когда ей грозят бедой. В Англии водятся любители мутить воду не только в делах общественных, но и в частных. Недавно один из таких проказников на потеху друзьям или от скуки отправил угрожающее письмо некоему почтенному семейству, проживающему со мной по соседству. Вот оно: "Сэр, поскольку вы очень богаты, а я очень беден, считаю необходимым уведомить вас, что я постиг великие тайны и могу отравить мужчину, женщину, ребенка, не опасаясь, что меня обнаружат. Посему, сэр, вы сами можете назначить время собственной кончины - через две недели, через месяц или через полтора. За этот срок вы вполне сумеете привести в порядок свои дела. Хотя я и беден, но люблю вести себя как подобает джентльмену. Но, сэр, вы должны умереть, ибо я решил, что вы должны умереть. Кровь, сэр, кровь - вот мое ремесло. А потому советую вам через полтора месяца день в день проститься с друзьями, женой и семейством, ибо большего срока я вам дать не могу. Если вы желаете удостовериться в могуществе моего искусства и правдивости моих слов, сорвите с письма печать, сложите его и дайте своему любимому голландскому догу, который греется у камина. Он тотчас проглотит письмо, точно сухарик, намазанный маслом. Спустя три часа и четыре минуты дог захочет откусить себе язык, а еще через полчаса разлетится на мелкие кусочки. Крови, крови, крови! На сем остаюсь, сэр, вашим смиреннейшим и преданнейшим слугой до вашего смертного часа!" Можно вообразить ужас, который охватил почтенное семейство. Несчастный адресат пребывал в крайнем изумлении: он никак не мог взять в толк, кому он внушил такую злобную ненависть. Были призваны друзья, и все сошлись на том, что это ужасно и что необходимо просить правительство назначить награду и обещать помилование, а не то такой негодяй примется изводить ядом семью за семьей, и невозможно сказать, чем это кончится. Словом, они обратились к властям; те приняли решительные меры, однако изловить негодяя не удалось. И тут кто-то вспомнил, что письмо так и не скормили собаке. Тотчас голландского дога привели в круг родственников и друзей, сорвали с письма печать, аккуратно сложили его вчетверо, и вскоре обнаружили к величайшему своему удивлению, что собака не желает глотать письма. Прощай! Письмо CVIII [О пользе и занимательности путешествия на Восток.] Лянь Чи Альтанчжи - Фим Хоуму, первому президенту китайской Академии церемонии в Пекине. Невежество европейских путешественников, забиравшихся в дальние уголки Азии, не раз изумляло меня. Их вели туда либо корысть, либо благочестие, а потому и рассказы их о виденном таковы, каких только и можно ждать от людей ограниченных или предубежденных, покорных предрассудкам или просто невежд. Разве не удивительно, что среди такого множества искателей приключений нет ни одного философа? (Джимелли {1} не в счет, ведь ученые давно сошлись во мнении, что это подделка.) А между тем в каждой стране, какой бы дикой и нецивилизованной она ни была, жители всегда знают те или иные тайны природы или ремесел, каковые можно у них с пользой позаимствовать. Сибирские татары, к примеру, извлекают из молока очень крепкий спирт {2}, и секрет этот, вероятно, неизвестен европейским химикам. В самых глухих уголках Индии знают, как приготовлять пурпурную краску из растений и как превращать свинец в металл, твердостью и цветом почти не уступающий серебру. В Европе любой из этих секретов мог бы принести человеку целое состояние. Умение азиатов вызывать ветер или дождь европейцы считают легендой, так как у себя дома ничего подобного не видали. Но ведь точно так же они сочли бы сказкой порох или компас, услышь они, что у китайцев было нечто подобное до того, как сами их придумали. Из всех английских философов я особенно чту Бэкона, гения поистине великого и дерзостного, который допускает существование еще неразгаданных тайн и, не страшась трудностей, побуждает человеческую любознательность исследовать все на свете и даже призывает человека померяться силой с ураганом, молнией и землетрясением, дабы подчинить