а погрузилась в задумчивость, как будто ничего не было сказано. Однажды на столе в прихожей Феликс увидел письмо, написанное ее рукой и адресованное одной из вустерских газет, и заметил, что вскоре она стала каждый день получать эту газету, несомненно, интересуясь сообщением о предстоящей судебной сессии. В первых числах августа он попытался вызвать ее на откровенность. Был праздник, и они отправились вдвоем на луг - поглядеть на гуляющих. Когда они возвращались по выжженной траве, замусоренной бумажными пакетами, банановыми корками и огрызками яблок, он взял ее под руку. - Что делать с ребенком, который весь день думает, думает и никому не говорит, о чем он думает? Полуобернувшись, она ему улыбнулась: - Знаю, папочка. Я свинья, правда? Это сравнение с животным, которое славится своим упрямством, его не обнадежило. Потом она прижала его руку к себе, и он услышал, как она шепчет: - Неужели все дочери такие дряни? Он понял, что она подразумевала: "Я хочу только его одного, никому его не отдам, и ничего мне теперь больше не надо на всем белом свете!" Он ей с грустью ответил: - Чего же еще от вас ждать? - Ах, папочка! - воскликнула она, но тем дело и кончилось. Однако четыре дня спустя она пришла к нему в кабинет и протянула ему письмо; лицо у нее было такое взволнованное и пылающее, что Феликс, уронив перо, в испуге вскочил. - Прочти, папа. Это неправда! Не может быть! Какой ужас! Что мне делать? Письмо было написано прямым мальчишеским почерком: "Вустер. Отель "Король Карл", 7-го августа. Недда, любимая, Только что судили Боба. Его приговорили к трем годам тюрьмы. Сидеть там и смотреть на него было просто ужасно. Он этого не вынесет. Еще страшнее было видеть, как он смотрит на меня. Я больше не могу. Я пойду и сознаюсь во всем. Я обязан это сделать. У меня все продумано; им придется выпустить его. Пойми, если бы не я, он бы никогда этого не сделал. Для меня это вопрос чести. Я не могу позволить, чтобы он так страдал. У меня это не внезапный порыв. Я уже давно решил это сделать, если его признают виновным. Так что в каком-то смысле я испытываю даже облегчение. Я хотел бы раньше повидать тебя, но ты только расстроишься, и у меня потом не хватит духа довести дело до конца. Недда, любовь моя, если ты меня еще не разлюбишь, когда я выйду на свободу, мы с тобой уедем в Новую Зеландию, подальше от этой страны, где тиранят таких бедняг, как Боб. Будь мужественной! Если мне позволят, я завтра тебе напишу. Твой Дирек.". Первое, что вспомнил Феликс, прочтя эти излияния, был взгляд, который кинул маленький адвокат на Дирека, когда тот устроил сцену на следствии, и его слова: "А он тут не замешан, а?" Потом он подумал: "Может быть, именно это сразу разрубит узел?" Но все это заглушила третья мысль: "Бедная девочка! Как он смеет, этот мальчишка, опять причинять ей такие страдания!" Он услышал, как она воскликнула: - Трайст сам мне сказал, - что сделал это он! Он мне сказал, когда я была у него в тюрьме. Никакая честь не может потребовать, чтобы человек говорил неправду! Папа, помоги мне! Феликс не сразу справился с наплывом противоречивых чувств. - Он написал это письмо вчера вечером, - растерянно произнес он. - Он уже мог выполнить свое намерение. Надо сейчас же поехать к Джону. Недда стиснула руки: - Да-да! Конечно! И у Феликса не хватило мужества сказать вслух то, что он подумал: "Я, правда, не верю, что он нам сможет помочь!" Но хотя, трезво рассуждая, дело обстояло именно так, все же было приятно пойти к человеку, который мог разобраться во всей этой неразберихе, ничего не приукрашивая. - И на всякий случай все-таки телеграфируем Диреку. Они тут же отправились на почту, где Феликс составил такую телеграмму: "Совершенно неуместное благородство, на которое не имеете права, ждите нашего приезда. Феликс Фриленд". Дав прочесть это Недде, он сунул бланк в окошечко, чувствуя себя очень неловко, ибо употребил слово "благородство". По дороге к метро он крепко держал ее под руку - для того ли, чтобы вселить в нее храбрость, или, наоборот, стараясь набраться храбрости от нее, - трудно сказать, но он всем сердцем ощущал ее тревогу. Они добрались до Уайтхолла, почти не обменявшись ни словом, написали на визитной карточке "срочно" и уже через десять минут проникли к Джону. Джон принял их, стоя в высокой белой комнате, где пахло табаком и бумагой; вся обстановка ее состояла из пяти зеленых стульев, стола и бюро с огромным количеством отделений и ящичков, за которым он, очевидно, работал. Феликс, сразу замечавший все, что касалось его дочери, увидел, с каким трепетом она поздоровалась с дядей и как сразу растаяла ледяная неподвижность его лица. Когда они с Неддой уселись на