- У собак есть одна добродетель, - сказал Хилери, - которая у людей отсутствует: собаки не способны издеваться. Но губы Бианки, чуть раскрытые в усмешке, казалось, говорили: "Ты требуешь слишком многого. Ведь я больше уже не привлекаю тебя. Неужели ты ждешь, что я буду сочувствовать твоему увлечению этим примитивным созданием?" Взгляд мистера Стоуна был прикован к стене. - Собака многое утратила из своих первоначальных качеств, - проговорил он. И, подойдя к конторке, взял гусиное перо. Хилери и Бианка не произнесли ни звука, не взглянули друг на друга, и в тишине, более значимой, чем любые слова, раздался скрип пера по бумаге. Наконец мистер Стоун отложил его и, увидев, что в комнате у него присутствуют двое, стал читать: - "Оглядываясь на те дни, когда доктрина эволюции достигла своего апогея, можно увидеть, как человеческий ум своей привычкой к непрерывной кристаллизации разрушил все значение этого процесса. Взгляните, например", на такое бесплодное явление, как кастовая пагода! Подобно этому китайскому храму, было сформировано тогда все общество. Люди жили слоями, настолько отделенные друг от друга, класс от класса..." Он снова взял перо и начал писать. - Надеюсь, ты поняла, что ей не велено больше приходить сюда? - сказал Хилери негромко. Бианка пожала плечами. С необычайным для него гневом он добавил: - Скажи, у тебя хватает великодушия признать, что я стараюсь идти навстречу твоим желаниям? Бианка ответила смехом, таким странным, жестким и горьким, что Хилери невольно повернулся, словно ему хотелось поймать этот смех раньше, чем он достигнет ушей старика. Мистер Стоун положил перо, - Сегодня я больше писать не буду, - сказал он. - Я потерял нить, сегодня я не такой, как всегда. Голос его звучал как-то необычно. Он выглядел очень старым и немощным, он был похож на клячу, чье солнце уже закатилось и которая стоит понуря голову, а под спутанной гривой ее видны на шее глубокие впадины. Внезапно, как видно совсем забыв, что он не один, мистер Стоун воскликнул: - О Великая Вселенная! Я стар, и дух мой слаб, и нет у меня единой цели, ведущей меня вперед. Помоги мне закончить мой труд, помоги мне создать книгу, какой человечество еще не знало! За этой странной молитвой последовало полное молчание. У Бианки по лицу катились слезы; она встала и выбежала из комнаты. Мистер Стоун очнулся. Его немое, бледное лицо вдруг покраснело и приняло испуганнее выражение. Он посмотрел на Хилери. - Простите, я, кажется, забылся. Я сказал что-нибудь неподобающее? Боясь, как бы голос не выдал его, Хилери только помотал головой и тоже пошел к двери. ГЛАВА XXIV  СТРАНА ТЕНЕЙ  "У каждого из нас есть своя тень в тех местах - на тех улицах..." Эти слова мистера Стоуна, пущенные подобно многим его изречениям, на ветер, даже в "те дни" показались бы не совсем лишенными значения тому, кто заглянул бы в комнату мистера Джошуа Крида на Хаунд-стрит. Престарелый лакей лежал в постели, дожидаясь неизбежного звона маленького будильника, помещенного в самом центре каминной полки. По обеим сторонам этого неподкупного и неумолимого судьи, изо дня в день заставлявшего его подниматься на ноги, которым уже давно пора бы на покой, красовались портреты тех, с кем связаны были минувшие триумфы мистера Крида. Слева в рамке из папье-маше, кое-где покрытой пятнами, стоял портрет достопочтенного Бэйтсона в мундире королевской гвардии. На лице прежнего хозяина Крида запечатлелось то бесшабашное выражение, с каким он, бывало, говорил ему: "Черт побери, Крид, одолжите-ка мне фунт стерлингов, у меня ни гроша не осталось! "Справа в зеленой рамке, когда-то плюшевой, под стеклом с трещиной в левом углу находился портрет прежней хозяйки Крида, вдовствующей графини Гленгауэр, увековеченной местным фотографом в тот момент, когда она закладывала камень в фундамент местной богадельни. В период гибели карьеры, который последовал за длительной болезнью старого лакея и предшествовал спасению, каким явилась для него "Вестминстерская газета", оба эти божка домашнего очага лежали на дне видавшего виды железного сундука во власти содержателя меблированных комнат и дожидались, когда их выкупят. Достопочтенный Бэйтсон теперь уже сошел в могилу, так и не вернув одолженных ему фунтов. Леди Гленгауэр также была взята на небо и, очевидно, вспоминала там, что забыла помянуть в завещании всех своих слуг. А тот, кто служил им обоим, был все еще жив, и первой его мыслью, едва он утвердился в должности продавца "Вестминстерской", было скопить нужную сумму, дабы извлечь портреты из унизительного для них заточения. Для этого ему понадобилось шесть месяцев. Он обнаружил, что портреты на месте, там же, где и три пары шерстяных кальсон, старый, но вполне респектабельный черный фрак, клетчатый галстук, библия, две пары носков, одна с целыми передками, другая с целыми пятками, моток штопки с иглой, пара штиблет с эластичными вставками по бокам, гребень и веточка белого вереска, завернутые в клочок газеты "Глобус" вместе с кусочком мыла для бритья и двумя прочищалками для трубки, а также два воротничка, острые концы которых, разделяемые расстоянием почти в два дюйма, доходили до самых щек их владельца, и, наконец, маленький будильник, упомянутый выше, и булавка для галстука, изображающая королеву Викторию в день ее первого юбилея {Пятидесятилетний юбилей царствования Виктории (1887 г.).