а почти пуста, на Динни некому было обращать внимание. Тщательно запертые высокие и узкие дома с казенного вида фасадами и железными шторами на окнах, казалось, еще более подчеркивали равнодушие упорядоченного мира к переживаниям одиноких прохожих вроде нее. На углу Кингз-род стояла женщина. - Не скажете, где здесь поблизости можно поесть? - осведомилась Динни. Только после этого она заметила, что у женщины, к которой она обратилась, круглое скуластое лицо с сильно подведенными глазами, добродушный рот, губы немного мясистые, нос тоже. Выражение глаз было такое, словно они утратили соприкосновение с душой, - следствие постоянной привычки попеременно казаться то неприступными, то обольстительными. На темном облегающем платье поблескивала нитка искусственного жемчуга. Динни не могла удержаться от мысли, что не раз видела в обществе женщин, похожих на эту. - Налево недурной ресторанчик. - Не хотите ли зайти со мной перекусить? - предложила Динни, не то повинуясь первому импульсу, не то уловив в глазах женщины голодный блеск. - Еще бы! - ответила та. - По правде сказать, вышла-то я не поевши. Да и в компании посидеть приятно. Она свернула на Кингз-род, и Динни пошла рядом с ней, подумывая, что если встретит знакомых, может получиться неудобно, но в общем испытывая облегчение. "Бога ради, Динни, держись естественно", - мысленно увещевала она себя. Женщина привела ее в небольшой ресторанчик, вернее - кабачок, потому что при нем был бар. В обеденном зале, куда вел отдельный вход, было пусто. Они сели за столик, где стояли судок, ручной колокольчик, бутылка вустерской минеральной воды и вазочка с осыпающимися ромашками, которые, видимо, попали в нее уже несвежими. В воздухе припахивало уксусом. - Я не отказалась бы от сигареты, - объявила женщина. У Динни не было сигарет. Она позвонила. - Какой сорт вы курите? - А, любую дешевку. Появилась официантка, взглянула на женщину, взглянула на Динни и осведомилась: "Что вам?" - Пачку "Плейере", пожалуйста. Мне большую чашку свежего кофе покрепче с кексом или булочкой. А вам? Женщина посмотрела на Динни, словно оценивая ее возможности, посмотрела на официантку и нерешительно попросила: - По правде сказать, я здорово голодная. Холодного мяса и бутылку портера, что ли. - Гарнир или салат? - спросила Динни. - Благодарю, лучше салат. - Прекрасно. Возьмем еще пикули. И будьте добры, поскорее. Официантка провела языком по губам, кивнула и ушла. - Знаете, это очень мило с вашей стороны, - неожиданно выпалила женщина. - С вашей стороны тоже очень любезно, что вы согласились. Без вас я совсем растерялась бы. - Она не понимает, в чем дело, - сказала женщина, кивнув в сторону исчезнувшей официантки. - Сказать по правде, я тоже. - Почему? Мы же обе хотим есть. - Ну, в этом сомневаться не приходится, - согласилась женщина. - Увидите, как я буду уплетать. Ужасно рада, что вы заказали пикули. Обожаю маринады, хоть они мне и не по карману. - Я забыла про коктейли, - смущенно призналась Динни. - Но, может быть, их тут не приготовляют? - Сгодится и шерри. Сейчас принесу. Женщина встала и вышла в бар. Динни воспользовалась случаем и попудрила нос. Потом сунула руку за, лиф, где были спрятаны трофеи с Саут-Молтон-сквер, и вытащила пятифунтовую бумажку. Ею овладело какое-то мрачное возбуждение. Женщина принесла два бокала: - Я сказала, чтобы их приписали к счету. Выпивка здесь что надо. Динни подняла бокал и пригубила. Женщина осушила свой одним глотком. - Не могу без этого. Представляете себе страну, где не достанешь выпить! - Люди все равно достают. - Еще бы! Но, говорят, спиртное там дрянь. Динни отметила жадное любопытство, с каким глаза женщины скользнули по ее пальто, платью и лицу. - Простите, у вас свидание? - неожиданно спросила та. - Нет. Я поем и пойду домой. Женщина вздохнула. - Скорей бы уж она принесла эти чертовы сигареты! Официантка вернулась с бутылкой портера и пачкой сигарет. Поглядывая на волосы Динни, она откупорила бутылку. - Уф! - вздохнула женщина, глубоко затянувшись своей "дешевкой". Очень курить хотелось. - Остальное сейчас подам, - объявила официантка. - Я вас случайно не видела на сцене? - поинтересовалась женщина. - Нет, я не актриса. Возвращение официантки помешало очередному вопросу. Кофе оказалось горячим и лучше, чем предполагала Динни. Она успела выпить почти всю чашку и проглотить большой кусок сливового пирога, прежде чем женщина, сунув в рот маринованный орех, заговорила снова. - В Лондоне живете? - Нет, я из Оксфордшира. - Я тоже люблю деревню, только теперь почти не бываю за городом. Я ведь выросла около Мейдстоуна, - отсюда рукой подать. Женщина испустила отдающий портером вздох. - Говорят, коммунисты в России покончили с проституцией. Ну не здорово ли! Мне один американец рассказывал. Он был журналист. До