о леди Маллоринг очень щепетильна и не признает брака со свояченицей. "Да, пожалуй, - подумал Стенли, - тут уж она перехватила через, край!" И спросил: - А эта женщина тоже тут? - Нет, она пока уехала домой. У него отлегло от сердца. - Маллоринг, по-видимому, хочет доказать, что он может поступать со своим имуществом, как ему заблагорассудится. Ну, скажем, если бы вы сдали свой дом кому-нибудь, кто, по-вашему, дурно влияет на всю округу, вы расторгли бы арендный договор? Она ответила все тем же ровным тоном: - Ее поступок был подлым, ханжеским произволом, и никакие словесные ухищрения не заставят меня отнестись к этому иначе! У Стенли возникло ощущение, что его нога провалилась под лед и ее сразу обожгло ледяной водой. Словесные ухищрения! Обвинять в этом такого прямолинейного человека, как он! Он всегда считал, что словесными ухищрениями занимается его брат Феликс. Стенли посмотрел на нее и вдруг заподозрил, что семья его брата замешана в преступлении, совершенном в имении Маллорингов, куда больше, чем он предполагал. - Послушайте, Кэрстин! - решительно произнес он ни на что не похожее имя (в конце концов она его невестка). - А не этот ли субъект поджег стога Маллоринга? Он увидел, как глаза ее на мгновение вспыхнули, в ее лице что-то дрогнуло, но оно тут же застыло снова. - У нас нет оснований это предполагать. Но на произвол, как вы знаете, отвечают местью. Стенли пожал плечами: - Не мое дело судить, правильно или неправильно поступили в этом деле. Но, как человек с житейским опытом и родственник, я вас прошу: последите за вашими ребятами, чтобы они не натворили каких-нибудь глупостей. Они парочка горячая, да оно и понятно: молодость! Произнеся эту речь, Стенли опустил глаза, думая облегчить ей этим положение. - Вы очень добры, - снова услышал он ее тихий, чуть-чуть шепелявый голос, - но тут речь идет о принципах... И вдруг его непонятный страх перед этой женщиной принял осязаемую форму. Принципы! Он подсознательно ждал этого слова, которое выводило его из себя так же верно, как красная тряпка быка. - Какие принципы могут оправдать нарушение закона? - А если закон несправедлив? Стенли был поражен. - Помните, - все же сказал он, - что ваши так называемые принципы могут причинить вред не только вам, но и другим и больше всего Тоду и вашим же детям. А в каком смысле закон несправедлив, разрешите спросить? Все это время она сидела за столом против него, но теперь поднялась и подошла к очагу. Для женщины сорока двух лет - а ей, по его расчетам, не могло быть меньше - она казалась удивительно гибкой, а ее глаза под этими вздрагивающими, изломанными бровями таили в своей темной глубине какой-то странный огонь. Несколько серебряных нитей в густой копне ее очень тонких черных волос делали их будто еще более живыми. Во всем ее облике чувствовалась такая сила, что ему стало совсем не по себе. Он вдруг подумал: "Бедный Тод! Представить себе только - ложиться в постель рядом с такой женщиной!" Она ответила ему, не повышая голоса: - Эти бедные люди не имеют возможности пустить в ход закон, не могут решать, где и как им жить, должны делать только то, что им приказывают. А Маллоринги могут пустить в ход закон, решать, где и как им жить, и навязывать другим свою волю. Вот почему закон несправедлив. Этот ваш равный для всех закон действует по-разному, в зависимости от того, каким имуществом вы обладаете! - Н-да! - сказал Стенли. - Это что-то сложно! - Возьмем простой пример. Если бы я решила жить с Тодом невенчанной, мы могли бы это сделать без особого для нас ущерба. У нас есть кое-какие средства; мы могли бы не обращать внимания на то, что о нас думают люди и как они к нам относятся. Мы могли бы купить (как мы и сделали) кусок земли и домик, из которого нас никто не мог бы выгнать. Так как в обществе мы не нуждаемся, то и жили бы точно так же, как мы живем сейчас. А вот Трайст, у которого даже в мыслях нет бросить вызов закону, - какова его судьба? Какова судьба тех сотен арендаторов в нашей стране, кто отваживается смотреть на политику, религию или мораль не так, как те, от кого они зависят? "Ей-богу, она в чем-то права, - подумал Стенли. - Я никогда не подходил к вопросу с этой стороны". Но мысль о том, что он приехал сюда, чтобы заставить ее образумиться, и глубоко сидевшая в нем английская закваска заставили его сказать вслух: - Все это прекрасно, но ведь есть собственность! Нельзя же лишить людей их законных прав! - Вы имеете в виду зло, неотъемлемое от владения собственностью? - Пусть так, я не буду препираться из-за слов. Меньшее из двух зол. А что вы предлагаете взамен? Не хотите же вы уничтожить собственность; вы же сами признали, что она дает вам независимое положение! И снова по ее лицу скользнул какой-то отблеск. - Да, но если у людей не хватает порядочности понять, почему закон охраняет их