}. Сколько раз Крид мысленно перебирал эти сокровища в то время, когда вынужден был находиться в разлуке с ними! Сколько раз, когда все это уже вернулось к нему, раздумывал он с глухим, но неутихающим негодованием о пропаже некой сорочки, находившейся, он готов был в том поклясться, вместе с остальными вещами! Сейчас он лежал в постели, дожидаясь, когда зазвонит будильник, прикрыв одеялом щетинистый подбородок и выставив наружу обезображенный нос. Он думал думы, всегда одолевавшие его в этот час: думал о том, что миссис Хьюз не следовало бы за завтраком соскребать с его хлеба масло, как она имеет обыкновение делать, что надо бы ей сбавить шесть пенсов с платы за комнату; что человеку, привозящему в тележке последние выпуски газеты, надо бы приезжать пораньше, не давать "тому типу" возможность первым получать "Пэл-Мэл" и отнимать у него, у Крида, единственный шанс за весь день; что незачем платить сапожнику девять пенсов, которые тот запросил с него за новые подметки, а лучше подождать до лета, тогда этот "тип из низов" рад будет поставить подметки и за шесть пенсов! Благородный, тонкой души критик, считающий эти рассуждения низменными, переменил бы, возможно, мнение, если бы на этих старых ногах, которые сейчас сводило судорогой, ему самому пришлось простоять накануне до одиннадцати часов вечера, потому что требовалось распродать оставшиеся двенадцать экземпляров последнего выпуска, а покупателей не было. Никто лучше самого Джошуа Крида не знал, что если он позволит себе более широкую и возвышенную точку зрения на жизнь, он неизбежно попадет в то самое учреждение, куда он молил бога никогда не дать ему попасть. По счастью, еще в то врем/я, когда он был мальчишкой, природа наделила его не только длинным лицом и квадратной челюстью, но и односторонним взглядом на жизнь. В самом деле, непостижимая, неослабевающая цепкость души, рожденной в Ньюмаркете, ничего бы не стоила, если бы Крид в отличие от мистера Стоуна был способен видеть больше одной вещи зараз. То единственное, что вот уже в течение пяти лет он неизменно видел перед собой, стоя возле магазина Роза и Торна, был работный дом, и так как он твердо решил, пока жив, не попасть туда, он тщательно экономил, для чего и вел эти свои мелкие, низменные подсчеты. Размышляя таким образом, он вдруг услышал крик. Будучи человеком не трусливого десятка, но осторожным, он выждал, пока крик раздался вторично, и только тогда встал с кровати. Вооружившись кочергой и надев очки, он поспешил к двери. Не раз в добрые старые времена вставал он вот так на защиту серебра достопочтенного Бэйтсона или вдовствующей графини Гленгауэр от воображаемых воров. С минуту он стоял, поеживаясь, в своей старой ночной рубашке, болтающейся вокруг его еще более старых ног, затем открыл дверь и выглянул. На ступеньках лестницы, чуть повыше его двери, стояла миссис Хьюз, одной рукой прижимая к себе младенца, - другую руку она вытянула вперед, обороняясь от мужа. Крид услышал его слова: - Ты сама довела меня до этого! Я еще из-за тебя буду мотаться на веревке!.. Тонкая фигура миссис Хьюз скользнула мимо Крида к нему в комнату; запястье у нее было в крови. Крид увидел в руке у Хьюза штык. Старый лакей закричал во всю силу своих легких: - Постыдился бы, ты! - И поднял кочергу, готовый к отпору. Замечательно то, что в минуту опасности - наибольшей, с какой ему приходилось когда-либо сталкиваться, - Крид инстинктивно пустил в ход самые обыденные слова, как если бы противное душе англичанина буйство пробудило в нем типичную английскую умеренность. Вид обнаженной стали вызвал у старого лакея глубокое отвращение, и он разразился длинной тирадой. О чем это Хьюз думает - поднять шум чуть свет, позорить дом! Где это он воспитывался? Еще называется солдат - нападать на стариков и женщин! Просто стыд и позор! Пока слова эти выскакивали в провалы между желтыми остатками зубов в обрюзгшем рту старика, Хьюз стоял молча, прикрыв глаза локтем. Раздались голоса и громкий топот. Угадав в этой тяжелой поступи приближающиеся шаги Закона, Крид сказал: - Только попробуй, тронь меня! Хьюз опустил руку. На его смуглом квадратном лице было написано отчаяние, у него был вид затравленной крысы, глаза его бегали по сторонам. - Ладно, папаша, тебя я не трону, - сказал он. - Из-за нее у меня в голове опять все перевернулось. Нака, забери это