повернул голову и, увидев рядом с собой зятя, спросил: - Вы, кажется, что-то сказали мне? - Да, сэр. Мистер Стоун продолжал задумчиво: - Быть может, пройдемся? Они встали со скамьи и возобновили прогулку... Маленькая натурщица сама объяснила Хилери, почему она не пришла в тот день. - Мне надо было кое с кем встретиться, - сказала она. - Предлагали еще работу? - Да, друг мистера Френча. - Кто же именно? - Мистер Леннард. Он скульптор, у него есть студня в Челси. Он хочет, чтобы я ему позировала. - Ах, так! Она глянула украдкой на Хилери и повесила голову. Хилери отвернулся к окну. - Надеюсь, вы понимаете, что значит позировать скульптору? За его спиной прозвучал голос маленькой натурщицы, как всегда трезво-деловитый: - Он сказал, что у меня как раз такая фигура, какая ему требуется. Хилери все стоял, уставившись в окно. - Мне казалось, вы не хотели позировать обнаженной. - Я не желаю всю жизнь оставаться нищей. Неожиданный ответ и странный тон его заставили Хилери обернуться. Девушка стояла в полосе солнечного света: ее бледные щеки покрылись румянцем, бледные полураскрытые губы порозовели, глаза в оправе коротких черных ресниц были широко раскрыты и глядели мятежно, округлая юная грудь вздымалась, как после долгого бега. - Я не хочу всю жизнь только и делать, что писать под диктовку. - Ну что ж... - Мистер Даллисон, я не хотела... это я только так сказала, право же! Я буду делать только то, что вы мне велите, да, да! Хилери глядел на нее критическим, недоверчивым взглядом, будто спрашивал: "Что ты такое? Подлинно редкое издание или же...?" - точно таким взглядом, каким уже смутил ее однажды. Наконец он сказал: - Поступайте так, как считаете нужным. Я никогда никому не даю советов. - Я же знаю, что вы не хотите, чтобы я позировала скульптору, а раз вы не хотите, значит, и мне не хочется, я даже рада отказаться. Хилери улыбнулся. - Вам разве не нравится работать у мистера Стоуна? Маленькая натурщица сделала гримаску. - Мистер Стоун мне нравится: такой смешной старичок. - Да, это общее мнение, - ответил Хилери, - но, видите ли, мистер Стоун считает, что это не од, а мы смешные. Маленькая натурщица тоже слегка улыбнулась. Полоса солнечного света тянулась теперь позади нее - девушка стояла на фоне миллиона плавающих в воздухе золотых пылинок, и на мгновение Хилери почудилось: это юная Тень Весны, ожидающая, что принесет ей грядущий год. Мистер Стоун, сказав из-за двери "Я готов", прервал их беседу... Хотя положение девушки в доме на первый взгляд казалось укрепившимся, время от времени какой-нибудь маленький инцидент - так, пустяки, соломинки, поднятые ветром, - показывал, какие чувства скрываются за внешним дружелюбием, за той осторожной и почти извиняющейся манерой, с какой обращаются к бедным и слабым, - манерой, столь характерной для людей, обладающих тем, что Хилери называл "общественной совестью". Всего за три дня до того, как он сидел в раздумье подле бюста Сократа, Сесилия, приглашенная к завтраку, бросила такое замечание: - Конечно, никто не в состоянии разобрать папин почерк, я знаю, но почему бы ему не диктовать машинистке, а не этой девчушке? Машинистка справилась бы вдвое быстрее. Просто не понимаю. Ответ Бианки последовал несколькими секундами позже. - Быть может, это понимает Хилери? - Тебе неприятно, что она приходит сюда? - спросил он. - Нет, не очень. А что? - По твоему тону я заключил, что тебе это неприятно. - Я не сказала, что мне неприятно то, что она приходит работать к отцу. - А разве она приходит еще за чем-нибудь? Сесилия, быстро опустив глаза в тарелку, сказала, пожалуй, чересчур поспешно: - Папа все-таки невероятно эксцентричен. В последующие три дня в те часы, когда приходила маленькая натурщица, Хилери уходил из дому. Вот это и было второй причиной, почему в то утро первого мая он довольно охотно пошел навестить миссис Хьюз, проживавшую на Хаунд-стрит, в Кенсингтоне. ГЛАВА VI  ПЕРВОЕ ПАЛОМНИЧЕСТВО НА ХАУНД-СТРИТ  Хилери и его маленький бульдог вступили на Хаундстрит с ее восточного конца. То была серая улица, застроенная трехэтажными домами одного и того же архитектурного стиля. Почти все входные двери были открыты, и на порогах младенцы и ребятишки постарше вкушали радость пасхальных праздников. Они сидели тихо, с самым апатичным видом, лишь кое-где вдруг кто-то зашумит, послышатся шлепки... Почти все дети были очень грязны; некоторые щеголяли в целых башмаках, на других были только жалкие остатки обуви, двое или трое были вовсе разуты. Много детей играло возле сточной канавы. Их пронзительные крики и лихорадочные движения навели Хилери на мысль, что принадлежность к данной "касте" требует от них особой жизненной установки: "Сегодня мы живем; завтра, если ему суждено наступить, будет таким же, как сегодня". Не отдавая себе в том отчета, он шел по самой середине улицы; Миранда, которой