в часы не уложишь; сегодня требуются четверо, а завтра один справится. Какие правила союз вам установит - как на фабриках, что ли, с их восемью часами: то делай, а этого не надо? Не тут-то было! Заводу все нипочем - погода, скажем, или что другое. А на земле погода - все! На земле человеку разбирать не приходится: делай, что надо, в любой час, иначе не выйдет ничего. В нашем деле все от бога, и тут нечего мудрить. Союз мне говорит: не смей работать сверх положенного. Вот оно как! А мне приходилось, может, сотню раз в году с овцами или со скотиной всю ночь напролет возиться, и никаких тебе сверхурочных! Нет, людей этим на земле не удержишь! - А чем же? - Законы новые нужны, вот что; пусть бы фермеры и помещики с нас шкуры не драли; законы нужны, чтобы новые дома для нас строили; но главное дело, чтобы все дружно работали, иначе на земле нельзя. Если дружно не идет, ничего от земли не возьмешь. Только раз у меня настоящий хозяин был: сам не успокаивался, пока мы довольны не были. Вот у него на ферме дело как по маслу шло - никому в приходе этакого даже не снилось. - Да, но трудность именно в том, чтобы научить хозяев блюсти не только свои интересы. Однако люди не слишком-то любят признавать, что и они могут ошибаться. Черные глаза старика заискрились. - Да-а, это трудновато! Всякий, конечно, говорит: "Господи, да ведь это они ошибаются, а я уж как прав!" Так, видно, у нас повелось. - Да, - сказал Феликс. - Помилуй нас бог! - Правильно вы говорите, сэр, на это вся и надежда. И заработка побольше тоже бы не помешало. И чуток побольше свободы: для человека свобода дороже денег. - Слышали вы про этот поджог? Прежде чем ответить, старик быстро огляделся вокруг и заговорил, понизив голос: - Говорят, будто его из дому выбросили; я на своем веку навидался, как людей выселяли за то, что они за либералов голосовали, ну, а других - за вольнодумство, за что только их не выселяют! Вот от этого-то и заводится вражда. Человек хочет сам себе быть хозяином и чтобы им не помыкали. А этого нельзя, в старой Англии этого нельзя, если у тебя в карманах пусто. - А вы никогда не думали эмигрировать? - Думал, конечно, сотни раз думал, но никак не мог решиться: как же в такую даль заберешься, что даже Молвернских холмов уж больше не увидишь? Бикон ведь даже отсюда немножко виден. Но таких, как я. сейчас уже мало и с каждым днем все меньше и меньше. - Да, - пробормотал Феликс, - это я вижу, - На земле все своими руками делается. Ее любить надо, как свою хозяйку или детишек. Для этих бедняг, что здесь на заводе плуги для колоний изготовляют, союз - дело нужное, потому работают они на машинах. А крестьянину первым долгом надо землю выходить, твоя она или чужая; не то от него проку не жди, уж пусть лучше в почтальоны идет. Я вас своей болтовней не задерживаю? Феликс действительно с беспокойством поглядывал на своего собеседника - его мучил "проклятый вопрос": можно ли дать хромому старику немножко денег? Не оскорбит ли это его? Почему нельзя просто сказать: "Друг мой, я богаче тебя; помоги мне, чтобы я не стыдился своего преимущества". Может, все-таки рискнуть? И Феликс начал шарить в карманах, следя за взглядом старика; если тот поглядит на его руку, он рискнет. Но старик смотрел ему в лицо. Феликс вынул руку из кармана и спросил: - Хотите сигару? По смуглому лицу старика скользнула улыбка. - Да как сказать, я их ведь никогда и не курил, - ответил он, - но отчего бы и не попробовать? - Берите, - сказал Феликс, перекладывая ему в карман все содержимое своего портсигара. - Выкурите одну, захочется еще. Они недурны. - Ну да, - сказал старик, - еще бы! - До свидания. Надеюсь, нога у вас поправится. - Спасибо, сэр. До свидания, спасибо. На углу Феликс обернулся: старик продолжал стоять посреди безлюдной улицы. Сегодня из Лондона должна была вернуться его мать, и Феликс обещал ее встретить. До прихода поезда оставалось еще два часа, их надо было как-то провести, и, миновав дом мистера Погрема, Феликс свернул на тропинку, которая вела через клеверное поле, и вскоре присел отдохнуть на ступеньку перелаза. Сидя на окраине города, который возник благодаря его прадеду, Феликс погрузился в мысли. Больше всего он размышлял о старике, с которым только что разговаривал; само провидение послало ему этого человека: ведь это отличный прототип для "Последнего Пахаря". Поразительно, что старик говорит о своей любви к земле, на которой он проработал в поте лица своего лет шестьдесят, получая в неделю несколько шиллингов, - на них ведь даже не купишь сигар, которые он сунул ему сегодня в рваный карман. Да, это поразительно. Но, в конце концов, разве земля - это не радость для души? День ото дня меняется она на ощупь и на глаз, меняется самый воздух над ней и даже ее запах. Вот она, эта земля, с мириадами цветов и крылатых тварей, - неустанная и величественная