их своей власти. О, если бы в страны, куда заглядывали доселе лишь суеверные или алчные люди, отправился человек, обладающий отважным духом, гением, проницательностью и ученостью Бэкона, - какие успехи выпали бы на долю человечества! Как просветил бы он края, в которых побывал! И сколько замечательных сведений и полезных усовершенствований он привез бы оттуда домой! Право, не найдется такой варварской страны, которая отказалась бы поделиться всем ей известным, если бы она могла почерпнуть у путешественника равноценные сведения, и я полагаю, что человек, готовый дать больше знаний, нежели получил, будет всюду желанным гостем. Он должен лишь заботиться о том, чтобы пиршество ума, которое он предлагает, было бы доступно тем, с кем он намерен иметь дело. Нет смысла наставлять невежественных татар в астрономии, а просвещенных китайцев учить обрабатывать землю и строить прочные жилища. Пусть он покажет варварам, как они могут сделать свою жизнь приятнее, а обитателей более цивилизованных стран приобщит к радостям умозрительных наук. Гораздо благороднее для философа посвятить себя такой задаче, нежели сидеть дома, вписывать в каталог еще одну звезду, пополнять коллекцию еще одним уродом, или, не щадя сил, надевать упряжь на блох и вырезать узоры на вишневых косточках. Я много размышлял об этих материях и всякий раз дивился тому, что ни одно из английских обществ, учрежденных для поощрения искусств и образования, не догадалось отправить кого-либо из своих членов в восточные области Азии, где он мог бы сделать немало открытий. В полезности подобного путешествия мы убедились бы, прочитав книги своих странствовавших по свету соотечественников, которые сами заблуждаются и вводят в заблуждение других. Купцы рассказывают нам о ценах на различные товары, о способах их упаковки и о том, как европейцу надежнее всего сберечь здоровье в чужих краях. Миссионер же сообщает, с какой радостью приняла христианство страна, куда он был послан, и указывает число обращенных, а также описывает, как он умудрялся блюсти великий пост там, где нет рыбы, или как выходил из положения, давая причастие там, где не было ни хлеба, ни вина. Такие сообщения, к которым добавляются еще описания свадеб, похорон, надписей, рек и гор, и составляют обычно весь дневник европейского путешественника. Что же касается тайн, которые знают местные жители, их, как правило, называют колдовством. Когда путешественник не умеет растолковать чудеса, которым сам был свидетелем, он попросту приписывает их власти дьявола. Как имел обыкновение повторять английский химик Бойль {3}, если бы каждый ремесленник мог поведать о всех мыслях, приходивших ему в голову за работой, философия неизмеримо обогатилась бы. Но с еще большей справедливостью можно утверждать, что пытливый наблюдатель, собирая знания даже в самой варварской стране, принес бы неоценимую пользу. А разве нет и в самой Европе множества полезных изобретений, которые известны или используются только в одном из ее уголков? К примеру, немецкое орудие, которым жнут, по-моему, намного удобнее и лучше английского серпа. Дешевый и быстрый способ изготовления уксуса без предварительного брожения известен только французам; и если даже у себя дома можно обнаружить такие замечательные вещи, сколько же полезных сведений таят страны, где еще никто из европейцев не бывал, и те, которые невежественные путешественники торопливо пересекали, следуя за каким-нибудь торговым караваном. Мне могут возразить, что причиной тут предубеждение азиатов против приезжих иностранцев. Но как легко европейские купцы, выдававшие себя за Sanjapins или, иначе говоря, северных паломников, проникали даже в самые недоверчивые страны! Таким даже сам Китай не запрещает въезда. В подобные путешествия следует посылать людей, которым по плечу такая задача, и заниматься этим должны бы правительства. Это восполнило бы ущерб, нанесенный честолюбивыми желаниями, и показало бы, что есть люди даже более великие, чем патриоты, люди, любящие человечество. Трудно