... Это он улыбается. Ты лучше поплачь, тебе надо выплакаться. 2 Бывший Э 299 сидел в ванной и сквозь пар и дым от сигареты с улыбкой разглядывал большой палец на ноге. Из воды торчал черный от недавнего ушиба ноготь. Доктор Райдер взял кофейную чашечку из рук сына. - Целых два года и девять месяцев я предвкушал эту минуту, Джек... но она превосходит все мои мечты. - Отец... я должен.... - Хороший кофе, табак, горячая вода - величайшие блага на земле. Полчасика проведешь здесь - и чист, как стеклышко, телом и душой! - Отец... - Что? Ты можешь еще что-нибудь к этому добавить? - Мы... мы живем здесь уже почти два года... - Меньше, чем я был там. Вам здесь нравится? - Да. - А мне там не нравилось. Ты изучаешь медицину? - Нет. Ботанику. - Отлично. Тебе не придется иметь дело с людьми. - Мне обещают работу в здешнем ботаническом саду с начала будущего года. И я... я помолвлен. - Замечательно! Я за ранние браки. - Верил тоже помолвлена. - А твоя мать случайно не помолвлена? - Отец! - Дорогой мой, никто не застрахован от того, что его бросят. Зачем ожидать от своей семьи больше, чем от других? Pas si bete {Я не так глуп (франц.).}. Глядя на это улыбающееся лицо, с которого горячая вода уже сгоняла тюремную благодать, юноша ощутил прилив раскаяния. - У нас ни разу не было подходящего случая сказать тебе, как мы жалели тебя. Но мы до сих пор никак не можем понять, зачем ты это сделал? - Разве я сделал бы это, если б знал, что все раскроется? Но женщина погибала, отправлялась ко всем чертям... а я рисковал немногим... И вот, пожалуйста! Никогда никого не спасай, если это сопряжено с риском для тебя, Джек. Я думаю, ты с этим согласен. Юноша сильно покраснел. Ну как он мог сказать то, что собирался! - Я совсем не намерен поджимать хвост, - продолжал его отец. - Тебя не затруднит отнести чашку? - Может, ты хочешь еще, отец? - Нет, благодарю. Когда вы обедаете? - В половине восьмого. - Принеси мне, пожалуйста, бритву, а то сегодня утром меня брили каким-то тесаком. - Сейчас принесу. И сын пошел за бритвой. Не видя перед собой этого улыбающегося, чужого человека в ванне, он снова взял себя в руки. Он должен поговорить с ним начистоту - и поговорит! Когда он вернулся с бритвенным прибором, отец лежал, закрыв глаза, глубоко погрузившись в воду. Прижавшись спиной к двери, сын выпалил: - Здесь никто ничего не знает. Все думают, что мама вдова. Человек в ванне открыл глаза, и снова на лице его появилась улыбка. - Ты в этом уверен? - Да. Я знаю, что Мэйбл, девушка, с которой я обручен, ничего не подозревает. Она придет сегодня к обеду. И Родди Блейдс, жених Берил, тоже. - Мэйбл и Родди. Рад узнать их имена. Будь любезен, дай мне то большое полотенце. Я сейчас буду мыть голову. Подав отцу полотенце, юноша повернулся, чтобы уйти. Но у двери остановился. - Отец... - Вот именно! Эти естественные родственные связи постоянны и не подлежат изменению. Юноша повернулся и выбежал из ванной. Внизу, у лестницы, мать и сестра ожидали его. - Ну? - Ничего не вышло. Я просто не мог заявить ему, что мы хотим, чтобы он уехал. - Конечно, мой дорогой, я понимаю. - Ах, мама! Джек, ты должен!.. - Не могу. Я сейчас пойду их предупредить. И, схватив шляпу, Джек убежал. Он бежал в вечернем тумане мимо маленьких домиков и пытался что-нибудь придумать. На углу, в конце ряда домиков, он остановился и позвонил. - Можно видеть мисс Мэйбл? - Она одевается, сэр. Войдите, пожалуйста. - Нет. Я подожду здесь. Стоя в темноте на крыльце, он репетировал: "Ты прости, но к нам приехал неожиданно один человек по делу..." Да, но что сказать, по какому делу? - Здравствуй, Джек! В дверях появилось видение - русая головка, розовое круглое, голубоглазое личико над пушистым свитером. - Послушай, дорогая... закрой дверь. - Зачем? Что такое? Что-нибудь случилось? - Да, изрядная неприятность.... Сегодня тебе нельзя будет к нам прийти, Мэйбл. - Не обнимай так крепко! А почему нельзя? - Ну-ну. Так... есть причины. - А я знаю! Твой отец вышел из тюрьмы. - Что? Да как ты... - Ну, конечно, мы все это знаем. Теперь мы должны быть очень внимательны к нему. - Неужели ты хочешь сказать, что Родди и все... а мы-то думали, что никто ничего не знает. - Что ты, все знают! Одни к этому относятся так, другие иначе. Я - иначе. - А ты знаешь, что он сделал? - Да, я раздобыла газету и прочла весь отчет о процессе. - Но почему ты мне ничего не рассказала? - А ты почему не говорил? - Это было так ужасно! А ты как думаешь? - Я думаю, что с ним поступили безобразно. - Но нельзя же разрешать подобные вещи. - Почему нельзя? - Но откуда же тогда будут браться люди? - Англия и так перенаселена. Все это говорят. - Это - совсем другое дело. А тут закон. - Слушай, если ты хочешь спорить, то заходи в дом. Тут здорово холодно. - Нет, я не хочу спорить. Мне надо еще предупредить Родди. Как хорошо, что ты все понимаешь, милая! Только... ты не знаешь моего отца. - Значит, мне нельзя прийти? - Не сегодня. Мама... - Она, наверное, страшно рада? - Д-да... она рада... - Ну, всего хорошего. И знаешь что, ты отправляйся домой, а я скажу Родди. Ну-ну, не мни меня! Возвращаясь бегом домой мимо маленьких домиков, Джек думал: "Как странно, боже мой! Все оказалось наоборот. Она! Она!.. Это очень современно". 