независимость, им надо доказать, что нельзя поступать с другими так, как ты не хотел бы, чтобы поступили с тобой! - И вы даже не попробуете прибегнуть к убеждению? - Их все равно не убедишь. Стенли взял свою шляпу: - Ну знаете, не всех. Я понимаю вашу точку зрения; но дело в том, что насилие никогда не приносило добра, это... это не по-английски. Она ничего не ответила. И, растерявшись, он добавил с запинкой: - Жаль, что я не смог повидать Тода и ваших ребят. Передайте им привет. Клара просила вам кланяться. - И, бросив вокруг себя смущенный взгляд, Стенли протянул ей руку. Его ладони коснулось что-то теплое, сухое, и он ощутил даже легкое пожатие. Сев в автомобиль, он сказал шоферу: - Поезжайте домой по другой дороге, Батер, мимо Церкви. У него перед глазами упорно стояла эта кухня с кирпичным полом, черные дубовые балки на потолке, ярко начищенные медные кастрюли, цветы на подоконнике, огромный открытый очаг, а перед ним - фигура женщины в синем платье, упершейся ногой в полено. И трое детишек, появившихся из-под стола в подтверждение того, что все это не дурной сон!.. "Странная история!.. - думал он, - неприятная история! Но, во всяком случае, эта женщина никак не сумасшедшая. И многое из того, что она говорит, в общем, верно. Но до чего бы все мы дошли, если бы на свете было много таких, как она!" Вдруг он заметил на лугу справа группу людей, направляющихся вдоль изгороди к шоссе, - по-видимому, батраков. Что они здесь делают? Он приказал шоферу остановиться. Их было человек пятнадцать - двадцать, а вдали, на лугу, видна была девушка в красной кофточке и с ней еще человека четыре. "Ах ты, черт! - подумал он. - Тут, наверно, дело не обходится без младших Тодов". И, заинтересовавшись тем, что все это могло означать, Стенли стал следить за калиткой, откуда должны были выйти люди. Первым появился крестьянин в плисовых штанах, застегнутых под коленями; его изможденную, но жизнерадостную физиономию украшали длинные каштановые усы. За ним шел низенький, плотный, краснолицый и кривоногий человек в рубашке с закатанными рукавами, рядом с высоким брюнетом в сдвинутой на затылок шапке, который, по-видимому, только что отпустил какую-то шутку. Дальше шли два старика - один из них хромал - и три подростка. Потом появился, в промежутке между двумя группами, еще один высокий крестьянин. Он шагал тяжело и кинул на автомобиль хмурый, взгляд исподлобья. Глаза у этого человека были какие-то странные, в них сквозила угроза и грусть, - у Стенли на душе сразу стало тревожно. Следующим вышел низенький, широкоплечий человек с нагловатым, общительным и развязным видом. Он тоже поглядел на Стенли и отпустил какое-то замечание; двое его спутников с худыми физиономиями дурашливо осклабились. Сзади них шел, сильно хромая, тощий старик с желтым лицом и обвислыми седыми усами, а рядом - сгорбленный, кривобокий парень с лицом, заросшим рыжей щетиной. Он показался Стенли слабоумным. А дальше шагали еще два подростка лет по семнадцати, обстругивая на ходу палочки, и бодрый, коротко остриженный молодец со впалыми щеками; шествие замыкал низенький человек с непокрытой круглой головой, поросшей тонкими светлыми волосами; он шел один пританцовывающей походкой, словно гнал впереди себя скотину. Стенли заметил, что все, кроме высокого крестьянина с угрожающим, грустным взглядом, желтолицего хромого старика и низенького человечка, который шел последним, поглощенный воображаемым стадом, украдкой разглядывали машину. Он подумал: "Английский крестьянин! Вот бедняга! Кто он такой? Что он такое? Кто о нем пожалеет, если он и вправду вымрет? Какой толк от всего этого шума, который вокруг него поднимают? Песенка его спета. Слава богу, мне в Бекете с ним не приходится иметь дело! "Назад на землю!" "Независимый земледелец!" Куда там! Но Кларе я этого говорить не стану, - зачем портить ей удовольствие?" И он пробурчал шоферу: - Поезжайте, Батер! Итак, в майский вечер он спешил домой обедать по этой мирной земле, сплошь покрытой лугами, мимо горделивых деревьев и полных прелести трав и цветов, а в небе, насыщенном теплом и всеми красками заката, беззаботно распевали птицы. ГЛАВА ХХ  Однако на рассвете Стенли повернулся на спину и вдруг подумал с непривычной тревогой (а в предутренние часы тревога легко переходит в испуг): "Ах, черт! Нет, от этой женщины можно ждать чего угодно! Надо вызвать Феликса!" И чем дольше он лежал на спине, тем сильнее его обуревала тревога. В воздухе теперь словно носится какая-то лихорадка, и женщины ею заболевают, как прежде дети болели корью. Но что это все значит? Раньше в Англии можно было жить спокойно. Кто бы подумал, что такая старая страна еще не переболела детскими болезнями? Истерия, и все. Но нельзя поддаваться истерии. Осторожность не мешает! Поджоги - это уж слишком! И тут Стенли померещилось, что и его завод