лишь подыскать человека, подходящего для столь нелегкого дела. Он должен отличаться философским складом ума, он должен обладать умением видеть ту общую пользу, которую может принести то или иное частное явление, ему должны быть равно чужды спесь и предрассудки, он не должен быть педантом, приверженцем одной философской системы и знатоком одной лишь науки, быть не только ботаником и не только собирателем древностей. Его разум должен быть обогащен самыми разнообразными знаниями, а манеры облагорожены общением с людьми. Он должен быть в какой-то мере энтузиастом, любить путешествия, обладать пылким воображением и любовью к переменам; тело его должно не знать усталости, а сердце не страшиться опасности. Прощай! Письмо CIX [Попытки китайского философа узнать, кто из англичан особенно знаменит.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Приехав в эту страну, я хотел прежде всего познакомиться с именами и достоинствами тех из ныне живущих, кто слывет тут ученым или мудрецом. Я полагал, что самый верный способ добиться цели - это поговорить с людьми непросвещенными, ибо только та слава громче, которая достигла ушей простого люда. Придя к такому решению, я приступил к расспросам, но был лишь разочарован и озадачен. Я обнаружил, что н каждой части города есть своя собственная знаменитость. Тут одна сторона улицы восхищалась словоохотливым сапожником, властителем умов другой был ночной сторож - гроза воров. Пономарь считался величайшим человеком в одном конце переулка, но не прошел я и половины его, как оказалось, что славу с ним делит речистый проповедник. Узнав, чем я занят, хозяйка моя любезно вызвалась помочь мне советом, оговорившись, правда, что она никакой не судья, однако, если я положусь на ее вкус, то уж, конечно, сочту Тома Коллинза самым остроумным человеком на свете: ведь Том кого хочешь передразнит и вдобавок прекрасно изображает свинью с поросятами. Тогда я уразумел, что если буду судить о заслугах человека по его известности среди простонародья, то мой список великих имен станет длиннее "Придворного календаря", и посему предпочел отказаться от прежнего способа и решил навести справки в том обычном приюте славы, название коему книжная лавка. Я попросил книготорговца сказать мне, кто нынче снискал наибольшую славу добродетелью, умом или ученостью. В ответ на мой вопрос он протянул мне памфлет под названием "Наставление молодому стряпчему". - Вот, сударь, то, что вы ищете! - сказал он. - Полторы тысячи разошлись за день. Судя по заглавию книжки, уведомлению, плану, содержанию и указателю, ее сочинитель превзошел в Англии всех. Я понял, что попусту теряю время, так как мой собеседник ничего не смыслит в истинных достоинствах, и потому, уплатив за "Наставление молодому стряпчему", как того требовала вежливость, я тотчас же откланялся. Поиски знаменитых людей привели меня затем в лавку гравюр. Уж тут-то художник - зеркало общественного мнения, рассудил я. Подобно тому, как прежде на римском форуме ставили статуи лишь достойным, так и тут, вероятно, на продажу выставляют изображения лишь тех, кто достоин нашей любви. Каково было мое удивление, когда, принявшись рассматривать это собрание знаменитых лиц, я обнаружил, что самые разные достоинства уравнены в нем, как в могиле. Словом, эта лавка скорее казалась усыпальницей человеческих заслуг. Какое-нибудь ничтожество занимало здесь столько же места, сколько изувеченный в сражениях доблестный воин, судья соседствовал с ворами, шарлатаны, сводники, ярмарочные шуты занимали почетное место, а знаменитые жеребцы уступали в числе лишь еще более знаменитым шлюхам. Многих современных писателей я читал с восторгом и одобрением еще до приезда в Англию, но их портретов тут не оказалось. Стены пестрели именами сочинителей, о которых я даже не слышал или тут же забыл, жалкими кичливыми знаменитостями на час, которым удалось войти в моду, но не суждено достичь славы. Под портретами я читал имена N., и NN.. и NNN., этих мимолетных кумиров невежественной толпы, которые торопятся увековечить свои бесстыжие лица на меди. Посему мое недоумение от того, что я не нашел немногих чтимых мною имен, сменилось чувством облегчения. Я сразу вспомнил одно меткое замечание Тацита по такому же поводу: "В этой процессии лести не было изображений ни Брута, ни Кассия {1}, ни Катона {2}, "ео clariores qui imagines eorum non deferebantur" {Но славных изображений их тут нет и в помине {3} (лат.).