чего бюджет изменился! Ничего подобного еще не бывало, - продолжала она, с таким усердием выпуская клубы дыма, как будто это облегчало ей душу. - Жуткая у нас безработица! - Да, она на всех отражается. - Насчет всех не знаю, а на мне здорово. - Взгляд женщины стал тяжелым. - Вам, наверно, неудобно такие вещи слушать? - В наши дни надо много наговорить, чтобы человеку стало неудобно. - Вы же понимаете, я не с епископами путаюсь. Динни расхохоталась. - А они, что, не такие, как все? - вызывающе бросила женщина. - Правда, как-то раз я наскочила на одного священника. Вот он говорил так, как я еще не слыхивала. Ну, конечно, я не могла сделать то, что он советовал. - Пари держу, я его знаю, - отозвалась Динни. - Его фамилия Черрел. - Точно! - воскликнула женщина, и глаза ее округлились. - Он мой дядя. - Вот оно что! Так-так. Смешной все-таки наш мир. И не такой уж большой. Хороший он был человек, - прибавила женщина. - Он и сейчас жив. - На свете таких мало. Динни, ожидавшая этих неизбежных слов, подумала: "Вот тут и полагается заводить: "Заблудшая сестра моя!.." Женщина насытилась и удовлетворенно вздохнула. - С удовольствием поела, - объявила она и встала. - Очень вам благодарна. А теперь пойду, иначе ничего не заработаю: для нашего дела, поздно будет. Динни звякнула колокольчиком. Официантка появилась с подозрительной быстротой. - Счет, пожалуйста. И не можете ли разменять вот это? Официантка опасливо взяла кредитку. - Я сейчас, - только приведу себя в порядок, - предупредила женщина и скрылась в дверях. Динни допила кофе. Она пыталась понять, что значит жить так, как живет эта женщина. Официантка принесла сдачу, получила на чай, поблагодарила и ушла. Динни вернулась к прерванным размышлениям. - Ну, - раздался позади нее голос женщины, - не думаю, что нам приведется встретиться, но все-таки скажу: вы - молодчага. Динни подняла на нее глаза: - Вы сказали, что вышли без ничего. Это значит, что у вас и дома ничего не было? - Ясное дело, - подтвердила женщина. - Не откажите взять себе сдачу. Остаться в Лондоне без денег - просто ужасно. Женщина кусала губы. Динни заметила, что они дрожат. - Не хочется мне брать у вас денег: вы были так добры ко мне, - замялась женщина. - А, пустяки! Ну, прошу вас, возьмите! И, схватив руку женщины, Динни сунула в нее деньги. К ужасу девушки, женщина громко засопела. Динни уже собралась удирать, как вдруг та воскликнула: - Знаете, что я сделаю? Пойду домой и завалюсь спать. Ей-богу, пойду! Да, пойду домой и отосплюсь. Динни торопливо возвратилась на Слоун-стрит. Проходя мимо высоких домов, с зашторенными окнами, она с облегчением почувствовала, что ее тоска потеряла свою остроту. Надо спешить, - до Маунт-стрит не близко. Окончательно стемнело, и, несмотря на электрическую дымку, окутавшую город, в небе стали видны звезды. Динни решила не пересекать парк вторично, а пошла вдоль решетки. Ей казалось, что она уже бесконечно давно простилась со Стэком и собакой на Корк-стрит. По мере приближения к Парк Лейн движение становилось все оживленнее. Завтра все эти машины отхлынут к Эпсомскому ипподрому, город опустеет. И Динни с болью поняла, каким пустым всегда будет для нее Лондон, если отнять у нее Уилфрида и надежду на встречу с ним. Девушка подошла к воротам напротив "норовистого пузанчика" и вдруг, как будто весь этот вечер ей только приснился, увидела, что у памятника стоит Уилфрид. Она глотнула воздух и ринулась вперед. Он протянул руки и прижал ее к себе. Минуты встречи затягивать было нельзя, - вокруг сновали автомобили и пешеходы, и они под руку направились к Маунт-стрит. Динни молча прижалась к Уилфриду, он тоже не раскрывал рта. Но ведь он пришел сюда, чтобы ощутить ее близость, - и при одной мысли об этом девушка испытывала бесконечное облегчение. Они ходили взад и вперед мимо подъезда, как простые слуга и горничная, которым удалось вырваться на четверть часа. Происхождение и национальность, привычки и мораль, - все забылось, и, может быть, в эти короткие минуты среди всех семи миллионов лондонцев не было двух более взволнованных и прочнее слитых воедино людей. Наконец чувство юмора взяло верх. - Милый, нельзя же всю ночь провожать друг друга. Итак, последний поцелуй!.. Ну, еще один!.. Еще один! Девушка взбежала по ступеням и повернула ключ. XXI Уилфрид расстался со своим издателем злой и встревоженный. Не вдаваясь в исследование душевных глубин Компсона Грайса, он тем не менее чуял какую-то махинацию. Весь этот тревожный день Дезерт пробродил по городу, раздираемый борьбою двух чувств: облегчения, потому что он сжег корабли, и негодования, потому что он не желал примириться с неотвратимым. Поглощенный своими переживаниями, он даже не сообразил, каким ударом для Динни будет его записка, и только по возвращении домой, когда