поступь времен года. Весна приносит радость молодых побегов, у нее тоскующее, дикое, неспокойное от ветра сердце; мерцание и песни, цветущие деревья и облака, короткие, светлые дожди; маленькие, повернутые к солнцу листы радостно трепещут; из-под каждого деревца и травки выглядывает что-то живое. А потом лето. Ах, лето, когда на могучих старых деревьях лежит неторопливый свет долгого дня, а прелесть лугов, многоголосица жизни и запах цветов одурманивают бегущие часы, пока избыток тепла и красоты не перебродит в темную страсть! Тогда наступает конец. Идет осень в зрелой красе полей и лесов; золотые мазки на буках; багровые пятна рябины: ветви яблонь отягощены грузом плодов, а голубое, как лен, небо почти сливается с туманом от земли; стада пасутся в медлительной золотистой тишине; ни дуновения ветра, чтобы унести голубоватые дымки над сжигаемым бурьяном, а на полях все недвижно. Кому захочется нарушить этот безмятежный покой? А зима! Просторные дали, долгие ночи, но зато какой тончайший узор ветвей: розовые, пурпурные, фиолетовые оттенки на голых стволах в рано темнеющем небе! Быстрый черный росчерк птичьих крыльев на беловато-сером небосводе. Не все ли равно, какое время года сжимает в объятиях эту землю, которая породила нас всех? Нет, не удивительно, что в крови людей, которые лелеяли и берегли эту землю, заботились о ее плодородии, живет такая глубокая и нежная любовь к ней; любовь не позволяет им оторваться от нее, бросить эти холмы и травы, птичьи песни и следы, оставленные здесь их предками в течение многих веков. Подобно многим своим современникам, утонченным интеллигентам, Феликс чуждался официального патриотизма - этой густой настойки из географии и статистики, прибылей и национальной спеси, от которой так легко кружатся слабые головы, но зато он любил родную землю так, как любят женщину, - с какой-то чувственной преданностью, со страстью, которую вызывали в нем ее красота, ее покой, ее сила, заставлявшая его чувствовать, что он вышел из нее, и только из нее, и только в нее может вернуться. Этот зеленый кусок родной земли, где жили его предки по материнской, самой дорогой для него линии, имел и сейчас над его душой такую власть, что ему полагалось бы стыдиться ее в дни, когда британец стал убежденным горожанином, которого прихоть то и дело уносит во все четыре конца света. Феликс всегда чувствовал какую-то особую прелесть в этих окаймленных вязами полях, цветущих рощицах, в этих краях, где искони жил род Моретонов; его привораживали эти глубокие небеса, испещренные белыми облаками, эти заросшие по обочинам травою дороги, пятнистые и белые коровы, синевато-зеленые очертания Молвернских холмов. Если Феликс где-нибудь и ощущал присутствие бога, то именно здесь. Сентиментальность? Без этой сентиментальности, без этой любви человека к своему родному углу "земля" обречена на гибель. Пусть Бекет трубит во все трубы до второго пришествия, все равно земельный вопрос не будет решен, если люди позабудут о самой земле. Надо укреплять в людях любовь к родине. Надо позаботиться, чтобы неуверенность в завтрашнем дне, вопиющая нищета, деспотизм, вмешательство в личную жизнь не подорвали этой любви. Этого необходимо добиться. Деревенское однообразие? Правда ли это? Какая работа, доступная простым людям, разнообразнее, чем крестьянская? Нет, работа на земле в десять раз живее любой другой. Она меняется изо дня в день: прополка, сенокос, корчевание, огораживание; посев, жатва, обмолот, скирдование, заготовка соломы; уход за животными и дружба с ними; стрижка овец, мойка шерсти, заготовка дров, сбор яблок, приготовление сидра; постройка и смазывание ворот, побелка стен, рытье канав - ни один день не бывает похож на другой. Однообразие! Труженики на фабриках, заводах, в шахтах; бедняги, которые водят автобусы и пробивают билеты, чистят дороги, пекут хлеб и готовят пишу, шьют и печатают на машинке: кочегары, машинисты, каменщики, грузчики, конторщики... Как много горожан могли бы воскликнуть: "Какой у нас унылый, однообразный труд!" Правда, у них есть праздники и развлечения. Вот о чем следовало бы поговорить в Бекете - о празднествах и развлечениях для деревни. Но... И тут Феликс внезапно вспомнил про тот долгий праздник, который предстоит Трайсту... Ему придется "ждать и томиться", как сказал маленький гуманист; ждать и томиться в камере в двенадцать футов на восемь. Неба оттуда не увидишь, запах травы туда не донесется, не будет там и животных, чтобы скрасить ему жизнь, - ничего, ибо в себе самом он не найдет опоры. Ему останется только сидеть, устремив трагический взгляд на стену целых восемьдесят дней и восемьдесят ночей, до самого суда, - и только тогда начнется его наказание за мгновенную вспышку ярости, за попытку отомстить своим обидчикам. Что есть в мире более сумасбродного, злобного и чудовищно глупого, чем жизнь