}, и их отсутствие служило лучшим доказательством их заслуг. - Тщетно искать подлинное величие среди памятников непогребенным мертвецам, - воскликнул я. - Нет, я пойду к гробницам, где покоятся истинно славные, и погляжу, нет ли там среди недавно скончавшихся таких, кто заслужил внимание потомков и чьи имена я мог бы назвать моему далекому другу, как возвеличившие нынешний век. И вот, упрямо продолжая свои поиски, я во второй раз отправился в Вестминстерское аббатство. Там действительно появились новые надгробия, воздвигнутые в честь великих людей, хотя имена этих гениев вылетели у меня из головы. Я хорошо помню, что надгробия создал ваятель Рубийяк {4}. Я невольно улыбнулся, читая две новые эпитафии, одна из которых восхваляла покойного за то, что он ortus ex antiqua stirpe {Происходит из древнего рода (лат.).}, а другая превозносила усопшего, который hanc cedem suis sumptibus recedificavit {Своими средствами поддержал этот род (лат.).}. Величайшая заслуга первого заключалась в том, что он принадлежал старинному дому, а второй отличился тем, что поддержал старинный дом, который пришел в упадок. - Увы, - воскликнул я. - Такие надгробья увековечивают не великих людей, а маленького Рубийяка. Разочаровавшись в своих поисках, я решил пойти в кофейню и, присоединившись к компании, попробовать узнать что-нибудь у них. И вот там, наконец, я услышал почитаемые мною имена, но только их старались всячески ославить. Прекрасного писателя они облыжно назвали безнравственным человеком, другого - утонченного поэта - упрекали в отсутствии добронравия, третьего обвинили в вольнодумстве, а четвертого в том, что некогда он был игроком. - Как несправедливо человечество распределяет славу! - воскликнул я. - Сначала мне попались невежды, которые охотно расточают ее, но не способны распознать истинные достоинства, теперь же - люди, которые знают, кто заслуживает восхищения, но зависть отравляет их похвалы. Эти неудачи склонили меня к мысли, что мне следует самому узнать тех, о ком так лицеприятно судит публика. Встречая людей поистине замечательных, я видел, сколь они достойны хвалы, которой стараются избегать. Я понял, что восторги толпы расточаются ничтожествам, а жало ее злословия бессильно. Незаурядным людям свойственны мелкие слабости и сияющие добродетели, и они столь же благородны сами, как и их творения. Но, блистая добродетелью и талантами, они, однако, допускают много оплошностей, бросающихся в глаза людям ничтожным. Невежественный критик и глупый педант жадно ищут погрешности в чужих речах и поступках: ведь их чувства тупы и не способны воспринимать красоту. Такие люди ничего не понимают ни в книгах, ни в жизни. Своей хулой они не могут очернить истинный талант и не могут создать длительной славы своей хвалой. Словом, эти поиски привели меня к мысли, что возвеличить других способен лишь тот, кто сам достоин славы. Прощай! Письмо СХ [Проект введения при английском дворе азиатских придворных должностей.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. При дворах восточных монархов есть множество должностей, о которых в Европе не имеют никакого представления. Здесь, например, не существует поста чесальщика императорского уха или ковыряльщика монаршьих зубов. У них нет придворного мандарина, носящего королевскую табакерку,или главного устроителя императорского досуга в серале. И всетаки я дивлюсь тому, что англичане удержались от подражания нам во всем этом, так как они обычно восхищаются всем китайским и любят создавать новые и бесполезные должности. Они наполнили жилища нашей утварью, жгут в парках наши