он получил ее ответ, сердце его, а вслед за сердцем и тело потянулись к ней, и Уилфрид отправился туда, где она случайно столкнулась с ним. За те немногие минуты, которые они провели на Маунт-стрит, молча, полуобнявшись и прохаживаясь мимо дома Монтов, девушка сумела вселить в Уилфрида веру в то, что теперь миру противостоит не он один, а они вдвоем. Зачем же отстраняться и делать ее несчастнее, чем нужно? Поэтому на другое утро Уилфрид послал ей через Стэка записку с приглашением "прокатиться". Но Уилфрид забыл про дерби, и, как только их машина тронулась, поток автомобилей подхватил ее и унес с собой. - Я никогда не бывала на дерби, - сказала Динни. - Съездим? Оснований поехать было тем больше, что никаких оснований не ехать не было. Динни пришла в изумление при виде всеобщей сдержанности. Ни пьяных, ни лент, ни тележек, запряженных осликами, ни приставных носов, ни шуток, ни экипажей четверкой, ни разносчиков, ни торговок - один клинообразный неудержимый поток автобусов и машин, по большей части закрытых. Когда наконец они вылезли из автомобиля на стоянке у ипподрома, съели свои сандвичи и смешались с толпой, их инстинктивно повлекло туда, где можно увидеть лошадь. Если картина Фрита "Дерби" и соответствовала когда-нибудь жизненной правде, то теперь, казалось, давно утратила это соответствие. На ней изображены живые люди, живущие настоящей минутой; толпа же, окружавшая Уилфрида и Динни, казалось, не жила, а только куда-то стремилась. В паддоке, который, казалось, тоже заполнен исключительно одними людьми, Уилфрид неожиданно сказал: - Мы сделали глупость, Динни, - нас кто-нибудь да увидит. - Ну и пускай. Смотри, наконец-то лошади. Действительно, на круге проминали лошадей. Динни заторопилась к ним. - Они все такие красивые, - вполголоса заметила она. - Для меня они все как на подбор, кроме вон той. Не нравится мне ее спина. Уилфрид заглянул в программу: - Это фаворит. - А мне все равно не нравится. Ты понимаешь, что я имею в виду? Она какая-то угловатая - до хвоста ровно, а потом сразу вниз. - Согласен, но ведь резвость не зависит от формы спины. - Я поставлю на ту, которая понравится тебе, Уилфрид. - Тогда подожди, пока я присмотрюсь. Со всех сторон люди на ходу сыпали кличками лошадей. Динни протискалась к барьеру, Уилфрид встал позади нее. - Не лошадь, а сущая свинья, - объявил кто-то слева от Динни. - Ни за что не поставлю больше на эту клячу. Девушка взглянула на говорившего. Широкоплечий мужчина, рост футов пять с половиной, на шее жирная складка, на голове котелок, во рту сигара. Лучше уж быть лошадью, чем таким. Дама, сидевшая на раскладной трости справа от нее, негодовала: - Неужели нельзя очистить дорогу? Лошади того и гляди споткнутся. В позапрошлом году я из-за этого проиграла. Рука Уилфрида легла на плечо девушки. - Мне нравится вон тот жеребец - Бленхейм, - шепнул он. - Пойдем поставим на него. Они проследовали туда, где перед окошечками, вернее перед отверстиями, напоминавшими голубиные гнезда, стояли недлинные очереди. - Побудь здесь, - попросил Уилфрид. - Я только положу яичко и назад. Динни остановилась, глядя ему вслед. - Здравствуйте, мисс Черрел! Перед нею стоял высокий мужчина в сером цилиндре, с переброшенным через плечо большим футляром от полевого бинокля. - Мы встречались с вами у памятника Фошу и на свадьбе вашей сестры. Помните? - Ну как же! Вы - мистер Масхем. Сердце девушки учащенно забилось. Она старалась не смотреть в сторону Уилфрида. - Сестра пишет? - Да, было письмо из Египта. В Красном море они, видимо, попали в страшную жару. - Выбрали, на какую поставить? - Нет еще. - Я не связывался бы с фаворитом, - не вытянет. - Мы хотели на Бленхейма. - Что ж, хорошая лошадь и на поворотах послушная. Но у ее владельца в конюшне есть другая, поинтереснее. Я вижу, вы - новичок. Подскажу вам две приметы, мисс Черрел, и смотрите, чтобы у вашей лошади была хоть одна из них: во-первых, подъемность сзади; во-вторых, индивидуальность, не внешний вид, а именно индивидуальность. - Подъемность сзади? То есть круп выше, чем остальная спина? Джек Масхем улыбнулся: - Примерно так. Как только заметите это в лошади, особенно если ей надо брать подъем, ставьте не колеблясь. - А что такое индивидуальность? Это, когда она поднимает голову и смотрит поверх людей в пространство? Я однажды видела такую. - Честное слово, из вас получилась бы замечательная ученица. Вы прямо-таки прочли мою мысль. - Но я не знаю, какая это была лошадь, - призналась Динни. - Очень странно. Девушка увидела, что благожелательный интерес словно застыл на лице Масхема. Он приподнял шляпу и отвернулся. За ее спиной раздался голос Уилфрида. - Ну, я поставил десятку. - Пойдем на трибуну и посмотрим скачки. Уилфрид, по-видимому, не заметил Масхема, и Динни, идя с ним под