самого совершенного из существ - человека? Что за дьявол этот человек, способный в то же время подняться до высочайших вершин любви и героизма? Что за жестокий зверь, самый жестокий и безжалостный на свете?.. Из всех живых существ человек легче всего поддается страху, который превращает его в гнусного палача. "Страх, - подумал Феликс, - именно страх! Это не мгновенный испуг, который толкает наших братьев-животных на всякие глупости, а сознательный, расчетливый страх, парализующий разум и великодушие. Трайст совершил отвратительный поступок, но его наказание будет в двадцать раз отвратительнее..." Не в силах больше думать об этом, Феликс встал и побрел дальше по полю. ГЛАВА XXV  Он явился на станцию как раз к приходу лондонского поезда и, минуту поискав взглядом мать не там, где было нужно, увидел ее уже на перроне, рядом с чемоданом, надувной подушкой и безукоризненно застегнутым портпледом. "Приехала третьим классом, - подумал он. - Ну зачем она это делает!" Чуть-чуть порозовев, она рассеянно поцеловала Феликса. - Как мило, что ты меня встретил! Феликс молча указал на переполненный вагон, из которого она вышла. Фрэнсис Фриленд немного огорчилась. - Я чудесно доехала, - сказала она. - Но в купе был такой прелестный ребеночек, что я, конечно, не мог" ла открыть окно, поэтому, пожалуй, и правда было жарко... Феликс, который как раз в эту минуту смотрел на "прелестного ребеночка", сухо заметил: - Ах вот, значит, как ты путешествуешь? А ты завтракала? Фрэнсис Фриленд взяла его под руку. - Не надо расстраиваться, милый! Вот шесть пенсов для носильщика. У меня в багаже только один сундук, на нем лиловый ярлык. Ты видел такие ярлыки? Очень удобная вещь. Сразу бросается в глаза. Я куплю их для тебя. - Дай-ка я возьму твои вещи. Подушка больше тебе не понадобится. Я выпущу воздух. - Боюсь, дорогой, ты не сумеешь. Тут такой чудный винт, я лучше никогда не видала! Никак не могу его отвинтить. - А! - сказал Феликс. - Ну что же, пойдем к автомобилю. Он почувствовал, что мать пошатнулась и как-то судорожно сжала его руку. Взглянув на нее, он замети; что с ее лицом происходит что-то непонятное: оно на мгновение исказилось, но тут же эта слабость была подавлена, и губы сложились в мужественную улыбку. Он уже дошли до выхода, у которого фыркал автомобиль Стенли. Фрэнсис Фриленд поглядела на него, а потом как-то уж слишком торопливо влезла внутрь и уселаа твердо сжав губы. Когда они отъехали, Феликс спросил: - Не хочешь ли зайти в церковь поглядеть на надгробные плиты твоего деда и всех остальных наши предков? Мать, опять взяв его под руку, ответила: - Нет, дорогой, я их уже видела. Церковь тут очень некрасивая. Мне гораздо больше нравится старая церковь в Бекете. Какая жалость, что твоего прадеда не похоронили там! Она до сих пор не могла примириться со всей этой "не очень приличной" затеей с производством плугов. Автомобиль Стенли, как всегда, мчался с больше скоростью, и Феликс сначала не понимал, отчего мать то и дело пожимает ему руку: виноваты ли в этом толчки или чувства, ее обуревавшие, но когда они чуть не задели фургон при въезде в Бекет, Феликс вдруг понял, что его мать насмерть перепугана. Он понял это заметив, как дрожат ее улыбающиеся губы. Высунувшись из окошка, он попросил: - Батер! Поезжайте как можно медленнее, я хочу полюбоваться на деревья. Он услышал рядом благодарный вздох. Но так как она ничего не сказала, то промолчал и он, и слова Клары, встретившей их в прихожей, показались ему на редкость бестактными: - Ах, я совсем забыла напомнить вам, Феликс, чтобы вы отпустили автомобиль и наняли на станции извозчика. Я думала, вы знаете, что мама панически боится автомобилей. И, услышав ответ матери: "Что вы, дорогая, мне было очень приятно!" - Феликс подумал: "Изумительная женщина, настоящий стоик!" Он никак не мог решить, рассказать ли ей о "скандале в Джойфилдсе". Это осложнялось тем, что она еще не знала о помолвке Недды и Дирека, а Феликс не считал себя вправе опережать молодую пару. Это их дело, пусть говорят сами. С другой стороны, если он промолчит, она непременно услышит от Клары какую-нибудь искаженную версию того, что произошло. И он решил объяснить ей все, испытывая обычный страх человека, живущего в мире абстрактных понятий и принципов и не знающего, что подумает тот, для кого все факты не имеют ни малейшей связи друг с другом. А для Фрэнсис Фриленд, как он знал, факты и теория существовали совсем уж порознь, или, вернее, она любила приспосабливать факты к теории, а не теорию к фактам, как это делал он. Например, ее инстинктивное преклонение перед церковью и государством, ее врожденное убеждение, что опорой их является благородное сословие и "приличные" люди, не могло поколебаться даже при виде голодного ребенка из трущоб. Доброта заставляла пожалеть и, если можно, накормить бедного крошку, но ей и