фейерверки и даже развели в прудах китайских рыб. Но вывозить, друг мой, им следовало бы не рыб и не утварь, а наших придворных, которые стали бы исполнять все необходимые церемонии лучше своих европейских собратьев и вполне удовольствовались бы большим жалованьем за малые труды, тогда как иные придворные в этой стране выражают недовольство, хотя получают большое жалованье, вовсе ничего не делая. Вот почему последнее время я подумываю опубликовать прожект о внесении в здешний придворный реестр некоторых восточных должностей и титулов. Я считаю себя гражданином мира, и мне столь же приятно радеть о благе страны, где мне случается жить, как и о благе собственной моей родины. В роскошных покоях дворца в Пегу нередко заводятся крысы. Однако религия этой страны строго возбраняет их убивать. Посему обычно прибегают к помощи знатного придворного, который, рискуя спасением души, соглашается очистить королевские апартаменты. Когда царствует слабый монарх, придворные крысы кишат в каждом дворцовом углу в необыкновенных количествах. Но благоразумный монарх и ревностный министр вскоре изгоняют крыс из их убежищ за циновками и занавесями, успешно освобождая двор от этой нечисти. Такую должность, по-моему, стоит ввести и в Англии, где, как мне сказали, дворец очень стар, а потому наверное за панелями и драпировками крыс там очень много. Посему было бы не худо дать какому-нибудь министру должность и титул Придворного Крысолова. Его нужно облечь властью изгонять крыс, ловить, травить и давить их с помощью колдовства, ловушек, хорьков и яда. Пускай он беспощадно орудует метлой и смахивает пыль с любых предметов, и не щадит даже паутины, освященной веками. Недавно я рассказал об этом прожекте знатным особам, которые занимают высокие государственные должности {1}. Среди них был главный инспектор Великобритании, мистер Генрикс - глава министерства, Бен. Виктор - казначей, Джон Локман - государственный секретарь, а также издатель правительственной газеты. Все они нашли мое предложение полезным, однако усомнились, что его одобрят придворные обойщики и горничные, которые, опасаясь хорьков, крысиной отравы и порчи мебели, станут, наверно, возражать. Следующее мое предложение носит более общий характер и, я полагаю, встретит меньшее сопротивление. Хотя я не знаю страны, где бы люди так льстили друг другу, как в Англии, англичане совершенно не знают толка в этом искусстве и льстят на диво неуклюже. Их похвальные речи, точно татарские кушанья, весьма обильны, но состряпаны отвратительно. Клиент тут так сдабривает фрикасе, предназначенное для его патрона, что оно оскорбляет обычный человеческий нос, даже еще не достигнув стола. Случись городку отправить поздравление министру, оно обернется сатирой и на министра и на самих поздравителей. Если какой-нибудь фаворит сидит, стоит или спит, тотчас находятся поэты, которые слагают об этом вирши, и священники объявляют об этом с кафедры. Так вот, чтобы избавить и льстеца и его патрона от обязанности, наверное докучной им обоим, я учредил бы здесь должность наследственного льстеца, как это принято при некоторых дворах в Индии. Такой льстец дает знак присутствующим, когда следует выказывать восхищение, а когда изъявлять восторг. Когда император дружески беседует с раджами и прочей знатью, этот чиновник всегда находится возле него. После каждой фразы, чуть только монарх замолчит и улыбнется своим словам, как караматчик (так называется эта должность) считает это неопровержимым свидетельством того, что его величество произнес нечто необычайно остроумное, громогласно возглашает: "Карамат! Карамат! Чудо! Чудо!", всплескивает руками и закатывает в экстазе глаза. Его возгласы тотчас подхватывают окружающие придворные, а император, меж тем, наслаждается молча успехом шутки и обдумывает очередное остроумное изречение. Я советовал бы английским вельможам непременно сажать за свой стол такого человека. От частого упражнения он быстро поднаторел бы в этом искусстве и со временем без особых хлопот угождал