зеленые стулья, а Джон - у своего бюро, Феликс молча отдал ему письмо Дирека. Джон прочел его и поглядел на Недду. Потом вынул из кармана трубку, которую, видимо, набил еще до их прихода, закурил и еще раз перечитал письмо. - Он тут ни при чем? - спросил он, прямо глядя на Недду. - Честное слово? - Ни при чем, дядя Джон. Ему только кажется, что своими разговорами о несправедливости он толкнул Трайста на этот поступок. Джон кивнул: лицо девушки убедило его в том, что она говорит правду. - Есть доказательства? - Трайст мне сам сказал в тюрьме, что виноват он. Он мне признался, что на него вдруг что-то нашло, когда он увидел сено. Они помолчали. - Хорошо! - сказал наконец Джон. - Мы с тобой и отцом поедем туда и поговорим с полицией. Недда с мольбой подняла руки и чуть слышно спросила: - Дядя! Папа! А я имею на это право? Ведь он говорит, что это вопрос чести... Не получится, что я его предаю? Феликс не смог ей ответить, но обрадовался, когда на это решился Джон: - Бесчестно обманывать закон. - Конечно, но Дирек мне доверяет, иначе он не написал бы этого письма. Джон спокойно объяснил ей: - Мне кажется, что твой долг ясен, моя дорогая. Полиции надо решить, обращать ли ей внимание на это ложное признание. Скрывать от них в данных условиях, что признание это ложное, с нашей стороны просто неправильно. И к тому же, по-моему, глупо. Как было тяжко Феликсу наблюдать убийственную борьбу, которая шла в сердце дочери - в сердце, которое раньше, а может, и теперь казалось ему неотделимым от его собственного; видеть, как отчаянно она нуждается в его помощи, не решаясь принять решение, - и не оказать ей этой помощи и бояться сказать правду даже самому себе! Недда сидела, молча глядя в пространство, и только крепко сжатые руки и легкая дрожь губ показывали, как ей трудно. - Я не могу этого сделать, не повидав его. Мне необходимо сначала поговорить с ним, дядя! Джон встал и подошел к окну; его тоже взволновало выражение ее лица. - Постарайся понять, чем ты при этом рискуешь. Если Дирек пошел в полицию и признался, а они ему поверили, он не из тех, кто возьмет свои слова обратно. Если он не позволит тебе сказать правду, ты потеряешь возможность действовать. Гораздо лучше, если сначала поговорим с ним мы с твоим отцом. - Тут Феликсу послышалось, что брат пробормотал: "Будь он проклят!" Недда поднялась. - Ну, тогда давайте поедем сейчас, хорошо, дядя? Джон с таким чувством приподнял голову Недды и поцеловал ее в лоб, что Феликс был даже растроган. - Хорошо, - сказал он. - Поедем сейчас. Они молча доехали на такси до вокзала Пэддингтон, раздумывая о том трагическом повороте, который приняло это дело, начавшееся с такого пустяка. Феликс испытывал глубокое сострадание к дочери, однако им все больше овладевала растерянность, страх потерять самоуважение, который охватывает даже философов, если кому-нибудь из их близких грозит громкий скандал. Он был зол на Дирека, на Кэрстин и даже на Тода за то, что тот сложа руки смотрел на возмутительное воспитание своих детей, которое привело к такой катастрофе! Борьба с несправедливостью, сочувствие чужим страданиям, рыцарство? Да! Но нельзя же, чтобы все это било по его дочери, по всей семье и, в конце концов, по нему самому! Они поставлены в невыносимое положение! Феликс тут же решил, что удастся им или нет спасти Дирека от его донкихотской выходки, Недду он все равно не получит! И ему сразу же стало трудно встречаться взглядом с дочерью. Они заняли пустое купе и, рассевшись по углам, машинально развернули вечерние газеты. Ведь что бы с человеком ни случилось, он все равно должен прочесть газету! Без этого жизнь станет совсем уж невыносимой! Феликс купил газету мистера Каскота и долго ее листал, не соображая, что там написано, как вдруг ему в глаза бросилось следующее сообщение: "Трагическая смерть заключенного! Вчера, во второй половине дня, в городе Вустере, человек по фамилии Трайст, приговоренный за поджог к трем годам тюрьмы, напал на конвоиров, сопровождавших его из суда обратно в тюрьму, и попытался бежать. Спасаясь от погони, он кинулся прямо в поток машин на мостовой и попал под автомобиль, двигавшийся с довольно большой скоростью. Несчастный получил удар по голове и умер тут же на месте. Причины такого отчаянного поступка остались невыясненными. Известно только, что Трайст страдал эпилепсией. Предполагают, что у него начинался припадок". Феликс замер, прикрывая желтоватыми листами газеты лицо и не зная, как ему быть. Что это за собой повлечет? Что будет? Теперь, когда Трайст мертв, донкихотский поступок Дирека теряет всякий смысл. Но, может быть, он уже "признался"? Из газетной заметки следует, что самоубийство произошло сразу