от меня, я за себя не ручаюсь. - И он протянул штык. "Вест-министр" дрожащей рукой осторожно взял его. - Подумать только - кидаться на человека с такой штукой! А еще считаешь себя англичанином. Я тут с вами простужусь до смерти... Хьюз ничего не ответил. Он стоял, прислонившись к стене. Старый лакей смотрел на него сурово. Но он рассматривал его не с широких философских позиций, как измученное человеческое существо, терзанием страсти в темной крови доведенное до предела, - человеческое существо, чей духовный облик стал подобен чахлому, кривому дереву, загубленному жизнью, - жалкое существо, пропадающее от пьянства и старой раны. Мысли бывшего лакея шли по более узкому и проторенному пути. "Надо его схватить, - думал он, - с этими подонками только так и следует поступать: схватить и держать, пока не взвоет". Кивнув седой головой, он сказал: - Вон идет полиция. Я тебя выгораживать не стану. Получай сполна все, что заслужил. Позже, когда он, одетый в старое длинное пальто в обтяжку, пожертвованное ему кем-то из его клиентов, шагал вместе с миссис Хьюз по направлению к полицейскому участку, он был еще молчаливее обычного и всем своим видом выражал неодобрение, как то и подобало человеку, случайно замешанному в вульгарную историю "этих типов из низов". Швея, осунувшаяся, с перепуганным лицом, семенила рядом, время от времени заглядывая ему в глаза; раненую руку она держала на перевязи из мужнина шерстяного шарфа, на другой несла младенца, которого растревожило утреннее происшествие. Только один раз Крид заговорил, и то про себя: - Не знаю, что там мне скажут в конторе - не явился на работу! Ах ты господи, вот беда! И что это взбрело в голову учинить такое!.. Хотя мистер Крид отнюдь не имел в виду вызвать этим миссис Хьюз на разговор, из уст ее полились водопады слов. Ведь она только сказала мужу, что девушка выехала и оставила плату за комнату за неделю вперед и записку, что больше сюда не вернется. Ведь она тут ни при чем, что девушка уехала! Ей и вовсе-то не следовало приезжать, такой... Вздумала встать между женой и мужем! Ну почем она знает, куда отправилась эта девица, где она теперь? Слезы бежали одна за другой по исхудавшим щекам женщины. Сейчас лицо ее было не таким, как тогда, когда она стояла перед мужем и рассказывала об исчезновении маленькой натурщицы. Ни торжества, рвавшегося наружу из ее истерзанного сердца, ни злорадства, которое она, стремясь отомстить за униженное чувство собственности, выражала, умышленно или нет, своим скрипучим голосом, ни близкого к героизму чувства материнского самопожертвования, с каким она бросилась к ребенку и выхватила его из-под штыка, когда взбешенный ее злорадным торжеством Хьюз кинулся к оружию, - ничего этого не осталось. Был только жалкий страх перед предстоящей мукой, жалобное, немое отчаяние от того, что человек, два часа тому назад внушавший ей такую злобу и чуть не убивший ее, попал теперь в беду. Ее волнение было так явственно, что проникло сквозь стекла очков и коснулось сердца старого лакея. - Не убивайтесь, чего уж! - сказал он. - Я на вашей стороне, я вас поддержу. Это ему так даром не пройдет. Для его несложной души история эта была из тех, где должен действовать принцип "око за око". Миссис Хьюз снова умолкла. Ее измученное сердце жаждало другого, ей хотелось отвести наказание, которое могло пасть на всех них, избавить мужа от их общего врага - Закона. Но странная гордость, растерянность и понимание, что требовать "око за око" - это как раз то, чего ждут от всех уважающих себя граждан, заставляли ее молчать. Так они добрались до великого утешителя, до серого мудреца, что улаживает все людские неурядицы, до пристанища для людей и ангелов - до полицейского участка. Помещался он в узком тупике. Как в момент, когда нет ни прилива, ни отлива, из грязной жижи вытекают ручейки, стремясь к какому-либо устью, так двигались здесь взад и вперед узкими ручейками человеческие существа. На лицах этих бредущих "теней" как будто были надеты маски из жесткого, но износившегося материала - всегдашний облик тех, кого Жизнь загнала в это последнее прибежище. Во дворе разлилось гнилое болото просителей, поперек которого тек грязный ручеек то туда, то обратно. Старик полисмен, как серый маяк, отмечал вход в эту гавань. К этому-то серому маяку и стал пробираться бывший лакей. Любовь к порядку, к раз и навсегда узаконенному положению вещей, присущая ему с детства и взлелеянная жизнью, проведенной в услужении у достопочтенного Бэйтсона и других "господ", заставила Крида инстинктивно устремиться к единственному человеку в этой толпе, который, безусловно, был на стороне закона и порядка. В продолговатом лице Джошуа Крида, в жидких волосах с пробором точно посередине, в высоком воротничке, подпиравшем худые щеки, было что-то не то чтобы раболепное, но свидетельствующее о неприязни ко всем "подонкам общества", и это побудило полисмена спросить его? - Эй, папаша, что там у вас, какое дело? - Да я вот насчет этой несчастной женщины, - ответил старый лакей. - Я пришел как свидетель в том, что ей нанесли побои. Полисмен окинул женщину отнюдь не враждебным взглядом. - Постойте здесь, - сказал он, - сейчас я вас впущу. И вскоре его стараниями их пропустили в спасительную гавань. Они сели рядом на край длинной, жесткой деревянной скамьи. Крид впился вдруг словно потемневшими глазами в мирового судью - так в древние времена солнцепоклонники, благоговейно мигая, взирали на солнце. А миссис Хьюз уставилась на свои колени, и мучительные слезы струились по ее лицу. На ее здоровой руке спал ребенок. Впереди них, не привлекая к себе ничьего интереса, проходили одна за другою "тени", накануне выпившие слишком много воды забвения. Теперь им предстояло пить воду воспоминаний, преподносимую им достаточно твердой рукой. А откуда-то, очень издалека, сама Справедливость, с иронической улыбкой на устах, может быть, наблюдала, как люди судят своих "теней". За этим занятием, она наблюдала их уже давно. Но она-то исходила из того положения, что зайцы и черепахи не должны начинать бег с одного и того же старта, и потому почти потеряла надежду на то, что ее позовут и попросят помочь - земные судьи давно уже обходились без нее. Быть может, также, она уже знала, что люди более не наказывают своих заблудших братьев, но лишь исправляют их, и оттого на сердце у нее было так же легко, как у тех, кто сидел в тюрьмах, в которых больше не наказывали. Бывший лакей не думал, однако, о Справедливости, его мысли шли по менее замысловатому пути. Ему вспомнилось, что когда-то он служил лакеем у племянника покойного судьи лорда Хоторна, и воспоминание это на фоне столь низменных дел придало ему бодрости. Про себя он повторял и заучивал: "Я встал между ка... кафликтующими сторонами и говорю: "стыдись! Называешь себя англичанином, а сам, говорю, бросаешься на стариков и женщин с холодным оружием". И вдруг на скамье подсудимых он увидел Хьюза. Плотно прижав руки к бокам, Хьюз стоял будто на смотру по стойке "смирно". Бледный профиль, перебиваемый черной линией усов, - вот все, что было видно "Вест-министру" от этого окаменевшего лица, на котором лишь глаза, устремленные на судью, выдавали, как бушует пламя в груди этого человека. Неудержимая дрожь, охватившая миссис Хьюз, вызвала досаду в Джошуа Криде, и, увидев, что младенец открыл черные глазки, он слегка подтолкнул ее и шепнул: - Ребенка разбудили. При этих словах, быть может, единственных, способных тронуть ее сейчас, миссис Хьюз стала качать маленького немого зрителя драмы. И снова старый лакей подтолкнул ее: - Вас вызывают. Миссис Хьюз встала и пошла к месту для свидетелей. Тот, кто желал бы читать в сердцах мужа и жены, которых поставили под прямым углом друг к другу, дабы залечить их раны с помощью Закона, должен был бы наблюдать многие и многие тысячи часов их совместной жизни, знать множество мыслей и слышать множество слов, прошедших через тусклые пространства их мирка, познать множество причин, по которым оба они чувствовали, что не могли бы поступить иначе, чем поступили. Вооруженный таким знанием, он, читая их сердца, не удивился бы, что, приведенные в это место исцелений, они немедленно заключили союз. Они обменялись взглядом. Он не был дружеским, в нем не было призыва, но его было достаточно. В нем отразилось знание, приобретенное очень древним опытом с незапамятных времен: Закон, перед которым мы стоим, сотворен не нами. Как собаки, заслышав вдалеке свист бича, съеживаются и всем своим видом выражают спокойную настороженность, так Хьюз и его жена, оказавшись перед лицом Закона, насторожились и давали только те ответы, которые вытягивали из них силой. Миссис Хьюз почти шепотом рассказала, как было дело. Они поссорились. Из-за чего? Она не помнит. Он что, напал на нее? У него в руке был штык. И что же потом? Она поскользнулась и нечаянно поранила руку об острый конец штыка. При этом заявлении Хьюз повернулся и посмотрел на жену, будто хотел сказать: "Ты сама довела меня до этого. Мне все равно расплачиваться, как ты теперь ни старайся вытащить меня из беды. Ты получила от меня, ну и ладно, обойдусь без твоей поддержки. Но я рад, что ты со мной заодно против этого треклятого Закона". Он стоял неподвижно, опустив глаза, все то время, пока она, задыхаясь, объясняла: он ее муж, она родила ему пятерых, он был ранен на войне. Она не хотела, чтобы его приводили сюда. И ни слова о маленькой натурщице... Старый лакей раздумывал над этим последним обстоятельством два часа спустя, когда, по обыкновению ища опоры у "господ", отправился к Хилери. Хилери завтракал, окруженный книгами и листами бумаги: с тех пор как он уволил девушку, он работал очень интенсивно; завтрак ему принесли на подносе