асквозь одежда - прекрасная возможность смолоду заполучить ревматизм. Говоря откровенно, какой образ жизни требует больше добродетелей, на которых зиждется наше общество: мужества, терпения, стойкости и самопожертвования? И кто из этих двоих имеет больше права на "превосходство"? Стенли бросил "Ободрение" и молча заходил по комнате. Потом он сказал: - Феликс, ты проповедуешь революцию. Феликс, следивший с легкой улыбкой за тем, как он шагает по турецкому ковру, ответил: - Ничуть. Я совсем не революционер, потому что, как бы мне этого ни хотелось, я не верю, что потрясение основ снизу или насилие вообще может создать равенство между людьми или принести какую-нибудь пользу. Но я ненавижу лицемерие и считаю, что пока ты и твои Маллоринги не перестанете усыплять себя лицемерными фразами о долге и превосходстве, вы не поймете истинного положения вещей, а пока вы не поймете истинного положения вещей, не прикрытого всем этим отвратительным ханжеством, никто из вас и пальцем не шевельнет, чтобы сделать жизнь более справедливой. Пойми одно, Стенли, я, не веря в революцию снизу, неукоснительно верю в то, что революционное изменение жизни сверху - это дело нашей чести! - Гм!.. - проворчал Стенли. - Все это прекрасно, но чем больше им даешь, тем больше они требуют, и конца этому не видно. Феликс оглядел комнату, где в самом деле человек забывал обо всем, кроме своей бренной плоти. - Черт возьми, а я еще не видел даже начала! Но если ты будешь давать нехотя или с назиданием, словно малым детям, на что ты можешь рассчитывать? А если даешь от душевной щедрости, то твой дар так и будет принят. И вдруг, почувствовав, что уже дает советы, Феликс опустил глаза и добавил: - Пойду-ка я в свою чистую, теплую постель. Спокойной ночи, старина! Когда брат взял свой подсвечник и удалился, Стенли, неопределенно хмыкнув, опустился на диван, как следует отхлебнул из стакана и снова принялся за свое "Обозрение". ГЛАВА VII  На следующий день автомобиль Стенли с Феликсом и запиской от Клары быстро понесся в Джойфилдс по обрамленным травой дорогам. Откинувшись на мягкие подушки и чувствуя, как теплый ветерок овевает его лицо, Феликс с наслаждением созерцал свои любимые пейзажи. Право же, эта зелень, деревья, пятнистые ленивые коровы выглядят удивительно красивыми, и даже отсутствие человека было ему приятно. Неподалеку от Джойфилдса он увидел парк Маллорингов и их длинный дом восемнадцатого века, заботливо обращенный фасадом к югу. Затем показался деревенский пруд, если можно было говорить тут о деревне, и в нем, разумеется, плавали утки; дальше стояли рядом три домика. Феликс их прекрасно помнил: они были чистенькие, аккуратные, крытые соломой и явно подновленные. Из дверей одного из них вышли двое молодых людей и повернули в ту же сторону, что и автомобиль. Феликс проехал мимо и, оглянувшись, посмотрел на них повнимательнее. Ну да, это они! Он попросил шофера остановиться. Те двое шли, глядя прямо перед собой и хмурясь. И Феликс подумал: "Ни капли сходства с Тодом в обоих: чистокровные кельты!" Живое, открытое лицо девушки, вьющиеся каштановые растрепанные волосы, яркий румянец на щеках, пухлые губы; глаза, чем-то похожие на глаза скайтерьера, выглядывающие из-под косматой шерсти, - весь ее облик показался Феликсу даже несколько пугающе энергичным; да и шагала она так, будто презирала землю, которую попирали ее ноги. Внешность юноши была еще более разительной. Какое странное смугло-бледное лицо, черные волосы (он был без шляпы), прямые черные брови - горделивый, тонкогубый, прямоносый молодой дьявол с глазами лебедя и походкой настоящего горца, но и чуть-чуть еще нескладный. Когда они поравнялись с автомобилем, Феликс, высунувшись из окна, сказал: - Боюсь, вы меня не помните! Юноша покачал головой. Поразительные глаза! Но девушка протянула руку: - Что ты, Дирек, это же дядя Феликс! И оба улыбнулись - девушка очень приветливо, юноша сдержанно. И вдруг, почувствовав себя как-то до странности неловко, Феликс пробормотал: - Я еду в гости к вашему отцу. Хотите, подвезу вас до дома? Ответ был тот, какого он и ожидал: - Нет, спасибо. - Но потом, словно желая смягчить свой отказ, девушка добавила: - Нам еще кое-что надо сделать. Отец, наверно, в фруктовом саду. Голос у нее был звучный, полный сердечности. Приподняв шляпу, Феликс поехал дальше. Что за пара! Странная, полная прелести, чем-то пугающая. Ну и деток же принесла брату Кэрстин! Подъехав к дому, он поднялся по мшистым ступеням и отворил калитку. Со времени визита Клары здесь мало что изменилось - только ульи переставили подальше. На его стук никто не ответил, и, вспомнив слова девушки: "Отец, наверно, в фруктовом саду", - он направился туда. Трава была высокой, и по ней были рассыпаны белые лепестки. Феликс брел по ней среди пчел, гудевших в яблоневом! цвету. В конце сада он увидел