то уже много раз, силясь встать. Увидев Хилери, он сказал: - Два раза мне удалось. - Я очень рад, сэр. Быть может, теперь вы отдохнете? - Это все мои колени, - сказал мистер Стоун. - Она пошла разыскивать ее. Сбитый с толку этим известием, Хилери сел и стал ждать. - Я вообразил, что, уходя из жизни, мы становимся ветром, - проговорил мистер Стоун печально и посмотрел на Хилери. - Вы тоже так полагаете? - Для меня это новая мысль. - Она несостоятельна, но она успокаивает. Ветер нигде и повсюду, и ничто от него не скрыто. Когда я почувствовал, что мне недостает этой юной девушки, я пытался, в определенном смысле, стать ветром, но я понял, что это трудно. - Он отвел взгляд от лица Хилери, не заметив его невеселой улыбки, и снова уставился на яркий огонь. - "В те дни, - сказал он, - отношение людей к вечным дуновениям воздуха было отношением миллиарда маленьких отдельных сквознячков, направленных против юго-западного ветра. Они не хотели смешиваться с этим мягким" вздохом, который испустила луна, но дули в ее лик через трещины и щели и замочные скважины, и их уносило в прозрачное странствие, и они свистели, протестуя". - Он снова попробовал встать, видимо, желая подойти к конторке и записать эту мысль, но не смог и горестно посмотрел на Хилери. Как видно, он хотел было попросить его о чем-то, но удержался. - Если я буду усердно упражняться, - бормотал он, - я это преодолею. Хилери встал и принес ему бумагу и карандаш. Наклоняясь к старику, он увидел, что глаза его подернуты влагой. Зрелище это так разволновало Хилери, что он поспешил отвернуться, пошел и принес книгу, чтобы подложить ее под бумагу. Кончив писать, мистер Стоун закрыл глаза и откинулся в кресле. Тяжелое молчание нависло над этими двумя людьми разных поколений и столь несходных характеров. Хилери нарушил это молчание. - Сегодня я слышал кукушку, - сказал он почти шепотом, на случай, что старик, быть может, уснул. - У кукушки нет ни в малейшей степени чувства братства. - Я прощаю ее - за ее кукование, - пробормотал Хилери. - Ее кукование маняще, - сказал мистер Стоун, - оно возбуждает половой инстинкт. - И добавил про себя: - А она еще не пришла! В тот момент, как он произносил эти слова, Хилери услышал легкий стук в дверь. Он встал и открыл ее. На пороге стояла маленькая натурщица. ГЛАВА XXIX  ВОЗВРАЩЕНИЕ МАЛЕНЬКОЙ НАТУРЩИЦЫ  В этот самый день на Хай-стрит, в Кенсингтоне, "вестминистр" в шляпе, закапанной дождем, подняв воротник в защиту от жестокого ветра, тянул свою глиняную трубку и сквозь очки в железной оправе глядел на прохожих. У него купили еще удручающе мало его зеленоватого цвета газет, и "тип из низов", продававший вечерние выпуски другой газеты, просто выводил его из себя. Мистер Крид со своим односторонним умом, всегда разрываемый между лояльностью к работодателям и политической платформой, которой не разделяла его газета, дважды, пока стоял на своем посту, дал выход раздражению. В первый раз он сказал продавцу "Пэл-Мэл": - Я ведь условился с тобой, чтобы ты не заходил дальше этого фонаря! И не смей больше никогда со мной разговаривать! Вздумал выживать меня с моего места! Во второй раз он крикнул мальчуганам, продававшим дешевые газетки: - Эй, вы, там, смотрите, я заставлю вас пожалеть об этом! Вырываете у меня покупателей из-под носа! Подождите, и вы состаритесь... На что мальчишки ему ответили: - Ладно, папаша, не бесись. Ты и без того скоро ноги протянешь, чего уж там. Теперь наступил час, когда мистер Крид обычно пил чай, но продавец "Пэл-Мэл" отлучился с той же целью, и мистер Крид все не уходил в слабой надежде перехватить хотя бы одного или двух покупателей этого "типа". Так он стоял в полнейшем одиночестве, когда вдруг услышал сбоку от себя робкий голос: - Мистер Крид... Старый лакей обернулся и увидел маленькую натурщицу. - Ах, это вы, - сказал он сухо. Он знал, что девушка зарабатывает себе на жизнь, прислуживая в этом беспорядочном учреждении - Храме Искусства, - и, верный своей страсти к рангам, сразу поставил ее на общественной лестнице где-то пониже горничной. Последние события давали ему достаточно оснований, чтобы составить о ней нелестное мнение. Ее обновы, которых он не удостоился видеть прежде, навели его мысли на праздник и в то же время усугубили сомнения относительно ее нравственности. - Где же вы теперь живете? - спросил он тоном, изобличающим его чувства, - Я не должна говорить. - Ну что ж, пожалуйста. Можете держать свои секреты про себя. Нижняя губка маленькой натурщицы уныло отвисла. Под глазами у нее была синева, лицо осунулось и выглядело жалким. - Что же вы не расскажете, что нового? - спросила она своим деловитым тоном. Старый лакей издал неясное ворчание. - Гм... Младенец умер, завтра хоронят. - Умер... - повторила за ним маленькая натурщица. - Я тоже пойду на похороны - на Бромптонское кладбище. В половине