еще никогда в жизни не приходилось опускаться столь низко, бежала вслед за ним и, поднимая на него глаза, казалось, говорила: "Одно условие я все же ставлю: я не вступаю здесь в разговоры ни с одной собакой". По счастью, собак вокруг не было, зато попадалось множество кошек, и все очень тощие. В верхних окнах домов Хилери видел бедно одетых женщин - каждая занималась каким-нибудь делом, время от времени бросая его, чтобы выглянуть в окно. Но вот Хилери дошел до конца улицы, путь ему преградила стена. Он повернул назад и, так же шагая посреди мостовой, прошел ее снова из конца в конец. Ребятишки равнодушно таращили глаза на его высокую фигуру, как видно, чувствуя, что он не принадлежит к тем, для которых, как и для них самих, не существует завтра. Дом номер один по Хаунд-стрит был, бесспорно, украшением улицы, ибо примыкал к саду, относящемуся к дому рангом повыше. Входная дверь была, однако, не закрыта, и, потянув за обрывок веревки от звонка, Хилери вошел. Первое, что он заметил, это запах - не то чтобы уж очень скверный, но не слишком приятный: смешанный запах стирки и крашеных стен, слегка разбавленный ароматом копченой селедки. Второе, что заметил Хилери, был его собственный серебристый бульдог, который стоял на пороге, разглядывая рыжего котенка. Это крохотное, яростно выгибавшее спину существо пришлось прогнать, чтобы дать бульдогу войти. Третье, что заметил Хилери, была низенькая хромая женщина, стоявшая в дверях одной из комнат. Скуластое лицо ее с широко раскрытыми светло-серыми глазами и темными ресницами выражало терпение; она опиралась о ручку двери, давая отдых хромой ноге. - Не знаю, есть ли там кто наверху, - сказала она. - Я бы пошла спросила, да вот нога у меня болит. - Да-да, я понимаю, - ответил Хилери. - Очень вам сочувствую. - Она у меня вот уж пять лет такая, - сказала женщина, вздохнув, и хотела было уйти обратно в комнату. - И ничего нельзя сделать? - Раньше я думала, что можно, но, говорят, задета кость; я с самого начала запустила болезнь. - Но почему же? - Некогда было этим заниматься, - сказала женщина, словно оправдываясь, и вошла к себе; комната была так заполнена фарфоровыми чашечками, фотографиями, цветными открытками, восковыми фруктами и тому подобными украшениями, что для огромной кровати, казалось, не хватало места. Простившись с женщиной, Хилери стал подниматься по лестнице. На следующем этаже он остановился. Здесь, в комнате с окном во двор, жила маленькая натурщица. Он огляделся. Обои в коридоре были тускло-оранжевого цвета, ставень на окне оторвался, и тут тоже, все собой заполняя, царил запах краски, стирки и копченой селедки. Хилери почувствовал тошноту, какой-то внутренний протест. Жить здесь, подниматься по этим ступеням, проходить мимо засаленных, отвратительного цвета стен, ступать по этой грязной дорожке, дышать этими. И так каждый день - да нет, два... четыре.... шесть - кто знает, сколько раз в день? И то чувство, которое первым; привлекает или отвращает, первым, вместе с зарождением культуры тела, становится привередливым и последним изгоняется из храма чистого духа; то чувство, отшлифовке которого служит все воспитание и образование; то чувство, которое, всегда опережая человека хотя бы на один дюйм, способно тормозить развитие наций и парализовать все социальные начинания, - Чувство Обоняния - пробудило в Хилери его многовековой аристократизм, подняло рой призраков всех Даллисонов, более трех столетий служивших церкви или государству. Оно воскресило души всех привычных ему запахов, и к ним еще примешалось овеянное свежим воздухом и продушенное лавандой эстетическое чувство. Оно вызвало простую, совсем не экстравагантную потребность безупречной чистоты. И хотя Хилери знал, что анализ подтвердит одинаковость состава его крови и крови жильцов этого дома, и понимал также, что сложный запах краски, стирки и копченой селедки, в сущности, вполне безвредный запах, он тем не менее хмуро глядел на дверь в комнату маленькой натурщицы; ему вспомнилось, как поморщился носик его племянницы, когда она описывала этот дом. Сопровождаемый своим серебристым бульдогом, Хилери стал подниматься дальше по лестнице. Когда высокая тонкая фигура Хилери, его доброе озабоченное лицо, а затем и светлые агатовые глаза собачонки, выглядывающей из-за его ног, показались у открытой двери одной из комнат верхнего этажа, их встретил только младенец, сидевший посреди комнаты в деревянном ящике. Младенец этот, очень похожий на кусочек замазки, которому природа случайно приделала пару подвижных черных глаз, был обряжен в женскую вязаную кофту, - она целиком закрывала ему ножки и ручки, так что ничего, кроме его головы, не было видно. Кофта отделяла его от древесных стружек, на которых он сидел, а поскольку он еще не постиг искусства вставать на ноги, стенки ящика отделяли его от всего