в голову не приходило увидеть какую бы то ни было связь между этим крошкой и миллионами таких же крошек или между ними и церковью и государством. И если Феликс попытался бы указать ей на эту связь, она только подумала бы: "Милый мальчик! Как он добр! Какая жалость, что он позволяет этой морщинке уродовать свой лоб!" Вслух же она сказала бы: - Да, милый, это очень грустно! Но я ведь так плохо во всем этом разбираюсь. - А если бы у власти в это время были либералы, она добавила бы: - Конечно, у нас сейчас ужасное правительство. Я непременно тебе покажу проповедь милейшего епископа Уолхемского. Я ее вырезала из "Ежедневного Чуда". Он так мило все это выражает, у него такие правильные взгляды! А Феликс, вскочив, походит немножко, а потом снова сядет, чуточку слишком резко. И тогда, словно умоляя простить ее за то, что она "плохо разбирается в этом", Фрэнсис Фриленд вытянет руку, которая, несмотря на свою белизну, никогда не была рукой бездельницы, и разгладит ему лоб. Его иногда трогало до слез, когда он видел, с каким отчаянием мать старается понять его обобщения и с каким облегчением вздыхает, когда он оставляет ее в покое и она может сказать: - Да, конечно, дорогой, но я хотела бы показать тебе эту новую разбухающую пробку. Просто чудо. Ею можно заткнуть все что угодно! Посмотрев на нее, он понимал, что напрасно заподозрил ее в иронии. Часто в таких случаях он думал про себя, а иногда и говорил ей: - Мама, ты самый лучший консерватор из всех, кого я знаю! Она поглядывала на него с только ей одной присущим нежным недоверием, не понимая, хотел сын ей сказать что-то приятное или наоборот. Дав ей полчаса отдохнуть, Феликс прошел в голубой коридор, где к услугам Фрэнсис Фриленд всегда была готова комната, которая не успевала ей надоесть, ибо она никогда долго в ней не заживалась. Мать лежала на кушетке в просторном сером кашемировом платье. Окна были отворены, легкий ветерок шевелил ситцевые занавески и разносил по комнате запах стоящей в вазе гвоздики - ее любимых цветов. В этой спальне не было кровати, и она настолько отличалась от других комнат в доме Клары, словно, презрев законную владелицу, здесь поселился дух совсем иной эпохи. У Феликса было такое ощущение, будто здесь не слишком ухаживают за бренной плотью. Скорее наоборот. Плоти здесь не было и следа, словно тут считали, что она "не очень прилична". Не было ни кровати, ни умывальника, ни комода, ни гардероба, ни зеркала, ни даже горшка с любимой цветочной смесью Клары. - Неужели это твоя спальня, мама? - недоумевая, спросил Феликс. Фрэнсис Фриленд ответила со смущенным смешком: - О да, милый! Я должна показать тебе мое устройство. - Она встала. - Видишь, это уходит сюда, а то уходит туда, а вот это - опять сюда. Потом все вместе идет под это, после чего я дергаю вон то. Правда, чудесно? - Но зачем? - спросил Феликс. - Ну как ты не понимаешь? Все так мило, никто ничего не замечает. И никаких хлопот. - А когда ты ложишься спать? - Ну тогда я просто кладу одежду сюда и открываю это. Вот и все. Просто прелесть! - Понимаю, - сказал Феликс. - Как ты думаешь, могу я спокойно сесть вот на это, или я куда-нибудь провалюсь? Фрэнсис Фриленд поглядела на него и сказала: - Гадкий мальчик! Феликс уселся на то, что по виду напоминало кушетку. - Право, - сказал он с легким беспокойством, потому что чувствовал в ней какую-то тревогу, - ты изумительный человек. Фрэнсис Фриленд отмахнулась от этой похвалы, очевидно, сочтя ее неуместной. - Что ты, милый, ведь все это так просто! Феликс увидел у нее в руке какой-то предмет. - Это моя электрическая щеточка. Она сделает с твоими волосами просто чудеса! Пока ты так сидишь, я ее на тебе попробую. Возле его уха послышались треск, жужжание, и что-то, словно овод, впилось ему в волосы. - Я пришел рассказать тебе, мама, очень важную новость. - Да, да, милый, я так рада буду ее услышать; ты не обращай внимания, это превосходная щетка, совсем новинка! "Непонятно, - думал Феликс, - почему человек, который так, как она, любит все новое, если это предмет материального мира, даже не взглянет на самое малое новшество, если оно принадлежит миру духовному?" И пока машинка стрекотала по его голове, он излагал ей положение дел в Джойфилдсе. Когда он кончил, Фрэнсис Фриленд сказала: - А теперь, милый, немножко нагнись. Феликс нагнулся. Машинка начала безжалостно дергать волоски у него на затылке. Он довольно резко выпрямился. Фрэнсис Фриленд с укором разглядывала машинку. - Какая досада! Никогда раньше она так себя не вела... - Наверно! - пробормотал Феликс. - Но что ты думаешь о том, что творится в Джойфилдсе? - Ах, милый, какая жалость, что они не ладят с этими Маллорингами! Право же, грустно, что их с детства не приучили ходить в церковь. Феликс только посмотрел на нее, не зная, огорчаться ему или радоваться, что его рассказ не вызвал у нее