прямо в кабинет. - Там вас спрашивает какой-то старый господин, сэр. Говорит, что вы его знаете. Фамилия - Крид. - Пусть войдет. Джошуа Крид, тут же появившийся в дверях за спиною горничной, вошел осторожно, мелкой, семенящей походкой; он огляделся, увидел свободный стул и поставил под него шляпу, затем шагнул вперед к Хилери, задрав кверху нос и очки. Заметив поднос с едой, он остановился, подавив в себе явное желание излить душу. - Ах, боже мой, прошу прощения, сэр, я помешал вам завтракать! Я могу подождать, посидеть в передней. Но Хилери пожал ему руку, исхудавшую так, что оставались лишь кожа да кости, и жестом пригласил сесть. Крид уселся на самый краешек стула и снова сказал: - Я помешал вам, сэр. - Ничуть. Чем я могу быть вам полезен? Крид снял очки, протер их, чтобы лучше видеть то, что собирался сказать, и снова надел. - Это все насчет той семейной ссоры, - начал он. - Я пришел рассказать, вы ведь как будто интересуетесь этой семьей. - Ну, и что же там произошло? - Все из-за того, что девушка съехала от них, как вы, должно быть, знаете. - А!.. - Это и довело дело до ка... кафликта, - пояснил Крид. - Вот как! Что же, собственно, случилось? Старый лакей изложил историю нападения. - Я отобрал у него штык, - заключил он свой рассказ. - Меня-то этот тип не испугал. - Он что, помешался? - Про это я не знаю. Жена его повела себя с ним, по-моему, не так, как оно следовало бы, но на то она и женщина. Она взбесила его, ну просто доняла - и все из-за этой молодой особы. Хоть и то сказать, девица тоже хороша. Профессия-то у нее какая, а? И ведь деревенская девушка! Должно быть, она и правда дурного поведения. Но Хьюз не такой человек, чтоб с ним так обращаться. Да и что с него взять-то - человек из низов... Ему дали только месяц тюрьмы: приняли во внимание, что он был ранен на войне. Если б проведали, что он обхаживает эту девицу, так, небось, засадили бы надольше. Ведь женатый человек!.. Как вы полагаете, сэр? На лице Хилери появилось обычное его выражение отчужденности. "Я не могу обсуждать это с тобой", - казалось, говорило оно. Тотчас заметив перемену, Крид встал. - Я мешаю вам обедать, сэр, то есть я хочу сказать, завтракать. Миссис Хьюз уж очень его из себя выводит, ну, да оно понятно, жена ведь... Вот какая беда! А скоро он вернется домой, и что тогда будет? Разве это его исправит, что он посидит в какой-то там тюрьме для подонков? - Крид поднял на Хилери свою старую физиономию. - Да, такие дела!.. Все равно что ходишь темной ночью, так, что и своей руки перед собой не видишь. Хилери не нашелся, что на это ответить. Рассказ лакея произвел на него двойственное впечатление. Более брезгливая часть его "я" почувствовала облегчение оттого, что он больше не имеет отношения к этому эпизоду, сулящему сомнительные, грязные последствия. Но та сторона его натуры, - а Хилери был человеком сложным, - что сострадала слабым, иными словами, его скрытое рыцарство, тоже была задета. Упоминание старого лакея о девушке ясно показывало, как все вокруг, и мужчины и женщины, настроены против нее. Она была парией - юная девушка без друзей, без средств к существованию, духовно неустойчивая, физически соблазнительная. Он нашел в себе мужество лишь на то, чтобы возместить "Вест-министру" потерянный день работы и сделать туманное заявление насчет того, что ночи не так уж черны, как кажутся. В дверях Крид замялся. - Бог ты мой, совсем было забыл передать вам, что сказала мне женщина. Муж ее, когда буйствовал, грозился: "Пусть, говорит, тот, кто подстроил, что девушка уехала, знает, говорит, что я с ним еще разделаюсь!" Тут какой-то злодейский заговор, вот что я думаю. Улыбкой выразив свое отношение к такому истолкованию слов Хьюза, Хилери пожал сморщенную руку старика и закрыл за ним дверь. Снова сев за письменный стол, он чуть ли не с яростью накинулся на прерванную работу. Но странное, приятное лихорадочное состояние, не покидавшее его с того вечера, когда он шел по Пикадилли и встретил точную копию маленькой натурщицы, не очень помогало строгому ходу его мыслей. ГЛАВА XXV  МИСТЕР СТОУН В ОЖИДАНИИ  В этот самый день мистер Стоун писал за своей конторкой и вдруг услышал: - Оставь на минуту работу, папа, поговори со мной. Выражение его глаз сказало, что он узнал голос. Это говорила его младшая дочь. - Ты нездорова, дорогая? Сжав горячей рукой хрупкую, холодную, всю в венах руку отца, Бианка ответила: - Мне одиноко. Мистер Стоун смотрел прямо перед собой. - Чувство одиночества - главный недостаток человека, - проговорил он и, увидев на конторке свое перо, потянулся было к нему, но Бианка его удержала. Горячее прикосновение ее руки тронуло что-то в душе мистера Стоуна. Щеки его порозовели. - Поцелуй меня, папа. Мистер Стоун секунду колебался, затем решительно коснулся губами ее глаза. - Он мокрый, - проговорил старик. Одно мгновение