десятого выхожу из дому. Только это я с конца начал. Хьюз в тюрьме, а жена его стала, как тень. Маленькая натурщица потерла руки о юбку. - За что он сел в тюрьму? - За то, что бросился на жену с оружием. Я был на суде свидетелем. - Почему он на нее бросился? Крид глянул на девушку и, покачав головой, ответил: - Это лучше знать тому, кто в том повинен. Лицо маленькой натурщицы стало цвета красной гвоздики. - Я не отвечаю за его поведение, - сказала она. - На что он мне, такой человек? Уж его-то мне во всяком случае не надо. Искреннее презрение, прозвучавшее в этой гневной вспышке, удивило старого лакея. - Я ничего и не говорю, - сказал он. - Мне все едино. Я в чужие дела сроду не вмешивался. Но это нарушает порядки. Уж сколько времени я не получаю приличного завтрака. Бедная женщина совсем голову потеряла. Как только младенца похоронят, я от них съеду, подыщу себе другую комнату, пока Хьюз не вернулся. - Надеюсь, что его там подержат, - пробормотала маленькая натурщица. - Ему дали месяц. - Всего месяц? Старый лакей посмотрел на девушку. "Да, в тебе, пожалуй, больше прыти, чем я думал", - казалось, говорил его взгляд. - Приняли во внимание, что он служил отечеству, - заметил он вслух. - Жалко, что ребеночек умер, - сказала маленькая натурщица обычным своим бесстрастным тоном. "Вест-министр" покачал головой. - Я всегда знал, что он не жилец на этом свете. Покусывая кончик пальца белой нитяной перчатки, девушка смотрела на уличное движение. Как бледный луч света, в темную теперь пещеру ума этого старого человека проникла мысль, что он не вполне понимает девушку. Ему в жизни приходилось определять ранг не одной молодой особы, и сознание того, что он не совсем уверен, к какому разряду ее отнести, было похоже на то чувство, которое, вероятно, испытывает летучая мышь, застигнутая врасплох дневным светом. Не попрощавшись, девушка вдруг отошла от него. "Ну что ж, - подумал он, - манеры у тебя не стали лучше от того, что ты живешь где-то там в другом доме, да и вид тоже, хоть ты и разрядилась в новое платье". И он еще некоторое время раздумывал над странной пристальностью ее взгляда и неожиданным резким уходом. Сквозь кристальную ясность потока вселенной можно было бы видеть, как в этот самый момент Бианка выходит из парадной двери своего дома. Ее состояние экзальтации, трепетная тоска по гармонии - все это прошло. Странно переплетаясь между собой, ум ее занимали две мысли: "Если бы только она была леди!" и "Я рада, что она не леди!" Из всех темных и путаных лабиринтов человеческое сердце - самый темный и путаный, а из всех человеческих сердец наименее ясны и наиболее сложны сердца людей того круга, к которому принадлежала Бианка. Гордость - простое качество, пока она сочетается с простым взглядом на жизнь, основанным на примитивной философии собственности; гордость перестает быть простым качеством, когда ее со всех сторон окружают сотни стремлений общественной совести и парализующих раздумий. Бианка твердо решила вернуть девушке прежнее ее место в доме, но гордость ее боролась сама с собой, а чувство собственности в отношении человека, который был ее мужем, боролось с благоприобретенными понятиями свободы, широты взглядов, равенства и хорошего вкуса. Душа ее была в смятении, разум восставал против самого себя, и Бианка, в сущности, действовала лишь из простого чувства сострадания. Выйдя из комнаты отца, она, забежав к себе наверх, тотчас вышла из дому, и теперь быстро шагала по улицам, чтобы это чувство - быть может, из всех самое физическое, пробуждаемое тем, что мы видим и слышим, и требующее постоянной пищи, - не успело ослабнуть. Она направилась на ту улицу в Бэйсуотере, где, как ей сообщила Сесилия, жила теперь девушка. Дверь ей отворила худая, высокая хозяйка квартиры. - У вас снимает комнату мисс Бартон? - спросила Бианка. - Да, но сейчас она, кажется, вышла. Хозяйка заглянула в комнату маленькой натурщицы. - Да, ее нет. Но, если хотите, можете оставить записку. Если вам нужна натурщица, она не откажется, она, по-моему, ищет работу. Присущая современному человеку потребность давить себе именно на больной нерв, была, по-видимому, не чужда Бианке. Войти в комнату девушки безусловно значило нарочно причинять себе боль. Она осмотрелась. Какое полное отсутствие признаков духовной жизни! Ничего, что заставило бы предположить, что здесь работает хоть какая-то мысль - ничего, кроме потрепанного номера "Новостей". И тем не менее, - а, может быть, именно поэтому - комната выглядела опрятно. - Да, она держит комнату в порядке, - сказала хозяйка. - Конечно, она ведь девушка деревенская - почти что моя землячка. - Ее мрачное, но совсем не злое лицо как будто искривилось в улыбке. - Кабы не это, я бы девушку, которая занимается таким делом, и не пустила к себе. В ее голодном взгляде, устремленном на посетительницу, чувствовалась