же после суда, до того, как юноша написал письмо Недде. Не может быть, чтобы он до сих пор об этом не знал и не отказался от своего безумного замысла! Феликс нагнулся вперед, тронул Джона за колено и передал ему газету. Джон прочел заметку и вернул газету; братья молча переглянулись. Потом Феликс еле заметно показал головой на дочь, и Джон кивнул. Перебравшись поближе к Недде, Феликс взял ее за руку. - Прочитай вот это, детка. Недда прочла, вскочила, потом опять упала на сиденье. - Бедный, ах, бедный! - воскликнула она. - Что же это, папа! Ах, бедный! Феликсу стало стыдно. Хотя смерть Трайста так для нее все упрощала, она чувствовала только жалость к этому бедняге. Он же, для кого все это значило куда меньше, испытывал только облегчение. - Он говорил, что не вынесет тюрьмы; он мне тогда еще сказал! Но я не думала... Ах, несчастный! - И, спрятав лицо на плече отца, она разрыдалась. У Феликса все внутри сжалось, он слышал, что и Джон тяжело дышит в своем углу. Не зная, как ее утешить, он молча гладил ее руку. Наконец она прошептала: - Теперь уже Диреку некого спасать. Ах, папа, если бы ты видел этого беднягу в тюрьме! Феликс только и нашелся сказать: - Деточка, в тюрьмах сидят тысячи и тысячи несчастных... После всех волнений наступила апатия, и остальные три часа они ехали молча. А поезд, громыхая, шел по мирной, полной довольства земле. ГЛАВА XXXV  Они приехали в Вустер к пяти часам и сразу отправились в гостиницу "Король Карл". Хорошенькая конторщица сообщила им, что молодой джентльмен расплатился по счету и ушел часов в десять утра. Но вещи свои он пока оставил в номере. Она не заметила, чтобы он возвращался. К нему в номер надо подняться по той лестнице в конце коридора. В гостинице есть другой вход - он мог войти оттуда. Коридорный проводит их в номер. Они прошли через вестибюль, загроможденный мебелью, - стены, как и полагается в провинциальных английских гостиницах, были украшены оленьими головами и батальными гравюрами; поднялись за коридорным на пять ступенек вверх по лестнице, устланной красной дорожкой, и прошли в самый конец плохо освещенного зеленого коридора. На их стук никто не отозвался. Маленькая темная комната с полосатыми обоями и несколькими батальными гравюрами выходила на боковую улицу и вся пропахла пылью. На кожаном диване стоял приготовленный к отъезду и уже затянутый ремнями потрепанный чемодан, а на нем - нераспечатанная телеграмма Феликса. На случай, если Дирек вернется через боковой вход, Феликс написал на своей визитной карточке записку: "Приехал с Неддой. Ф. Ф." - и положил ее рядом с телеграммой; затем они вернулись к Джону, которого оставили в вестибюле. Нет ничего труднее, чем ждать, когда тебя мучит беспокойство. Успокоить могут только чай, папиросы и теплая ванна. Они все это испробовали, кроме ванны. Ни Джон, ни Феликс не хотели справляться в полиции, пока точно не узнают, что произошло; расспрашивать прислугу в гостинице тоже не стоило, чтобы не давать повода к сплетням. Оставалось только сидеть сложа руки, пока окончательно не выяснится, что Дирек не вернется. Вынужденное ожидание еще больше взвинтило Феликса: этот мальчишка, как нарочно, делает все, чтобы Недда страдала! Невозможно смотреть, как она сидит, словно каменная, изо всех сил стараясь скрыть свое волнение. Наконец он поднялся и сказал Джону: - Пожалуй, следует сходить туда. - И когда Джон кивнул, он прибавил: - А ты, девочка, посиди здесь. Кто-нибудь из нас тут же вернется и расскажет тебе все, что мы узнаем. Она благодарно на них взглянула, и братья ушли. Не успели они пройти и двадцати шагов, как навстречу им попался Дирек; вид у него был несчастный и потерянный. Когда Феликс взял его за руку, он вздрогнул и с недоумением посмотрел на дядю, словно не узнавая его. - Мы уже прочли про Трайста, - сказал Феликс. - А ты ничего еще не предпринимал? Дирек покачал головой. - Ну и хорошо! Джон, расскажи об этом Недде и побудь с ней. Я хочу поговорить с Диреком. Мы пройдем через ту дверь. - Он взял юношу под руку и повел его по переулку. Когда они вошли в мрачный, маленький номер, Феликс показал ему телеграмму: - Это от меня. Ты, очевидно, вовремя узнал о его смерти и никуда уже не ходил? - Да, - ответил Дирек. Прочтя телеграмму, он бросил ее на пол и присел на кожаный диван, рядом с чемоданом. Вид у него был почти безумный. Феликс стоял, прислонившись к комоду. - Я хочу с тобой поговорить откровенно, Дирек, - негромко сказал он. - Ты понимаешь, как это действует на Недду? Неужели ты не видишь, как она из-за тебя несчастна! Ты, правда, тоже не очень счастлив... Юноша содрогнулся. - Счастье? Если убьешь человека, разве думаешь о счастье - своем ли собственном или