бы своему патрону и сделал бы излишними топорные комплименты неумелых льстецов. Я убежден, что мое предложение придется по вкусу здешним церковнослужителям: ведь кое-кого из них оно обеспечит местечком. И, разумеется, судя по последним их проповедям, многие духовные лица уже вполне подготовлены к тому, чтобы занять эту должность. Но самым важным я считаю свой последний прожект. Наша соседка российская императрица учредила, как ты, верно, помнишь, женский рыцарский орден. Не отстала от нее австрийская императрица, а у китайцев он существует с незапамятных времен {2}. Дивлюсь, как англичане от всех отстали. Когда я размышляю о том, каких людей возводят здесь в рыцарское достоинство, то недоумеваю, отчего англичане обходят этой честью женщин. Они возводят в рыцари сыроваров и кондитеров {3}; а почему бы не удостоить этого заодно и их жен? Они возлагают на торговцев свечами рыцарские обязанности; так почему бы не облекать ими и их жен? Галантерейщики присягают, как положено рыцарям: "Никогда не покидать поля боя, поддерживать и защищать честь благородного рыцарского сословия добрым конем, сбруей и доспехами". Галантерейщики приносят такую клятву; почему бы не приносить ее их женам? Я совершенно убежден, что их жены разбираются в баталиях и рукопашных намного лучше своих мужей, а что до рыцарского коня и доспехов, так оба знают лишь сбрую на лошади, запряженной в коляску. Нет, мой друг, чем возводить в рыцарское достоинство мужей, я с большей охотой сделал бы рыцарями их жен. Не следует, однако, смущать покой страны этим новшеством. Достаточно воспользоваться названием и девизом какого-нибудь старинного, ныне забытого ордена и предоставить дамам право выбора. В Германии, например, есть орден Дракона, в Шотландии - орден Руты, во Франции - Дикобраза и т. п. Названия эти звучат благородно и вполне приличествуют женскому ордену. Прощай! Письмо CXI [О религиозных сектах в Англии, в частности, о методизме.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Религиозных сект в Англии во много раз больше, чем в Китае. Здесь любой человек, у которого есть желание и возможность нанять помещение для молитвенных собраний, может стать основателем секты и торговать новой верой {1}. Те, кто продают последнюю новинку, предлагают чрезвычайно выгодные сделки, суля своим последователям за весьма малые деньги весьма большую уверенность в грядущем спасении. Их лавки недурно посещаются, а клиентура день ото дня растет, так как все, разумеется, хотят попасть в рай, не тратясь много. Не подумай, однако, будто эта новая секта отличается своими взглядами от официальной религии. Было время, когда расхождения во взглядах и впрямь разделяли сектантов и подчас сводили инаковерующих на поле боя. Распри возникали тогда из-за белых одежд, черных мантий, шляп с полями и поперечных прорезей карманов, и у людей были хоть какие-то основания для вражды, они знали, что защищают. Теперь же англичане настолько исхитрились в делах веротворчества, что основали новую секту, не имея никаких новых взглядов. Они враждуют из-за принципов, которые обе стороны в равной мере отстаивают; обе стороны ненавидят друг друга, и в этом заключается их единственное различие. Но хотя они и придерживаются одинаковых взглядов, поведение их кое-чем отличается. Исповедующие официальную религию смеются, когда им весело, а если и стонут, то лишь от страха или боли. Последователи же новой секты, напротив, рыдают ради собственного удовольствия и не признают иной музыки, кроме хоровых вздохов и стонов или мелодий, подражающих стенаниям. Они ненавидят смех. Влюбленные объясняются друг с другом стихами из Плача Иеремии {2}, жених приближается к брачному ложу с погребальной торжественностью, а невеста выглядит мрачнее, чем лавка гробовщика. Танцы, по их мнению, прямой путь в дьявольские сети, и они скорее предпочтут забавляться хвостом гремучей змеи, чем возьмут в руки игральные кости, даже ради шутки. Ты, конечно, понял, что я описываю секту фанатиков, и уже сравнил ее с восточн