3 Бывший Э 299 сидел у камина, зажав сигарету в улыбающихся губах. Перед ним стоял стакан. В камине потрескивали угли. Часы пробили одиннадцать. Бросив окурок в золу, он потянулся и встал. Поднялся по лестнице, открыл первую дверь. В комнате было темно. Послышался тихий голос: - Филипп? - Я. Он повернул выключатель, вспыхнул свет. Его жена сидела в постели очень бледная. Она пролепетала: - Сегодня? Ты непременно хочешь?.. Бывший Э 299 подошел к кровати, губы его все улыбались, в глазах было голодное выражение. - Вовсе нет. В тюрьме приучают к воздержанию. Тебе сейчас противно?.. Пусть будет так. Спокойной ночи. Голос из постели еле слышно отозвался: - Филипп, ты меня прости. Но все это... так неожиданно... И я... - Пустяки. Он повернул выключатель, и свет погас. Дверь закрылась. Три человека не могли уснуть в доме. Один спал. Те трое, что не спали, думали: "Если бы только он дал нам повод пожалеть его! Если бы мы могли его полюбить! Его самообладание просто пугает и отталкивает. Оно неестественно. Ему бы следовало искать нашего сочувствия и сочувствовать нам. А он, кажется, ни к себе, ни к нам, ни к кому на свете ничего не чувствует. А что будет завтра? Разве можно теперь жить здесь? Сможем ли мы терпеть его присутствие в доме или поблизости? Он страшен!" Спящий лежал в постели, в настоящей постели впервые за тысячу и одну ночь. Глаза на лице, как бы вырезанном из слоновой кости, были крепко закрыты. Он спал и во сне улыбался, радуясь мягкости своего ложа. Уже после рассвета бодрствующие уснули, а спящий проснулся. Его взгляд искал одежду, сложенную на полке в углу, а пониже - блестящую жестяную кружку, искал глазок в двери и полосу клеевой краски на стенах тесной, накрепко замкнутой камеры. И вдруг кровь отлила от сердца: ничего этого не было! Все его существо боролось с фантастичностью окружающего. Он лежит в комнате и видит, как свет пробивается сквозь ситцевые занавески, и на нем ночная рубашка. А под ним самая настоящая простыня! Он вздрогнул, не смея себе поверить, затем откинулся назад и лежал, улыбаясь, разглядывая оклеенный бумагой потолок. III 1 - Так не может продолжаться, мама! Не может! В его присутствии я чувствую себя жалким червяком. Я тоже сбегу, как Берил. У него одна цель - заставить всех чувствовать себя мелкими и ничтожными. - Не забывай, что он пережил. - Но я не понимаю, почему он должен отыгрываться на нас. Мы ничего ему не сделали, только страдаем из-за него. - Он вовсе не хочет обидеть нас или кого другого. - Ну да! У всякого, кто заговорит с ним, сразу пропадает желание продолжать. Он как будто кожу сдирает с человека. Это похоже на болезнь. - Его можно только жалеть. - Но он вполне счастлив, мама. Он просто берет реванш. - Если бы в тот первый вечер... - Мы пытались. Ничего не вышло. Он совершенно ни в ком не нуждается. Как быть завтра вечером? - Мы не можем оставить его одного в канун рождества, Джек. - Тогда нам придется взять его с собой к Берил. Здесь я не выдержу. Смотри! Вон он идет. Бывший Э 299, с книгой под мышкой, большими легкими шагами прошел под окном, у которого стояли мать и сын. - Не может быть, чтобы он не видел нас. А прошел как мимо пустого места! 2 Бывший Э 299 с книгой под мышкой вошел в Нью-Гарденс и сел на скамейку. Бонна с тремя детьми подошла и уселась рядом. - Питер, Джоан и Майкл, - сказал бывший Э 299, - имена очень модные. Воспитательница беспокойно заерзала на месте: этот джентльмен такой странный. И чего он улыбается? - Чему вы их обучаете? - Чтению, письму, счету, сэр, и рассказываю из библии. - А дети умные?.. М-да, не очень. Правдивы?.. Нет! Ну да, дети никогда не бывают правдивыми. Бонна нервно сжала руки. - Питер, - сказала она, - где твой мяч? Пойдемте поищем его. - Да он у меня, мисс Сомерс. - А! Все равно, здесь очень свежо. Идем. Она ушла, и Питер, Джоан и Майкл поплелись за ней. Бывший Э 299 продолжал улыбаться. Китайский мопс, тащивший за собой пожилую толстую даму, подошел и обнюхал его брюки. - Это он чует запах моей кошки, - пояснил бывший Э 299. - Кошки и собаки любят, знаете ли... Подхватив своего мопса и держа его под мышкой, как шотландскую волынку, толстая дама, переваливаясь, словно встревоженная гусыня, поспешила уйти. Прошло несколько минут. Рабочий с женой сели на скамейку полюбоваться