даже тени тревоги. Как он завидовал ее цельности, ее умению не видеть хотя бы на шаг дальше, чем было абсолютно необходимо! И вдруг он подумал: "Нет, она изумительная женщина! При ее любви к церкви как ей, наверно, больно, что никто из нас туда не ходит, даже Джон! А она ведь ни разу не сказала ни слова. В ней есть душевная широта, способность принимать неизбежное. Нет женщины, которая с такой решительностью видела бы лишь самые светлые стороны во всем. Это - чудесное свойство!" А она в это время говорила: - Милый, только обещай, если я тебе ее дам, пользоваться ею каждое утро! Вот увидишь, скоро у тебя вырастет целая уйма новых волосиков. - Может быть, - мрачно произнес он, - но они снова выпадут. Время губит мои волосы, мама, так же, как оно губит деревню. - Ничего подобного! Надо только упорно продолжать за ними ухаживать. Феликс повернулся, чтобы получше на нее поглядеть. Она двигалась по комнате, старательно поправляя семейные фотографии на стенах - единственное здесь украшение. Каким правильным, точеным и нежным было ее лицо, каким в то же время волевым - почти до фанатизма, какой тонкой и хрупкой - фигура, но сколько в ней неистребимой энергии! Тут он вспомнил, как четыре года назад она без помощи врача победила двухстороннее воспаление легких - спокойно лежала на спине, и все. "Она отмахивается от беды, пока та не подступит вплотную, а потом просто заявляет, что беды никакой нет. Это что-то чисто английское". Она гонялась за навозной мухой, вооружившись маленьким проволочным веером, и, приблизившись к Феликсу, спросила: А это приспособление ты видел, милый? Надо ударить муху, и она сразу умирает. - И тебе хоть раз удалось ее ударить? - О, конечно! И она помахала веером над мухой, которая ускользнула от нее без всякого труда. - Терпеть не могу их убивать, но не люблю мух! Ну вот! Муха вылетела в окно за спиной у Феликса и тут же влетела в другое. Он встал. - Тебе, мамочка, надо отдохнуть перед чаем. Он увидел, что она смотрит на него испытующе, отчаянно придумывая, что бы еще ему подарить или для него сделать. - Хочешь взять этот проволочный... Феликс обратился в бегство, чувствуя, что он не достоин такой любви. Она ведь так и не отдохнет, если он останется с ней! И все же, вспомнив выражение ее лица, Феликс пожалел, что ушел. Выйдя из дома, погруженного в будничный покой, ибо от "шишек" не осталось и следа, Феликс подошел к недавно возведенной ограде, скрывающей место, где стоял дом Моретонов, который был сожжен "солдатами из Тьюксбери и Глостера", как сообщали старинные хроники, столь дорогие сердцу Клары. И Феликс уселся на этой ограде. Наверху, в некошеной траве, виднелась сверкающая синева павлиньей грудки: геральдическая птица мирно переваривала зерна, застыв в необычайно аристократической позе, а внизу садовники собирали крыжовник. "О садовники и крыжовник великих мира сего! - подумал он. - Вот будущее нашей деревни!" Он стал наблюдать за ними. Как умело они работают! Какой у них терпеливый и выхоленный вид! В конце концов разве это не идеальное будущее? Садовники, крыжовник и великие мира сего! Все трое довольны своим положением в жизни! Чего лучшего может желать страна? "Садовники, крыжовник и великие мира сего!" Эта фраза производила на него гипнотическое действие. К чему волноваться? Садовники, крыжовник и великие мира сего! Чудесная страна! Земля, посвященная уходу за гостями! Садовники, крыжо... И вдруг Феликс заметил, что он не один. Скрытая поворотом стены, на одном из камней фундамента, тщательно сохраненном и почти заросшем крапивой, которой разрешалось расти здесь, так как Клара находила ее живописной, сидела "шишка". Это был один из защитников Сетлхема; он понравился Феликсу сдержанностью, прямотой, искренним выражением серых глаз и всем своим обликом, - за его простотой и спокойной вежливостью проглядывало что-то милое и мальчишеское. "Почему же это он остался? - недоумевал Феликс. - Мне казалось, что, наевшись, они сразу же отправляются восвояси". Когда гость поклонился ему в ответ, Феликс подошел к нему. - А я думал, что вы уже уехали, - сказал он. - Захотелось осмотреть эти места. Тут красиво. Я люблю север, но это, видно, и в самом деле сердце Англии. - Да, тут близко источник "великой песни", - сказал Феликс. - Все-таки нет ничего более английского, чем Шекспир! Он искоса кинул внимательный взгляд на своего собеседника. "Вот еще тип, который мне нужен, - размышлял он. - У него уже нет этой особой интонации "не тронь меня!", которая раньше была у аристократов и у тех, кто хотел, чтобы их принимали за аристократов. Он как будто решил стать выше этого, и подобная интонация проскальзывает только от нервности в начале разговора. Да, это, пожалуй, лучшее, что у нас есть среди тех, кто "сидит на земле". Бьюсь об заклад, что он превосходный помещик и превосходный человек - высшее проявление