объят огнем. А почему бы и нет? Плуги не идут на внутренний рынок. Кто знает, а вдруг эти крестьяне, если беспорядки усилятся, сочтут, что их и тут обижают? Как ни маловероятно было это предположение, оно запало в голову Стенли и нагнало на него страху. И только благодетельная привычка отмахиваться от своих тревог позволила ему в половине пятого снова уснуть. Но он все-таки не преминул протелеграфировать Феликсу: "Если возможно, немедленно приезжай. Неприятная история в Джойфилдсе". И под благовидным предлогом дать еще двум старикам легкую работу он вместо одного ночного сторожа завел трех... В среду, в тот день, чью зарю он встретил на ногах, Феликс, вернувшись после утреннего моциона, с удивлением обнаружил, что его племянник и племянница собрались уезжать. Они не стали ничего объяснять и сказали только: "Нам очень жалко, дядя Феликс, но мама вызвала нас телеграммой". Если бы не смутное беспокойство, которое вселял в него любой поступок "этой женщины", Феликс почувствовал бы только облегчение. Дети Тода нарушали его привычную жизнь, отдалили от него Недду. Ведь теперь он даже не ждал, чтобы она пришла и рассказала ему, почему они уехали. И у него не было желания ее об этом спрашивать. Как мало надо, чтобы нарушилась связь между самыми близкими людьми! Чем глубже привязанность, тем легче дает она трещину, а из-за повышенной деликатности по отношению друг к другу оба и не пытаются вернуть утраченную близость. Его газета - хотя он и остерегался звать ее "моей любимой газетой", считая, как и положено писателю, что всякая пресса его не просвещает, а только обманывает, - сообщила ему в пятницу утром ту же новость о поджоге помещичьих стогов, которую Стенли узнал за завтраком, а Джон - по дороге в свое министерство. Джон, который не был в курсе дела, только нахмурился и рассеянно попытался припомнить число деревенских полицейских в Вустершире. Феликс же почувствовал дурноту. Люди, чья профессия требует, чтобы они ежедневно подстегивали свою нервную систему, любят, как правило, забегать вперед. И один бог знает, какие только ужасы не померещились ему теперь. Недде он не сказал ни слова, но долго раздумывал, а потом советовался с Флорой, надо ли что-нибудь предпринять и что именно. Флора, которую редко покидало чувство юмора, придерживалась более удобной точки зрения: она считала, что пока делать ничего не надо. Успеется кричать "караул", когда беда и в самом деле грянет! Он с ней не согласился, но не мог предложить ничего лучшего и последовал ее совету. Однако в субботу, получив телеграмму Стенли, он с трудом удержался, чтобы не сказать ей: "Я же тебе говорил!" Теперь его мучил вопрос - брать или не брать с собой Недду? Флора сказала: - Брать. Девочка скорей других сумеет его удержать, если там и в самом деле начнутся беспорядки. Феликсу это было очень неприятно, но, испугавшись, что в нем просто говорит ревность, он решил взять дочь с собой. И, к радостному изумлению Недды, она в тот же день обедала в Бекете. Феликса обеспокоило, что он встретил там Джона. Значит, Стенли протелеграфировал и ему. Видно, дело обстоит серьезно. А в поместье, как всегда, съехались гости. Клара на этот раз превзошла себя. Один болгарин, к счастью, написал книгу, где неопровержимо доказывал, что люди, питающиеся черным хлебом, картофелем и маргарином, обладают превосходным здоровьем. Это открытие послужило отличной застольной темой: оно ведь одним ударом решало наболевший вопрос о судьбе земледельцев! Если бы только их удалось заставить перейти на эту здоровую диету, положение было бы спасено! По словам болгарина, питаясь этими тремя продуктами (его книга была отлично переведена), семья из пяти человек могла чудесно прожить на один шиллинг в день. Подумайте! Это ведь оставит в неделю почти восемь шиллингов (а в ряде случаев и больше) на арендную плату, отопление, страхование, табак для отца семьи и башмаки для ребят. Женщинам больше не придется отказывать себе во всем (об этом столько приходится слышать!), чтобы как следует накормить мужа и детей; и нечего будет опасаться вырождения нашего национального типа. Черный хлеб, картофель и маргарин - на семь шиллингов этого можно купить совсем не мало! А что может быть вкуснее хорошо пропеченного картофеля с маргарином лучшего качества? Углеводороды... ах, нет, водоуглероды... или нет, углекислороды, содержатся в этих продуктах в совершенно достаточном количестве! Весь обед на ее краю стола ни о чем другом не говорили. Над цветами, которые Фрэнсис Фриленд, когда она здесь жила, всегда сама расставляла на столе - и при этом с большим вкусом, - над обнаженными плечами и белоснежными манишками, как стрелы, взад и вперед, летали эти слова. Черный хлеб, картофель, маргарин, углеводы, калорийность! Они смешивались с легким шипением шампанского, с мягким шорохом благовоспитанно поглощаемой