Пагодой. - Любопытное строение! - сказал бывший Э 299. - Да! - отозвался рабочий. - Говорят, японское. - Китайское, мой друг. Хороший народ китайцы. Никакого уважения к человеческой жизни. - Что такое? Хороший... Так вы сказали... - Именно так. - Гм!.. Жена рабочего выглянула из-за него. - Пошли, Джон! Тут мне солнце в глаза. Рабочий встал. - Хороший народ, вы сказали? Вот как? - Да. Жена потянула рабочего за рукав. - Ну, перестань ввязываться в споры с незнакомым. Идем! И она увела мужа. Часы пробили двенадцать. Бывший Э 299 поднялся и вышел из сада. Пройдя мимо нескольких домиков, он позвонил у входа в маленькую мастерскую. - Если ваш отец все еще не видит, я бы почитал ему, как бывало. - Пожалуйте, сэр. Отец ослеп навсегда. - Так я и полагал. На диване под красными султанами раскрашенного ковыля сидел невысокий, коренастый мужчина и вырезал из дерева статуэтку. Он засопел и обратил невидящие глаза в сторону гостя. Все черты его квадратного лица, казалось, говорили: "Меня не сломишь". - Что вы вырезаете? - спросил бывший Э 299. - Сегодня канун рождества, вот я и вырезаю Христа. Они у меня довольно хорошо получаются. Хотите этого? - Спасибо. - До конца бодро держался наш господь, не так ли? "Люби ближнего, как самого себя!" Значит, надо любить и себя. И он себя любил, думается мне. Впрочем, я не осуждаю его за это. - Пожалуй, легче любить ближних, когда их не видишь, верно? - Что, что? Разрешите мне ощупать ваше лицо. Это мне здорово поможет справиться с моим деревянным Христом. Я их стараюсь делать похожими на живых людей. Бывший Э 299 нагнулся, и слепой ощупал его лицо кончиками пальцев. - Высокие скулы, глаза сидят глубоко, надбровья совсем особенные, лоб невысокий, волосы густые. От скул идут вниз две впадины, нос тонкий, с горбинкой, подбородок острый. Усов нет. Вы улыбаетесь, не так ли? А зубы у вас свои? Надо вам сказать, вы замечательная модель. Я не всегда делаю Христа с бородой. Как вам угодно, чтобы он висел или нес крест? - Как хотите. А свое лицо вы когда-нибудь копировали? - Не для него. Вот для героев и государственных деятелей я гожусь. Свое лицо я придал капитану Скотту. У меня тип лица более задиристый, а у вас оно суровое и немного пронзительное, подходит для святых, мучеников и им подобных. Я еще разок пройдусь по вашему лицу, тогда мне будет все ясно. Так - острый кадык, одно плечо слегка перекошено, уши немного торчат. Вы довольно высокий и худой, да? При ходьбе выбрасываете ноги? Дайте на минутку вашу руку. Наверно, вы грызете ногти. Глаза голубые, а? И в середине такие светлые точки, да? Волосы у вас до того, как начали седеть, были рыжеватые, угадал? Ну, вот спасибо, очень вам обязан. А теперь, если желаете почитать, читайте, а я буду работать. Бывший Э 299 открыл книгу: - "...Но вот однажды Гедлибергу не посчастливилось, он оскорбил проезжего, возможно, даже не подозревая об этом и уж, разумеется, не жалея о содеянном, ибо Гедлиберг был сам себе голова, и его мало тревожило, что о нем думают всякие чужаки. Однако на сей раз следовало бы сделать исключение, так как по натуре своей человек этот был зол и мстителен..." - Ага! - воскликнул с чувством слепой. - Вот то-то и оно. Кстати, о чувствах, почему вы ко мне так по-дружески относитесь, позвольте вас спросить? - Я могу на вас смотреть, мой друг, а вы меня не видите. - Ха! А как у вас со всеми остальными? - Они могут смотреть на меня, а я могу их не видеть. - Понятно! Мизантропия. Есть причины для этого? - Тюрьма. - Ого! Изгнанник, отвергнутый людьми. - Скорее наоборот. Слепой перестал резать и выдалбливать. - Я люблю независимость, - сказал он. - Мне нравится человек, который способен идти своим путем. Наблюдали когда-нибудь кошек? Люди большей частью подобны собакам, и редко попадается человек, похожий на кошку. А за что вы попали туда? Не слишком бесцеремонный вопрос? - Я медик. - Вот как! Скажите, что принимать, когда жжет под сердцем? - А это смотря отчего жжет. - Понимаю, что вы хотите сказать. Когда я стал слепнуть, у меня ужасно жгло в сердце. Но я перетерпел это. Что толку? Хуже этого уже не бывает, и потому чувствуешь себя вроде как застрахованным. - Вы правы, - сказал бывший Э 299 и встал. Слепой повернулся к нему. - Вы сейчас улыбаетесь? - спросил он. - Дайте мне, пожалуйста, еще раз ощупать ваше лицо, когда вы улыбаетесь, а? Бывший Э 299 нагнулся к его протянутым пальцам. - Да, - сказал слепой, - то же самое с вами. Коснулись дна. Когда зайдете в следующий раз, я кое-что покажу вам, и, думаю, вам понравится. Спасибо за чтение. - Когда вам надоест, скажите. - Хорошо, скажу, - отозвался слепой и, сидя неподвижно, долго прислушивался к затихающим шагам своего гостя. 