чьем бы то ни было? Теперь растерялся Феликс; он резко прервал Дирека: - Замолчи! Это у тебя навязчивая идея. - Боб Трайст погиб, - горько усмехнулся Дирек. - А виноват в его смерти я. От этого не отмахнешься. Феликс, всмотревшись в изможденное лицо Дирека, с ужасом понял, что это действительно может перейти в манию. - Дирек, - сказал он, - ты так много об этом думаешь, что готов приписать себе бог знает что. Разве мы можем брать на себя ответственность за косвенные результаты наших слов? Ведь тогда ни один из нас не проживет и недели. Ты измучен. Завтра все покажется тебе совсем в другом свете. Дирек встал и принялся шагать по комнате. - Честное слово, я хотел его спасти. Я даже пытался - тогда, в Треншеме! - И Дирек уставился на Феликса диким взглядом. - Ведь это верно? Вы же там были - вы сами слышали... - Да, да, я слышал... - Они тогда не дали мне говорить. Я понадеялся, что его потом оправдают, и не настаивал. А теперь он умер. Вы даже не представляете себе, что это для меня... Судорога сжала его горло, и Феликс с искренним состраданием сказал: - Милый мой, пойми: твое чувство чести принимает нелепые формы. Трайст - взрослый человек и прекрасно знал, что он делает. - Нет. Он был как верный пес - и старался угадывать мои желания. Но я вовсе не хотел, чтобы он поджигал эти стога... - Не сомневаюсь. Никто не поставит тебе в вину! несколько запальчивых слов. Можно подумать, что он| был мальчишкой, а ты взрослым человеком. Опомнись!.. Дирек снова опустился на диван и закрыл лицо руками. - Я не могу забыть его. Весь день он от меня не отходит. Я все время его вижу. Феликсу было ясно, что юношу действительно преследуют галлюцинации. Как бороться с этой манией? Как отвлечь его и заставить думать о другом? - Слушай, Дирек, прежде чем думать о Недде, - сказал Феликс, - надо вернуть себе равновесие. Вот это, если хочешь, для тебя вопрос чести. Дирек высоко вскинул голову, словно уклоняясь от удара. Заметив, что его слова действуют, Феликс сурово продолжал: - Нельзя служить двум богам сразу. Защищать слабых тоже надо уметь, - нельзя играть с огнем, когда не знаешь, как его погасить. Ты сам видишь, к чему это приводит. Пора повзрослеть. Иначе я не смогу доверить тебе дочь. Губы у Дирека задрожали, кровь прилила к лицу, но тотчас отхлынула, и он стал бледнее, чем прежде. У Феликса было ощущение, будто он ударил юношу по лицу. Но все средства хороши, лишь бы избавить его от этого чудовищного бреда. Напрасная надежда! Дирек вдруг поднялся и сказал: - Если я побываю в тюрьме и посмотрю на него, может быть, он даст мне передохнуть... Феликс ухватился за эту соломинку: - Да, иди простись с беднягой; и мы тоже пойдем с тобой. И он отправился за Неддой. Когда они вышли из гостиницы, они увидели, что Дирек, не дожидаясь, убежал вперед. По дороге Феликс ломал себе голову: надо ли рассказать Недде, в каком ужасном состоянии Дирек? Дважды он набирался храбрости, но запинался на полуслове, взглянув на ее лицо - она словно никак и не могла понять, почему ее возлюбленный избегает ее. Нет, лучше уж помолчать... Около самой тюрьмы она коснулась его плеча: - Посмотри, папа! И Феликс прочел надпись на углу той улицы, где стояла тюрьма: "Аллея любви". Дирек ждал их у входа. После долгих переговоров их наконец повели по коридору, где в прошлый раз Недда видела арестанта, который мыл пол и смотрел на нее. Затем они вышли во двор, куда заключенных выводили на прогулку и где они шагали, образуя живой, движущийся узор. Еще несколько ступенек, и они очутились в тюремной больнице. Здесь в выбеленной комнате стояла узкая кровать, а на ней лежало тело великана-батрака, завернутое в простыню. - Мы похороним его в пятницу. Жаль человека: такой силач. Услыхав слова надзирателя, Феликс вздрогнул. Как страшен последний покой этого мертвого тела! В застывшей неподвижности смерти есть та же красота, что и в величественных зданиях, - как удивительно мертвое тело, словно дивящееся тому, что совсем недавно оно было живым. Черты мертвеца хранят отпечаток страстей и желаний, любви и ненависти, всей его немой, суровой и заурядной жизни. Всем своим видом, взывающим к жалости, он как будто спрашивает свою душу: "Зачем ты покинула меня?" Смерть! Есть ли что-нибудь поразительнее мертвого тела, - совершенное творение жизни, ей уже больше не нужное. Оно еще есть, но его уже нет, - что может быть таинственнее этого? На разбитой голове виднелась повязка, а под ней уже закрытые глаза, в которых некогда светилась такая тоска! На небритом лице - волосы у покойников растут быстрее, чем у живых, - смерть своим величием сгладила то, что в нем было грубого и мрачного, и оно застыло с выражением задумчивой