снеди. Белоснежные груди вздымались от этих слов, а брови многозначительно приподнимались. И порой какая-нибудь высокоученая "шишка" роняла слово "жиры"! Подумать только: накормить деревню, сохранив ее работоспособность и не нарушая существующего порядка вещей! Эврика! Если бы только удалось заставить крестьян печь черный хлеб самим и хорошо варить картофель! Щеки горели, глаза блестели, зубы сверкали. Это был лучший, самый многообещающий обед, какой когда-либо поглощали в этой комнате. И только тогда, когда все гости мужского пола осоловели от еды, питья и разговоров настолько, что их уже стало удовлетворять общество собственных жен, трое братьев смогли посидеть в курительной без посторонних. Когда Стенли описал свое свидание с "этой женщиной", мелькнувшую вдали красную кофточку и собрание батраков, наступило молчание. Его прервал Джон: - Было бы недурно, если бы Тод на какое-то время отправил своих детей за границу. Феликс покачал головой. - Не думаю, чтобы он это сделал, и не думаю, чтобы они согласились уехать. Но надо постараться им объяснить: что бы бедняги-батраки ни затеяли, все это с учетверенной силой обрушится на них же самих. - И он добавил с внезапной желчностью: - Крестьянское восстание у нас, полагаю, вряд ли имеет шансы на успех? Джон и Стенли даже глазом не моргнули. - Восстание? А зачем им восставать? - В тысяча восемьсот тридцать втором году они же восстали! - Ну, так это же было в тысяча восемьсот тридцать втором! - воскликнул Джон. - Тогда сельское хозяйство еще играло большую роль. Теперь не играет никакой. К тому же они друг с другом не связаны, у них нет такого единства и силы, как у горняков или железнодорожников. Восстание? Оно невозможно. Их задавит металл. Феликс улыбнулся. - Золото и пушки? Пушки и золото! Сознайтесь, братья мои, что нам он большая подмога, этот металл! Джон широко открыл глаза, а Стенли залпом выпил свое виски с содой. Нет, право же, Феликс иногда слишком много себе позволяет! - Интересно, что обо всем этом думает Тод? - вдруг сказал Стенли. - Может, ты съездишь к нему, Феликс, и посоветуешь нашим юным друзьям не подводить бедных батраков? Феликс кивнул. Братья пожелали друг другу спокойной ночи и, обойдясь без рукопожатий, разошлись. Когда Феликс отворял дверь своей спальни, позади раздался шепот. - Папа! - В дверях соседней комнаты стояла Недда в халатике. - Зайди ко мне на минуточку! Я давно тебя жду. Как ты поздно! Феликс вошел в ее комнату. Прежде ему было бы так приятно это полуночное перешептывание, но теперь он только молчал, помаргивая. Глядя на ее голубой халат, на темные кудри, падающие на кружевной воротник, на это круглое детское личико, он еще больше чувствовал себя обездоленным. Взяв его под руку, она подошла с ним к окну, и Феликс подумал: "Ей просто нужно поговорить со мной о Диреке. Довольно мне изображать собаку на сене! Надо взять себя в руки". Вслух он спросил: - Ну в чем дело, детка? Недда, словно задабривая его, чуть-чуть сжала ему руку. - Папка, дорогой, я так тебя люблю! И хотя Феликс понимал, что она просто разгадала его состояние, на душе у него стало тепло. А она, сидя рядом с ним, перебирала его пальцы. На душе у Феликса стало еще теплее, но он все-таки подумал: "Видно, ей от меня чего-то очень нужно!" - Зачем мы сюда опять приехали? - начала она. - Я вижу, что-то случилось! И как ужасно ничего не знать, когда так волнуешься! - Она вздохнула. Этот легкий вздох больно отозвался в сердце Феликса. - Я всегда предпочитаю знать правду, папа. Тетя Клара говорила, что у Маллорингов был пожар. Феликс украдкой взглянул на нее. Да! У его дочери есть кое-что за душой! Глубина, сердечность и постоянство чувств. С ней не надо обращаться, как с младенцем. - Детка, ты знаешь, что наш милый юноша и Шейла - горячие головы, а у них в округе неспокойно. Нам надо сделать так, чтобы все уладилось. - Папа, как, по-твоему, я должна поддерживать его во всем, что бы он ни сделал? Ну и вопрос! Тем более, что на вопросы тех, кого любишь, нельзя отвечать пустой отговоркой. - Пока мне трудно что-нибудь сказать, - ответил он в конце концов. - Кое-чего ты, без сомнения, делать не обязана. Во всяком случае, в своих поступках ты не должна во всем следовать ему - это противоестественно, как бы ты человека ни любила. - Да, и мне так кажется. Но мне очень трудно разобраться, как я сама на все это смотрю: ведь порой так хочется считать правильным то, что удобно и легко! "А меня-то воспитывали в убеждении, что только русские девушки ищут правды! - подумал Феликс. - Видно, это ошибка. И не дай мне бог помешать моей собственной дочери искать эту правду! Но с другой стороны, куда ее это приведет? Неужели она - тот ребенок, который только на днях говорил мне, что хочет "все изведать"? Ведь она уже взрослая женщина! Вот она, сила любви!" Он сказал: - Давай-ка двигаться