суровая душа сектантки. Бианка написала карандашом на своей визитной карточке: "Если можете, зайдите, пожалуйста, к моему отцу сегодня или завтра". - Будьте любезны, передайте это ей. Она поймет. - Передам, - сказала хозяйка. - Я так думаю, она очень обрадуется. Я вижу, как она все сидит и сидит дома. Когда у таких вот девушек нет работы... Смотрите-ка, она валялась на кровати... В самом деле, на красном с желтым, отделанном бахромой покрывале была вмятина от лежавшего на нем тела. Бианка взглянула на кровать. - Благодарю вас, - сказала она. - До свидания. Она медленно шла домой, и задетый больной нерв не давал ей покоя. У садовой калитки стояла сама маленькая натурщица и не спускала глаз с дома, - казалось, она стоит здесь уже давно. Бианка переходила через дорогу, и ей отлично видно было юную фигурку, теперь очень аккуратную и подобранную. И однако что-то в этой девушке показывало, что она не "леди", - быть может, она была более изящна, но менее изысканна. В ней не хватало какой-то светской вышколенности, веры в правила, выработанные волей. Ее школила только жизнь с ее суровыми фактами. Это обнаруживалось в мелочах, которые могла уловить лишь женщина, и особенно во взгляде, каким она смотрела на дом, куда явно жаждала войти. Взгляд этот говорил не "Войти или нет?", но "Смею ли я войти?". И вдруг она увидела Бианку. Встреча этих двух женщин очень походила на обычную встречу госпожи и служанки. Лицо Бианки, не выражавшее ничего, кроме легкого любопытства, казалось, говорило: "Ты для меня книга за семью печатями. И всегда была. Что ты думаешь и делаешь - этого я никогда не постигну". У маленькой натурщицы лицо было растерянное, будто ее поймали с поличным, и, как всегда, бесстрастное. - Войдите, пожалуйста, - сказала Бианка. - Мой отец будет рад вас видеть. Она открыла калитку, пропуская девушку вперед. Ей стало чуточку смешно оттого, что она прогулялась зря. Даже этот маленький великодушный поступок ей не было дано совершить. - Как идут ваши дела? При этом неожиданном вопросе маленькая натурщица сперва было растерялась, но тут же взяла себя в руки и ответила: - Очень хорошо, спасибо. То есть не очень... - Вы увидите, что мистер Стоун сегодня несколько утомлен: он простудился. Не давайте ему, пожалуйста, много работать. Маленькая натурщица пыталась набраться храбрости и хоть что-то сказать, но так ничего и не придумав, вошла в дом. Бианка не последовала за ней, она пробралась в самый дальний конец сада, где солнце все еще лило лучи на грядку желтофиоли. Бианка нагнулась над цветами так низко, что ее вуаль коснулась их. Здесь трудились две пчелы, их дымчатые крылышки издавали жужжание; крохотными черными ножками они цеплялись за оранжевые лепестки, погружали крохотные черные хоботки глубоко в медовую сердцевину цветов. Цветы вздрагивали под тяжестью маленьких темных телец. Лицо Бианки тоже вздрагивало - оно склонилось совсем близко к пчелам, но те не прерывали своей работы. Хилери, как было показано, жил скорее мыслями о событиях, чем самими событиями, и для него поступки и слова сами по себе имели мало значения, они интересовали его лишь в философском плане. Появление девушки на пороге комнаты мистера Стоуна испугало его. Но маленькая натурщица, которая всегда жила настоящим и знала только одну философию - философию нужды, - повела себя иначе. Все последние пять дней она, как спаньель, которого не пускают на его законное место, хотела одного: быть именно там, где сейчас стояла. Она до крови искусала губы и пальцы, сидя в своей комнате с ее ржаво-красными дверями; как только что пойманная птица, она билась крыльями о стены с голубыми розами на желтом фоне; тоскуя, она лежала на желто-красном покрывале, крутила в руках его бахрому и смотрела в пустоту полузакрытыми глазами. Было что-то новое в том взгляде, который она бросила на Хилери. В нем уже не было прежнего детского обожания, он стал смелее, как будто за эти несколько дней она многое пережила и перечувствовала, и не одно перо упало с ее крыльев. - Миссис Даллисон велела мне зайти, - проговорила она, - ну, я и решила, что, значит, можно. Мистер Крид сказал мне, что тот в тюрьме. Хилери пропустил ее в комнату и, войдя за ней следом, закрыл дверь. - Беглянка вернулась, - сказал он. Услышав, что ее называют таким не заслуженным ею именем, маленькая натурщица густо покраснела и хотела что-то возразить, но промолчала, увидев улыбку на лице Хилери: раздираемая противоречивыми чувствами, она взглянула сперва на него, потом на мистера Стоуна, и снова на Хилери. Мистер Стоун встал и медленно двинулся к конторке. Чтобы удержаться на ногах, он обеими руками оперся о рукопись и, немного собравшись с силами, начал разбирать исписанные листы. Через открытое окно долетели отдаленные звуки шарманки. В мелодии тихого и слишком" медленного вальса, который она наигрывала, было