покорности. Связана ли еще душа с этим телом? Где она? Не витает ли она здесь, в комнате, видимая только Диреку? Стоит ли она рядом с тем, что осталось от батрака Трайста, смиреннейшего из людей, который все же осмелился восстать, хотя был рабом и потомком рабов, испокон веку рубивших деревья, носивших воду и выполнявших приказы других людей? Или его душа уже стала крылатой и взывает к душам всех, кто еще унижен и порабощен? Тело Трайста вернется в землю, которую он обрабатывал, дикие травы вырастут на его могиле, а времена года будут обвевать ее ветрами и кропить дождем. Но где то, что связывало эти мертвые члены в одно живое целое? Где косноязычный и медлительный дух, который не спрашивал, что такое жизнь, и был слепо предан всем, от кого видел добро, а потом вдруг поддался темному инстинкту разрушения, тому, что у людей привилегированного общества именовалось бы вспыльчивостью. "Где он?" - спрашивал себя Феликс. А о чем думает Недда и этот измученный мальчик - о чем они думают? Их лица выражают только одно - глубочайшую сосредоточенность, словно они пытаются понять, что же сковало мертвое тело в этом жутком покое? Это их первое соприкосновение со смертью; они впервые поняли, какая преграда отделяет мертвого от живых. Ничего удивительного, что это заслонило у них все другие мысли и чувства. Недда первая направилась к выходу. Феликс пошел с ней рядом, удивляясь ее самообладанию. Вид смерти потряс ее меньше, чем весть о ней. Она тихо сказала: - Я рада, что видела его; теперь я буду вспоминать его таким примиренным и спокойным - в прошлый раз он был совсем другой... Дирек нагнал их, и они молча пошли обратно в гостиницу. Но у самого входа Недда вдруг попросила: - Дирек, пойдем со мной в собор, я не могу сейчас оставаться в четырех стенах. К огорчению Феликса, юноша кивнул, и они ушли. Может быть, следовало их задержать? Пойти с ними? Как должен был поступить настоящий отец? И, тяжело вздохнув, Феликс вернулся в номер. ГЛАВА XXXVI  В этот тихий вечер на темно-синем небе сияла яркая луна, и залитая ее светом улица была полна гуляющих. Большой собор, вонзивший в небо тяжелые башни, был заперт. Они постояли около, задрав головы, и Недда вдруг подумала: "Где похоронят Трайста, ведь он самоубийца? Неужели не позволят положить его на кладбище? Но ведь чем несчастней был человек, тем добрей надо к нему быть". Они свернули в переулок; на углу, как привидение белел старинный деревянный особняк; за ним кто-то из церковных магнатов разбил большой сад, и он словно притаился за высокой оградой; там поднимались платаны, простирая во все стороны густые ветви, которые в этот прекрасный августовский вечер застили свет углового фонаря и отбрасывали на мостовую густые тени. Зажужжал майский жук, черный котенок играл со своим хвостом на ступеньке в одной из ниш. Переулок был пуст. Сердце Недды тревожно билось. Почему у Дирека такое странное, застывшее лицо? И он еще не сказал ей ни слова. Ей мерещились всякие ужасы, и она уже вся дрожала. - Что с тобой? - сказала она наконец. - Дирек, ты меня разлюбил? - Тебя нельзя разлюбить. - В чем же дело? Ты думаешь о Трайсте? Она услышала отрывистый смешок: словно всхлипнув, он ответил: - Да... - Но ведь все кончено. Он обрел вечный покой. - Покой! - И Дирек прибавил чужим, мертвым голосом: - Прости, Недда. Тебе тяжело, я знаю. Но это свыше моих сил. Что свыше его сил? Почему он ее мучает и ничего ей не говорит? Между ними появилась какая-то преграда... Что это? Она молча шла рядом с Диреком, смутно замечая и шорох платанов, и лунный свет на стене белого особняка, и тишину, и скользившие по каменной ограде тени Дирека и ее. В его лице, в его мыслях ей чудилось что-то чужое, недоступное. - Скажи мне, Дирек, скажи! - вырвалось у нее. - С тобой мне ничего не страшно!.. - Я не могу от него избавиться, вот и все. Мне казалось, если я пойду и посмотрю на него, это кончится. Но ничего не помогло. Недду охватил ужас. Она вгляделась в его лицо - изможденное, смертельно бледное. Они спускались теперь по откосу вдоль глухой фабричной стены - впереди лежала озаренная луной река; у берега стояли лодки. Из какой-то трубы вырвался клуб черного дыма и понесся по небу; над водой блестел освещенный мост. Они повернули назад - к темной громаде собора. Парочки на скамейках вдоль реки и не думали расходиться: они были гак счастливы - теплая ночь, август, луна! Недда и Дирек брели в безысходном молчании все дальше и дальше, мимо скамеек с влюбленными парочками, - туда, на прибрежную дорогу, тянувшуюся вдоль лугов, где запах сена, свежей стерни и обрызганных росами трав заглушал затхлую прель речного ила. И еще дальше - в лучах луны, которые, преследуя их, пробивались