остального мира. Изолированный от своего царства, подобно царю всея Руси, он сидел в полном бездействии. Его владения вмещали жалкую кровать, два стула и хромоногий умывальник, под сломанную ножку которого была подставлена старая скамеечка. Платья и верхняя одежда висели на вбитых в стену гвоздях. У камина были расставлены кастрюли, на голом сосновом столе стояла швейная машина. Над кроватью висела олеография с изображением рождества Христова, - очевидно, приложение к рождественскому номеру какого-нибудь журнала, - а над ней штык, и под штыком чья-то безграмотная рука начертала печатными буквами на клочке грубой бумаги следующие слова: "Штыком этим заколол троих под Элендслаагте {Поселок в Южной Африке, место одного из боев англо-бурской войны.} С. Хьюз". Стены были украшены фотографиями, на подоконнике стояли два поникших папоротника. Все в целом свидетельствовало об отчаянных усилиях блюсти чистоту и опрятность. Громоздкий буфет с неплотно закрытыми дверцами был набит всем тем, чему не следовало быть на виду. Окно в этом царстве младенца было плотно закрыто; пахло здесь краской, стиркой и копченой селедкой - и кое-чем другим. Хилери посмотрел на ребенка, ребенок посмотрел на него. Глаза крохотного серого человеческого существа, казалось, спрашивали: "Ты ведь не мама?" Хилери нагнулся и дотронулся до его щечки. Ребенок мигнул черными глазами. "Ну, конечно, ты не мама", - как будто хотел он сказать. У Хилери сдавило горло; он повернулся и стал спускаться вниз. Остановившись возле комнаты маленькой натурщицы, он постучал и, не получив ответа, повернул ручку двери. Небольшая квадратная комнатка была пуста. В ней было достаточно чисто и аккуратно, стены склеены сравнительно новыми обоями в розовых цветочках. Через открытое окно виднелось грушевое дерево в полном цвету. Хилери осторожно прикрыл дверь, стыдясь того, что вообще открывал ее. На лестничной площадке, глядя на него в упор черными глазами - такими же, как у того младенца наверху, - стоял человек среднего роста, крепкого сложения, с коротко подстриженными темными волосами; его широкое скуластое лицо с прямым носом и черными усиками так загорело, что казалось коричневым. Он был одет в форменную одежду метельщика улиц: просторная синяя куртка, брюки засунуты в сапоги, доходящие до середины икр. В руках он держал фуражку. После нескольких минут обоюдного лицезрения Хилери спросил: - Вы, очевидно, мистер Хьюз? - Да. - Я заходил повидать вашу жену. - Вот как! - Вы, вероятно, знаете, кто я. - Да, я вас знаю. - К сожалению, дома у вас я не застал никого, кроме вашего ребенка. Хьюз указал фуражкой на комнату маленькой натурщицы. - А я думал, вы, может, ее повидать заходили. - сказал он. Его черные глаза злобно горели; в выражении лица было нечто большее, чем классовая ненависть. Хилери слегка покраснел и, не отвечая, бросив на Хьюза испытующий взгляд, прошел мимо и стал спускаться по лестнице. Миранда не успела последовать за ним. Она стояла на верхней ступеньке, чуть приподняв лапку. "Я не знаю этого человека, - казалось, говорила она, - но он мне не нравится". Хьюз усмехнулся. - Бессловесную тварь я никогда не обижу, - сказал он, - иди, иди, дворняжка! Подстегнутая словом, которого она не предполагала когда-либо услышать по своему адресу, Миранда поспешно сбежала вниз. "Он вел себя умышленно дерзко", - думал Хилери, шагая прочь от дома. - "Вест-министерскую", сэр? Ах ты, господи... - Костлявая дрожащая рука протягивала ему зеленоватую газету. - По такому времени года ветер прямо-таки немыслимо холодный. Перед Хилери стоял очень старый человек в очках в железной оправе, с распухшим носом, вытянутой верхней губой и длинным подбородком. Он нарочито долго возился, ища сдачу с шестипенсовика. - Ваше лицо мне знакомо, - сказал Хилери. - Ну, еще бы. Вы же бываете в этом магазине в табачном отделе. Я частенько вижу, как вы туда заходите. А иной раз покупаете "Пэл-Мэл" у того вон парня. - Он сердито тряхнул головой, указывая влево, где стоял человек помоложе его с кипой газет цветом побелее, чем "Вест-минстерская". В этом жесте старика отразились долгие годы зависти, ревности, обиды на несправедливость судьбы. "По праву это ведь газета моя, - казалось, хотел он сказать, - а ее продает такой вот парень из низов, загребает мои барыши". - Я продаю "Вест-министерскую", - продолжал старик. - Я и сам читаю ее по воскресеньям. Газета для джентльменов, для людей высших классов, хоть, признаться, ее политические взгляды... Но, посудите сами, сэр, если этот тип продает здесь "Пэл-Мэл"... - Он доверительно понизил голос. - Ведь у него столько господ покупает, а господ - я хочу сказать, настоящих господ - осталось не так-то много, чтоб мне уступать их другому. Хилери, слушавший старика из деликатности, вдруг вспомнил: - Вы ведь живете на Хаунд-стрит? Старик с готовностью