что-то манящее, зовущее. Маленькая натурщица повернулась, прислушиваясь, и Хилери в упор посмотрел на нее. Девушка и эти звуки вместе - да, это и была та музыка, которую он слышал в течение многих дней, как человек в легком бреду. - Вы приготовились? - спросил мистер Стоун. Маленькая натурщица окунула перо в чернила. Глаза ее украдкой скользнули в сторону двери, где стоял Хилери все с тем же выражением на лице. Избегая ее взгляда, он подошел к мистеру Стоуну. - Вы непременно хотите сегодня работать, сэр? Мистер Стоун поглядел на него сердито. - Почему бы нет? - У вас едва ли достаточно для этого сил. Мистер Стоун взял с конторки рукопись. - Мы уже пропустили три дня, - оказал он и начал очень медленно диктовать: - "Варварские обычаи тех дней, как, например, обычай, на-зы-ва-емый Войной..." Голос его замер; было очевидно, что мистер Стоун не падает только потому, что оперся локтями о конторку. Хилери пододвинул стул и, придерживая старика под мышки, усадил его. Заметив, что сидит, мистер Стоун поднял к глазам рукопись и стал читать дальше: "...продолжали существовать, попирая братство. Это было все равно, как если бы в стаде рогатого скота, гонимого через зеленые пастбища к тем Вратам, где его ждало небытие, все коровы решили преждевременно перебодать и распотрошить друг друга из страстной приверженности тем индивидуальным формам, которые им предстояло так скоро утратить. Так люди - племя против племени, страна против страны - смотрели друг на друга через долины налитыми кровью глазами; они не видели осиянных луною крыл, не чувствовали благоухан- ного дуновения братства..." Он произносил слова все медленнее и медленнее, и когда замерло последнее слово, задремал - слышно было, как выходит его дыхание сквозь крохотную щелку под усами. Хилери, ждавший этого момента, тихонько положил рукопись на конторку и сделал знак девушке. Он не стал приглашать ее к себе в кабинет, а заговорил с ней в коридоре. - Сейчас, когда мистер Стоун в таком состоянии, он в вас нуждается. Пожалуйста, приходите к нему по-прежнему, пока Хьюз в тюрьме. Как вам< нравится ваша новая комната? Маленькая натурщица ответила просто: - Не очень. - Почему же? - Как-то там одиноко. Но теперь мне это все равно, раз я буду опять приходить сюда. - Это только временно. - Больше Хилери не нашел что сказать. Маленькая натурщица опустила глаза. - Завтра хоронят ребеночка миссис Хьюз, - сказала она вдруг. - Где? - На Бромптонском кладбище. Мистер Крид пойдет. - В котором часу похороны? Она украдкой бросила на него взгляд. - Мистер Крид сказал, что выйдет из дому в половине десятого. - Я тоже хотел бы пойти. На лице ее мелькнула радость и тут же снова скрылась за обычной маской бесстрастия. Хилери направился к двери, и нижняя губка у девушки стала опускаться. - До свидания, - проговорил он. Маленькая натурщица покраснела и задрожала. "Ты даже не смотришь на меня, - как будто говорила она, - ты не сказал мне ни одного ласкового слова". И вдруг бросила жестко: - Теперь я больше не пойду к мистеру Леннарду. - Так, значит, вы были у него? Торжество, потому что ей удалось привлечь его внимание, страх, оттого что она призналась, мольба, стыд, смешанный с обидой, - все это отразилось на ее лице. - Да, - ответила она. Хилери молчал. - Когда вы не велели мне больше приходить, мне было уж все равно. Хилери по-прежнему молчал. - Я ничего плохого не сделала. В голосе ее слышались слезы. - Нет, конечно, нет, - сказал Хилери. Маленькая натурщица всхлипнула. - Ведь это ж моя профессия! - Да-да, - ответил Хилери, - разумеется. - Мне-то что, пусть думает обо мне, что хочет; я к нему больше не пойду, пока мне можно ходить сюда. Хилери коснулся ее плеча. - Ну-ну, - сказал он и открыл парадную дверь. Маленькая натурщица вышла с сияющими глазами, вся трепеща, как цветок, получивший после дождя поцелуй солнца. Хилери вернулся к мистеру Стоуну и долго сидел, глядя на задремавшего старика, оперев о ладонь тонкое лицо с напряженной улыбкой, с морщинкой между бровями. "Мыслитель, раздумывающий о действиях" - так могла бы быть названа подобная статуя. ГЛАВА ХХХ  ПОХОРОНЫ МЛАДЕНЦА  В соответствии с инстинктом, таящимся глубоко в натуре человека, - не скупиться на внимание и затраты по отношению к тем умершим, к которым при жизни мы проявляли небрежность и скупость, - от дома номер один по Хаунд-стрит двинулась похоронная процессия из трех карет. В первой стоял маленький гробик, и на нем лежал огромный белый венок - дар Сесилии и Тайми. Во второй ехали миссис Хьюз, ее сын Стэнли и Джошуа Крид, в третьей - Мартин Стоун. В первой карете царило вместе с запахом лилий молчание, окутывая собою того, кто за свою коротенькую жизнь произвел не очень много шума, - маленькую серую тень, которая так незаметно вошла в жизнь и, улучив минутку, когда про нее забыли, так же незаметно из нее ушла. Никогда