3 Канун рождества. Ночь ненастная, ветреная, льет дождь. По улице идет бывший Э 299 на два ярда впереди жены, их сын следует на два ярда позади матери. В дверях, поджидая их, стоит закутанная в меха фигурка. - Идем, милая. Прости, мы не могли не привести его. - Конечно, вы должны были это сделать, Джек. - Смотри, он даже не может идти с мамой рядом. Это болезнь. Сегодня он отправился в церковь и в течение всей проповеди не сводил глаз со священника. Бедняга викарий еле выдержал. - А о чем была проповедь? - О братской любви. Мама говорит, что он это делает не нарочно, но это похоже на взгляд... как назывался тот зверь, у которого был такой страшный взгляд? - Василиск. Я пыталась, Джек, поставить себя на место твоего отца. Он там, наверное, кровавые слезы с кровью глотал, а всякие хамы помыкали им, как собакой, и это почти три года! Если тебя не сломят, так станешь на людей не похож. И все же это лучше, чем если бы он вышел оттуда и пресмыкался. - Может быть. Осторожнее - дождь! Дай-ка я подыму твой капюшон, милая. И шум дождя заглушает шепот. А в прихожей, в дверях ярко освещенной комнаты под пучком омелы стоит девушка с пушистыми волосами. - Счастливого рождества, папа! - Спасибо. Поцеловать тебя? - Как хочешь. Мамочка, милая! Хелло, Джек, Мэйбл! Входите! Родди, возьми у папы пальто. - Как поживаете, сэр? Ужасная погода. - Одно из преимуществ тюрьмы: нас никогда не беспокоила погода. Там тоже вывешивали надписи в веночках из ягод остролиста: "Мир и Добро". Очень мило! Христианство - великолепная мистификация, не правда ли? И опять четверо идут по улице. Звонят колокола, призывают верующих на ночное рождественское богослужение. - Ну и вечерок! - Джек, дай им уйти подальше - еще услышат. - Хуже некуда! Да он хоть кого изведет! Я думал, после выпивки он станет приятнее. Он ведь очень много выпил. - Еще несколько дней осталось терпеть, а там... - Ты согласна с мамой, Мэйбл, что он делает это не намеренно? - Конечно, согласна. - Как он сидит и улыбается! Ушел бы себе в пустыню и там улыбался! - А может быть, он уже там... 4 - Это вам, - сказал слепой. - Все, что я могу сделать в моем положении. С крестом пришлось повозиться. Боюсь, немного тяжеловат. Но я думаю, что вы не взыщете. - Да это настоящий шедевр! - Серьезно? - спросил слепой. - Можно еще подправить красками. Тогда он станет больше похож на человека. - Обязательно это сделаю. - Я бы оставил лицо и крест некрашеными. Но волосы, одежда и кровь из-под тернового венца - все это выиграет, если немного подкрасить. Ну, а как поживает человек, который совратил Гедлиберг? Бывший Э 299 открыл книгу. - "...Гудсон оглядел его с головы до пят, точно отыскивая на нем местечко погаже, и сказал: "Так вы, значит, от комиссии по расследованию?" Солсберри отвечает, что примерно так оно и есть. "Хм! А что им нужно - подробности или достаточно общего ответа?" "Если подробности понадобятся, мистер Гудсон, я приду еще раз, а пока дайте общий ответ". "Ну, хорошо, тогда скажите им, пусть убираются к черту. Полагаю, этот общий ответ их удовлетворит. А вам, Солсберри, советую: когда придете за подробностями, то захватите корзинку, а то в чем вы потащите домой свои останки?" Слепой засмеялся от удовольствия. - Эх! Люблю я этого Твена. Хорошее чувство юмора - ничего приторного. - Хинин и собачий лай? - Собачий лай, да и хватка тоже, - сказал слепой. - А что вы сами думаете о человеке? - Мало или ничего. - И все же в общем он не так уж плох. Возьмите нас с вами. У каждого из нас свои неприятности, а мы веселимся, как мальчишки. Надо полагаться только на самого себя, или придется страдать. Ведь вы то же самое думаете? Правда? Вот и головой кивнули. Или мне показалось? - Нет, не показалось. Похоже, что ваши глаза видят не хуже, чем у зрячего. - Они у меня блестящие, да? Мы с вами могли бы выплакать свои глаза. Но мы этого не сделали. Вот почему я и говорю, что с нами дело обстоит не так уж плохо. Отойди от мира и не вешай носа! Все равно счастливы вы будете только тогда, когда решите, что в жизни хуже, чем сейчас, быть не может. Так ведь, а? - Да. - Мне для этого понадобилось пять лет. А вам? - Около трех. - Что ж, у вас передо мной преимущество - происхождение и образование. Это даже по голосу чувствуется - тонкий такой, насмешливый. А я начинал в парикмахерской. И там мне не повезло - несчастный случай со щипцами для завивки. Больше всего мне жаль, что не могу ходить на рыбалку. Некому сводить меня. А вам не жаль, что вы больше не можете кромсать людей? - Нет. - Да, вероятно, у образованных людей вообще не бывает слабостей. А вот у меня настоящая страсть к рыбалке. Не было случая, чтобы я пропустил хоть одно воскресенье, в любую погоду. Вот почему я теперь занялся резьбой. Надо иметь какой-нибудь конек, а иначе как жить? А вы будете писать о себе? Я ошибся, или вы покачали головой? - Нет, не ошиблись. Мой