брата, рубившего грушу. Тод был в рубашке, обнажавшей чуть не до плеч загорелые руки. Ну и силач! Какие могучие, звенящие удары он наносил по стволу! Дерево рухнуло, и Тод вытер рукой лоб. Этот огромный, смуглый, кудрявый человек выглядел еще великолепнее, чем помнилось Феликсу, и был так прекрасно сложен, что каждое его движение казалось легким. Лицо у него было широкое с выдающимися скулами; брови густые и немножко темнее золотистых волос, поэтому его глубоко посаженные ярко-синие глаза смотрели словно из чащи; ровные, белые зубы сверкали из-под рыжеватых усов, а смуглые небритые щеки и подбородок, казалось, были присыпаны золотой пудрой. Заметив Феликса, он пошел ему навстречу. - Подумать только, - оказал он, - что старик Гладстон проводил свой досуг, рубя деревья! Какое грустное занятие! Феликс не очень понимал, что надо на это ответить, поэтому он просто взял брата под руку. Тод подвел его к дереву. - Садись! - сказал он. Потом печально поглядел на грушу и пробормотал: - Семьдесят лет росло и в семь минут погибло. Теперь мы ее сожжем. Что ж, с ней надо было расстаться. Она уже три года не цвела. Говорил он медленно, как человек, привыкший думать вслух. Феликс смотрел на него с удовольствием. "Можно подумать, что мы живем рядом, - сказал себе Феликс, - по тому, как он отнесся к моему появлению!" - Я приехал в автомобиле Стенли, - сообщил он брату. - На дороге видел твоих ребят - прекрасная пара! - А!.. - сказал Тод. И в его тоне прозвучали не просто гордость или отцовская любовь. Потом он поглядел на Феликса. - Зачем ты приехал, старина? Феликс улыбнулся. Странный вопрос! - Поговорить. - А!.. - сказал Тод и свистнул. На свист его прибежал довольно большой, сильный пес с блестящей черной шерстью, белой грудью и черным хвостом с белой кисточкой; он встал перед Тодом, слегка наклонив голову набок; его желтовато-коричневые глаза говорили: "Пойми, я должен догадаться, о чем ты сейчас думаешь!" - Ступай, скажи хозяйке, чтобы она пришла. Хозяйке! Пес помотал хвостом, опустил его и убежал. - Мне его дал один цыган, - сказал Тод. - Самая лучшая на свете собака. - Эх, старина, так все говорят про своих собак! - Да, - кивнул Тод. - Но эта и правда самая лучшая. - Морда у нее умная. - У нее есть душа, - сказал Тод. - Цыган клялся, что он ее не украл, но это неправда. - А ты разве всегда знаешь, когда люди говорят неправду? - Да. Услышав такое чудовищное заявление от любого другого, Феликс непременно улыбнулся бы, но так как это был Тод, он только спросил: - Откуда? - Когда люди говорят неправду, они всегда смотрят тебе в лицо, но взгляд у них неподвижный. - У некоторых это бывает, когда они говорят правду. - Да, но когда они лгут, ты видишь, как они стараются, чтобы взгляд у них не блуждал. Собака не смотрит тебе в глаза, когда хочет что-то скрыть, а человек смотрит слишком пристально. Послушай! Феликс прислушался, но ничего не услышал. - Крапивник! - И, сложив трубочкой губы, Тод издал какой-то звук. - Смотри! Феликс увидел на ветке яблони крошечную коричневую птичку с острым клювиком и вздернутым хвостиком. И подумал: "Тод неисправим!" - У этого малыша тут рядом, за нашей спиной, гнездо, - тихо сказал Тод. Он снова издал тот же звук. Феликс увидел, как птичка с необычайным любопытством повернула голову и дважды подпрыгнула на ветке. - А вот самочку никак не могу этому научить, - прошептал Тод. Феликс положил руку брату на плечо, - ну и плечи! - Да-да, - сказал он, - но послушай, старина, мне действительно надо с тобой поговорить. Тод помотал головой. - Подожди ее, - сказал он. Феликс стал ждать. Тод становится совсем чудаком, ведя уже много лет такую странную, отшельническую жизнь, наедине со взбалмошной женой: ничего не читает, никого не видит, кроме бродяг, животных и крестьян. Но почему-то, сидя здесь, на поваленном дереве, рядом со своим чудаковатым братом, Феликс испытывал необычное ощущение покоя. Может быть, потому, что день был такой ясный, благоуханный, солнечные зайчики зажигали яблоневый цвет, а кругом росли анемоны и кислица, и в синем небе над полями плыли невообразимой белизны облака. Ухо его ловило малейшие звуки, которые здесь, в саду, были полны особого значения и странной глубины, будто слышишь их впервые. Тод, глядевший на небо, вдруг спросил: - Есть хочешь? И Феликс вспомнил, что тут не едят по часам, а, проголодавшись, идут в кухню, где в очаге всегда пылает огонь, и либо подогревают кофе и овсянку - приготовленную раньше - и едят ее вместе с вареными яйцами, печеной картошкой и яблоками, либо закусывают хлебом с сыром, вареньем, медом, сливками, помидорами, маслом, орехами и фруктами, - все это всегда стоит на столе, прикрытое кисеей; он вспомнил также, что все они сами моют после себя миски, тарелки и ложки, а поев, выходят, во двор и пьют студеную воду из колодца. Странный образ жизни, дьявольски