казалось, что он старается постичь, какую связь имеет влага с человеческим глазом. Но вот лицо его снова прояснилось. - Сердце - темный колодец, - сказал он, - и глубина его неведома. Я прожил восемьдесят лет. И я все еще черпаю из него. - Черпни и для меня, папа. На этот раз мистер Стоун с беспокойством посмотрел на дочь и проговорил быстро, словно опасаясь, что если не скажет сразу, то забудет, что хотел сказать: - Ты несчастлива! Бианка прижалась лицом к его шершавому рукаву. - Как хорошо пахнет твой пиджак, папа, - прошептала она. - Ты несчастлива, - повторил мистер Стоун. Бианка выпустила руку отца и отошла. Мистер Стоун шагнул за ней следом. - Почему? - спросил он. И стиснув лоб рукой, добавил: - Если это может помочь тебе, дорогая, я готов прочитать вслух одну-две страницы. Бианка покачала головой. - Нет, лучше поговори со мной. Мистер Стоун ответил просто: - Я разучился. - Ты ведь разговариваешь с этой девочкой. Мистер Стоун, казалось, погрузился в глубокое раздумье. - Если так, - сказал он, следуя своим мыслям, - то объясняется это, очевидно, инстинктом пола, еще не вполне угасшим. Установлено, что тетерев танцует перед своей курочкой до глубокой старости, хотя сам я этого никогда не видел. - Если ты танцуешь перед ней, - сказала Бианка, отвернув лицо, - то неужели со мной ты не можешь хотя бы поговорить! - Я не танцую, дорогая. Я попытаюсь поговорить с тобой. Они молчали; старик принялся ходить по комнате. Бианка стояла у холодного камина, смотрела, как за открытым окном хлещет проливной дождь. - Сейчас то время года, когда ягнята прыгают, вскидывая в воздух все четыре ноги сразу, - сказал мистер Стоун. Он помолчал, будто дожидаясь ответа, и затем в тишине снова раздался его голос - теперь он звучал как-то иначе: - Ничто во всей природе не указывает столь ясно, что именно этот принцип должен лежать в основе всей жизни: живи будущим, ни о чем не сожалей - и прыгай! Ягненок, всеми четырьмя ногами оторвавшийся от земли, - это символ настоящей жизни. То, что ему придется вновь опуститься на землю, - всего лишь неизбежная случайность. "В те дни люди жили прошлым. Они прыгали только одной, самое большее двумя ногами сразу - они никогда не отрывались от земли, а если отрывались, то хотели выяснить, почему они это делают. Именно этот паралич... - Оказавшись вблизи конторки, мистер Стоун, не переставая говорить, взял с нее перо....именно этот паралич прыгательного нерва затормозил их прогресс. Вместо миллиона прыгающих ягнят, не ведающих, почему они прыгают, люди представляли собой стадо овец, поднимающих одну ногу и спрашивающих себя, стоит или не стоит поднять вторую". Последовало молчание, нарушаемое лишь скрипом* гусиного пера, которым писал мистер Стоун. Закончив писать, он снова зашагал по комнате и вдруг, увидев перед собой дочь, застыл на месте. Робко коснувшись ее плеча, он сказал: - Кажется, я разговаривал с тобой, дорогая; где мы остановились? Бианка потерлась щекой о его руку. - По-моему, в воздухе. - Да-да, я вспомнил. Ты не давай мне удаляться от темы. - Хорошо, дорогой. - Ягнята напоминают мне иногда молодую девушку, которая приходит ко мне писать под диктовку. Я заставляю ее прыгать перед чаем, чтобы наладить правильное кровообращение. А сам я делаю вот это упражнение. - Он стал в двенадцати дюймах от стены и, прислонившись к ней спиною, медленно поднялся на носках. - Ты знаешь это упражнение? Превосходно укрепляет икры и поясницу. С этими словами мистер Стоун отделился от стены, и вместе с ним от стены отделилась известка - она осталась в виде большой квадратной заплаты на спине его косматого пиджака. Мистер Стоун снова начал мерить шагами комнату. - Я видел, как овцы весной подражают своими ягнятам, - они тоже поднимают все четыре ноги сразу, когда прыгают. - Он остановился и замолчал: очевидно, его осенила какая-то мысль. - Если жизнь перестает быть вечной весной, она теряет всякую ценность, - лучше умереть и начать сызнова. Жизнь - это дерево, надевающее новые зеленые одежды, это молодой месяц, восходящий на небе... Нет, это неверно, мы не видим восходящего молодого месяца; жизнь - это луна, спускающаяся по небосводу, самая юная как раз тогда, когда близится наша смерть... Бианка резко воскликнула: - Перестань, отец, это все неверно! Для меня жизнь - это осень. Глаза мистера Стоуна стали совсем голубыми. - Это мерзкая ересь, - сказал он, запинаясь. - Я не желаю этого слышать. Жизнь - это песня кукушки, это склоны холмов, где раскрываются лист за листом, это ветер-все это я чувствую в себе каждый день! Он дрожал, как те листы на ветру, о которых говорил, и Бианка поспешно подошла " нему, протянув вперед руки. Но вот губы его зашевелились, и она услышала шепот: - Я ослабел. Я вскипячу себе молока. Я должен быть бодр, когда она придет. При этих словах Бианке почудилось, что сердце ее превратилось в