ответил: - Ах, господи, да, конечно же, сэр! В доме номер один, и зовут меня Крид. А вы тот самый господин, к которому девушка ходит переписывать книгу. - Она не мою книгу переписывает. - Ну да, она ходит к старому господину. Я знаю его. Он однажды заходил ко мне. Пришел как-то в воскресенье утром. "Вот вам фунт табаку, - говорит. - Вы прежде были лакеем? Через пятьдесят лет лакеев больше не будет". И ушел. Он, видать, не совсем... - Дрожащей рукой старик постучал себя по лбу. - Семья по фамилии Хьюз живет, кажется, в одном с вами доме? - У них-то я и снимаю комнату! Вчера тут одна дама все выспрашивала меня про них. Может статься, это ваша супруга, сэр? А глаза старика в то же время как будто обращались с речью к мягкой фетровой шляпе Хилери: "Да-да, мы видели таких, как вы, и в самых лучших домах. Вас принимают там за вашу ученость, и вы умеете вести себя так, как оно и следует настоящему джентльмену". - Это, очевидно, была моя свояченица. - Ах, господи! Она уж сколько раз покупала у меня газету. Настоящая леди, не из тех, кто... - Он опять перешел на доверительный тон. - Вы понимаете, что я хочу сказать, сэр? Не из тех, кто покупает готовые вещи в таких вот огромных магазинах. Ее я хорошо знаю! - Тот старый джентльмен, что заходил к вам, - ее отец. - Да ну? Вот какое дело. - Старый лакей умолк, как видно, в замешательстве. Брови Хилери начали проделывать сложные эволюции - верный признак того, что он собирается подвергнуть испытанию свою деликатность. - Как... как относится Хьюз к девушке, которая живет в комнате, соседней с вашей? Бывший лакей ответил угрюмо: - Она слушает моего совета и ни в какие разговоры с ним не вступает. Уж и вид у этого Хьюза! Право, какой-то чужак. Не знаю, откуда только он такой взялся. - Он, кажется, был солдатом? - Говорит, что да. Он ведь работает в приходском управлении. А когда напьется, тут уж для него и впрямь ничего святого нет. И уж и на аристократию-то нападает, и на церковь, и на всякие учреждения. Таких солдат мне еще не доводилось встречать. Право, что чужак. Говорят, он из Уэльса. - Какого вы мнения о той улице, где живете? - Я ни с кем не якшаюсь. Улица, прямо сказать, для простонародья, люди на ней все невысокого сорта - нет в них никакой почтенности. - Вот как! - Все эти домишки попадают в руки к очень уж маленьким людям. Им наплевать на все, только б получать плату с жильцов. Да что с них и требовать-то? Уж очень простецкая публика, выкручиваются, как могут. Говорят, таких домишек в Лондоне тысячи. Болтают, будто их собираются сносить, да это все ерунда. Ну, где возьмешь для этого столько денег? Те, что сдают домишки, сами нищета, им даже не по карману стены-то обоями оклеить. А настоящие-то хозяева - крупные домовладельцы, - ну, они уж, конечно, ничуть не интересуются тем, что творится у них за спиной. Есть такие неучи, вроде этого Хьюза, которые несут всякую чепуху об обязанностях домовладельцев. Да ведь нельзя же, чтобы аристократы - и вдруг занимались такими делами! У них свои заботы, у них поместья. Я живал у таких, все об этом знаю. Маленький бульдог, которому причиняли беспокойство прохожие, улучил момент и стал бить хвостом по ногам бывшего лакея. - Ох, господи! Это еще что такое! А ты не кусаешься? Эй ты, барбос! Миранда поспешила встретиться взглядом с хозяином. "Видишь, что может случиться с леди, если она слоняется по улицам", - казалось, говорила она. - Должно быть, тяжело стоять здесь целый день, особенно после той жизни, котррую вы вели прежде? - Я жаловаться не смею. Эта работа спасла меня. - Вам есть где укрыться от непогоды? И снова бывший лакей почтил его своим доверием: - В дождливые вечера мне иной раз разрешают стоять вон там, под аркой; они-то знают, что я человек почтенный. Тому вон, - он кивнул в сторону своего конкурента, - это, уж ясно, позволить нельзя, либо вон тем мальчишкам, которые только мешают уличному движению. - Я хотел спросить вас, мистер Крид, можно ли чем помочь миссис Хьюз? Тощее тело старика даже тряслось от негодования, когда он отвечал: - Если правда то, что она говорит, то я на ее месте давно бы потащил его в суд, честное слово. Я бы потребовал разрешения разъехаться с ним и ни за что не стал бы жить с ним под одной крышей. Вот что ей следовало бы сделать. А если б он и после этого не угомонился, я б его запрятал за решетку, пусть бы даже он сперва убил меня. Терпеть не могу таких типов. Еще только сегодня утром он оскорбил меня. - Тюрьма - это страшная мера, - сказал Хилери тихо. Старик ответил решительно: - На таких молодчиков только так и найдешь управу: под замок - и держать, пока не взвоют. Хилери хотел было ответить, но вдруг заметил, что стоит один. На краю тротуара в нескольких шагах от него Крид, запрокинув лицо, крепко прижимал к груди пачку второго выпуска "Вестминстерской газеты", которую ему только