неудобный, - они, почти как китайцы, делают все иначе, чем принято у нас. - Нет, - сказал он. - Не хочу. - А я хочу. Вот она. Феликс почувствовал, как у него забилось сердце, - не одна Клара боялась этой женщины. Она шла по саду с собакой - да, поразительная у нее внешность, просто поразительная! Увидев Феликса, она не удивилась и, сев рядом с Тодом, сказала: - Я рада вас видеть. Почему все в этой семье заставляют его чувствовать себя существом низшего порядка? Как она спокойно его разглядывала! А потом сузила глаза и наморщила губы, будто подумала что-то очень ехидное! В ее волосах - как это бывает всегда с иссиня-черными, тонкими и шелковистыми волосами, - уже появились серебряные нити; лицо и фигура похудели за то время, что он ее не видел. Но она до сих пор была очень интересной женщиной, глаза у нее просто поразительные! Да и одета, - Феликс навидался на своем веку чудачек, - совсем не так чудовищно, как тогда показалось Кларе: ему нравилось ее синее платье из домотканого полотна, вышитое вокруг ворота, и он с трудом оторвал взгляд от сапфировой повязки, которой она стянула свои черные с проседью пряди. Он начал с того, что передал ей записку Клары, которую та написала под его диктовку: "Дорогая Кэрстин! Хотя мы так давно не виделись, Вы, надеюсь, простите мне, что я Вам пишу. Нам доставило бы большое удовольствие, если бы Вы с обоими Вашими детьми погостили у нас день-другой, в то время, пока у нас гостят Феликс и его молодежь. Боюсь, что Тода звать бесполезно, но, конечно, если он приедет, и Стенли и я будем в восторге. Искренне Ваша Клара Фриленд". Она прочла записку, передала ее Тоду, тот тоже прочел ее и вернул Феликсу. Все молчали. Записка была такая простая и дружеская, что довольный Феликс подумал: "А ведь я ее неплохо сочинил!" Затем Тод сказал: - Ну, говори, старина! Ты ведь хочешь поговорить о наших ребятишках, правда? Господи, откуда он это знает? Но Тод ведь и правда был немного ясновидящим. - Что ж, - начал Феликс, сделав над собой усилие, - разве вам не кажется, что вы напрасно путаете ваших детей в деревенские кляузы? Нам рассказывал Стенли... Кэрстин спокойно прервала его, говорила она отрывисто, капельку шепелявя: - Стенли не может этого понять. Она взяла Тода под руку, по-прежнему не сводя глаз с лица деверя. - Может быть, - признал Феликс, - но не забудьте, что Стенли, Джон и я выражаем обычную и, я бы сказал, разумную точку зрения. - С которой мы, боюсь, не имеем ничего общего. Феликс перевел взгляд с нее на Тода. Тот склонил голову набок и, казалось, прислушивался к каким-то далеким звукам. Феликс почувствовал раздражение. - Все это прекрасно, - сказал он, - но, право же, вам не мешает подумать о будущем ваших детей с какой-то более объективной точки зрения. Не можете же вы хотеть, чтобы они бунтовали прежде, чем сами увидят жизнь своими глазами. Она ответила: - Наши дети знают жизнь лучше, чем обычная молодежь. Они с ней сталкивались непосредственно, видели ее изнанку. Они знают, что такое произвол в деревне. - Да, конечно, - сказал Феликс, - но молодость есть молодость. - Они достаточно взрослые, чтобы понимать, где правда. Феликс был поражен. Как сверкали эти суженные глаза! Какая убежденность звучала в этом чуть-чуть шепелявившем голосе! "Я же останусь в дураках", - подумал он и только спросил: - Ну, а что вы ответите на это приглашение? - Пусть едут. Сейчас это им очень кстати. В этих словах Феликсу почудилась угроза. Он отлично понимал, что она вкладывает в них какой-то свой, особый смысл. - Когда нам их ждать? Во вторник, пожалуй, для Клары удобнее всего, когда кончится очередное нашествие гостей. А на вас с Тодом нечего и рассчитывать? Она забавно сморщила губы в подобие улыбки. - Пусть решает Тод. Тод, ты слышишь? - На лугу! Она там была и вчера, в первый раз в этом году. Феликс взял брата под руку. - Ты прав, старина. - Что? - спросил Тод. - А!.. Пойдемте домой. Я ужасно хочу есть... Иногда из ясного неба вдруг упадет несколько капель дождя, зашелестит листва, а вдалеке послышится глухой рокот. Путник подумает: "Где-то поблизости гроза". Но кругом! сразу же снова станет тихо и безмятежно, и путник, забыв о том, что он недавно подумал, беззаботно пойдет дальше. Так было и с Феликсом, когда он возвращался на автомобиле Стенли в Бекет. Ну и лица у этой женщины, у юных язычников, да и у потустороннего Тода! Вокруг этой маленькой семьи в воздухе пахло грозой. Но автомобиль неслышно скользил по дороге, сиденье было мягким, за окном мирная прелесть зеленых лугов, церкви, усадьбы, домики среди вязов, медленные взмахи крыльев грачей и ворон - все это убаюкивало Феликса и вселяло в него покой; дальние, глухие раскаты грома больше не были ему слышны. Когда он вернулся, Недда поджидала его в аллее, разглядывая статую нимфы, поставленную Кларой. Это была хорошая вещь, выписанная