потихоньку и не требовать от себя невозможного. - Хорошо, только я все время в себе сомневаюсь. - Без этого никто еще не добивался правды. - А мы сможем завтра съездить в Джойфилдс? Я, пожалуй, не выдержу целого дня еды и "шишек"... - Бедные "шишки"! Хорошо, поедем. А теперь спать. И ни о чем не думать! Слышишь? Она шепнула ему на ухо: - Какой ты хороший, папочка! И он ушел к себе утешенный. Но когда она уже забылась сном, он все еще стоял у открытого окна, курил одну папиросу за другой и пытался вглядеться в самую душу этой ночи. Как она тиха, эта таинственная безлунная ночь; в ее тьме, казалось, еще звучала перекличка кукушек, куковавших весь день напролет. И Феликс прислушивался к перешептыванию листвы. ГЛАВА XXI  Что думал обо всем этом Тод, было загадкой не только для трех его братьев, но, пожалуй, и для него самого, особенно в то воскресное утро, когда в дверях его дома появились двое полицейских с ордером на арест Трайста. С полминуты Тод пристально смотрел на них, а затем сказал: "Подождите", - и ушел, оставив их на пороге. Кэрстин находилась в чулане за кухней - она мыла после завтрака глиняную обливную посуду; тут же неподвижно стояли на редкость чистенькие дети Трайста и молча на нее глядели. Она вышла к Тоду на кухню, и тот прикрыл за ней дверь. - Два полицейских. За Трайстом, - сказал он. - Как быть? Пусть забирают? С первых дней совместной жизни между Тодом и Кэрстин установился безмолвный уговор, кто из них решает в семье тот или иной вопрос. Постепенно у них выработался безошибочный инстинкт, так что между ними никогда не вспыхивали ожесточенные споры, которые обычно занимают такое большое место в семейной жизни. Лицо Кэрстин дрогнуло, и она нахмурила брови. - Мы ничего сделать не можем. Дирека нет дома. Предоставь это мне, а сам уведи ребятишек в сад. Тод увел маленьких Трайстов на то самое место, откуда Дирек и Недда смотрели на темнеющие поля и где они обменялись первым поцелуем; он сел на пень старой груши и дал каждому из детей по яблоку. Пока они ели, Тод смотрел на них, а собака смотрела на него. Закон отнимал сейчас отца и кормильца у этих ребятишек, но трудно сказать, испытывал ли Тод, глядя на них, те же чувства, что обыкновенный смертный, однако глаза у него стали донельзя синими, а брови насупились. - Ну как, Бидди? - спросил он наконец. Бидди ничего не ответила; привычка быть матерью наложила особый отпечаток на ее маленькое, бледное, овальное личико и развила в ней удивительную способность молчать. Но круглощекая Сюзи тотчас сообщила: - Билли умеет есть косточки. После этого заявления опять наступила тишина, и пока Тод снова не заговорил, слышно было только, как жуют дети. - Откуда все это берется? - спросил он. Дети поняли, что он обращается не к ним, а к самому себе, и подошли поближе. На ладони у Тода сидела какая-то букашка. - Этот жучок живет в гнилом дереве. Правда, хорош? - Мы убиваем жуков, мы их боимся... - Это заявила Сюзи. Они тесно сгрудились вокруг Тода: Билли стоял на его широкой ноге, Сюзи уперлась локтем в объемистое колено, а тоненькая Бидди прижималась к могучему плечу. - Зря, - сказал Тод, - жуки хорошие. - Их птицы едят, - сообщил Билли. - Этот жучок питается древесиной, - сказал Тод. - Он проедает дерево насквозь, и оно гниет... Тогда заговорила Бидди: - И больше не дает яблок! Тод положил жучка на землю; Билли слез с его ноги и принялся его топтать. Мальчик старался изо всех сил, но жучок остался цел и вскоре исчез в траве. Тод его не останавливал; потом он взял мальчика и водворил обратно к себе на ногу. - А что, Билли, если я на тебя наступлю? - спросил он. - Как? - Я ведь тоже большой, а ты маленький. Билли изумился, и на его квадратном личике появилось строптивое выражение. Он сумел бы дать отпор, но ему уже успели внушить, что каждый должен знать свое место. Тишину нарушил захмелевший шмель, запутавшийся в золотых, как колосья, пушистых волосах Бидди. Тод пальцами вытащил шмеля. - Красавец, правда? Дети сначала было отпрянули, но теперь вернулись на место. А пьяный шмель неуверенно ползал в большой горсти Тода. - Пчелы жалят, - сказала Бидди. - Я раз упала на пчелу, и она меня ужалила. - Ты первая ее обидела, - сказал Тод. - А шмель ни за что на свете не ужалит. Погладь его. Бидди протянула худой пальчик, но не решалась дотронуться до насекомого. - Смелее, - сказал Тод. Бидди открыла рот и, набравшись смелости, погладила шмеля. - Он мягкий, - сказала она, - почему он не жужжит? - Я тоже хочу погладить, - сказала Сюзи, а Билли нетерпеливо прыгал на ноге Тода. - Нет, - сказал Тод. - Только Бидди. Все молчали, пока собака не подняла морды, черной с розовато-белым пятном на переносице; она потянулась к шмелю, словно тоже желая его приласкать. - Нет, - сказал Тод; собака поглядела на него, и в ее желто-карих глазах появилась тревога. - Он