конек - наблюдать жизнь. - В свое время, может, это подошло бы и мне тоже. Всегда любил сидеть и смотреть, как река катит свои воды. Я ведь немножко и философ тоже. А вот вы нет, этого не скажу. - Почему? - Да так... Кажется мне, что вы чересчур уж хотите жизнь себе подчинить - в том-то и беда всех благородных джентльменов. Скажите, я не прав? Бывший Э 299 захлопнул книгу и встал. - Гордость, - сказал он. - А-а! - откликнулся слепой. - Это первейшая ваша утеха. Так я и думал. Заходите еще, если я вам не надоел. - И отвезти вас на рыбалку? - В самом деле?! Отвезете?! Дайте вашу руку. Бывший Э 299 протянул руку. Слепой ощупью нашел ее... 5 - В среду поедем опять, приятель. Я вас не очень обременяю? - Хорошо, в среду. Держа корзинку с уловом в руке, слепой постоял у дверей своего дома, прислушиваясь к удаляющимся шагам своего нового друга, потом ощупью добрался до дивана под раскрашенным ковылем. Сунув озябшие ноги под плед, он удовлетворенно вздохнул и уснул. А бывший Э 299 шел домой мимо обнаженных акаций и кустов сирени перед окнами маленьких домиков. Войдя в свой дом, он поднялся к себе в кабинет, сел в кресло и протянул ноги к огню. Кошка, почуяв запах рыбы, прыгнула к нему на колени. - Филипп, можно мне войти? - Войди. - Вся прислуга от нас уходит. Я хотела сказать... Ты не согласился бы все бросить и поехать со мной за границу? - К чему это внезапное самопожертвование? - Ох, Филипп, как трудно говорить с тобой. Ну чего ты, собственно, от меня хочешь? - Возьми половину моих денег и уезжай. - А ты что будешь здесь делать один? - Найми кухарку. Мы с кошкой обожаем кухарок. - Филипп! - Да? - Ну скажи мне, что у тебя на душе? Ты хочешь всю жизнь оставаться таким одиноким, как теперь? Бывший Э 299 взглянул на нее. - Действительность ничего не значит для тех, кто никогда не смотрел ей в глаза. А я смотрел. - Но почему... - Дорогая Берта - ведь, кажется, так тебя зовут? - Бог мой! Ты ужасен! - Чем бы ты хотела, чтоб я стал, - раздавленным червяком? Чтоб я хныкал, пресмыкался перед людьми, которых презираю, и попадал из одного ложного положения в другое? Смирения моего тебе надо, так, что ли? - Я хочу, чтобы ты был человечным. - А разве это не так? Я настолько человечен, что скорее мир пойдет к черту, чем я приму его жалость или покорюсь ему. Оставь меня в покое. Я всем доволен. - Неужели я ничего не могу для тебя сделать? - Можешь: отойди от камина, не заслоняй мне огонь. 6 В темноте, на улице, перед незанавешенным окном стоят две фигуры. - Смотри, Мэйбл! - Тише! Он может нас увидеть. Говори шепотом. - Окно закрыто. - Почему он не опустит шторы, если уж ему нравится так сидеть? В темной пустыне теряется звук. Ни крохи, ни капли воды, Только тьма и пусто вокруг... - Джек, мне жаль его. - Да он не страдает! Страдаешь, когда любишь людей. А у него есть все, что ему надо. Посмотри на него. Огонь камина освещает неподвижное и напряженное лицо, его выпуклости и впадины, блестящие глаза и улыбку; свет падает на котенка, уютно свернувшегося на коленях хозяина. Юноша и девушка отшатываются от окна. Крепко прижавшись друг к другу, они уходят прочь, идут мимо ряда маленьких домиков. У НЕГО БЫЛА ЛОШАДЬ Перевод Н. Шебеко I Примерно четверть века тому назад жил в Оксфорде мелкий букмекер по имени Джеймс Шрюин, которого, однако, чаще звали просто Джимми. Был это неприкаянный, пришибленный человечек, который существовал на случайные доходы, главным образом благодаря студентам, увлекавшимся скачками. Неподалеку от "Корна" он имел так называемую контору и был всегда к услугам горячих молодых людей из Буллингдона, а также всех прочих любителей лошадей, которые и давали ему возможность заработать достаточно, чтобы как-то прокормиться. А когда один из них - молодой Гордон Колкьюэн - с треском вылетел в трубу, Джимми Шрюин стал владельцем лошади. Он не очень-то стремился заполучить эту лошадь, потому что при его подпольной профессии она была для него обременительнее белого слона, но все же взял ее в погашение ставок, зная, что в случае банкротства должника у него не будет на эти деньги никаких законных прав. Это была гнедая трехлетка от Лопеца и Календры по кличке Каллиопа, выезженная в меловых холмах близ Уонтэджа. И вот раз в воскресенье, в конце июля, Джимми попросил своего приятеля трактирщика Джорджа Пульхера отвезти его туда в пролетке. - Надо поглядеть на эту чертову кобылу, - сказал он. - Тот желторотый птенец говорил, что лошадь - просто чудо, но она взяла всего только третье место в Сандауне, а в скачках для двухлеток никогда не участвовала. Пока я знаю лишь одно: ест она больше, чем приносит пользы! Рядом с толстяком Пульхером, одетым в светлый суконный костюм с огромными белыми пуговицами и розой в петлице, Джимми, маленький, худой, в черной