сквозь ивняк. Спугнутые их шагами водяные крысы скатывались вниз и бросались в воду: где-то далеко залаяла собака; послышался паровозный гудок, заквакала лягушка. Стерня и молодой клевер были еще пропитаны солнечным теплом, и струйки теплого воздуха просачивались в прохладную ивовую рощу. Такие лунные ночи не знают сна. Казалось, будто ночь торжествует, понимая, что она властвует над рекой, лугами и притихшими деревьями, которые не смеют даже шелестеть. Внезапно Дирек сказал: - Он идет с нами. Посмотри - вон там! На секунду Недде показалось, что рядом с ними, у самого края стерни, действительно движется какая-то смутная, серая тень. Задыхаясь, она закричала: - Нет, нет, не пугай меня! Сегодня я этого не вынесу! - И, как ребенок, уткнула голову ему в плечо. Он обнял ее, и она еще крепче прижала лицо к его куртке. Так вот кто отнимает у нее Дирека - это дух Боба Трайста! Враждебный, зловещий призрак! Она еще крепче прижалась к Диреку и подняла глаза к его лицу. Они стояли в темном ивняке, куда сквозь листву пробивались редкие лунные лучи и где все было удивительно пусто и тихо. Руки Дирека согревали ее, и Недда прильнула к нему; она сама не понимала, что делает, она ничего, в сущности, не понимала, кроме одного: ей хочется, чтобы он никогда не отпускал ее, ей хочется, чтобы он ее целовал, забыв о том, что его преследует, остался навеки с ней. Но его губы никак не хотели приблизиться к ее губам. Они были почти рядом, они дрожали, тянулись к ней... Недда прошептала: - Поцелуй меня... Она почувствовала, как Дирек вздрогнул; глаза его потемнели, губы судорожно передернулись, как будто он хотел поцеловать ее, но не решался. Что с ним? Что с ним происходит? Неужели он ее не поцелует? Пока длилась эта тягостная пауза и они неподвижно стояли в тени ивняка, испещренной лунными бликами, Недда ощущала такую тревогу, какой она еще никогда в жизни не испытывала. Он отказался ее поцеловать! Не хочет! Почему? Да еще в такую минуту, когда в ее жилах, в теплоте его рук, в его дрожащих губах - повсюду вокруг них - было что-то новое, таинственное, жуткое, сладостное... И, чуть не плача, она зашептала: - Дирек, я хочу быть с тобой, я ничего не боюсь, я хочу всегда быть с тобой! - Но тут она почувствовала, как он покачнулся и ухватился за нее, будто вот-вот упадет. Тогда Недда забыла все, кроме того, что это больной, которого она только что выходила. Он опять болен! Просто болен! - Дирек, - воскликнула она, - успокойся! Все хорошо. Пойдем потихоньку домой. Она крепко схватила его за руку и повела к гостинице. По дрожанию его руки, по напряженному взгляду Недда понимала, что, делая шаг, он не знает, удержится ли на ногах. Но сама она была уверена и спокойна; теперь ею владела одна-единственная мысль - довести его до дому по совсем уже пустой дороге, освещенной луной, мимо ночных лугов и белевшей внизу реки. Как же она сразу не поняла, что он совершенно измучен и его нужно поскорее уложить в постель? Они медленно шли - мимо фабрики, вверх по переулку, где под ветвями платанов был сад церковного магната; затем, миновав белый особняк на углу, они очутились на главной улице, где еще попадались прохожие. У входа в гостиницу стоял Феликс, растерянный, как старая курица, и, поглядывая на часы, поджидал дочь. К большому облегчению Недды, он, увидев их; тотчас же скрылся в вестибюле, - она не могла сейчас ни с кем разговаривать. У нее была только одна цель - поскорее уложить Дирека. Пока они шли, лицо его было словно окаменевшим; сейчас, когда он сел на кожаный диван, у него начался такой озноб, что зуб не попадал на зуб. Она позвонила, коридорному и велела принести грелку, коньяк и горячей воды. Он выпил глоток - дрожь утихла, и он заявил, что ему лучше, и потребовал, чтобы Недда ушла. Она не решалась расспрашивать его, но, когда начался упадок сил, галлюцинации как будто прекратились; прикоснувшись губами к его лбу с такой материнской нежностью, что он поднял глаза и улыбнулся, Недда спокойно сказала: - Я приду попозже и хорошенько закутаю тебя в одеяло. Феликс ждал ее в вестибюле возле столика, где стояла чашка с молоком и хлеб. Не говоря ни слова, он снял с них салфетку. Пока Недда ужинала, он не спускал с нее глаз, но не решался ее расспрашивать. Лицо ее было непроницаемо, и он только отважился сказать: - Дядя Джон уехал ночевать в Бекет. Я снял для тебя номер рядом со своим и раздобыл зубную щетку, что-то вроде гребешка, и еще всякую мелочь... Думаю, ты как-нибудь обойдешься. Недда простилась с отцом у порога его номера и пошла к себе. Выждав десять минут, она снова потихоньку выскользнула в коридор. Все было тихо, и она решительно спустилась вниз. Ей было безразлично, что