ужалит собаку в нос, - сказала Бидди, а Сюзи и Билли еще теснее прижались к Тоду. В ту самую минуту, когда головы собаки, шмеля, Тода, Бидди, Сюзи и Билли могли бы уместиться в петле диаметром в три фута, Феликс вылез из автомобиля Стенли и, пройдя в сад, увидел эту идиллическую группу - всю в солнечных бликах, на фоне листвы и цветов. Была в этом какая-то особая значительность, - тут билась сама жизнь, словно в хорошей картине или песне; она была пронизана по-детски чистым восторгом и удивлением, рядом с которыми меркнут все другие чувства; тихая заводь простоты, где сразу замирают все лихорадочные стремления и страсти. Может быть, Феликс ушел бы, чтобы не мешать, но собака заворчала и завиляла хвостом. Они отослали детей на луг, и тут Феликс, как всегда, немного растерялся, не зная, с чего начать разговор с братом. Доходят ли до сознания этого великана простые житейские вещи? Захочет ли он вникнуть в суть дела? - Мы приехали вчера, - сказал Феликс, - Недда и я. Ты, наверное, знаешь про Дирека и Недду. Тод кивнул. - Что ты об этом думаешь? - Он хороший паренек. - Да, - пробормотал Феликс, - но зато настоящий порох!.. Этот пожар у Маллорингов - к чему он может привести? Нам, старина, надо быть начеку. Не можешь ли ты пока отправить Шейлу с Диреком за границу проветриться? - Не захотят. - Но в конце концов они от тебя зависят! - Не говори им этого, иначе я их никогда больше не увижу. Феликс оценил всю простодушную мудрость этого замечания и растерянно спросил: - Что ж нам делать? - Сидеть спокойно. И Тод положил руку на плечо брата. - А что, если они действительно попадут в беду? Этого боятся и Стенли и Джон. И о маме надо подумать. - И с внезапным жаром Феликс прибавил: - А я не могу видеть, как волнуется Недда. Тод убрал руку. Феликс много бы отдал, чтобы прочесть мысли брата в хмуром взгляде его синих глаз. - Тревогой делу не поможешь. Что будет, то будет. Посмотри на птиц. Произнеси эти слова любой другой человек, кроме Тода, Феликс рассердился бы, но в устах брата они звучали как невольно выраженная, глубоко продуманная философия. И разве в конечном счете он не прав? Что такое жизнь, которую они все ведут, как не беспрерывная тревога о том, что еще только может произойти? Ведь человек потому и чувствует себя несчастным, что в нервной тревоге все время предвосхищает будущие беды. В этом, быть может, горе и болезнь всей эпохи. Пожалуй, и всей долгой человеческой истории. А что, если Тоду удалось открыть секрет счастья, который знают только птицы и цветы: отдаваться настоящему с такой полнотой, какая исключает всякую мысль о будущем? Да, пожалуй, счастье в этом. Ведь сам Феликс бывал по-настоящему счастлив только в те минуты, когда его целиком захватывали работа или любовь. Но почему это случалось так редко? Нет умения жить в полную меру каждый миг? Да! Вся беда в трусости и в том, что не хватает жизненных сил, чтобы со всей полнотой жить настоящим. Поэтому любовь и борьба - всегда горение: в такие минуты человек берет от настоящего все, что оно может дать. Вот почему было бы смешно обратиться к Диреку и Шейле с трезвым советом: "Уезжайте. Оставьте дело, к которому вас влекут ваши чувства, которое вас интересует. Откажитесь от настоящего, потому что вы должны заботиться о будущем!.." И Феликс сказал: - Я бы многое отдал, старина, чтобы иметь твою способность жить только этой минутой. - Ну что ж, и правильно, - сказал Тод. Он внимательно разглядывал кору дерева, которая, насколько мог судить Феликс, была вполне здоровой. А не отходившая от него собака разглядывала Тода. Оба они жили только этой минутой. И, чувствуя себя побежденным, Феликс вместе с ним пошел к дому. По кирпичному полу кухни метался Дирек, а вокруг него, занимая вершины равностороннего треугольника, стояли три женщины: Шейла - у окна, Кэрстин - у очага, а Недда - у противоположной стены. Увидав отца, Дирек закричал: - Почему ты впустил их, отец? Почему ты не отказался выдать им Трайста? Феликс посмотрел на брата. Тод стоял в дверях, почти доставая до притолоки курчавой головой; лицо у него было изумленное и горестное. Он ничего не ответил. - Сказал бы, что его здесь нет! Потом мы бы его куда-нибудь отправили. А теперь он в руках у этих скотов!.. Хотя это мы еще посмотрим... Дирек бросился к двери. Тод и не подумал посторониться. - Нет, - сказал он. Дирек оглянулся: у второй двери стояла мать, а у окон - девушки. Феликс не заметил всего комизма положения, если можно говорить о комизме, когда у людей горе. "Началось, - подумал он. - Что будет дальше?" Дирек сел у стола и уронил голову на руки. К нему подошла Шейла. - Дирек, не глупи, - сказала она. Это вполне справедливое и уместное замечание прозвучало не слишком убедительно. Феликс взглянул на Недду. Синий дорожный шарф соскользнул с ее темных волос; она была бледна и не сводила глаз