своего класса. Он намного лучше Маллоринга, если я что-нибудь понимаю в лицах! Этот никогда не выгнал бы бедного Трайста. Если бы это исключение было у нас правилом! И все же... Может ли он и захочет ли он пойти так далеко, как это нужно? А если нет, как же можно надеяться на возрождение, идущее сверху? Может ли он отказаться от охоты? Перестать чувствовать себя хозяином? Отказаться от городского дома и своих коллекций, что бы он там ни собирал? Может ли он заставить себя снизойти до общего уровня и смешаться с массой, став неприметной закваской товарищества и доброй воли?" И, снова искоса взглянув на это открытое, честное, симпатичное и даже благородное лицо, он ответил себе с горечью: "Нет, не сможет!" И Феликс внезапно понял, что должен решить вопрос, который рано или поздно встает перед каждым мыслителем. Рядом с ним сидит образцовый экземпляр, порожденный существующим ныне общественным порядком. Обаяние, человечность, мужество, относительное благородство, культура и чистоплотность этого поистине редкостного цветка на высоком стебле, с темными извилистыми корнями и сочной листвой, в сущности, единственное оправдание власти, осуществляемой сверху. А достаточно ли этого? Вполне ли всего этого достаточно? И, как многие другие мыслители, Феликс не решался на это ответить. Если бы можно было отделить в этом мире человеческие достоинства от богатства! Если бы наградой за добродетель служили только любовь сограждан и неосознанное самоуважение! Если бы "не иметь ничего" было бы самым почетным! И, однако, отказаться от того, что сейчас сидит рядом с ним и заменить его... чем? Никакая мгновенная смена не может принести добрых плодов. Стереть то, что дало долгое развитие человека, и начать сначала - это все равно что сказать: "Так как в прошлом человек не сумел достигнуть вершины совершенства, я уверен, что он добьется этого в будущем!" Ну нет! Это теория для небожителей и прочих любителей крайностей. Куда безопаснее улучшать то, что у нас уже есть. И он произнес: - Мне говорили, что рядом с этим имением десять тысяч акров заняты почти целиком под пастбища и охотничьи угодья. Они принадлежат лорду Балтимору, который живет в Норфолке, Лондоне, Каннах и в прочих местах, куда его заносит прихоть. Он приезжает сюда два раза в год поохотиться. Весьма обычный случай. Но это симптом общего паралича страны. Если можно владеть таким количеством земли, владельцы должны, по крайней мере, жить на своей земле и сдавать строжайший экзамен на звание фермера. Они должны стать живительной силой, душой, центром своего небольшого мирка; в противном случае их надо прогнать. Откуда возьмется заинтересованность в сельском хозяйстве, если они не будут подавать пример? Право, мне кажется, что нам придется отменить законы об охоте. Он еще пристальнее взглянул в лицо "шишки". У: того глубже залегла морщина на лбу, и он кивнул. - Да, землевладелец, не живущий в своем поместье - это, конечно, беда. Боюсь, что и я тут грешен. И несомненно, что отмена законов об охоте может сильно поправить дело, хоть я сам люблю стрелять дичь. - Но вы сами собираетесь что-нибудь предпринять? Собеседник улыбнулся милой и довольно иронической улыбкой. - Увы, я еще до этого не дорос. В принципе я, разумеется, согласен, но вот на деле... Моя область - это жилищный вопрос и оплата труда. "То-то и оно, - думал Феликс. - Все вы готовы сказать "а", но боитесь произнести "б". Детская игра! Один не желает поступиться охотой, другой - властью, третий - отказаться от приема гостей, четвертый - от своей свободы. Наш интерес ко всему этому чисто сентиментальный, нечто вроде игры в мнения. Никакой реальной силы за этим нет". И, внезапно переменив тему разговора, он стал беседовать с симпатичным "шишкой" о картинах - день ведь был такой теплый и навевающий лень! Болтали о том, кто хороший художник и кто плохой. А по некошеной траве, сверкая яркой синевой грудки, величаво прогуливался павлин, и внизу под ними садовники обирали крыжовник. ГЛАВА XXVI  Недда, взяв велосипед у Сиррет, горничной Клары, отправилась в Джойфилдс и, только вернувшись оттуда, узнала о приезде бабушки. Лежа в ванне перед ужином, она придумала стратегический план - подобные замыслы иногда приходят к нам в голову даже тогда, когда мы уже больше не дети. Она поспешно оделась и была готова на двадцать минут раньше, чем зазвонил гонг. Когда она добежала до комнаты бабушки, Фрэнсис Фриленд дергала "это" и была крайне удивлена тем, что "то" никак не хотело опуститься на место. Она строго, с укором смотрела на непокорное устройство, но в это время послышался стук в дверь. Придвинув ширму, чтобы скрыть беспорядок, она сказала: - Войдите! Милая девочка выглядела прелестно в белом вечернем платье с красным цветком в волосах, но, целуя ее, Фрэнсис Фриленд заметила, что вырез ее платья чуточку велик, а это не очень