о ней подумают. Ее, наверно, принимают за сестру Дирека, а если нет, ей это тоже все равно. Был уже двенадцатый час; свет почти повсюду погасили, и вестибюль явно нуждался в утренней уборке. В коридоре тоже было темно. Недда приоткрыла дверь и подождала несколько секунд, пока не услышала тихий голос Дирека: - Недда, иди, я не сплю. Сквозь занавеску, пропускавшую решительно все; пробивался лунный свет; в этой полутьме Недда тихонько пробралась к кровати. Она едва могла разглядеть лицо Дирека и его полный обожания взгляд. Положив руку ему на лоб, она шепотом спросила: - Тебе хорошо? - Да, очень, - шепнул он в ответ. Она опустилась около кровати на колени и положила голову рядом с ним на подушку. Удержаться от этого она не могла; теперь им стало уютно и спокойно. Он дотронулся губами до ее носа. В этот миг она перехватила его взгляд - томный и нежный. Затем она встала. - Хочешь, я посижу с тобой, пока ты заснешь? - Да. Но спать я не буду. А ты? Недда в темноте отчаянно покачала головой. Спать. Нет, ей не до сна! - Ну что ж, тогда спокойной ночи. - Спокойной ночи, мой темноглазый ангел. - Спокойной ночи, - прошептав эти слова, Недда тихонько открыла дверь и бесшумно ушла. ГЛАВА XXXVII  Недда долго не могла сомкнуть глаз и представляла себе, что она там, где ей уже совсем нельзя было бы уснуть. Но когда наконец она забылась, ей приснился сон: они вдвоем с Диреком очутились на какой-то звезде, где все деревья белые, и вода, трава, птицы - тоже все белое. Они с Диреком идут, взявшись за руки, а вокруг растут белые цветы. И когда она нагнулась, чтобы сорвать один из них, оказалось, что это вовсе не цветок, а Трайст - его забинтованная голова! Недда с криком проснулась. В восемь часов она уже была одета и сразу же пошла в комнату Дирека. На ее стук никто не ответил; у нее от страха сжалось сердце, и она толкнула дверь. Дирека не было; он взял свои вещи и ушел. Недда побежала в вестибюль. В конторе для нее лежала записка, и она пошла к себе, чтобы не читать ее на людях. Там было написано: "Он вернулся утром. Я еду первым же поездом домой. По-моему, он хочет, чтобы я что-то сделал. Дирек". Вернулся! То самое, то серое нечто, которое, как ей показалось, и она на мгновение увидела в лучах у реки! Дирек опять мучается, как мучился вчера! Это ужасно! Недда сидела, опустив руки, пока не пришел отец. Ей стало легче оттого, что и он знает про это несчастье. Он не стал возражать, когда она предложила поехать следом за Диреком в Джойфилдс. Они отправились сразу же после завтрака. Теперь, когда она знала, что скоро увидит Дирека, страх ее немного прошел. Но в поезде она сидела молча, разглядывая пол, и только раз взглянула на отца из-под длинных ресниц. - Ты это можешь понять, папа? Феликс, который был немногим веселее ее, ответил: - В этом человеке было что-то странное. Не забывай, что Дирек недавно болел. Но для тебя все это слишком тяжело, Недда. Меня это огорчает. Мне все это ужасно не нравится! - Я не могу с ним расстаться, папа. Это невозможно! Феликс замолчал, услышав ее резкий тон. - Будем надеяться, что его мать как-нибудь ему поможет, - сказал он. Ах, если бы Кэрстин захотела помочь - услать его куда-нибудь подальше от этих батраков, подальше от этих мест вообще! Выйдя из поезда, они пошли через луга, что сокращало дорогу почти на целую милю. Трава и рощи ярко блестели на солнце; трудно было поверить, что люди могут страдать из-за такой приветливой земли, испытывать горе и терпеть несправедливость, живя и работая на этих светлых полях. В этом земном раю у жителей должна быть завидная доля, сытое существование, не хуже хотя бы, чем у этих холеных, довольных коров, поднимавших к ним любопытные морды! Недде захотелось погладить одну из них; нос у нее был тупой, мокрый, сероватый. Но животное, фыркая, отпрянуло от ее руки, и мягкие недоверчивые глаза в каштановых ресницах, казалось, упрекали девушку в том, что она принадлежит к породе, от которой нельзя ждать ничего хорошего. На последнем поле, где им надо было сворачивать к Джойфилдсу, они встретили приземистого белобрысого человека без шапки и без куртки; он только что загнал скотину и возвращался с собакой, припадая на обе ноги, словно все еще шел за стадом. Проходя мимо, он кинул на них такой же недоверчивый взгляд, как та корова, которую хотела погладить Недда. Она поняла, что это один из батраков Маллоринга, и ей захотелось его расспросить, но вид у него был смущенный, подозрительный, словно он поймал их на том, что они пытались его в чем-то обмануть. Тем не менее она набралась храбрости и спросила: - Вы знаете, что случилось с бедным Бобом Трайстом? - Слыхал... Уж больно не нравилось ему в тюрьме. Говорят, будто