с Дирека, словно ждала, когда же наконец он ее заметит. - Это - предательство! Мы пустили его в дом, а теперь выдали полиции. Они не посмели бы тронуть нас, если бы мы его спрятали. Не посмели бы. Феликс слышал тяжелое дыхание Тода по одну сторону и Кэрстин - по другую. Он пересек кухню и остановился перед племянником. - Послушай, Дирек, - сказал он. - Твоя мать была совершенно права. Вы могли оттянуть случившееся на один-два дня - и только; его все равно арестовали бы. Ты не представляешь себе, как трудно скрыться от закона. Возьми себя в руки. Нехорошо так распускаться, это - ребячество; главное сейчас - найти ему адвоката. Дирек поднял голову. Вероятно, он впервые заметил, что в комнате находится дядя; и Феликс был изумлен, увидав, какой у юноши измученный вид: как будто в нем что-то надорвалось и сломалось. - Он доверился нам... Феликс заметил, как дрогнула Кэрстин, и понял, почему никто из них не смог остаться равнодушным к этой вспышке. На стороне юноши была какая-то своя правда, неподвластная логике, быть может, несовместимая со здравым смыслом и обычаями цивилизованного общества; что-то заставлявшее вспомнить шатры арабов и горные ущелья Шотландии. Тод подошел к сыну и положил руку ему на плечо. - Перестань, - сказал он. - Сделанного не вернешь. - Хорошо, - мрачно сказал Дирек и направился к двери. Феликс сделал знак Недде, и она выскользнула вслед за Диреком. ГЛАВА XXII  Недда бежала рядом с Диреком, а синий шарф развевался за ее спиной. Они прошли сад и два луга; наконец Дирек бросился на землю под высоким ясенем, а Недда опустилась рядом и стала ждать, чтобы он ее заметил. - Я здесь, - сказала она наконец с легкой иронией. Дирек резко повернулся к ней. - Это его убьет, - сказал он. - Но, Дирек... устроить поджог... Раздуть прожорливое пламя, чтобы оно уничтожало все вокруг... пусть даже неживое... Дирек сказал сквозь зубы: - Это моя вина. Если б я с ним не разговаривал, он был бы такой же, как все. Они увезли его в фургоне, как барана. Недда завладела рукой Дирека и крепко ее сжала. Она провела горький, страшный час под тихо шелестящим ясенем, где ветер осыпал ее хлопьями боярышника, который уже начал отцветать. Любовь тут казалась чем-то маленьким и незначительным; она как будто утратила все тепло и силу и смахивала на жалкого просителя за порогом. Почему беда нагрянула как раз тогда, когда ее чувство стало таким глубоким? Зазвонил колокол; они видели, как прихожане прошли в церковь, чтобы, как всегда в воскресенье, подремать во время службы, знакомой им наизусть. Вскоре там раздалось монотонное гудение, оно смешивалось с доносившимися отовсюду голосами внешнего мира: шелестом деревьев, журчанием воды, хлопаньем крыльев, щебетанием птиц и мычанием коров. Хотя Недда терзалась, убедившись, что для Дирека любовь еще не самое главное, она все же сознавала, что он прав, не думая сейчас о ней; она должна бы гордиться тем, что он в эту минуту поглощен совсем другим. Было бы неблагородно и нечестно ждать от него нежности. Но она ничего не могла с собой поделать! Ей впервые довелось узнать вечное противоречие влюбленного сердца, разрывающегося между своими эгоистическими желаниями и мыслью о любимом. Научится ли она быть счастливой тем, что он всецело отдается делу, которое считает правым? И она чуть-чуть отодвинулась от Дирека, но тотчас поняла, что нечаянно поступила правильно, потому что он тут же попытался снова завладеть ее рукой. Это был первый урок мужской психологии. Стоило ей только отнять у него руку, как он захотел получить ее обратно! Но она была не из тех, кто способен на расчет в любви, и нарочно ничего отнимать не собиралась. Это растрогало Дирека, и он обнял ее талию, затянутую в корсет, который ей так и не удалось зашнуровать потуже. Они сидели в этом укромном уголке под ясенем до тех пор, пока не захрипел орган и не раздались неистовые звуки последнего гимна; затем они увидели, как прихожане быстро расходятся с таким видом, будто говорят: "Ну, славу богу, конец. Теперь можно и поесть!" А потом вокруг маленькой церкви все смолкло, и ничто больше не нарушало тишины, кроме неустанного ликования самой природы. Тод, все такой же грустный и сосредоточенный, вышел из дома вслед за Диреком и Неддой; потом ушла Шейла, и Феликс, оставшись с глазу на глаз со своей невесткой, серьезно сказал: - Если вы не хотите, чтобы Дирек попал в беду, внушите ему, что нельзя толкать этих несчастных на преступление: так им не поможешь. Безумие разжигать пожар, которого не сможешь погасить. Что произошло сегодня утром? Он оказал сопротивление? По лицу Кэрстин было видно, что она испытывает горькое чувство унижения, и Феликс удивился, услышав ее обычный ровный и сдержанный голос: - Нет, он ушел с ними совершенно спокойно. Задняя дверь была открыта - ему ничего не стоило скрыться. Я ему, правда, этого не