что сбросили с тележки. "Ну что ж, - подумал Хилери, отходя. - Он-то уж по крайней мере имеет обо всем вполне определенное мнение". Рядом с Хилери, упрямо сжав челюсти, семенил маленький бульдог. Он смотрел вверх и, казалось, говорил: "Давно пора было расстаться с этим человеком "действия!" ГЛАВА VII  РАСКИДАННЫЕ МЫСЛИ СЕСИЛИИ  Миссис Стивн Даллисон сидела у себя в будуаре за старым дубовым бюро и старалась привести в порядок свои мысли. Они были раскиданы перед ней и на листках именной бумаги, начинаясь словами "Дорогая Сесилия" или "Миссис Таллентс-Смолпис просит", и на кусочках картона, вверху которых стояло название, театра, картинной галереи или концертного зала, и на клочках бумаги уже не столь высокого качества, где первые слова были "Дорогой друг", а последнее - название какого-нибудь широко известного места, например, "Уэссекс", чтобы изложенная после обращения просьба не вызывала подозрений. Помимо всего этого, перед миссис Даллисон лежали листы ее собственной именной бумаги, озаглавленные "Кенсингтон, Олд-сквер, 76", и две записные книжечки. Одна из них была переплетена в мраморную бумагу, и на ней стояло: "Прошу беречь эту книжку", - а на другой, переплетенной в кожу какого-то окончившего свой век зверька, было написано только одно слово: "Визиты". На Сесилии была шелковая сиренево-голубая блузка с длинными рукавами, которые вовсе скрывали бы тонкие кисти рук, если бы не застегивались у запястья на серебряные пуговки в форме розочек. Сесилия слегка хмурила лоб, будто недоумевая, о чем, собственно, ее "мысли". Она сидела здесь каждое утро, перебирая их и разнося по своим записным книжечкам. Только благодаря такой кропотливой работе и она сама, и ее муж, и дочь могли быть в курсе всех новых течений. А так как нужно было следить за тем, чтобы в курсе нового быть ровно настолько, насколько это считалось необходимом, у Сесилии почти ежедневно разыгрывалась мигрень. Ибо страх, как бы не упустить одну новинку или не уделить слишком много внимания другой, был для нее вполне реальным. Столько встречалось интересных людей, столько было и у нее и у Стивна всяких знакомств, которые ей хотелось бы поддерживать, что было чрезвычайно важно не поддерживать одного за счет остальных. Да еще нужно было оставаться женственной, и это, при необходимости шагать в ногу с веком, не на шутку утомляло ее. Иногда она с завистью думала о той великолепной изоляции, какой добилась Бианка, - что это было именно так, она знала не с чьих-либо слов, а скорее интуитивно. Но Сесилия думала так нечасто, потому что была преданным созданием, Стивн и заботы о его комфорте всегда стояли у нее на первом месте. И хотя порой ее раздражало, что "мысли" приходят и приходят с каждой почтой, она, в сущности, раздражалась не так уж сильно, едва ли более, чем персидская кошечка у нее на коленях, которая тоже сидела часами, стараясь поймать собственный хвост; и у нее тоже на лбу пролегла морщинка, а щеки были немного втянуты. Решив, наконец, какие именно из концертов она вынуждена пропустить, уплатив свой взнос в "Лигу борьбы с консервированным молоком" и приняв приглашение посмотреть, как из воздушного шара будет падать человек, Сесилия задумалась. Потом, обмакнув перо в чернила, написала: "Хай-стрит, Кенсингтон Господам Розу и Торну. Миссис Стивн Даллисон просит доставить ей на дом голубое платье, купленное ею вчера, немедленно, без переделки". Нажимая кнопку звонка, она подумала: "Вот и работа для бедняжки миссис Хьюз. Надо полагать, она сделает все не хуже, чем у Роза и Торна". - Пожалуйста, попросите ко мне миссис Хьюз, - сказала она. - Ах, это вы, миссис Хьюз! Входите же! Швея прошла на середину комнаты и стояла, опустив натруженные руки; в ее больших карих глазах не было ничего, кроме покорного терпения. Она была загадочным существом. Ее присутствие всегда вызывало в Сесилии что-то вроде досады, как будто она видела перед собой женщину, какой могла бы быть и сама, если бы не ряд мелких случайностей. Сесилия так остро сознавала, что должна сочувствовать миссис Хьюз, так стремилась показать, что их не разделяют никакие барьеры, так хотела быть хорошей, что уже не говорила, а почти мурлыкала. - Ну, как наши портьеры, миссис Хьюз? - Хорошо, мэм, спасибо, мэм. - На завтрашний день я приготовила вам еще другую работу, переделку платья. Завтра вы прийти сможете? - Да, мэм, спасибо, мэм. - А как ваш маленький? Здоров? - Да, мэм, спасибо, мэм. Наступило молчание. "Нет смысла говорить с ней о ее домашних делах, - подумала Сесилия. - Не то, чтоб мне это было безразлично..." Но молчание действовало ей на нервы, и она быстро спросила: - Как ваш муж? Лучше ведет себя теперь? Ответа не последовало. Сесилия увидела, что по щеке женщины медленно скатывается слеза. "О боже мой, вот бедняжка! - подумала Сесилия. - Теперь уж отступать нельзя". - Он ведет