руку, старалась забыть внезапно застывшее лицо ее собеседника. Вид толпы, где каждый изо всех сил протискивался вперед, чтобы поскорее "узнать свою судьбу", 'отвлек девушку, и, когда они подошли к трибуне, ей уже было безразлично все на свете, кроме Уилфрида и лошадей. Им достались стоячие места у барьера, поблизости от букмекеров. - Я запомнила - зеленый и шоколадный, как конфеты. Фисташки - моя любимая начинка. Сколько я могу выиграть, милый? - Послушаем. В общем шуме они различили слова: - Бленхейм - восемнадцать против одного. - Сто восемьдесят! - воскликнула Динни. - Вот замечательно! - Видишь, у Бленхейма прочная репутация, она идет не из конюшен. Скоро следующий заезд. Смотри, уже выводят. Жокеев в зеленом и шоколадном двое. Вторая из лошадей - наша. Парад, упоительный для всех, кроме самих лошадей, позволил Динни разглядеть выбранного ими гнедого, масть которого прекрасно гармонировала с цветами наездника. - Нравится он тебе, Динни? - Мне почти все лошади нравятся. Правду говорят, что можно определить по виду, какая лучше? - Нет, неправду. Лошади повернули и легким галопом проскакали мимо трибун. - Ты не находишь, что у Бленхейма круп выше остальной спины? - Нет. Красиво идут. А почему ты спрашиваешь? Но Динни только прижала к себе его руку и слегка вздрогнула. Биноклей у них не было, и когда начался заезд, они ничего не смогли разглядеть толком. Позади них какой-то мужчина то и дело вскрикивал: - Фаворит ведет!.. Фаворит ведет!.. Когда лошади прошли Тэттенхэм Корнер, тот же мужчина, захлебываясь, переменил мнение: - Паша... Паша возьмет!.. Нет, Фаворит... Нет, не он!.. Илиада!.. Илиада вырвалась!.. Уилфрид стиснул руку Динни. - Наш! Смотри - вон там! - бросил он. Динни увидела на другой стороне круга лошадь под розово-коричневым жокеем, которого обходил шоколадно-зеленый. Обошел, обошел! Они выиграли! Толпа пришла в замешательство и умолкла, а они стояли и улыбались друг другу. Этот выигрыш - знамение! - Я получу твои деньги, разыщем машину и домой. Уилфрид настоял, чтобы Динни взяла себе все деньги, и она присоединила их к своему сокровищу. Лишняя гарантия на тот случай, если ему вздумается избавить ее от себя! На обратном пути они снова заехали в Ричмонд-парк и долго сидели среди молодых папоротников, слушая кукушек и чувствуя себя бесконечно счастливыми в успокоительно шепчущей тишине солнечного дня. Они пообедали в одном из ресторанов Кенсингтона, и Уилфрид в конце концов расстался с ней на углу Маунт-стрит. Ночью Динни не тревожили ни сны, ни сомнения, и к завтраку она вышла с ясными глазами и легким загаром на щеках. Ее дядя читал "Дейли фейз". Он отложил газету и сказал: - Пробеги ее, Динни, когда выпьешь кофе. В ней есть кое-что, заставляющее усомниться в том, что редакторы - тоже люди и наши братья. И кое-что, не оставляющее сомнений в том, что издатели к последним не относятся. Динни прочла письмо Компсона Грайса, напечатанное под шапкой: ОТСТУПНИЧЕСТВО МИСТЕРА ДЕЗЕРТА. НАШ ВЫЗОВ ПРИНЯТ. ПРИЗНАНИЕ. Под заголовком были помещены две строфы из поэмы сэра Альфреда Лайела "Богословие перед казнью". Для чего? Ни за славу я жизнь отдаю, Я и жил и погибну безвестно; Не за право на место в небесном раю, Торговаться с всевышним невместно. Но, блюдя англичанина имя и честь, Предпочту умереть, чем позор перенесть. Я сегодня усну меж несчетных костей Тех, о ком все давно позабыли, Кто служил безымянно отчизне своей, Кто лежит в безымянной могиле И о ком не расскажет надгробный гранит, Как солдат и в мучениях верность хранит. Розоватый загар на лице Динни сменился багровым румянцем. - Да, - печально вымолвил сэр Лоренс, наблюдая на нею, - дело сделано, как сказал бы старый Форсайт. Тем не менее я вчера разговаривал с одним человеком, и он считает, что в наше время больше нет неизгладимых пятен. Сжульничал в карты? Украл ожерелье? Поезжай за границу года на два, - и все забудется. А сексуальные аномалии, с его точки зрения, давно уже в порядке вещей. Так что мы можем еще утешаться! - Меня возмущает лишь одно: теперь каждый червяк будет вправе болтать все, что ему заблагорассудится. Сэр Лоренс кивнул: - Чем крупнее червяк, тем больше он убежден в своих правах. Но бес покоиться надо не о червях, а о тех, кто "блюдет англичанина имя и честь". Такие еще попадаются. - Дядя, каким способом Уилфрид может публично доказать, что он не трус? - Он хорошо воевал. - Кто же помнит о войне! - Может быть, бросить бомбу в его автомобиль на Пикадилли? - печально усмехнулся сэр Лоренс. - Пусть небрежно взглянет на нее и закурит сигарету. Умнее ничего придумать не могу. - Вчера я видела мистера Масхема. - Значит, была на дерби? Баронет вытащил из кармана крошечную сигару: - Джек убежден, что ты - жертва. - Ох, ну что бы людям оставить нас в покое! - Очаровательных нимф