еще этому существу, отмытому до неестественной белизны, обернутому в единственную новую материнскую простыню, не было так покойно, так удобно, как сейчас в этом простом гробике. Далекий от людских стремлений и борьбы, он направлялся к вечному успокоению. Его кустик алоэ зацвел, и ветер - как знать, быть может, то был сам маленький путник в вечность - шевелил листы папоротника и цветы похоронного венка, лежавшего между двумя открытыми окнами кареты, - единственной, в которой довелось ездить младшему сыну Хьюзов. Так он уходил из мира, где все люди были его братьями. Из второй кареты всякий ветер был решительно изгнан, но там тоже царило молчание, нарушаемое лишь тяжелым дыханием престарелого лакея. Облаченный в свое узкое, длинное пальто, он не без удовольствия вспоминал прошлые свои поездки в каретах: те случаи, когда, сидя рядом с сундуком, перевязанным веревкой и запечатанным сургучными печатями, он вез хозяйское столовое серебро, чтобы сдать его в сейф; те случаи, когда под крышей, на которой были навалены ружья и ящики, сидел, держа на сворке собаку "достопочтенного Бэйтсона"; те случаи, когда рядом с какой-нибудь юной особой ехал в хвосте крестильного, свадебного или похоронного кортежа. Эти воспоминания о прошлом величии были необыкновенно острыми, и в уме у него почему-то все время вертелись слова: "На бедность и богатство, на радость и горе, на болезни и здоровье, пока смерть не разлучит нас..." {Слова из свадебного богослужения.}. Но, как ни волнующи были эти воспоминания, его старое, с частыми перебоями сердце под старой красной фланелевой жилеткой - спутником его в изгнании - заставляло мистера Крида поглядывать на женщину, сидевшую рядом. Ему очень хотелось, чтобы и она хоть в какой-то мере ощутила удовлетворение от того, что похороны получились отнюдь не по "низшему разряду", как это могло бы быть. Он сомневался, способна ли она, с ее женским умом, сполна получить все то, - утешение, которое можно извлечь из трех карет и венка из лилий. Худое лицо швеи, измученное и апатичное, и в самом деле было еще худее и апатичнее, чем всегда. Мистер Крид не мог бы сказать, где сейчас ее мысли. А думать ей было о чем. И она тоже, несомненно, знала свои минуты величия, даже если это было восемь лет назад, всего лишь во время одинокого возвращения из церкви, где они с Хьюэом слушали слова, которые сейчас не выходили из головы у мистера Крида. Быть может, она думала об этом, о своей утраченной молодости и миловидности, об угасшей любви мужа; о долгом спуске в страну теней; о других схороненных ею детях; о муже, сидевшем в тюрьме; о девушке, которая его "приворожила"? Или только о тех последних драгоценных минутах, когда крохотное существо, находившееся сейчас в первой карете, тянулось губками к ее груди? Или же, более трезво подходя к жизни, размышляла о том, что если бы не добрые люди, она бы сейчас шла пешком за гробом, купленным на средства прихода? Старый лакей не мог знать ее мыслей, но поскольку сам он наряду с надеждой умереть не в стенах работного дома лелеял еще одну заветную мечту - накопить достаточно денег, чтобы хоронили его за его собственный счет, без вмешательства посторонних, - он был склонен думать, что она размышляет о более приятных вещах, и, решив подбодрить ее, сказал: - Теперь-то кареты насколько удобнее! Бог ты мой, я помню времена, когда они и в сравнение не шли с теперешними! Швея ответила своим тихим голосом: - Да, очень удобно. Сиди спокойно, Стэнли! Ее маленький сын, у которого ноги не доставали до пола, колотил пятками по низу сиденья. Он послушался матери и взглянул на нее; но тут старый лакей обратился к нему: - Вот вырастешь, будешь вспоминать это событие. И черноглазый мальчуган перевел взгляд с матери на мистера Крида. - Такой прекрасный венок, - продолжал Крид. - Запах от него был по всей лестнице. Да, расходов не пожалели. В нем даже есть белая сирень - подумать, такие шикарные цветы! Течение его мыслей приняло иной оборот, и он забыл про всякую осторожность. - Вчера я видел эту девицу, - сказал он. - Подошла ко мне на улице, все выспрашивала. На лице миссис Хьюз, до сих пор совершенно непроницаемом, появилось выражение, какое можно видеть у совы: жесткое, настороженное, злое - оно казалось особенно злым и жестким для ее мягких карих глаз. - Ей бы лучше держать язык за зубами, - сказала она. - Сиди спокойно, Стэнли! Мальчуган опять перестал колотить пятками и перевел глаза обратно на мать. Карета, остановившаяся было в нерешительности, будто наткнувшись на что-то посреди дороги, тут же возобновила свой ровный ход. Крид посмотрел в плотно закрытое окно. Перед ним тянулось здание, бесконечно длинное, словно в кошмарном сне, - то был дом, где он не собирался заканчивать свои дни. Он снова повернулся лицом к лошади. Нос у него покраснел. Он проговорил: - Если бы мне газеты присылали