себя очень дурно, мэм, - сказала вдруг швея почти шепотом. - Я хотела поговорить с вами. Все началось с тех пор, как эта девица... - Лицо ее приняло жесткое выражение. - С тех пор, как она сняла у меня комнату. Он теперь только и делает... только и делает, что не обращает на меня внимания. У Сесилии приятно екнуло сердце - естественная реакция, когда речь заходит о чьей-то любовной драме, как бы ни была она печальна. - Вы имеете в виду маленькую натурщицу? - спросила она. Швея ответила взволнованно: - Я не хочу наговаривать на нее, но она приворожила его, приворожила - и все тут. Он только и говорит, что о ней, и все болтается возле ее комнаты. Вот потому-то я и была не в себе, когда мы в тот день с вами встретились... А со вчерашнего утра, после того, как приходил мистер Хилери, он мне все грубит, и он толкнул меня, и... и... Губы ее уже не могли более выговорить ни слова, но так как в присутствии людей вышестоящих плакать не полагалось, вместе с последними словами она проглотила и слезы; в ее тощей шее как будто двигался вверх и вниз какой-то комок. При упоминании имени Хилери Сесилия вместо приятного волнения вдруг почувствовала нечто другое: любопытство, страх, обиду. - Я вас не совсем понимаю, - сказала она. Швея перебирала складки платья. - Конечно, я тут ни при чем, что он так грубит. И я, конечно, не хочу повторять все те гадости, которые он говорил о мистере Хилери, мам. Он прямо с ума сходит, как только заговорит об этой девчонке... Последние слова она произнесла почти злобно. Сесилия уже готова была сказать: "Достаточно, прошу вас. Я больше не хочу ничего слушать", - но любопытство и непонятный, неясный страх заставили ее вместо этого повторить: - Я не понимаю. Вы хотите сказать, что ваш муж позволил себе заявить, будто мистер Хилери имеет какое-то отношение к этой девушке? Или я поняла вас неверно? Про себя она подумала: "По крайней мере, я сразу оборву это". Лицо швеи было искажено, так она силилась овладеть своим голосом. - Я ему толкую, мэм, что, с его стороны, очень дурно говорить такие вещи, я знаю, мистер Хилери очень добрый господин. Да и какое, говорю, тебе дело, у тебя есть своя жена и двое детей... Я видела его на улице, он ее выслеживал, все бродил возле дома миссис Хилери, как раз когда я работала там>... поджидал эту девицу... Потом шел за ней... до самого дома... И опять губы ее отказались произнести еще хотя бы слово, и опять она могла только проглотить слезы. "Надо непременно сообщить Стивну, - подумала Сесилия. - Этот Хьюз опасный человек". Сердце ее, которому всегда было так тепло и уютно, сжалось, смутное беспокойство и страх поднялись в ней с еще большей силой: она как будто увидела вдруг, что темный лик чужой, грязной жизни глядит на семейство Даллисонов. Тут снова раздался голос швеи; она заговорила быстро, как будто боясь остановиться: - Я ему сказала: "О чем ты думаешь? И это после того, как миссис Хилери была так добра ко мне?" Но он совсем как сумасшедший, когда напьется, и он говорит, что пойдет к миссис Хилери... - К моей сестре? Зачем это? Вот негодяй! Услышав, что чужая женщина называет ее мужа негодяем, миссис Хьюз покраснела, лицо ее задрожало, по нему промелькнула тень обиды. Разговор этот уже успел произвести перемену в отношениях между двумя женщинами. Теперь каждая из них как будто знала точно, в какой мере она может довериться другой и сколько можно получить от нее сочувствия, как если бы жизнь вдруг разогнала туман и они увидели, что находятся по разные стороны глубокого рва. В глазах миссис Хьюз было выражение, характерное для тех, кто уже знает, что не следует огрызаться, иначе можно утратить и те скромные позиции, которые отведены тебе жизнью. А глаза Сесилии смотрели холодно и настороженно. "Я сочувствую вам, - казалось, говорили они, - я сочувствую, но прошу понять, что вы не можете рассчитывать на сочувствие, если ваши семейные дела начнут компрометировать членов моей семьи". Главной ее мыслью теперь было избавиться от этой женщины, которая невольно выдала, что лежит за ее тупым, упрямым терпением. Это не было черствостью со стороны Сесилии, но лишь естественным результатом того, что ее разволновали. Сердце ее билось, как испуганная птица в золоченой клетке, завидевшая вдали кошку. Однако она не утратила своей благоразумной практичности и спокойно сказала: - Вы мне, кажется, говорили, что ваш муж был ранен в Южной Африке. Мне думается, он не совсем... Я полагаю, вам следует обратиться к врачу. Ответ швеи, медленный и деловитый, пугал еще больше, чем бурный взрыв ее чувств: - Нет, мэм, он не сумасшедший. Подойдя к камину, сиренево-голубой кафель для которого ей пришлось так долго разыскивать, Сесилия стояла под репродукцией картины Боттичелли "Весна", смотрела на миссис Хьюз и не знала, что делать. Сонная кошечка, потревоженная на груди хозяйки, не