не оставляют в покое. Джек ведь женоненавистник. Динни безнадежно рассмеялась. - Смешно, наверно, смотреть на чужие переживания. Она встала и подошла к окну. Ей казалось, весь мир вокруг нее лает, как собаки на загнанную в угол кошку, и, однако, Маунт-стрит была совершенно пустынной, если не считать фургона, развозившего молоко. XXII Когда скачки задерживали Джека Масхема в Лондоне, он ночевал в Бэртон-клубе. Он прочел в "Дейли фейз" отчет о дерби и лениво перевернул страницу. Остальные отделы "этой газетенки" обычно мало интересовали его. Ее стиль был несовместим с его приверженностью к внешним формам, новости, печатаемые в ней, претили его вкусу, а политические убеждения раздражали тем, что слишком напоминали его собственные. Тем не менее у него все же хватило внимания заметить шапку: "Отступничество мистера Дезерта". Прочтя половину набранной под ней колонки, Джек Масхем отшвырнул газету и сказал себе: "Парня придется осадить!" Упиваясь своей трусостью, Дезерт добьется того, что и эту милую девушку сделает парией! Он настолько непорядочен, что осмеливается появляться с ней на людях в тот самый день, когда публично признал свою трусость в такой же грязной, как он сам, газете! В век, когда терпимость и всепрощение стали чуть ли не повальной болезнью, Джек Масхем не стеснялся следовать своим антипатиям и выражать их. Он невзлюбил молодого Дезерта с первого же взгляда. У парня даже фамилия и та ему под стать. И подумать только, что эта милая девушка, которая безо всякой подготовки делает такие меткие замечания о скаковых лошадях, испортит себе жизнь из-за хвастуна и трусливого мальчишки! Нет, это уж чересчур! Если бы не Лоренс, давно пора бы принять меры. Внезапно Масхем мысленно запнулся. Как!.. Человек публично признается в своем позоре. Старая уловка - вырвать жало у критики, выдать необходимость за доблесть. Похваляться дезертирством! Петушок не стал бы драться, будь у него другой выход!.. Но тут Масхем опять запнулся. Конечно, не дело посторонних вмешиваться. Но если открыто и явно не осудить поведение этого типа, вся история будет выглядеть так, словно она никого не касается. "Черт побери! - воскликнул он про себя. - Пусть хоть клуб возвысит' голос и выскажет свое мнение. Нам в "Бэртоне" не нужны крысы!" В тот же вечер Джек Масхем поставил вопрос на заседании правления и чуть не ужаснулся, увидев апатию, с какой тот был встречен. Из семи присутствовавших, - председательствовал Уилфрид Бентуорт, Помещик, - четверо считали, что все это, во-первых, дело личной совести молодого Дезерта, а во-вторых, смахивает на газетную утку. С тех пор как Лайел написал свою поэму, времена изменились! Один из четырех вообще заявил, что не желает связываться: он не читал "Барса", не знает Дезерта и терпеть не может "Дейли фейз". - Я тоже, - согласился Джек Масхем. - Но вот поэма. Он утром послал лакея купить ее и читал целый час после завтрака. - Позволите прочесть вам отрывок? - Бога ради, Джек, не надо! Пятый член, который до сих пор хранил молчание, высказался в том смысле, что, если Масхем настаивает, придется всем прочесть эту вещь. - Да, настаиваю. Помещик, не проронивший покамест ни слова, объявил: - Секретарь достанет нужные экземпляры и разошлет членам правления. Следует послать им, кроме того, по номеру сегодняшней "Дейли фейз". Правление обсудит вопрос на будущей неделе в пятницу. Так как же, покупаем кларет? И они перешли к рассмотрению текущих дел. Давно замечено, что, когда газета откапывает факт, который дает ей возможность выступить в роли поборницы добродетели и ударить в литавры собственной политики, она эксплуатирует этот факт в пределах, допускаемых законом о клевете, и не считается с чувствами отдельных личностей. Застрахованная от неприятностей письмом Компсона Грайса с признанием Уилфрида, "Дейли фейз" максимально использовала свои возможности и за неделю, предшествовавшую очередному заседанию правления, лишила членов последнего всяких оснований ссылаться на неосведомленность или выказывать равнодушие. В самом деле, весь Лондон читал "Барса" или говорил о нем, а утром в день заседания "Дейли фейз" напечатала длинную и прозрачную передовую о чрезвычайной важности достойного поведения британцев на Востоке. В номере был также помещен большой анонс: "Барс" и другие стихотворения" Уилфрида Дезерта, издание Компсона Грайса; распродано 40 000 экземпляров; третий, расширенный тираж поступает в продажу". Обсуждение вопроса о предании остракизму одного из сочленов, естественно, должно было привлечь на заседание большинство остальных; поэтому на правление явились лица, которые никогда на нем не бывали. Джек Масхем поставил на обсуждение следующую формулировку: "На основании 23-го параграфа устава предложить достопочтенному Уилфриду Дезерту отказаться от