прилично, и сразу же подумала: "У меня есть для нее как раз то, что надо!" Подойдя к ящику, о существовании которого никто бы не догадался, она достала из него маленькую бриллиантовую звездочку. Осторожно стянув края брабантского кружева у шеи Недды, она сколола их брошью так, что вырез стал по крайней мере на дюйм меньше. - Ну, вот тебе маленький подарок, душечка. Ты и не представляешь, как тебе это идет! - сказала она, и, удовлетворив на миг свою страсть к приличиям и потребность отдавать все, что у нее есть, она оглядела внучку, которую так красил алый цветок, и воскликнула: - Как прелестно ты выглядишь! Недда зарделась от удовольствия и, глядя вниз на звездочку у слегка загоревшей сегодня шеи, пробормотала: - Ах, бабушка, она такая красивая! Нет, нет, я не могу ее взять! Такие минуты были для Фрэнсис Фриленд дороже всего; и, кривя душой, что она делала только тогда, когда что-нибудь отдавала или еще как-нибудь одаривала своих ближних, порою даже против их воли, она заверила Недду: - Она у меня лежит без всякой пользы, я ее сама никогда не ношу! И заметив, что внучка улыбнулась, вспомнив, как любовалась этой брошкой и за обедом у дяди Джона и тут, в Бекете, бабушка сказала решительно: - Ну, вот и все! - И усадила Недду на диван. Но только она подумала: "У меня для девочки есть чудное средство от загара!" - как Недда сказала: - Бабушка, дорогая, я давно собираюсь вам сказать... Дирек и я помолвлены. Фрэнсис Фриленд от волнения только сжала дрожащие руки. - Ах, деточка, - сказала она очень серьезно, - вы хорошенько все обдумали? - Да я ни о чем другом и думать не могу, бабушка. - А он подумал? Недда кивнула. Фрэнсис Фриленд пристально смотрела прямо перед собой. Недда и Дирек, Дирек и Недда! Новость с трудом доходила до ее сознания: оба они для нее были еще малышами, которых надо как следует укрыть на ночь. Помолвлены! Поженятся, а оба близки ей, почти как собственные дети. Она почувствовала боль в сердце - так велико было усилие ничего не показать. Но тут ей на помощь пришел основной закон ее жизни: нельзя устраивать шума, надо держаться как ни в чем не бывало - все равно, получится что-нибудь из этой затеи или нет. - Ну что мне тебе сказать, милочка? Наверное, ты очень счастлива. Но ты уверена, что достаточно хорошо его знаешь? Недда кинула на нее быстрый взгляд, потом опустила ресницы и словно закрыла глаза. Ласково прижавшись к старушке, она сказала: - Конечно, нет, бабушка, и я хотела бы узнать его получше. Вот если бы я могла у них немножко погостить. И когда она закинула эту удочку, зазвонил гонг. Фрэнсис Фриленд, как всегда, не могла заснуть до двух и все больше убеждалась в том, что Недда совершенно права. В этом ее укрепляла и привычка видеть во всем светлую сторону, и неистребимое желание делать людей счастливыми, и, кроме того, инстинктивное сочувствие всем влюбленным; к тому же Феликс говорил, что Дирек поступил опрометчиво. Если милочка Недда будет там, Диреку некогда будет думать о чем-нибудь другом и он постарается быть поосторожнее. Фрэнсис Фриленд никогда не колебалась долго: завтра же она сама отвезет Недду в Джойфилдс. У Кэрстин есть премилая комната для гостей, а Недда захватит с собой вещи. Какой это для всех будет приятный сюрприз! Наутро, не желая никого беспокоить, она послала Томаса в гостиницу "Красный лев", где можно было нанять очень удобный фаэтон с приличным трезвым кучером, и попросила подать ей лошадь к половине третьего. Потом, не говоря ни слова Кларе, попросила Недду уложить вещи, надеясь на свое умение все объяснить, ничего толком никому не рассказывая. Ее никогда не смущали маленькие трудности, она по природе своей была человеком действия. И по дороге в Джойфилдс она успокаивала немножко перепуганную Недду: - Все будет хорошо, милочка. Они будут очень рады. Фрэнсис Фриленд была, пожалуй, единственным человеком на свете, который ни капельки не боялся Карстин. Она по самому складу характера не умела бояться чего бы то ни было, кроме автомобилей, и, конечно, уховерток (но что поделаешь, приходится терпеть и их!). Рассудок подсказывал ей, что эта женщина в синем - такой же человек, как все, к тому же отец у нее был полковником шотландских стрелков, а это очень прилично, и значит, и тут есть свои светлые стороны. Вот так они и ехали до самого Джойфилдса: бабушка показывала внучке красоты пейзажа и не позволяла ни себе, ни ей думать о том, что они едут с чемоданом. Дома была одна Кэрстин. Послав Недду в сад за дядей, Франсис Фриленд сразу перешла к делу. По ее мнению, милочке Недде следует почаще встречаться с милым Диреком. Оба они так молоды, и если девочка погостит здесь несколько недель, они гораздо лучше поймут, глубоки ли их чувства. Она велела Недде захватить с собой свои вещи, не сомневаясь, что дорогая Кэрстин станет на ее точку зрения; всем от этого будет только