отрываясь, глядела ей в лицо, будто хотела сказать: "Обрати на меня внимание, я стою этого: я такая же, как ты и все то, что тебя окружает. Мы обе с тобой элегантны и вполне изящны, обе любим тепло и котят, обе не любим, когда нас гладят против шерстки. Тебе долго пришлось искать, чтобы найти такое совершенство, как я. Ты видишь эту женщину. Сегодня я сидела у нее на коленях, когда она подшивала твои портьеры. Она не имеет права быть здесь, она не то, чем кажется, она умеет кусаться и царапаться, я знаю. Колени у нее жесткие, а из глаз капает вода. Она промочила мне всю спинку. Смотри, будь осторожна, не то она и тебе спинку промочит!" Все то, что было в Сесилии от персидской кошечки, - любовь к уюту и красивым вещам, привязанность к своему жилищу с его ценной обстановкой, любовь к своему самцу и к своему детенышу, Тайми, забота о собственном покое - пробудило в ней желание вытолкать из комнаты эту тощую женщину с кроткими глазами, таящими, однако, сварливую злобу, - женщину, которую всегда окружала атмосфера жалких горестей, убогих угроз и сплетен. Особенно ей хотелось этого потому, что по беспомощной позе швеи было ясно, что и той хотелось бы легкой жизни... Только начни думать о подобных вещах и сразу чувствуешь себя старше своих тридцати восьми лет. Кармана в юбке Сесилии не было, провидение уже давно удалило карманы с женских юбок, но на столе перед ней лежала сумочка, и из нее она извлекла два предмета, два самых существенных атрибута своего "благородного" положения. Слегка коснувшись носа первым из них (она боялась, что нос блестит), она стала рыться во втором. И снова бросила неуверенный взгляд на швею. Сердце ей говорило: "Дай бедной женщине полсоверена, это может ее утешить", - но разум подсказывал: "Я должна ей за шитье четыре шиллинга и шесть пенсов; после того, что она только что говорила о своем муже, и этой девушке, и о Хилери, давать ей больше, пожалуй, небезопасно". Она вытащила из кошелька две полкроны, и тут ее осенило: - Я передам сестре то, о чем вы мне рассказывали. Так и скажите мужу. Еще не успев договорить, она уже поняла по невеселой улыбочке, мелькнувшей на лице миссис Хьюз, что швея не поверила ей, из чего можно было заключить, что миссис Хьюз не сомневается в причастности Хилери ко всей этой истории. Сесилия поспешно сказала: - Можете идти, миссис Хьюз. И миссис Хьюз, не проронив ни звука, повернулась и вышла. Сесилия снова обратилась к своим раскиданным мыслям. Они все еще лежали перед ней, и свет солнца, проникающий сквозь низкое окно, как будто стирал с них значительность. Ей вдруг показалось, что не так уж важно, пойдет ли она вместе со Стивном смотреть в интересах науки, как человек будет падать из воздушного шара, послушает ли, в интересах искусства, господина фон Краффе, исполнителя польских песен; она даже как будто почувствовала, что ее отношение к консервированному молоку готово измениться к лучшему. Задумчиво разорвав записку к Розу и Торну, она опустила крышку бюро и вышла из комнаты. Поднимаясь по лестнице, дубовые перила которой не переставали радовать ее сердце, Сесилия решила, что глупо было бы нарушать обычный утренний распорядок из-за каких-то смутных, грязных и, в конце концов, непосредственно ее не касающихся сплетен. Войдя в туалетную комнату Стивна, она остановилась и стояла, глядя на его штиблеты. Внутри каждого штиблета пребывала его деревянная душа; ни на одном из них не было ни морщинки, ни дырочки. Как только штиблеты снашивались, из них вынимали их деревянные души, а тела отдавали бедным, и, в согласии с той теорией, послушать лекции о которой одна из раскиданных мыслей как раз сегодня приглашала Сесилию, деревянные души немедленно переселялись в новые кожаные тела. Сесилия глядела на ряд до блеска начищенных штиблет, охваченная чувством одиночества и неудовлетворенности. Стивн служит закону, Тайми занимается искусством, оба делают что-то определенное. Только она одна должна сидеть дома и ждать; заказывать обед, отвечать на письма, ходить за покупками, садить в гости, и за всей этой кучей дел она все равно не может отвлечься от того, что рассказала ей миссис Хьюз. Сесилия не часто задумывалась над своей жизнью, так похожей на жизни сотен других обитательниц Лондона. Она жаловалась, что не в силах переносить ее, но переносила отлично. Когда требовалось решать китайскую головоломку раскиданных мыслей, она не без удовольствия направляла свой здравый смысл и несколько сомневающийся взгляд на каждую из них по очереди, за каждую принимаясь с каким-то настороженным рвением и увлекая за собою Стивна в той мере, в какой он допускал это. Теперь, когда Тайми стала взрослой, Сесилия почувствовала, что одновременно и утратила цель жизни и приобрела большую свободу. Она и сама не знала, радоваться ей тому или огорчаться. Теперь у нее было больше времени для новых