пораньше, а не тогда, когда этот тип уже успеет переманить всех моих покупателей, я бы зарабатывал на два шиллинга в неделю больше, и это все я бы мог откладывать. - На эти слова, полные скрытого смысла, не последовало иного ответа, кроме стука пяток мальчугана по сиденью. Возвращаясь к теме, от которой он временно отвлекся, Крид пробормотал: - Она была во всем новом. Его испугал свирепый голос, который он едва узнал: - Я не желаю ничего о ней слышать. Приличным людям незачем о ней разговаривать. Старый лакей осторожно глянул на миссис Хьюз. Она вся дрожала. Ярость женщины в такой момент шокировала его. "Из земли взят, и в землю отыдеши", - подумал он. - Вы об этом не беспокойтесь, - сказал он наконец, призвав на помощь все свое знание жизни. - Рано ли, поздно ли, она будет на том месте, какого заслуживает. - И, увидев, что по пылающей щеке женщины медленно сползла слезинка, добавил поспешно: - Думайте о вашем ребенке, а я вас не оставлю. Сиди смирно, мальчик, сиди смирно. Ты мешаешь матери. И опять мальчуган перестал колотить пятками и посмотрел на говорившего. Карета продолжала катиться с негромким, медленным дребезжанием. В третьей карете, где, как и в первой, окна были раскрыты, Мартин Стоун, засунув руки глубоко в карманы пальто и закинув одну на другую длинные ноги, сидел, уставясь куда-то вверх, и на его бледном лице была гримаса презрения. Сразу за воротами, через которые в свое время прошло уже столько мертвых и живых теней, стоял Хилери. Он едва ли смог бы объяснить, почему он пришел посмотреть, как будут предавать земле эту крохотную тень, - быть может, в память тех двух минут, когда глазки младенца как будто вели разговор с его собственными глазами, или просто желая отдать дань немого почтения той, которую жизнь последнее время так терзала. Какова бы ни была причина, но он был здесь и тихо стоял в стороне. Он не замечал, что за ним тоже наблюдают: спрятавшись за высокий надгробный камень, на него смотрела маленькая натурщица. Двое мужчин в черных, порыжелых костюмах подняли гробик; за ним стал священник в белом одеянии, затем миссис Хьюз с сынишкой, сразу же за ними, вытянув вперед шею и вертя ею из стороны в сторону, - старый Крид и, наконец, позади него - Мартин Стоун. Хилери присоединился к нему. В таком порядке они и двинулись вперед. Перед небольшой темной ямой в углу кладбища они остановились. На частый лес не засаженных цветами могил падал солнечный свет; восточный ветер, неся с собой легкое зловоние, коснулся прилизанных волос бывшего лакея и вызвал влагу в уголках его глаз, прикованных к священнику. Какие-то слова и обрывки мыслей вертелись в голове старика: "Его хоронят по-христиански... Кто отдает эту женщину в жены? Я... Прах праху... Я всегда знал, что он не жилец..." Слова заупокойной службы, несколько сокращенной ради проводов в вечность этой крохотной тени, ласкали его слух, глаза его подернулись пленкой. Он слушал, точно старый попугай на жердочке, склонив голову набок. "Кто умирает в младенчестве, тот идет прямо на небо, - думал он. - Все мы, смертные, веруем в господа... крестные отцы его и матери в святом крещении... Да, так-то вот. Что ж, я-то смерти не боюсь..." Увидев, что гробик уже опускается в темную яму, Крид еще больше вытянул шею вперед. Гробик опустился; послышалось приглушенное рыдание. Старый лакей трясущимися пальцами дотронулся до рукава стоявшей перед ним миссис Хьюз. - Не надо, - шепнул он, - он теперь с ангелами, во славе божьей. Но, услышав, как стучат о крышку гроба комья земли, он и сам вытащил из кармана платок и прижал его к носу. "Вот и нет его больше, не стало еще одного младенчика, - думал он. - Старики и девушки, молодые парни и детишки - все время кто-нибудь умирает. Там, где он теперь, никто уже не женится, не выдает замуж... пока смерть не разлучит нас..." Ветер, пролетая над засыпанной теперь могилой, уносил хриплое дыхание старика, приглушенные рыдания швеи куда-то за могилы других теней - к тем местам, к тем улицам"... Хилери и Мартин возвращались с похорон вместе, и далеко позади них, по другой стороне улицы, шла маленькая натурщица. Некоторое время оба они молчали. Затем Хилери, протянув руку в сторону жалкой улочки, сказал: - Они преследуют нас, они тащат нас вниз. Долгий, темный проход. Есть ли в конце его свет, Мартин? - Да, - отрезал Мартин. - Я его не вижу. Мартин посмотрел на него. - Гамлет! Хилери не ответил. Молодой человек искоса наблюдал за ним. - Такая вот улыбка - это болезнь. Хилери перестал улыбаться. - Так вылечи меня, - сказал он вдруг, рассердившись, - ты, врачеватель! Впалые щеки "оздоровителя" вспыхнули. - Атрофия нерва активности, - пробормотал он. - От этого лекарства нет. - А! - протянул Хилери. - Все мы хотим общественного прогресса, но каждый по-своему. Ты, твой дед, мой брат, я сам - вот тебе четыре разных типа. Можешь ты