кусочек льда. Всегда и всюду эта девушка! Больше уже не пытаясь завладеть вниманием отца, Бианка ушла. Проходя через сад, она увидела, что отец стоит у окна и держит в руке чашку с молоком, от которой поднимается пар. ГЛАВА XXVI  ТРЕТЬЕ ПАЛОМНИЧЕСТВО НА ХАУНД-СТРИТ  Подобно воде, человеческий характер находит свой уровень: природа, имеющая обыкновение приспосабливать людей к их окружению, сделала из молодого Мартина Стоуна "оздоровителя", как назвал его Стивн. Ничего другого ей, собственно, и не оставалось с ним делать. Этот молодой человек появился на общественной арене в тот момент, когда концепция существования как земной жизни с поправкой на жизнь загробную грозила рухнуть, а концепция мира как заповедника высших классов терпела серьезный урон. Потеряв отца и мать еще в раннем детстве, он до четырнадцати лет воспитывался в дом" мистера Стоуна и рано привык мыслить самостоятельно. Это не располагало к нему людей и еще больше укрепило в нем переданную ему дедом способность видеть перед собой одну цель и к ней одной стремиться. Отвращение к зрелищу и запахам страданий - он еще ребенком не мог видеть, как убивают муху, и не мог видеть кролика в западне - вошло в некие рамки за те годы, когда он готовился стать врачом. Физический ужас перед болью и уродством был теперь дисциплинирован, духовное неприятие их переросло в определенное мировоззрение. Тот хаос, что окружает всех молодых людей, живущих в больших городах и хоть сколько-нибудь мыслящих, заставил Мартина постепенно отказаться от всяких абстрактных рассуждений, но особый душевный пыл, унаследованный, надо полагать, от мистера Стоуна, понуждал его отдаться чему-либо целиком. Поэтому-то он и посвятил себя врачеванию людей. Проживая на Юстон-Род, чтобы теснее соприкасаться с жизнью, он сам весьма нуждался в том здоровье, которому отдавал все силы. К концу того дня, когда Хьюз совершил свое нападение, у Мартина оказались три свободных от больницы часа. Он окунул лицо и голову в холодную воду, крепко растер их мохнатым полотенцем, надел котелок, взял трость и, сев в поезд подземки, отправился в Кенсингтон. Храня обычный для него невозмутимый и властный вид, он вошел в дом к тетке и спросил, дома ли Тайми. Верный своей определенной, хотя, может быть, и несколько примитивной теории, что Стивя, Сесилия и все им подобные - лишь дилетанты, он никогда не искал их общества, хотя нередко, дожидаясь Тайми, заходил в гостиную Сесилии и окидывал собранные ею изящные вещицы саркастическим взглядом или разваливался в каком-нибудь из ее роскошных кресел, закидывал одну на другую свои длинные ноги и сидел, уставившись в потолок. Вскоре появилась Тайми. На ней была голубая блузка из материи, которую Сесилия купила на благотворительном базаре в пользу населения балканских стран, и юбка из лилового твида, вытканного обедневшими ирландками дворянского происхождения; в руке она держала незапечатанный конверт, на котором рукою Сесилии был написан адрес миссис Таллентс-Смолпис. - Здравствуй! - сказала Тайми. Мартин ответил ей взглядом, охватившим ее всю разом, с головы до ног. - Надевай шляпу. Времени у меня немного. Это вот голубое на тебе - что-то новое... - Чистый лен. Мама купила. - Ничего, неплохо. Ну, поторопись. Тайми вскинула подбородок и этим ленивым движением! открыла во всей ее прелести круглую, цвета слоновой кости шею. - Я сегодня какая-то вялая, - сказала Тайми. - И, кроме того, к обеду я должна быть дома. - К обеду! Тайми быстро повернулась и пошла к двери. - Ну хорошо, хорошо, иду. - И она побежала наверх. Когда они оплатили почтовый перевод на десять шиллингов, сунули квитанцию в конверт, адресованный миссис Таллентс-Смолпис, и уже миновали бесчисленные двери магазина Роза и Торна, Мартин сказал: - Я хочу проверить, что предпринял наш дражайший дилетант в отношении ребенка. Если он еще не забрал оттуда девицу, там у них, наверно, черт знает что делается. Лицо у Тайми сразу изменилось. - Ты только помии, Мартин, - я ни в коем случае не хочу к ним заходить. К чему это, когда нас ждет масса всяких других дел. - Всегда какие угодно "другие дела", только бы не то, которое нужно делать сейчас. - Этот случай не имеет ко мне никакого отношения. Ты ужасно несправедлив ко мне, Мартин, мне эти люди неприятны. - Эх ты, дилетантка! Тайми вспыхнула. - Слушай, Мартин, - проговорила она с достоинством. - Мне безразлично, как ты называешь меня, но я не позволю, чтобы называли дилетантом дядю Хилери. - А кто же он, по-твоему? - Я его люблю. - Вполне убедительный аргумент. - Да! Мартин не ответил. Он поглядывал сбоку на Тайми, улыбаясь своей странной, покровительственной улыбкой. Они шли по улице, имеющей больше, чем Хаундстрит, оснований именоваться трущобами. - Ты пойми, - заговорил вдруг Мартин, - интерес к этим делам у такого человека, как Хилери, - всего лишь повышенная чувствительность. Просто