из Берлина, который славится скульптурой, к тому же она начала покрываться патиной, словно стояла тут уже давно, - милое создание с опущенными плечами и скромно потупленным взглядом. На голове у нее примостился воробей. - Ну как, папочка? - Они приедут. - Когда? - Во вторник, но только дети. - Ты мог бы мне что-нибудь о них рассказать. Но Феликс только улыбнулся. Ему для этой задачи не хватило бы изобразительного таланта, а так как он своим! талантом гордился, то не хотел его компрометировать. ГЛАВА VIII  "Шишки" стали прибывать в эту субботу только после трех часов дня. Сперва из Эрна приехали в автомобиле лорд и леди Бритто; потом - тоже в автомобиле - из Джойфилдса сэр Джералд и леди Маллоринг; первый послеобеденный поезд привез трех членов Палаты Общин, любителей гольфа: полковника Мартлета, мистера Слизора и сэра Джона Фанфара-с супругами; американку мисс Боутри, которая бывала всюду, и пейзажиста Мурсома - низенького, очень плотного человека, который нигде не бывал и хранил гробовое молчание, за которое потом: мстил. Поездом, с которым никого не ждали, прибыла Литература на Службе Обществу я лице Генри Уилтрема - о нем шла слава, будто он первый задумался о земельном вопросе. И самым последним поездом приехали прогрессивный издатель Каскот - как всегда, торопясь - и леди Мод Ютред - как всегда, сияя красотой. Клара была очень довольна и, переодеваясь к обеду, сказала Стенли, что на этот раз у нее представлены все оттенки взглядов на земельный вопрос. Но это ее не страшит, если она сумеет не дать сцепиться сэру Генри Уилтрему и Каскоту. Насчет членов Палаты Общин можно не беспокоиться. Стенли это подтвердил. - Им, наверно, уже опротивела болтовня. Но как быть с Бритто - он умеет быть неприятным, а Каскот нещадно отделал его в своем листке. Клара это помнит и поэтому посадит рядом с Каскотом с одной стороны леди Мод, а с другой - Мурсома, так что за обедом ему ничто не угрожает, ну, а потом надо уж Стенли быть начеку! - А куда ты посадишь Недду? - С полковником Мартлетом, а с другой стороны у нее - сэр Джон Фанфар: они оба неравнодушны к молоденьким!. Впрочем, она надеется, что завяжется настоящий спор, пора уже сдвинуться с мертвой точки. Жаль упускать такой превосходный случай! - Гм-м... - пробурчал Стенли. - Вчера вечером Феликс высказывался чрезвычайно странно. Он, того и гляди, наговорит лишнего. - Ну что ты! - Клара взяла под защиту Феликса. - Он человек воспитанный. Ей кажется, что на этот раз может получиться нечто значительное, плодотворное для всего государства. И, следя за тем, как Стенли пристегивает подтяжки, она изливала ему свои восторги. Как великолепно представлены здесь все точки зрения! Бритто, считающий, что дело зашло слишком далеко и какие бы второстепенные меры мы ни принимали, все будет бесполезно, так как мы не можем конкурировать с Канадой и ее огромными посевными площадями; хоть сама Клара с ним не согласна, все-таки она должна признать, что во многом он прав; он человек очень способный и когда-нибудь может... кто знает?.. Потом - сэр Джон, он ведь, можно сказать, основатель новой консервативной политики: надо помочь фермерам в покупке земли, которую они арендуют. А полковник Мартлет - выразитель политики более старых консерваторов: что же, черт возьми, станет с крупными землевладельцами, если у фермеров будет своя земля? Он ни за что не поддержит такой закон, Клара в этом убеждена. Да он ей и сам говорил: "Возьмем, например, поместье моего брата Джеймса. Если мы проведем такой закон и фермеры им воспользуются, дело кончится тем, что вокруг его дома не останется и акра принадлежащей ему земли!" Вполне возможно. Но ведь то же относится и к Бекету! Стенли что-то буркнул. - Вот именно, - продолжала Клара. - Поэтому так хорошо, что у нас гостят и Маллоринги, - они занимают такую твердую позицию, и, пожалуй, они правы: возможно, все дело упирается в образцовые методы землевладения. - Гм-м... - проворчал Стенли. - Послушай, что скажет на это Феликс. Клара считала, что это не играет роли. Важно, чтобы все высказали свое мнение. Даже мнение мистера Мурсома будет полезно услышать, - жаль, что он так ужасно молчалив. Но ведь у него, должно быть, очень много мыслей, раз он целый день сидит и рисует деревенские виды. - Он просто чванный болван, - сказал Стенли. Да, но Клара не хочет проявлять нетерпимости. Поэтому она так рада, что заполучила мистера Слизора. Если уж кто-нибудь знает, что думают радикалы, то это он; у него можно удостовериться в той подоплеке, которую мы всегда подозревали: истинная опора радикалов - это городские слои, поэтому они не могут зайти в своей земельной политике слишком далеко - побоятся обвинения в том, что забыли интересы города... Ведь в конце-то концов средства на решение земельного вопроса придется давать из своего кармана городским жителям, а зачем им