с уверенностью утверждать, кто именно из нас способен взять на себя эту задачу? Для меня, например, действовать - противно моей природе. - Любое действие лучше, чем отсутствие действия. - А твоей природе, Мартин, свойственна близорукость. Твой рецепт в данном случае не очень помог, не так ли? - Я ничего не могу поделать, если люди хотят вести себя, как идиоты. - Вот именно. Но ответь мне на такой вопрос: не есть ли общественная совесть, беря широко, всего лишь результат комфорта и обеспеченности? Мартин пожал плечами. - И далее: не губит ли комфорт способность действовать? Мартин снова пожал плечами. - В таком случае, если те, у кого есть общественная совесть и кто видит, в чем зло, утратили способность действовать, как ты можешь утверждать, что в конце темного прохода есть свет? Мартин вынул из кармана трубку, набил ее и большим пальцем плотнее прижал табак в чашечке. - Свет есть, - сказал он наконец. - Несмотря на всех бесхребетных. Прощайте. Я достаточно времени растратил впустую. И он зашагал прочь. "И даже несмотря на близорукость?" - сказал про себя Хилери. Несколько минут спустя, выходя из магазина Роза и Торна, куда он зашел купить табаку, Хилери неожиданно увидел маленькую натурщицу, очевидно, поджидавшую его. - Я была на похоронах, - сказала она, и выражение лица ее явно договорило: "Я шла за тобой". Не дожидаясь приглашения, она пошла рядом с Хилери. "Это уже не та девочка, которую я отослал пять дней назад, - подумал он. - Она что-то утратила и что-то приобрела. Я ее не знаю". И в лице ее и во всей повадке чувствовалось твердое намерение. Вот так у собаки бывает взгляд, который говорит: "Хозяин, ты хотел меня запереть, уйти от меня; я теперь знаю, что это такое. Делай, что хочешь. Но что бы ты ни сделал, больше уж я никогда тебя не оставлю". Откровенный смысл этого взгляда испугал того, кому чужда была примитивность. Желая избавиться от своей спутницы, но не зная, как это сделать, Хилери сел на первую попавшуюся скамью в Кенсингтонском саду. Маленькая натурщица села рядом. Ему стало жутко от этой тихой осады - как будто кто-то связывал его тончайшими нитями, на его глазах медленно превращавшимися в веревки. Сперва к страху Хилери примешивалось раздражение. Были задеты его брезгливость и боязнь смешного. Чего хочет добиться от него это создание, с которым у него нет ни общих мыслей, ни общих интересов, чья душа никогда не сможет встретиться с его душой? Уж не пытается ли она "приворожить" и его своим немым, упрямым обожанием? Изменить его готовность покровительствовать ей - эту его слабость - в слабость другого рода? Он поглядел на нее - она тотчас опустила глаза и сидела неподвижно, словно каменная. Как дух, так и тело ее были теперь другими: движения стали свободнее, руки - более округлыми; и дышала она как будто глубже; она раскрывалась у него на глазах, как цветок в начале июня. Это и радовало его и пугало. Странное и в то же время такое естественное молчание - ибо о чем он мог говорить с этой девушкой? - ясно, как никогда, показало ему, какие барьеры стоят между классами. Главной его заботой сейчас было не оказаться в смешном положении. Очень тонко и бессознательно она приглашала его обращаться с ней как с женщиной, будто духовно она обвила свои молодые руки вокруг его шеи и шептала полураскрытыми губами вечный зов одного пола другому. И он, немолодой человек, человек высокой культуры и все это сознающий, молчал, боясь пробить скорлупу своей деликатности. Он едва дышал, до самых глубин взволнованный сидящим рядом с ним юным существом и страшась выдать свое волнение. Возле садового цветка вырастает дикий мак; вокруг гладкого ствола дерева обвивается жимолость; за ровную стену цепляется плющ. В этом новом своем облике девушка приобрела какую-то особую, тихую власть: ей уже было неважно, говорит ли он, смотрит ли на нее или нет; ее инстинкт, прорываясь сквозь его скорлупу, чуял учащенное биение его пульса, знал, что сладкий яд проник в его кровь. Ощущение этой тихой власти больше, чем что-либо другое, испугало Хилери. Ему можно не говорить - для нее это не важно. Ему даже не надо смотреть на нее - ей только надо сидеть тут молча, неподвижно, и сквозь ее раскрытые губы идет молодое дыхание, а в полузакрытых глазах сияет свет ее юности. Хилери резко встал и пошел прочь. ГЛАВА XXXI  ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ  Новое вино, если не разорвет старые мехи, то, сильно вначале вспенившись, будет затем спокойно шипеть и пузыриться. Вот так было и с мистером Стоуном в течение целого месяца, - час за часом, день за днем. Щеки его порозовели, цвет их стал более здоровым, а голубые глаза, устремленные в пространство, приобрели большую живость. Колени у него снова окрепли, и он возобновил свое купание. Видя перед собой лишь воду, которую рассекал своими невообразимо медленными взмахами, он