это действует ему на нервы. Для него филантропия то же, что сульфонал, - средство от бессонницы. Тайми взглянула на него ехидно. - Ну и что же? Тебе это тоже действует на нервы. Но ты смотришь с точки зрения здоровья, а он - с точки зрения чувства, только и всего. - Да? Ты так думаешь? - Ты относишься ко всем этим людям так, словно это твои пациенты в больнице. Ноздри молодого человека дрогнули. - Ну хорошо, а как же надо к ним относиться? - Тебе понравилось бы, если бы тебя стали рассматривать как медицинский "случай"? Марти" медленно обвел рукой полукруг. - Эти люди, эти дома мешают, - сказал он. - Мешают тебе, мне, каждому. Тайми, как зачарованная, следила за этим медленным, будто все сметающим жестом. - Да, конечно, я знаю, - прошептала она. - Необходимо что-то сделать. И она вскинула голову и поглядела по сторонам, словно показывая ему, что и она может сметать ненужное. В эту минуту она, в своей юной красоте, казалась необычайно твердой и решительной. В молчании, поглощенные высокими мыслями, молодые "оздоровители" дошли до Хаунд-стрит. На пороге дома номер один стоял сын хромой миссис Баджен - худощавый, бледный юнец, такого же роста, как Мартин, но уже в плечах - и курил сомнительного вида папиросу. Он обратил на посетителей свои нагловатые мутные глаза. - Вам кого? - спросил он. - Если девушку, так она выехала. И адреса не оставила. - Мне нужна миссис Хьюз, - сказал Мартин. Молодой человек закашлялся. - Ну, ее-то вы застанете, а вот если вам нужен он, так обращайтесь по адресу Вормвуд Скрабз. - Хьюз в тюрьме? За что? - За то, что проколол ей руку штыком, - ответил юнец и выпустил через ноздри роскошный длинный завиток табачного дыма. - Какой ужас! - воскликнула Тайми, Мартин смотрел на молодого человека все так же невозмутимо. - Ты куришь страшную дрянь, - сказал он. - Попробуй моих. Я тебе покажу, как надо скручивать. Сэкономишь шиллинг и три пенса на фунте табаку и не будешь отравлять себе легкие. Достав кисет, он скрутил папироску. Бледнолицый паренек вяло подмигнул Тайми, которая, наморщив нос, делала вид, что находится где-то далеко. Поднимаясь по узкой лестнице, где пахло краской, стиркой и копченой селедкой, Тайми сказала: - Вот видишь, все это не так просто, как ты воображал. Я не хочу идти дальше, я не хочу ее видеть. Я подожду тебя здесь. Она остановилась воозле открытой двери в опустевшую комнату маленькой натурщицы. Мартин поднялся на следующий этаж. В комнате с окнами на фасад стояла возле кровати миссис Хьюз, держа на руках ребенка. Вид у нее был испуганный и растерянный. Осмотрев раненую руку и заявив, что это всего лишь царапина, Мартин долго не спускал глаз с младенца. Крохотные ножки его как будто вдавились в тело, матери, глаза были закрыты, ручонки плотно прижаты к материнской груди. Пока миссис Хьюз излагала Мартину свою историю, тот стоял, все не отрывая глаз от младенца. По выражению лица молодого человека нельзя было определить, о чем он думает, но время от времени он двигал челюстями, словно мучаясь зубной болью. И правда, если судить по виду миссис Хьюз и ее ребенка, предписания молодого врача действия не оказали. Он наконец отвернулся от дрожащей, измученной женщины и подошел к окну. На подоконнике стояли два бледных гиацинта, их аромат проникал сквозь все запахи комнаты. Очень странно выглядели здесь эти два близнеца, заморенные дети света и воздуха. - Их прежде не было, - сказал Мартин. - Я принесла их снизу, - ответила миссис Хьюз едва слышно. - Мне стало жалко бедные цветочки, бросили их на погибель. По ее горькому тону Мартин понял, что цветы стояли в комнате маленькой натурщицы. - Выставьте их наружу, здесь они жить не будут, - сказал он. - Кроме того, их надо полить. Где у вас блюдца? Миссис Хьюз посадила ребенка на кровать и, подойдя к посудному шкафу, где хранились все боги домашнего очага, достала два старых грязных блюдца. Мартин приподнял горшки с цветами, и вдруг из одного туго свернутого желтого цветка вылезла маленькая гусеница. Она вытянула кверху свое прозрачное зеленое тельце, отыскивая новое убежище. Крохотное извивающееся созданье, как чудо и тайна жизни, как будто насмехалось над молодым врачом, который смотрел на него, подняв брови: руки его были заняты, он не мог снять гусеницу с растения. - Она явилась сюда из деревни. Там для нее нашлось бы сколько угодно мужчин, - сказала швея. Мартин поставил цветы на окно и обернулся к ней. - Послушайте, что толку плакать над пролитым молоком? Вам надо приняться за дело, подыскать себе работу. - Да, сэр. - И не говорите таким унылым тоном. Вы должны держаться бодро, понимаете? - Да, сэр. - Вам надо что-нибудь тонизирующее. Вот, возьмите полкроны, купите дюжину портера и выпивайте по бутылке в день. И опять миссис Хьюз ответила: - Да, сэр. - А теперь относительно малыша. Ребенок сидел с закрытыми глазками совер