это? Стенли замер и перестал поправлять галстук. Да, жена его - проницательная женщина. - Вот тут ты попала в точку, - сказал он. - Уилтрем ему всыплет как следует! - Конечно, - подтвердила Клара. - Как прекрасно, что мы заполучили Генри Уилтрема с его идеализмом и высоким налогом на импортный хлеб; он прав, что его не заботит вопрос о судьбе городской промышленности - она ведь все равно хиреет, что бы там ни кричали радикалы и грошовая пресса, - пока мы не станем выращивать свой хлеб. Это очень здравая мысль. - Да, - пробормотал Стенли, - и если он сядет на своего конька, весело будет мне с ними со всеми в курительной! Я-то знаю, во что превращается Каскот, когда засучит рукава. Глаза у Клары загорелись; ей очень хотелось поглядеть на мистера Каскота, когда он засучит... то есть послушать, как он излагает теорию, с которой он без конца выступает в печати, - о том, что с земледелием в стране покончено, оно сменилось огородничеством и изменить это положение могла бы только революция. Она слыхала, что Каскот так резко и ожесточенно спорит, словно от души ненавидит своих противников. Она надеялась, что ему дадут эту возможность... может, Феликс его раззадорит. - А как насчет дам? - внезапно спросил Стенли. - Они-то выдержат все эти политические прения? Надо ведь и о них подумать. Клара и об этом не забыла. Кинув прощальный взгляд на себя в дальнее зеркало через дверь спальни, она сказала: - Думать, что дамы не интересуются земельным вопросом, - грубая ошибка. Леди Бритто - в высшей степени умная женщина, а Милдред Маллоринг знает каждый дом у себя в поместье. - То и дело сует в них свой нос, - пробурчал Стенли. Леди Фанфар, миссис Слизор и даже Хильда Мартрет интересуются тем, чем заняты их мужья, а мисс Боутри интересуется всем на свете. Что же касается Мод Ютред - ей все равно, о чем говорят, лишь бы ее приглашали; Стенли нечего беспокоиться, все сложится отлично: будут достигнуты важные результаты и сделан важный шаг вперед. Произнеся эти слова, она повела пышными плечами и вышла. Клара не признавалась никому, даже Стенли, в своей заветной мечте: ей хотелось, чтобы тут, в Бекете, под ее эгидой был заложен фундамент проекта, который "возродит земледелие", каков бы он ни был, этот проект; Стенли над ней только посмеялся бы, хотя потом, когда это осуществится, он, несомненно, станет лордом Фрилендом... Недде в этот вечер за обедом все было ново и необычайно интересно. И не потому, что она не привыкла к званым обедам или умным разговорам - у них в Хемпстеде бывало много гостей и произносилось много слов, но тут и люди и слова были совсем другие. После первого румянца смущения и беглого осмотра двух "шишек", между которыми ее посадили, взгляд ее невольно стал блуждать по сторонам, а уши улавливали лишь обрывки того, что ей говорили соседи. Впрочем, она скоро обнаружила, что от полковника Мартлета и сэра Джона Фанфара ей и этих обрывков было более чем достаточно. Ее взгляд поверх букета азалий то и дело встречался со взглядом отца, и они весело перемигивались. Раза два она пыталась переглянуться с Аланом, но он все время ел и сегодня вечером был очень похож на дядю Стенли, только молодого. Что она чувствовала?.. Небольшие уколы беспокойства по поводу того, как она выглядит; какую-то подавленность и в то же время возбуждение, - ведь кругом так шумно, а ей подают столько разной еды и питья; явное удовольствие от того, что и полковник Мартлет, и сэр Джон Фанфар, и другие мужчины, особенно тот, симпатичный, с растрепанными усами, - казалось, что он вот-вот кого-нибудь укусит, - украдкой на нее поглядывают. Ах, если бы она была уверена, что они смотрят на нее не потому, что им кажется, будто она слишком молода для этого общества! Она чувствовала беспрерывный трепет оттого, что вот, она, настоящая жизнь, тот настоящий мир, где говорят и делают что-то важное, значительное; слух ее был насторожен, но в глубине души у нее, как ни странно, мелькала опаска, что ничего значительного здесь не скажут и не сделают. Она понимала, что это с ее стороны наглость. В воскресенье вечером дома разговаривали о загробном существовании, о Ницше, Толстом, китайской живописи, постимпрессионизме и могли вдруг вспылить и даже разъяриться из-за вопроса о мире, из-за Штрауса, правосудия, брака, Мопассана или поспорить о том, губит ли душу материализм. Иногда кто-нибудь из спорщиков вскакивал и начинал шагать по комнате. Но единственные два слова, которые она сегодня могла уловить, были фамилии двух политических деятелей, которых, кажется, никто не одобрял, кроме того симпатичного, готового кусаться. Раз она застенчиво спросила полковника Мартлета, любит ли он Штрауса, и была озадачена его ответом. "О да! Эти его "Сказки Гофмана" очень милы. А вы часто ходите в оперу?" Она, конечно, не знала, что тут же родившееся у нее подозрение крайне