членства в Бэртон-клубе ввиду поведения, не подобающего члену такового". Он открыл заседание следующими словами: - Каждый из вас получил по экземпляру поэмы Дезерта "Барс" и по номеру "Дейли фейз" за прошлую неделю. Дело не вызывает сомнений. Дезерт публично признался, что отрекся от своей религии под пистолетом, и я заявляю, что он не вправе оставаться членом нашего клуба. Последний был основан в честь великого путешественника, который не отступил бы даже перед силами ада. Нам не нужны люди, презирающие английские традиции и открыто хвастающиеся этим. Наступило краткое молчание, после чего пятый из членов правления, присутствовавших на прошлом заседании, возразил: - А поэма все-таки чертовски хороша! Известный королевский адвокат, который когда-то совершил поездку в Турцию, прибавил: - Не следует ли пригласить его на заседание? - Зачем? - спросил Джек Масхем. - Он не скажет больше, чем сказано в поэме и письме его издателя. Четвертый из членов правления, присутствовавших на прошлом заседании, объявил: - Я не собираюсь обращать внимание на "Дейли фейз". - Не наша вина, что он выбрал именно эту газетенку, - отпарировал Джек Масхем. - Вмешиваться в вопросы совести - всегда противно, - продолжал четвертый член правления. - Многие ли из нас решатся утверждать, что не поступили бы так же на его месте? Послышался звук, напоминающий шарканье ног, и сморщенный знаток раннецейлокской цивилизации прохрипел: - По-моему, Дезерт заслуживает нагоняя не за отступничество, а за шум, поднятый им вокруг этого. Приличия ради он обязан был молчать, а не рекламировать свою книгу! Она выходит уже третьим изданием, ее все читают. Делать из подобной истории деньги - это переходит всякие границы. - Вряд ли он думал о деньгах, - возразил четвертый член. - Спрос на книгу - следствие сенсации. - Он мог изъять книгу из продажи. - Смотря какой договор. Кроме того, такое решение могло быть истолковано, как бегство от бури, которую он сам же поднял. По существу, открыто во всем признаться - очень порядочно с его стороны. - Театральный жест! - бросил королевский адвокат. - Будь это военный клуб, там не стали бы миндальничать, - заявил Джек Масхем. Один из присутствующих, автор книги "Второе открытие Мексики", сухо отпарировал: - Наш клуб не военный. - Не знаю, можно ли мерить поэтов той же меркой, что и обычных людей, - задумчиво произнес пятый член. - В вопросах житейских - безусловно, - ответил знаток цейлонской цивилизации. Человечек, сидевший в конце стола, напротив председателя, поежился, как от сквозняка, и прошипел: - Ах, эта "Д-дейли ф-фейз"! - Об этой истории говорит весь Лондон, - заметил королевский адвокат. - Мои дети смеются над ней, - вмешался человек, до сих пор молчавший. - Они заявляют: "Кому какое дело до его поступка!" - рассуждают о лицемерии, издеваются над поэмой Лайела и считают, что империи будет только полезно, если с нее пособьют спесь. - Именно так! - поддержал его Джек Масхем. - Вот их современный жаргон! Все нормы летят за борт. А мы будем терпеть? - Знаком ли кто-нибудь из присутствующих с молодым Дезертом? - осведомился пятый член. - Я. Но знакомство шапочное, - отозвался Джек Масхем. Больше никто в знакомстве не сознался. Очень смуглый человек с глубокими живыми глазами неожиданно воскликнул: - Только бы это не дошло до Афганистана! Я через месяц еду туда. - Почему вас это беспокоит? - спросил четвертый член. - Просто потому, что это усугубит презрение, с которым там и без того ко мне отнесутся. Последнее замечание, исходившее от известного путешественника, произвело большее впечатление, чем все ранее сказанное. Два члена правления, которые, равно как и председатель, еще не брали слова, одновременно выпалили: - Верно! - Я не привык осуждать человека, не выслушав его, - заметил королевский адвокат. - Ваше мнение, Бентуорт? - осведомился у председателя четвертый член. Помещик, куривший трубку, вынул ее изо рта: - Хочет еще кто-нибудь высказаться? - Да, - откликнулся автор "Второго открытия Мексики". - Ему нужно вынести порицание за то, что он опубликовал эту поэму. - Нельзя, - проворчал Джек Масхем. - В этой истории все связано друг с другом. Вопрос ясен: достоин он быть членом нашего клуба или нет? Прошу председателя поставить вопрос на голосование. Но Помещик по-прежнему посасывал трубку. Опыт руководства многими и различными комитетами подсказывал ему, что время голосовать еще не наступило. Пусть сначала люди выговорятся. Споры, конечно, ни к чему не приведут, но зато убедят всех, что вопрос обсужден должным образом. Джек Масхем сидел молча. Его длинное лицо было бесстрастно, длинные ноги вытянуты. Дискуссия продолжалась. - Ну, что же решим? - спросил наконец член правления, вторично открывший Мексику. Помещик выколотил трубку и сказал: - Я полагаю, следует