одежде, истощенный постоянными волнениями и джином, казался совсем незаметным. И лицо у него, осунувшееся, чисто выбритое, с глубоко запавшими глазами под серым котелком, по сравнению с физиономией Пульхера, румяной, словно заходящее солнце, было как у привидения. О лошади своей он говорил равнодушно, но был обеспокоен и даже сконфужен тем, что стал ее владельцем. Он не мог отвязаться от мысли: "И на кой черт она мне сдалась? Что с ней делать: выставить ее на скачках или продать? Как извлечь из нее ту сумму, которую ему задолжал этот желторотый птенец? Да еще надо платить тренеру". И к тому же мысль, что придется предъявить свои права этому самому тренеру, угнетала его, человека, который всю свою жизнь старался не вылезать на передний план. Владелец! Да он никогда не был владельцем и белой мыши, не говоря уже о белом слоне! А лошадь его разорит в два счета, если он немедленно чего-нибудь не придумает! Сын мелкого лондонского пекаря, Джимми Шрюин с четырнадцати лет состоял на побегушках, а профессией своей был обязан умению хорошо считать, ненависти к пекарне и привычке еще ребенком околачиваться на перекрестках с другими мальчиками, которые ставили свои карманные деньги "на лошадку". У него был ограниченный, но расчетливый ум, и он стал уличным букмекером, когда ему не было еще и восемнадцати лет. С тех пор он тайком кочевал с места на место, пока не осел в Оксфорде, где благодаря местным властям в подпольных делах можно было развернуться шире, чем где бы то ни было. Когда он один-одинешенек - ибо у него не было ни помощника, ни компаньона - сидел за своим узким столом в задней комнате, неподалеку от "Корна", поглядывая на дверь, со списками в ящике стола и с книгой в блестящем черном переплете для записи ставок, приготовленной для горячих молодых людей, с виду он был суров, холоден, замкнут. Трудно было даже заподозрить его в том, что он когда-либо слышал о четвероногом, именуемом лошадью. И в самом деле, для Джимми "лошадь" была чисто газетным понятием - рядом с именами лошадей всегда стояли различные цифры. И даже когда ему нельзя было работать самостоятельно и пришлось некоторое время подвизаться в букмекерской фирме самого низкого пошиба, он почти не видел лошадей. На ипподроме он часами рыскал среди толпы орущих потных людей или подслушивал разговоры немногословных жокеев, тренеров и всяких других субъектов, которые, как ему казалось, могли располагать "информацией". Теперь же он и близко не подходил к ипподрому, потому что его дело - посредничество в игре - не оставляло свободного времени, и все же, разговаривая с людьми, он редко мог удержаться более минуты, чтобы не заговорить о лошади, которую он, можно сказать, и в глаза не видел. И, где бы он ни был, голова его была всегда занята обдумыванием всех тех бесконечных, сложных и разнообразных способов, при помощи которых можно извлечь из лошади деньги. Пил он обычно джин и пиво, а курить предпочитал дешевые сигары. Он подолгу держал во рту давно погасший окурок, потому что так он чувствовал себя уютнее, когда сам говорил или слушал, как другие говорят о лошадях. Он был из числа тех городских людей, что, подобно воронью, питающемуся падалью, кормятся за счет существа, которое даже не представляют себе живым. А теперь у него была лошадь! Кобыла Пульхера с подрезанным хвостом резво бежала, позвякивая подковами. Июльский ветерок раздувал сигару, которую покуривал Джимми. Дорожная пыль припудрила его черную одежду и бледное сморщенное лицо. Со злобным удовольствием он размышлял о крахе этого желторотого птенца, одного из тех высокомерных молодых дураков, которые так много о себе думают. Как часто приходилось ему сдерживаться, когда он готов был смеяться или скрежетать зубами, слыша, как они, важничая, говорили ему: "Джимми, ты разбойник!", "Джимми, ты мерзавец!" Глупые мотыльки - веселые и беспечные, - ну что же, вот один из них и сгорел! Он повернулся и посмотрел исподлобья на своего друга Джорджа Пульхера. Вот это человек, торгует себе спиртным, совершенно независим, живет вдали от света в своем раю под вывеской "Зеленый дракон", ни перед кем не должен раболепствовать, может ездить куда захочет, и в Ньюбери, и в Гэтвик, и в Стокбридж. Да! У Джорджа Пульхера идеальная жизнь, по нему это сразу видно - такой он румяный, плотный, упитанный. И в лошадях толк знает, в общем, хитрая бестия. Джимми уважал его суждения, потому что он умел распутать любую хитрую комбинацию не хуже всякого другого. Помолчав, Джимми сказал: - Что мне делать с этой чертовой лошадью, Джордж? Даже не повернув головы, оракул изрек хриплым басом: - Давай-ка сперва поглядим на нее, Джимми. Не нравится мне ее имя - Каллиопа, но тут уж ничего не поделаешь, так записано в племенной книге. И этот Дженниг, что выезжает ее, - с