несправедливо: в правящих классах почти все, кроме полковника Мартлета, знали, что "Сказки Гофмана" написал Оффенбах. Но, помимо всего, она понимала, что ей никогда, никогда не научиться разговаривать, как разговаривают они, - так быстро, так безостановочно, не интересуясь, слушают ли тебя все или тот, с кем ты говоришь. Ей всегда казалось, что слова твои предназначены только для ушей того, кому они сказаны, но здесь, в большом свете, она, очевидно, должна говорить только о том, что могут слушать все, и ей было ужасно обидно, что. она не в силах придумать ничего достойного всеобщего внимания. И вдруг ей захотелось остаться одной. Ну как это нехорошо, неразумно, - она ведь столькому может здесь научиться. Однако, если хорошенько вдуматься, чему здесь было учиться? И, рассеянно прислушиваясь к словам полковника Мартлета, который рассказывал ей, как он почитает такого-то генерала, она почти с отчаянием поглядывала на человека, готового кусаться. В эту минуту он молчал, уставившись в свою до странности пустую тарелку. И Недда подумала: "У него очень славные морщинки вокруг глаз, правда, они могут быть признаком болезни сердца; мне нравится и цвет его лица, такой приятно желтоватый, но и тут, возможно, виновата печень. Все равно он мне нравится, жаль, что я не сижу с ним рядом, он какой-то настоящий". Эта мысль о человеке, о котором она ничего не знала, даже его имени, навела ее на другую: ничто вокруг - ни разговоры, ни лица, ни даже блюда, которые она ела, - не были настоящими. Ей словно снился какой-то странный, наполненный жужжанием сон. Ощущение призрачности не прошло даже тогда, когда се тетка, взяв перчатки, поднялась и дамы перешли за ней в гостиную. Там, сидя между миссис Слизор и леди Бритто, напротив леди Маллоринг и стоявшей лицом! к ней, опершись на рояль, мисс Боутри, она ущипнула себя, чтобы прогнать мучившее ее ощущение: ей казалось, что стоит женщинам остаться наедине с собой, как они замолчат и на губах у них застынет горькая усмешка. Интересно, будет ли эта усмешка у всех, когда они закроют за собой дверь своей спальни, или только у нее одной? На этот вопрос она не могла ответить и, разумеется, не могла задать его ни одной из дам. Недда поглядела, как они сидят и разговаривают, и почувствовала себя очень одинокой. Но тут взгляд ее упал на бабушку. Фрэнсис Фриленд сидела в стороне, на стуле из сандалового дерева, отделенная от других морем полированного паркета. Она сидела чуть-чуть улыбаясь и совсем неподвижно, если не считать беспрерывного движения белых рук на черном шелке платья. К седым волосам бриллиантовой брошкой был приколот кусок "шантильи", концы его свисали позади изящных, немножко длинных ушей. А на плечах была ниспадавшая до полу серебристая накидка, похожая на кольчугу феи. Все, по-видимому, считали, что она не может принимать участие в беседе о "земельном вопросе" или об убийстве во Франции, о русской опере, о китайской живописи или о проделках некоего Л., чья судьба как раз сейчас решалась; поэтому она сидела одна. И Недда подумала: "Насколько она больше похожа на истинную леди, чем все остальные! В ней есть та глубина, которая так успокаивает, чего нет у всех этих "шишек"; может быть, дело в том, что она человек другого поколения". Недда подошла к бабушке и села с ней рядом на низенький стульчик. Фрэнсис Фриленд сразу же поднялась и воскликнула: - Но, милочка, тебе ведь неудобно на этом стульчике! Садись на мое место. - Что вы, бабушка, не надо! - Нет, нет, садись! Тут очень хорошо, а мне все время ужасно хотелось посидеть на том стульчике, что ты взяла себе. Ну прошу тебя, милочка, сделай мне удовольствие! Видя, что если она не уступит, ей придется выдержать долгую борьбу, Недда обменялась с ней стульями. - Вы любите такие званые вечера, бабушка? Фрэнсис Фриленд спряталась за улыбкой. У нее была прекрасная дикция, хотя речь ее и не напоминала красноречие "шишек". - Мне кажется, милочка, что все это крайне интересно. Так приятно встречать новых людей. Конечно, их толком так и не узнаешь, но наблюдать за ними очень забавно, особенно за их прическами! - И, понизив голос, добавила: - Ты только погляди на ту, у которой перо торчит прямо вверх, видала ты когда-нибудь такое чучело? - И она засмеялась с незлобивым ехидством. Глядя на это драгоценное перо, устремленное в небеса, Недда почувствовала себя союзницей бабушки: как глубоко ей противны все эти "шишки"! Голос Фрэнсис Фриленд заставил ее очнуться: - Знаешь, милочка, я нашла замечательное средство для бровей. Надо намазать чуть-чуть на ночь, и они никогда не растреплются. Я непременно дам тебе баночку. - Я не люблю помаду, бабушка! - Ах, милочка, это вовсе не помада. Это совсем особый состав, и класть надо самую-самую малость. И, молниеносно сунув руку в какой-то тайник на боку, она достала небольшую круглую серебряную коробочку. Открыв