попросить мистера Дезерта изложить нам причины, побудившие его опубликовать поэму. - Слушайте! Слушайте! - возгласил королевский адвокат. - Верно! - поддержали два члена правления, уже сделавшие тот же вывод несколько раньше. - Согласен! - одобрил знаток Цейлона. - Кто против? - осведомился Помещик. - Считаю нецелесообразным, - бросил Джек Масхем. - Он струсил и сознался в этом. Поскольку других возражений не оказалось. Помещик продолжал: - Секретарь предложит ему явиться и дать объяснения. Повестка дня исчерпана, джентльмены. Хотя всем было ясно, что дело еще остается sub judice [6], три члена правления, включая самого Джека Масхема, в тот же день подробно информировали сэра Лоренса, а он к обеду доставил эти сведения на Саут-сквер. После опубликования поэмы и письма Компсона Грайса Майкл и Флер, осаждаемые настоятельными расспросами всех своих знакомых, только и делали, что говорили о Дезерте. Мнения их радикально расходились. Майкл, который первоначально возражал против публикации поэмы, теперь, когда она вышла, отважно превозносил честность и смелость Уилфрида, решившегося на подобное признание. Флер не могла простить Дезерту того, что она именовала "противоестественной глупостью". Если бы он сидел себе тихо да поменьше носился со своей совестью и гордостью, все мгновенно забылось бы, не наложив на него никакого пятна. Поступать так, как Уилфрид, утверждала Флер, нечестно по отношению к Динни и бессмысленно с точки зрения его собственных интересов, но ведь он всегда был такой. Флер и поныне помнила, как он не пошел на компромисс восемь лет назад, когда просил ее стать его любовницей, и, получив отказ, бежал на Восток. Когда сэр Лоренс сообщил Майклу и ей о заседании в "Бэртоне", она сказала только: - А на что еще он мог надеяться? Майкл удивился: - Чем он так насолил Джеку Масхему? - Одни собаки бросаются друг на друга с первого взгляда. Другие распаляются постепенно. Здесь же, по-видимому, сочетались оба варианта. Мне кажется, костью послужила Динни. Флер расхохоталась. - Джек Масхем и Динни! - Подсознательно, дорогая. Нам не постичь ход мыслей женоненавистника. Это умеют только в Вене. Там все могут объяснить - даже, природу икоты. - Сомневаюсь, чтобы Уилфрид явился на правление, - мрачно вставил Майкл. - Конечно, не явится, Майкл, - подтвердила Флер. - Что же тогда будет? - Его почти наверняка исключат, подведя под любой параграф устава. Майкл пожал плечами: - Плевать ему на это. Одним клубом больше, одним меньше - велика разница! - Ты не прав, - возразила Флер. - Делу дан ход, в городе лишь о нем и говорят. Исключение из клуба будет означать, что Дезерт окончательно осужден. Только это и нужно, чтобы общественное мнение высказалось против него. - И за него. - Да, и за него тоже. Но ведь нам заранее известно, кто за него вступится - кучка недовольных, самое большее. - Зря на него накинулись, - проворчал Майкл. - Я-то знаю, что мучит Уилфрида. Его первым побуждением было не поддаваться арабу, и он горько раскаивается, что уступил. Сэр Лоренс кивнул: - Динни спрашивала меня, как Дезерту публично доказать, что он не трус. На первый взгляд, придумать что-нибудь такое легко, а на деле совсем не просто. Люди упорно не желают подвергаться смертельной опасности ради того, чтобы их спасителями занялись газеты. Ломовые лошади на Пикадилли тоже бесятся не часто. Конечно, можно сбросить кого-нибудь с Вестминстерского моста и прыгнуть вдогонку, но это расценят как убийство и самоубийство. Странно! В мире так много героизма и так мало возможностей проявить его, когда это тебе нужно. - Он должен явиться на заседание и, надеюсь, явится, - сказал Майкл. - Он мне признался в одной вещи, Звучит глупо, но, зная Уилфрида, нетрудно понять, что для него она существенно все меняла. Флер поставила локти на полированный стол, подперла подбородок руками и наклонилась вперед. В такой позе она выглядела совсем как та девочка, которая разглядывает китайские тени на картине Альфреда Стевенса, доставшейся Флер от отца. - Ну, в какой? - спросила она. - Он сказал, что пожалел своего палача. Ни жена Майкла, ни его отец не шелохнулись. У них только слегка приподнялись брови. Майкл с вызовом в голосе продолжал: - Разумеется, это звучит абсурдно, но он сказал, что араб умолял не принуждать его к выстрелу, - он дал обет обратить неверного. - Рассказывать об этом членам правления - все равно, что угощать их баснями, - с расстановкой произнес сэр Лоренс. - Он и не подумает рассказывать, - заверила свекра Флер. - Он скорей умрет, чем даст себя высмеять. - Вот именно! Я упомянул об этом лишь с одной целью - показать, что с Уилфридом все обстояло не так просто, как воображают настоящие саибы. - Давно я не слышал ничего более парадоксального, - задумчиво вымолвил сэр Лоренс. - Но от этого