не подозревал, что Хилери и Мартин, одну неделю один, другую неделю другой, держась поодаль, чтобы старик не заметил, что ему оказывают услугу, присутствуют при этой процедуре на случай, если мистер Стоун вдруг снова засидится на дне Серпантайна. Каждое утро слышно было, как он, выпив чашку какао и съев тарелку каши, с необычайной бодростью подметает пол, а когда время приближалось к десяти часам, стоящий за дверью расслышал бы шум вырывающегося из легких дыхания: это мистер Стоун поднимался на цыпочки и опускался, готовясь к дневному труду. Разумеется, ни письма, ни газеты не нарушали величайшей, абсолютной самодостаточности этой жизни, посвященной идее братства. Писем не приходило потому, что никто толком не знал адреса мистера Стоуна, а отчасти и потому, что он уже много лет не отвечал на них. Что касается газет, то раз в месяц он отправлялся в какую-нибудь публичную библиотеку и там, разложив перед собой по четыре последних номера двух еженедельных журналов, знакомился с "обычаями тех дней" и шевелил губами, словно творя молитву. В десять часов тот, кто проходил по коридору мимо его комнаты, вздрагивал от звона будильника. Потом наступала полная тишина, потом раздавалось шарканье ног, насвистывание, шорохи, и все это время от времени прерывалось резким бормотанием. Вскоре от этого мутного потока звуков отделялся один тонко журчащий ручеек - голос старика, - и он журчал, прерываемый лишь скрипом гусиного пера, до того момента, когда снова звонил будильник. Тут стоящий за дверью догадался бы по запаху, что мистер Стоун собирается поесть во второй раз, и если бы, привлеченный этим запахом, он вошел в комнату, то мог бы увидеть автора "Книги о всемирном братстве" с печеной картофелиной в одной руке и чашкой горячего молока - в другой; на столе он заметил бы остатки яиц, помидоров, апельсинов, бананов, инжира, чернослива, сыра, меда в сотах - уже "сменивших одну форму на другую" - и среди прочего ковригу хлеба из непросеянной муки. Мистер Стоун вскоре после этого показывался в дверях в своем! костюме домотканого твида и в старой шляпе зелено-черного фетра, а если шел дождь - в длинном пальто из желтоватого габардина и зюйдвестке того же материала; в руках он неизменно держал небольшую корзинку из ивовых прутьев. Снаряженный таким образом, он отправлялся в магазин Роза и Торна, подходил к первому же приказчику и вручал ему корзинку, несколько монет и маленькую тетрадку в семь листов, озаглавленных: "Провизия: Понедельник, Вторник, Среда" и т. д. После этого мистер Стоун стоял, глядя через какую-нибудь банку с маринадом на то, что за ней находилось, протянув руку немного вверх, и дожидался, когда ему вернут его ивовую корзиночку. Почувствовав, что она снова у него в руке, он поворачивался и шел обратно. А у приказчиков, глядевших ему вслед, всякий раз появлялась одна и та же покровительственная улыбка. Долгая привычка отшлифовала ее. Все давно чувствовали, что этот престарелый покупатель, так резко от всех них отличавшийся, как-то все же от них зависит. Ни за какие сокровища в мире они не надули бы его ни на один грош, ни на ломтик сыра, и если какому-нибудь новичку приходило в голову посмеяться над этим старым клиентом, ему немедленно предлагали "заткнуться". Хрупкая фигура мистера Стоуна, чуть гнущаяся на сторону от потяжелевшей корзинки, двигалась теперь по направлению к дому. Возвращался он минут за десять до того, как будильник звонил в три часа, и вскоре, пройдя через мутный поток звуков, уже опять журчал один тонкий ручеек вперебивку со скрипом и царапаньем гусиного пера. Но часам к четырем появлялись признаки мозгового возбуждения: губы мистера Стоуна переставали произносить звуки, перо умолкало. В открытом окне появлялось его раскрасневшееся лицо. Едва завидев маленькую натурщицу - ее глаза были устремлены не сюда, а на окно кабинета Хилери, - мистер Стоун поворачивался лицом к двери, очевидно, поджидая, когда девушка войдет к нему в комнату. Первыми его словами всегда были следующие: "У меня сделано несколько страниц. Я вам уже поставил стул. Вы готовы? Приступайте!" Если не считать какого-то особенного спокойствия в голосе и исчезновения красноты на лбу, не имелось никаких признаков того, что с ее приходом он молодел, испытывал прилив свежих сил, как странник, что вечером отдыхает под липой после долгого пути; никаких признаков того, что при виде ее невеселого молодого лица и молодых мягких рук в его вены просачивается какой-то таинственный покой. Так даже на краю могилы люди извлекают энергию из какого-нибудь тонизирующего средства и тянутся к чему-то впереди, пока это "что-то" вдруг не исчезнет во тьме. За четверть часа, посвященных чаепитию и беседе, он ни разу не заметил, что она, все время прислушиваясь, ждет, не раздадутся ли за дверью шаг") с него было достаточно того, что в ее присутствии он осо