советовала. Хорошо, что никто, кроме меня, не видел его лица. Он ведь слепо предан Диреку, - прибавила она, - и Дирек это знает, вот почему мальчик в таком отчаянии. Поймите, Феликс, у Дирека обостренное чувство чести. В ее спокойном голосе Феликс уловил ноту тоски и боли. Да, эта женщина действительно способна видеть и чувствовать. Ее протест идет не от бесплодного умствования, не от скепсиса. Ее на бунт толкает горячее сердце. Однако он сказал: - Но хорошо ли раздувать это пламя? Приведет ли это к чему-нибудь доброму?.. Дожидаясь ее ответа, Феликс поймал себя на том, что разглядывает темный пушок над ее верхней губой - как он его раньше не заметил! Очень тихо, словно обращаясь к самой себе, Кэрстин сказала: - Я покончила бы с собой, если б не верила, что тирании и несправедливости будет положен конец. - Еще при нашей жизни? - Не знаю. Может быть, нет. - Значит, вы трудитесь ради утопии, которой никогда не увидите, - и вас это удовлетворяет? - Пока крестьяне живут в конурах, как собаки, и пока с ними обращаются, как с собаками, пока лучшая жизнь на земле - а крестьянская жизнь действительно самая лучшая жизнь на земле - поругана, пока люди голодают, а их несчастья - это только повод для праздной болтовни, - пока все это длится, ни я, ни мои близкие не успокоимся. Кэрстин вызывала у Феликса восхищение, к которому примешивалось нечто вроде жалости. Он стал горячо ее убеждать: - Представляете ли вы себе те силы, против которых восстаете? Загляните в причины этих несчастий - вы увидите бездонную пропасть. Знаете ли вы, как притягивает город, как деньги идут к деньгам? Как разрушительна и неугомонна современная жизнь? Какой чудовищный эгоизм проявляют люди, когда затрагиваются их интересы? А вековая апатия тех, кому вы стремитесь помочь, - что делать с ней? Знаете ли вы все это? - Знаю и это и гораздо больше... - В таком случае вы действительно смелый человек, - сказал Феликс и протянул ей руку. Она покачала головой. - Меня это захватило, когда я была еще совсем молодой. В детстве я жила в Шотландии среди мелких фермеров, в самые тяжелые для них времена. По сравнению с этим здешний народ живет не так уж плохо, но и они рабы. - Если не считать, что они могут уехать в Канаду и тем самым спасти старую Англию. - Я не люблю иронии, - сказала она, покраснев. Феликс смотрел на нее с возрастающим интересом: эта женщина, можно поручиться, никому не даст покоя! - Отнимите у нас способность улыбаться, и мы раздуемся и лопнем от чванства, - сказал он. - Меня, например, утешает мысль, что, когда мы наконец решим всерьез помочь английскому пахарю, в Англии уже не останется ни одного пахаря. - У меня это не вызывает охоты улыбаться. Вглядываясь в ее лицо, Феликс подумал: "А ты права - тебе юмор не поможет". В тот же день Феликс со своим племянником (между ними сидела Недда) быстро ехали по дороге в Треншем. Городок - в те дни, когда Эдмунд Моретон выбросил из своей фамилии "е" и основал завод, который Стенлн так расширил, это была просто деревушка, - теперь раскинулся по всему холму. Жил он почти исключительно производством плугов, но все же не походил на настоящий фабричный английский город, потому что застраивался в тот период, когда в моду вошли архитектурные фантазии. Впрочем, красные крыши и трубы придавали ему лишь умеренное безобразие, а кое-где еще виднелись белые деревянные домики, напоминая, что некогда здесь была деревня. В этот прелестный воскресный день его жители высыпали на улицы, и повсюду мелькали узкие, продолговатые головы, уродливые, перекошенные лица - это удивительное отсутствие красоты черт, фигуры и одежды составляет гордость тех британцев, чьи семьи успели в течение трех поколений прожить в городах. "И все это натворил мой прадед! - подумал Феликс. - Да упокоит господь его душу". Они остановились на самой вершине холма, около сравнительно новой церкви, и зашли внутрь посмотреть надгробные плиты Мортонов. Они были размещены по углам: "Эдмунд и жена его Кэтрин", "Чарльз Эдмунд и жена его Флоренс", "Морис Эдмунд и жена его Дороти". Клара восстала и не позволила закрепить четвертый угол за "Стенли и женой его Кларой"; она считала, что она выше каких-то плугов, и мечтала в награду за помощь в разрешении земельного вопроса быть погребенной в Бекете в качестве "Клары, вдовствующей леди Фриленд". Феликс любил наблюдать, как и на что реагируют люди, и сейчас потихоньку поглядывал на Дирека, когда тот осматривал надгробные плиты своих предков; он заметил, что у юноши нет никакого желания посмеяться над ними. Дирек, конечно, не мог видеть в этих плитах то, что Феликс: краткую историю громадной и, может быть, роковой перемены, пережитой его родной страной, летопись той давней лихорадки, которая, все усиливаясь с годами, опустошала деревни и заставила расти города, медленно, но верно изменив весь ход наци