ее, она взглянула через плечо, не смотрят ли "шишки", мазнула мизинцем по содержимому коробочки и тихонько сказала: - Берется самая чуточка и мажется вот так... Дай-ка! Никто не увидит. Отлично понимая, что у бабушки просто страсть делать все вокруг как можно красивее, и не очень-то заботясь о своих бровях, Недда наклонила голову; но вдруг, перепугавшись, что "шишки" заметят эту процедуру, откинулась назад и шепнула: - Нет, бабушка! Только не сейчас! Но тут в гостиную вошли мужчины, и, воспользовавшись этим, она сбежала к окну. Снаружи было совершенно темно, - луна еще не взошла. Какая там душистая, покойная тьма! В открытое окно заглядывают глицинии и ранние розы, но цвет их едва различим. Недда взяла в руку розу, наслаждаясь ее хрупкой нежностью, ее прохладным прикосновением к своей горячей ладони. Вот тут у нее в горсти что-то живое, маленькая живая душа! А там во тьме миллионы и миллионы таких душ, крошечных, как язычок пламени или как клубочек, но живых и настоящих. За ее спиной послышался голос: - Правда, ничего нет лучше темноты? Она сразу догадалась, что это тот, который готов кого-нибудь укусить; голос был подходящий - мягкий, глуховатый. И, благодарно на него взглянув, она спросила: - Вы любите званые обеды? Приятно было видеть, как заискрились от смеха его глаза и надулись худые щеки. Он помотал головой и пробормотал в свои лохматые усы: - Вы их племянница, не правда ли? Я знаю вашего отца. Он большой человек. Услышав такие слова о своем отце, Недда покраснела. - По-моему, да! - сказала она с жаром. Ее новый знакомый продолжал: - У него есть талант говорить правду; он умеет смеяться над собой, а не только над другими; вот что делает его дарование таким драгоценным. Здешние колибри не могли бы улыбнуться своим дурачествам, даже если бы от этого зависела их ничтожная жизнь. В его глуховатом голосе звучал скрытый гнев, и Недда снова подумала: "Он очень симпатичный!" - Они тут говорят о "земельном вопросе". - Он поднял руки и запустил их в свои бесцветные волосы. - "Земля"! О господи! "Земля"! Вы поглядите на этого субъекта. Недда подняла голову и увидела человека, похожего на Ричарда Львиное Сердце из учебника истории, с соломенными усами, только начинающими седеть. - Сэр Джералд Маллоринг, - надеюсь, он не ваш друг. Божественное право помещика держать "землю" в ежовых рукавицах! А наш приятель Бритто! Недда, следуя за его взглядом, посмотрела на крепко сбитого человека с быстрым взглядом и лощеной надменностью на темном, гладко выбритом лице. - В душе-то он просто заносчивый негодяй, слишком равнодушный, чтобы испытывать хоть какие-нибудь эмоции и делать что бы то ни было. Он считает, что это просто потеря драгоценного времени. Ха! Драгоценного! И это человек, в которого они верят! А бедный Генри Уилтрем со своими причитаниями: "Надо выращивать свой хлеб, максимально использовать землю для производства зерна, и остальное наладится само собой!" Как будто мы давно не пережили этот малокровный индивидуализм; как будто в наши дни, когда существует мировой рынок, расцвет и гибель земледелия в нашей стране не зависят от того, станет ли деревня питомником душевного и физического здоровья народа! Ну и ну! - Значит, все, что они говорят, это несерьезно? - робко опросила Недда. - Мисс Фриленд, земельный вопрос-это большая наша трагедия. Почти все они, за исключением одного или двух, хотят изжарить яичницу, не разбивая яиц; что ж, когда они наконец надумают их разбить, вы уж мне поверьте, яиц больше не останется. Вся страна будет превращена в парки и пригороды. Настоящие люди от земли, те, что еще там сохранились, безгласны и беспомощны; а все эти господа по тем или иным причинам ни на что всерьез и не покушаются; они только болтают и пускают пыль в глаза - вот и все. А ваш отец этим интересуется? Он бы мог написать что-нибудь путное. - Он всем интересуется, - сказала Недда. - Пожалуйста, говорите дальше, мистер... мистер... - Она страшно боялась, что он вдруг вспомнит, как она неприлично молода, и прервет свою интересную, горячую речь. - ...Каскот, я - издатель, но вырос на ферме и кое-что понимаю в сельском хозяйстве. Видите ли, мы, англичане, ворчуны, снобы до мозга костей и хотим быть лучше, чем мы есть; да и образование в наши дни направлено на то, чтобы люди презирали всяческий покой и обыденность. Да мы никогда и не были домоседами, как французы. Вот что лежит в основе всего дела - как бы они к нему ни относились, - и радикалы и консерваторы. Но если они не смогут внушить обществу, какой должна быть подлинно здоровая и разумная жизнь; если они не произведут революции в нашем образовании, все у них пойдет прахом. Будет продолжаться все та же болтовня, все та же политическая возня, обсуждаться тарифы и всякая чушь, а тем временем люди от земли совсем исчезнут. Нет, сударыня, индустриализация и промышленный капитал нас погубили! Если нация не проявит самого упорного героизма, нам ничего не останется, кроме огородничества! - Значит, если мы все проявим героизм, земельный вопрос может быть решен? Мистер Каскот улыбнулся. - Конечно, в Европе может грянуть война или произойти еще какая-нибудь встряска, которая поднимет народный дух. Но если этого не будет, видали ли вы страну, способную на сознательный и единодушный героизм, - разве что Китай в опиумных войнах {"Опиумные войны" - захватнические войны против Китая, которые вели Англия в 1839-1842 годах и Англия и Франция в 1856-1860 годах. Захватчики выдвинули поводом для войны меры китайских властей, направленные против ввоза опиума.