интересов, для новых людей, для Стивна, но в сердце как будто образовалась пустота, какая-то боль вокруг него. Что бы подумала Тайми, услышь она эту историю о своем дяде? Мысль эта повлекла за собой всю ту цепь сомнений, которые последнее время одолевали Сесилию. Станет ли ее дочурка такой же, как она сама? А если нет, то почему нет? Стивн подшучивал над короткими юбками дочери, над ее увлечением хоккеем, над дружбой с молодыми людьми. Он подшучивал над тем, что Тайми не позволяет ему подшучивать над ее занятиями живописью и над интересом к "низам". Его шуточки раздражали Сесилию, ибо она скорее женским инстинктом, чем разумом, ощущала вокруг себя тревожную перемену. Молодые люди как будто уже не влюблялись в девушек, как то бывало в дни ее юности. Теперь они относились к девушкам по-иному: спокойно и по-дружески деловито, с каким-то почти научным, не слишком серьезным интересом. И Сесилию несколько беспокоило, как далека все это может зайти. Она чувствовала, что отстала от жизни. Если молодежь действительно становится серьезной, если молодых людей мало волнует, какого цвета у Тайми глаза, платья, волосы, тогда что же еще может их интересовать в ней, - то есть, если не считать, конечно, определенных отношений? Не то чтобы Сесилии не терпелось выдать дочь замуж. Об этом еще будет время подумать, когда Тайми исполнится двадцать пять лет. Но в ее собственной жизни все было по-другому. В юности мысли ее немало были заняты молодыми людьми, и столько молодых людей бросали на нее взгляды украдкой!.. А теперь в юношах и девушках будто и не осталось ничего такого, что бы вызывало в них взаимный интерес и заставляло бросать друг на друга взгляды украдкой. Ум Сесилии был отнюдь не философского склада, и она не придавала значения шутке Стивна: "Если девицы начинают открывать лодыжки, то скоро у них не останется лодыжек, которые можно было бы открыть". Сесилии казалось, что человечеству грозит вымирание; на самом деле исчезали только подобные ей представители человечества, но для нее это, естественно, было не меньшим бедствием. Не отрывая взгляда от штиблет Стивна, она думала: "Как бы сделать так, чтобы эта история не дошла до ушей Бианки? Можно себе представить, как она ее примет! И как скрыть это от Тайми? Понятия не имею, какое впечатление это может произвести на девочку. Необходимо поговорить со Стивном. Он так любит Хилери". Отвернувшись от штиблет Стивна, она продолжала раздумывать: "Конечно, все это вздор. Хилери слишком воспитан, слишком порядочен и щепетилен, он способен лишь принять участие в этой девушке, не больше того; но он такой мягкий человек, он легко может поставить себя в фальшивое положение... И... нет, это отвратительный вздор. Бианка, если ей вздумается, способна повести себя очень жестко. Ведь между ними и без того... такие отношения". И вдруг она вспомнила о мистере Пэрси - о мистере Пэрси, который, как утверждала миссис Таллентс-Смолпис, даже и не подозревает, что имеется такая проблема, как "неимущие классы". Мысль о нем в этот момент была почему-то приятной, успокаивающей, словно тебя от сквозняка закутали в одеяло. Пройдя к себе в комнату, Сесилия открыла дверцу гардероба. "Нет, право, какая досада!.. Надо же было этой женщине... Мне так хочется поскорее надеть это платье, но разве я могу теперь поручить переделку ей?" ГЛАВА VIII  ОДНОСТОРОННИЙ УМ МИСТЕРА СТОУНА  Разговор с миссис Хьюз взбудоражил Сесилию, она чувствовала, что ей надо что-то сделать, и наконец решила переодеться. Обстановка их общей со Стивном нарядной спальни приобреталась не в спешке. Еще пятнадцать лет назад, когда они переехали в этот дом, им претило почтенное филистерство высших классов; с тех пор и она и Стивн всегда помнили, что обязаны проявлять "тонкий вкус", и поэтому в течение двух лет ложем для них служили две белые кровати, очень удобные, но, само собой разумеется, временные. Они терпеливо дожидались подходящего случая, и однажды он пришел: продавалась кровать как раз того стиля, в каком была задумана спальня, и стоила она двенадцать фунтов. Случай этот они не упустили, и теперь с сознанием исполненного долга спали на стильной кровати, хотя и не такой удобной, но все же достаточно комфортабельной. Сесилия обставляла свой дом целых пятнадцать лет, и дело подходило к концу. Теперь, если, конечно, не считать Тайми и условий жизни неимущих классов, у нее оставались только две заботы: приобрести, во-первых, медный фонарь, который бы пропускал хоть немного света сквозь решетку, и, во-вторых, старинный дубовый умывальник времен не раньше Кромвеля. А тут вдруг пришла еще и третья забота! Она являла собой картину почти трогательную, когда, сняв блузку, стояла перед зеркалом и от усилий на ее тонких белых руках показались ямочки, - она старалась застегнуть крючки сзади на юбке, - а зеленоватые глаза выражали беспокойств