ним нелегко иметь дело. Джимми нервно закусил губу. Пролетка поднималась вверх по склону, вдоль неогороженных полей, у подножия меловых холмов; пели жаворонки, зеленела пшеница, среди которой виднелись кое-где яркие пятна полевой горчицы. Кругом было пусто. Изредка мелькали деревья, дома, но нигде ни души, всюду тишина и спокойствие, только в небе носилась стайка грачей. - Интересно, предложит ли он нам выпить? - сказал Джимми. - Он не из таких. Лучше угощайся сейчас, сынок. Джимми сделал несколько глотков из большой оплетенной бутылки. - Ты молодчина, Джордж! Твое здоровье! Джордж передал ему вожжи и, в свою очередь, выпил, запрокинув голову так, что на лице его обозначилась нижняя челюсть, совершенно скрытая под многочисленными подбородками и массивной шеей. - Ну, за твою лошадь, будь она проклята! - сказал он. - Она уже не выиграет приз в Дерби, но еще может нам пригодиться. II Тренер Дженниг, возвращаясь после воскресного осмотра конюшен, услышал стук колес. Это был худощавый человек, аккуратно одетый, в тщательно вычищенных ботинках, среднего роста, слегка прихрамывающий, с узкими седыми бачками, чисто выбритый, с тонкими: губами и с острым взглядом серых глаз. У его ворот остановилась пролетка, в которой сидели два довольно подозрительных субъекта. - Что скажете, господа? - Мистер Дженниг? Я Пульхер - Джордж Пульхер. Я привез к вам клиента, он хочет посмотреть на свою кобылу. Это мистер Джеймс Шрюин из Оксфорд-Сити. Джимми вылез из пролетки и остановился. Тренер смерил его суровым взглядом. - Это какая же кобыла? - спросил Дженниг. - Каллиопа. - Каллиопа мистера Колькюэна? Джимми протянул ему письмо. "Дорогой Дженниг! Я продал Каллиопу Джимми Шрюину, букмекеру из Оксфорда. Он берет ее вместе со всеми обязательствами, включая твое жалованье. Мне страшно жаль расставаться с ней, но что поделаешь. Гордон Колькюэн". Тренер сложил письмо. - А купчая при вас? Джимми вынул из кармана еще одну бумагу. Внимательно прочитав ее, тренер крикнул: - Бен, выведи Каллиопу! Извините меня, я на минутку. - И ушел в дом. Джимми стоял, переминаясь с ноги на ногу. Он был обижен: сухость и резкость тренера задели его, хотя он, с детства привык смирять свое самолюбие. Пульхер пробасил: - Говорил я тебе, что с ним нелегко иметь дело. Но ты тоже не давай ему спуску. Тренер вернулся. - Вот мой счет, - сказал он. - Когда вы его оплатите можете забрать кобылу. Я работаю только на джентльменов. - Ах вот как, - сказал Пульхер. Джимми, уставившись в бумагу, не сказал ничего. Семьдесят восемь фунтов и три шиллинга! Муха жужжа села ему на щеку, но он даже не согнал ее. Семьдесят восемь фунтов! Стук копыт заставил его прийти в себя. Появилась его лошадь, встряхивая головой, как бы спрашивая, по какому это поводу ее вторично побеспокоили в воскресенье. В движении ее головы и гладкой шеи была какая-то независимость, какое-то превосходство над присутствующими. - Вот она, - сказал тренер. - Держи ее, Бен. Стой, милая! Повинуясь узде, лошадь остановилась, роя землю копытом задней ноги и помахивая хвостом. Ее гладкая шкура ярко блестела на солнце и порой морщилась или вздрагивала, когда на нее садились мухи. Потом она на миг застыла совсем неподвижно, насторожив уши и глядя куда-то вдаль. Джимми подошел к ней. Она снова забеспокоилась, начала махать хвостом и рыть землю копытом, а он обошел вокруг нее на почтительном расстоянии, пригнувшись, как будто искал каких-то изъянов. Он знал все о ее родителях и о лошадях, которых они побили или которые побили их; он мог бы не менее получаса рассказывать об их карьере. Но вот перед ним их отпрыск во плоти, и он словно онемел! До сих пор он не имел ни малейшего понятия о том, как выглядит лошадь, и понимал это, но его охватило какое-то смутное волнение. Она выглядела, как на картинке. Обойдя вокруг лошади, он подошел к ней спереди, а она снова вскинула голову с белой звездочкой на лбу, не то прислушиваясь, не то почуяв что-то. Он робко положил руку ей на шею, теплую и гладкую, как женское плечо. Она не обратила на это внимания, и он убрал руку. Может, ему следовало бы посмотреть ей в зубы или ощупать ноги? Нет, ведь он ее не покупает, она уже его собственность, но он должен что-то сказать. Он оглянулся. Тренер наблюдал за ним с легкой усмешкой. Наверное, впервые в жизни терпению Джимми Шрюина пришел конец; не сказав ни слова, он пошел к пролетке. - Уведите ее, - сказал Дженниг. Сидя в пролетке рядом с Пульхером, Джимми смотрел, как лошадь уводили в стойло. - Когда я получу деньги по вашему чеку, можете прислать за ней, - сказал тренер и, круто повернувшись, пошел к дому, а вслед понеслось напутствие Пульхера: - Черт тебя побери, наглец! А ну давай, куцехвостая, отряхнем здешний прах с копыт! И пролетка снова покатила вдоль