}. Какая страна последовательно меняла самый дух воспитания молодежи, направление умов; когда и где по собственной воле жертвовали своими капиталами? Где говорилось с твердой верой и убеждением: "Раньше всего я хочу быть здоровым и неиспорченным. Я не позволю, чтобы во мне умерла любовь к душевному здоровью и естественным условиям жизни!"? Где и когда это было, мисс Фриленд? И, глядя так пристально на Недду, что, казалось, он ей подмигивает, Каскот продолжал: - У вас передо мной преимущество в тридцать лет. Вы увидите то, чего я уже не смогу увидеть: последнего из английских крестьян. Вы когда-нибудь читали "Эревон" {Утопический роман английского писателя Самюэля Батлера, изданный в 1872 году.}, где рассказано, как люди ломают свои машины? Нужен вот такой же всенародный героизм, чтобы сохранить хотя бы то, что осталось от крестьянства. Недда ничего не ответила и только насупила брови. Перед ее глазами сразу возникла фигура хромого старика, - его, как она узнала, звали Гонт, - который стоял на дорожке под яблоней и разглядывал какой-то маленький предмет, вынутый из кармана. Она и сама не понимала, почему вдруг о нем вспомнила. - Как интересно! - живо сказала она Каскоту. - Мне так хочется об этом побольше узнать! Я имею кое-какое представление о системе потогонного труда, потому что иногда сталкиваюсь с рабочими. - Да все это одно к одному, - сказал Каскот. - И это вопрос вовсе не политический, а религиозный, он затрагивает национальное самосознание и веру, - все дело в том, понимаем ли мы, чем мы хотим быть и на что мы пойдем, чтобы этим стать. Ваш отец подтвердит, что пока мы имеем об этом такое же понятие, как кошка о своем химическом составе. Ну, а что до этих милейших господ, я ничего дурного сказать не хочу, но если они хоть что-то понимают в земельном вопросе, то я китайский император! И, видно, для того, чтобы охладить свою голову, он высунулся из окна. - Да, ничего нет лучше темноты. В ней вам виден только тот путь, по которому вам надо идти, а не сто пятьдесят дорог, которые вы могли бы выбрать. В темноте ваша душа принадлежит вам, при свете дня, лампы или луны - никогда! Сердце Недды запрыгало: казалось, он сейчас заговорит о том, что ей хочется узнать больше всего на свете. Щеки ее зарделись, она стиснула руки и спросила очень решительно: - Мистер Каскот, вы верите в бога? Мистер Каскот издал какой-то странный, глуховатый звук, однако это не был смех, и к тому же он словно понимал, что в эту минуту ей будет неприятно почувствовать на себе его взгляд. - Гм!.. Все в него верят в соответствии со своей натурой. Одни называют его "Оно", другие - "Он", третьи, в наши дни - "Она", - вот и вся разница. С тем же успехом вы могли спросить, верю ли я в то, что живу. - Ну да, - сказала Недда, - но что называете богом вы? Услышав ее вопрос, он как-то странно передернулся, и у нее мелькнула мысль: "Он, наверно, думает, что я настоящий enfant terrible {Буквально: "ужасный ребенок" (франц.). - Человек, своей откровенностью или наивностью ставящий других в неловкое положение.}". Его лицо обернулось к ней - странное, бледное, чуть припухшее лицо с хорошими, черными глазами, и она поспешно добавила: - Наверное, это нечестно - задавать такой вопрос. Но вы вот говорите о темноте и о единственном пути... и я думала... - Нет, очень честно. И я, конечно, отвечу: всех троих. Но вот вопрос: надо ли определять для себя, что такое бог? Я считаю, не надо. С меня хватает сознания, что в нас живет инстинктивная тяга к совершенству, которую, надеюсь, мы будем ощущать и на смертном одре; какое-то чувство чести, запрещающее опускать руки и отчаиваться. Вот и все, что у меня есть, но, пожалуй, мне большего и не нужно. Недда крепко сжала руки. - Мне это нравится, - сказала она, - только что такое совершенство? Он снова издал тот же глуховатый звук. - А! Что такое совершенство? - повторил он. - Трудный вопрос, не правда ли? - Может, это... может, это всегда жертвовать собой, или может, это... всегда уметь, всегда знать, как себя проявить или выразить? - задыхаясь, проговорила Недда. - - Для одного - первое, для другого - второе, для третьего - и то и