Динни не легче. - По-моему, я должен еще раз зайти к нему, - сказал Майкл. - Самый простой выход для него - немедленно отказаться от членства, заключила Флер. И на этом практичном выводе дискуссия оборвалась. XXIII Любящий обязан уметь одновременно и скрывать и выказывать сочувствие любимому человеку, когда тот попадает в беду. Динни это давалось нелегко. Она рысьими глазами следила, а возлюбленным, ловя случай смягчить его душевную горечь, но он не давал ей возможности к тому, хотя встречались они по-прежнему ежедневно. - Если не считать выражения, появлявшегося у него на лице, когда он предполагал, что его не видят, Уилфрид никак не реагировал на постигшую его трагедию. В течение двух недель, последовавших за дерби, Динни приходила к нему домой, они ездили гулять в сопровождении спаниеля Фоша, но Уилфрид ни разу не упомянул о том, о чем говорил весь официальный и литературный Лондон. Тем не менее через сэра Лоренса девушка узнала, что Уилфриду было предложено явиться на заседание правления Бэртон-клуба и что он ответил отказом от членства. А Майкл, который снова зашел к другу, рассказал ей, что Дезерту известно, какую роль сыграл в его исключении Джек Масхем. Поскольку Уилфрид так непреклонно отказывался поделиться с нею своими переживаниями, она старалась еще бесповоротное, чем он, забыть о чистилище, хотя это стоило ей дорого. Взгляд, брошенный на лицо любимого, нередко причинял ей боль, но она силилась не дать ему прочесть эту боль на ее лице. Между тем Динни терзалась мучительными сомнениями. Права ли она, воздерживаясь от попытки заглянуть ему в сердце? Жизнь давала ей долгий и жестокий урок, поучая ее, что даже настоящая любовь не способна ни проникнуть в глубину душевных ран, ни умастить их. Второй источник ее горестей - молчаливый нажим со стороны семьи, пребывавшей в тревоге и отчаянии, приводил Динни в раздражение, которого она сама стыдилась. И тут произошел случай, крайне прискорбный и чреватый последствиями, но все же принесший девушке облегчение хоть тем, что пробил стену молчания. Возвращаясь из галереи Тэйта, они поравнялись со ступенями Карлтонхаус-террас. Динни, увлеченная разговором о прерафаэлитах, "сначала ничего не заметила, и только изменившееся лицо Уилфрида заставило ее оглянуться. В двух шагах от них стояли Джек Масхем, приподнявший цилиндр с таким официально бесстрастным видом, как будто он здоровался с кем-то отсутствующим, и черномазый человечек, одновременно со спутником снявший серую фетровую шляпу. Когда Динни с Уилфридом прошли, Масхем отчетливо произнес: - Это переходит все границы, Рука Динни инстинктивно рванулась к руке Уилфрида, но было уже поздно. Он повернулся и нагнал их. Динни увидела, как он тронул Масхема за плечо, и оба застыли лицом к лицу в трех ярдах от нее; черномазый человечек остановился сбоку, глядя на них, как терьер смотрит на двух больших, готовых сцепиться псов. Она услышала сдавленный голос Уилфрида: - Вы трус и хам, вот вы кто! Затем последовало молчание, показавшееся ей нескончаемым. Ее глаза перебегали с судорожно искаженного лица Уилфрида то на каменное, угрожающее лицо Масхема, то на человечка-терьера, уставившегося на противника. Она услышала, как человечек сказал: "Пойдем, Джек!" - и увидела, как Масхем, вздрогнув всем телом, сжал кулаки и разжал губы: - Слышали, Юл? Человечек взял его под руку и потянул в сторону; высокий Масхем повернулся, и оба пошли дальше. Уилфрид присоединился к ней. - Трус и хам! - повторял он. - Трус и хам! Слава богу, что я ему все выложил. Он поднял голову, перевел дух и бросил: - Так оно лучше. Извини, Динни. Смятение, овладевшее девушкой, помешало ей ответить. Эта по-первобытному грубая стычка вселила в Динни кошмарный страх, что дело не ограничится только словами. Интуиция также подсказывала ей, что она сама послужила поводом и тайной причиной выходки Масхема. Ей вспомнились слова сэра Лоренса: "Джек убежден, что ты - жертва". Ну и что, если даже так? Неужели этому длинному фланеру, который ненавидит женщин, есть до нее дело? Абсурд! Она услышала, как Уилфрид бормочет: - "Переходит границы"! Мог бы, кажется, понять, каково другому! - Но, родной мой, если бы мы понимали, каково другому, мы давно уже стали бы ангелами. А он всего лишь член Жокей-клуба. - Он сделал все возможное, чтобы выставить меня, и даже сейчас не пожелал воздержаться от хамства! - Сердиться должна я, а не ты. Это я заставляю тебя всюду ходить со мной. Что поделаешь? Мне так нравится. Я, дорогой, уже ничего не боюсь. Зачем мне твоя любовь, если ты не хочешь быть со мной откровенным. - К чему тревожить тебя тем, чего не изменишь? - Я существую для того, чтобы ты меня тревожил. Пожалуйста, очень прошу, тревожь меня! - Динни, ты - ангел! - Повторяю тебе - нет. У меня в жилах красная кровь. - Э