полей. Солнце садилось, стало прохладнее, зелень хлебных колосьев и полевой горчицы, казалось, сверкала еще ярче. - Вот скотина! Клянусь богом, Джимми, я бы съездил ему по роже. Но ты приобрел неплохую лошадку. Она породистая, сын мой, и я знаю тренера, который как раз для нее подойдет, - Полман, уж он-то не задирает носа. Джимми пососал свою сигару. - Конечно, мне до тебя далеко, Джордж, это так. Мне смолоду пришлось заняться этим глупым делом, так что я не бог весть какая важная птица. Но я завтра же пошлю ему... чек. Надеюсь, у меня есть своя гордость. Эта мысль пришла ему в голову первый раз в жизни. III Хотя трактир "Зеленый дракон" и не был деловым центром ипподрома, некогда он знавал лучшие времена и пользовался доброй славой. С тех пор, как Джимми сделался владельцем Каллиопы, на него стали смотреть как на человека, за счет которого можно чем-то поживиться. И он, издавна привыкший угождать всем и каждому, стараться быть незаметным и безропотно сносить высокомерие молодых людей, не сразу это понял. Но постепенно, видя, что его все чаще угощают сигарами, а когда он входит, поднятые рюмки застывают в воздухе и всякий старается подсесть к нему, а потом даже проводить его немного по улице, он понял, что он не просто жалкий букмекер, но еще и человек. Пока Джимми не осознал этой своей двойственности, он удовлетворялся тем, что продолжал принимать ставки и извлекать для себя выгоду всюду, где только можно, ничем не брезгуя. Но теперь, когда он почувствовал себя человеком, его спокойствие было нарушено. У него была лошадь, и он все больше этим гордился. Теперь ее выезжал Полман там, в холмах, куда уже не доехать было на кобыле Пульхера. И хотя официально о ней все было известно в "Зеленом драконе", неофициальные дела приходилось устраивать, предпринимая ночные поездки поездом. И Джимми предпринимал такие поездки дважды в неделю. Он тайно следил за своей лошадью, ранним утром, едва всходило августовское солнце, жертвуя и выпивкой, и разговорами, и даже сигарами. Раннее утро, пение жаворонков и быстрый стук копыт! В припадке откровенности он признавался Пульхеру, что все это "чертовски полезно для здоровья". Правда, вначале произошло одно небольшое недоразумение, когда новый тренер, Полман, - толстый мужчина, похожий на рыжего корнуэльского кота, которого даже нельзя было назвать вкрадчивым, поскольку хитрость была у него в крови, - решил, будто он что-то вынюхивает о Каллиопе. Но все обошлось, и Джимми стал постепенно расти в собственных глазах. В тот август ничего особенного не произошло, но между тем назревали важные события. Неверно, будто люди занимаются финансовыми операциями, крупными или мелкими, из жадности или азарта; они занимаются этим исключительно из самоуважения, испытывая этакий зуд, стремясь доказать свое умственное превосходство над другими и свою значительность. Джордж Пульхер был не прочь заработать лишний пенс, но гораздо больше он ценил то, что люди говорили: "Старина Джордж! Как он скажет, так и выходит... Он кое-что понимает, Джордж Пульхер!" Закулисное руководство лошадью Джимми Шрюина открывало Пульхеру самые широкие и разносторонние возможности. Но прежде всего следовало убедиться, на что она способна, а также определить ту неизвестную величину, которая именуется "формой" лошади. Чтобы добиться какого-нибудь толку в этом году, им следовало "пошевеливаться". Этот молодой франт, ее бывший владелец, конечно, из благородных, он выставлял ее на классических скачках и самых изысканных гандикапах, пренебрегая богатыми возможностями более скромных состязаний. Она заняла третье место в заезде трехлеток в Сандауне, отстала всего на две головы, а теперь за нее предлагали семь против двух в Кембриджшайре. Конечно, она может выиграть, но может и проиграть. Пульхер просидел два долгих вечера в конторе Джимми, в задней комнате трактира, обсуждая этот важный вопрос. Джимми склонялся к решительным действиям. Он все время твердил: - У этой лошади удивительная резвость, Джордж, просто удивительная. - Погоди, покуда ее испробуют, - изрек оракул. - Может, у Полмана нашлось бы для этого что-нибудь подходящее? Да, у него был Сачок (такие иронические клички нравятся англичанам), один из самых надежных четырехлеток, когда-либо участвовавших в скачках, он бегал почти со всеми известными рысаками. Сачок был единственной лошадью, в чье воспитание Полман не вмешивался, потому что если режим нарушался, он от этого бегал только лучше. Сачок редко приходил первым, но всегда брал какой-нибудь из призов, а на такую лошадь завсегдатаи скачек буквально молятся. - Ну что ж, - сказал Пульхер. - Попробуй ее с Сачком, и после первого же верного выигрыша на нее будут ставить десять против одного. Ведь лошадь Полмака всегда приходит в числе первых. А нам надо