лучше! Феликс ей рассказал об этом бедняге, который совершил такой ужасный поступок, и ей кажется, что присутствие Недды всех немножко отвлечет. Недда - хорошая девочка и сможет помочь по дому. И, говоря все это, Фрэнсис Фриленд смотрела на Кэрстин и думала: "Она очень красива и сразу видно, что из хорошей семьи; какая жалость, что она носит на голове эту синюю штуку, - в этом есть что-то вызывающее!" Неожиданно она добавила: - Знаете, дорогая, по-моему, у меня есть как раз то, что нужно, чтобы у вас аккуратно лежали волосы. Они такие красивые! То, о чем я говорю, - новинка, ее совсем не видно; изобретение очень приличного парикмахера в Вустере. А как это просто! Разрешите, я вам сейчас покажу! - Торопливо подойдя к Кэрстин, она сняла с ее головы ярко-синюю сетку и, перебирая ее волосы, пробормотала: - Какие они удивительно тонкие, вот жалость их прятать! Ну, а теперь поглядите на себя! - Из глубокого кармана было извлечено зеркальце. - Я уверена, что Тод будет просто в восторге. Ему очень понравится такая перемена прически. Кэрстин, чуть-чуть сморщив брови и губы, ждала, пока она кончит. - Да, дорогая мама, ему, наверное, понравится, - сказала она и снова надела сетку. На губах Фрэнсис Фриленд появилась не то грустная, не то насмешливая улыбка, которая будто говорила: "Да, я знаю, что ты считаешь меня старой надоедой, но, право же, милочка, жаль, что ты так причесываешься!" Заметив эту улыбку, Кэрстин встала и нежно поцеловала ее в лоб. Когда Недда вернулась, так и не найдя Тода, чемодан ее стоял в маленькой спальне для гостей, а Фрэнсис Фриленд уже уехала. Девушка еще никогда не оставалась наедине с тетей, которая вызывала у нее страстное восхищение с примесью благоговейного страха. Недда ее, конечно, идеализировала, словно это был не живой человек, а статуя или картина - символ свободы, справедливости, искупления всех зол. Ее неизменное синее одеяние еще больше возвышало этот образ: ведь синий цвет - цвет идеала, возвышенной мечты. Разве синее небо не преддверие рая? Разве фиалки не символ весны? К тому же Кэрстин была не из тех женщин, с кем можно посплетничать или просто поболтать ни о чем; с ней можно было лишь прямо и открыто говорить о том, что ты думаешь и чувствуешь, и только по серьезному поводу. И это ее свойство казалось Недде таким замечательным, что она попросту немела. Но ей очень хотелось сблизиться с тетей: ведь это означало еще большую близость с Диреком. Однако Недда понимала, что сама она совсем другой человек, но это лишь раззадоривало ее и еще больше возвышало тетю в ее глазах. Она ждала, затаив дыхание, пока Кэрстин наконец не сказала: Да, вы с Диреком должны поближе узнать друг Друга. Нет на свете худшей тюрьмы, чем неудачный брак. Недда горячо закивала. - Наверно! Но, по-моему - это всегда заранее знаешь. Ей показалось, что ее душу прощупывают до самого дна. Наконец послышался ответ: - Может быть. Я знала. И видела других, кто тоже знал, - немногих. Пожалуй, и ты принадлежишь к таким людям. Недда зарделась от счастья. - Я не смогла бы жить с человеком, если бы его не любила. Знаю, что не смогла бы, даже если бы за него и вышла! Снова сузив глаза и кинув на нее долгий взгляд, Кэрстин сказала: - Да. Тебе нужна правда. Но после свадьбы, Недда, правда - это несчастье, если ты совершил ошибку. - Я думаю, что это должно быть ужасно. - Поэтому, дорогая, смотри не сделай ошибки. И не давай сделать ему. Недда благоговейно ответила: - Ни за что! Ах, ни за что! Кэрстин отвернулась к окну, и Недда услышала, как она тихо произнесла: - "Свобода - торжественный праздник!" Дрожа всем телом от желания выразить все, что у нее на душе, Недда пробормотала: - Я никогда не буду насильно удерживать то, что жаждет свободы. Никогда! Я не буду никого вынуждать делать то, чего они не хотят! Она увидела, как тетя улыбнулась, и решила, что сказала какую-то глупость. Но какая же это глупость, когда говоришь то, что думаешь? - Когда-нибудь, Недда, все будут говорить то же, что говоришь ты. А до тех пор мы будем бороться с теми людьми, кто этого не хочет. У тебя в комнате есть все, что тебе нужно? Пойдем посмотрим. Переход от жизни в Бекете к жизни в Джойфилдсе был просто удивителен. В Бекете вы теоретически могли делать все, что вам вздумается, но железный распорядок часов еды, умывания и прочих процедур по уходу за вашей плотью скоро лишал вас возможности делать что бы то ни было помимо них. В Джойфилдсе телесное бытие было похоже на непрерывное сражение, на принудительный аккомпанемент к духовной жизни. В обычные обеденные часы вы могли оказаться дома одни. В вашем кувшине на умывальнике могло не найтись воды. Ванну заменяла небольшая выбеленная пристройка за домом с кирпичным полом; воду качали сами, и если кому-нибудь еще приходило в голову выкупаться в эту минуту, надо было кричать: "Эй! Я уже здесь!" Это были идеа