тюрьма выедает сердце у человека. Вот он и не стал этого дожидаться. Улыбка, искривившая его губы, показалась Недде странной и жестокой, словно этот человек радовался, что его товарища постигла такая судьба. Она не нашлась, что ответить, и почему-то спросила: - Пес у вас хороший? Он взглянул на семенившую рядом собаку с опущенным хвостом и помотал головой. - Никуда не годится для скотины, боится ее тронуть! - Потом, глядя на нее искоса, неожиданно добавил: - Ну, а молодой мистер Фриленд головой все же треснулся! И снова в голосе его послышалось злобное удовлетворение, а губы искривила жестокая усмешка. Недде стало еще тоскливее. Они разошлись в разные стороны на перекрестке и видели, что он смотрит им вслед, когда они поднимались по ступенькам к калитке. Посреди грядки с ранними подсолнечниками стоял Тод, окруженный тремя маленькими Трайстами и собакой. Все они, по-видимому, изучали самый большой подсолнечник, на котором сидели пестрая бабочка и пчела - одна на золотом лепестке, другая - на черном венчике. Недда торопливо подошла к ним и спросила: - Дирек вернулся, дядя Тод? Тод поднял на нее глаза. Он, казалось, ничуть не удивился, словно уже привык, что его родственники падают с неба в десять часов утра. - Да. И ушел опять, - сказал он. Недда кивком головы показала на детей. - Вы уже слышали, дядя Тод? Тод кивнул, и его голубые глаза, глядевшие поверх детских головок, потемнели. - А бабушка еще здесь? Тод снова кивнул. Оставив Феликса в саду, Недда поднялась наверх и постучала в дверь к Фрэнсис Фриленд. Эта стоическая женщина позволяла себе единственную роскошь - завтракать у себя в комнате, и сейчас она готовила себе завтрак на маленькой спиртовке. - Ах, милочка! - воскликнула она, увидев Недду. - Откуда ты взялась? Ты должна выпить со мной какао, оно такое вкусное! Посмотри, какая чудная спиртовка. Ты когда-нибудь видела, чтобы они так прекрасно горели? Гляди! Она дотронулась до спиртовки, и слабенькое пламя тотчас погасло. - Ах, как досадно! Но это чудесная вещь, совсем новое устройство. Я тебе непременно такую куплю. Пей поскорее какао, оно очень горячее. - Я уже позавтракала, бабушка. Фрэнсис Фриленд недоверчиво поглядела на нее, потом принялась сама пить какао, что ей, по правде говоря, давно пора было сделать. - Бабушка, ты мне поможешь? - Конечно, милочка. В чем? - Я хочу, чтобы Дирек забыл всю эту ужасную историю. Фрэнсис Фриленд отвинтила крышку маленькой коробочки. - Да, конечно, милочка. Я тоже думаю, что для него это будет самое лучшее. Открой рот, я положу туда чудный сухарик. Они с гематогеном и страшно полезны после дальних поездок... Боюсь только, что он меня не послушается, - добавила она грустно. - Да, но вы можете поговорить с тетей Кэрстин, а ее он послушается. На лице Фрэнсис Фриленд появилась необычайно трогательная улыбка. - Конечно, я могу с ней поговорить. Но, понимаешь, со мной ведь никто не считается. Старых людей редко слушают. - Что вы, бабушка, с вами все считаются! Еще как! Все восхищаются вами. У вас есть то, чего нет ни у кого другого. И вы совсем не старая душой. Фрэнсис Фриленд повертела на пальце одно из своих колец и сняла его. - Ну, об этом лучше не думать, - сказала она. - Я давным-давно хотела отдать тебе это кольцо, оно так жмет мне палец! А ну-ка, давай посмотрим, годится ли оно тебе! Недда отпрянула от нее. - Ах, бабушка! Какая вы... - воскликнула она и убежала. В кухне по-прежнему никого не было, и она села, дожидаясь, пока тетя не кончит уборки наверху. Наконец Кэрстин в своем неизменном синем платье сошла вниз. Она выразила удивление при виде племянницы лишь легким подергиванием бровей. И дрожа, Недда принялась рассказывать ей все, как было: и о письме Дирека, и об их поездке в Вустер, о разговоре с ним отца, о том, как они ходили смотреть на мертвого Трайста, о прогулке к реке, о том, как он угнетен и несчастен. Показав ей полученную утром записочку, она воскликнула: - Ах, тетя Кэрстин, сделайте так, чтобы ему стало легче! Ведь у него же просто галлюцинации, вы должны его от всего этого оградить! Кэрстин слушала ее, стоя в своей любимой позе: упершись ногой в решетку очага. Когда девушка замолчала, она тихо сказала ей: - Недда, я ведь не колдунья! - Но если бы не вы, он бы никогда не вмешался в это дело! А теперь, когда несчастный Трайст умер, ему все равно больше нечего делать. Я уверена, что только вы можете сделать так, чтобы ему больше ничего не мерещилось! Кэрстин покачала головой. - Послушай, Недда! - сказала она медленно, словно взвешивая каждое слово. - Я хотела бы тебе кое-что объяснить. У нас в стране существует ложное представление, будто люди здесь свободны. Когда я была еще девочкой, такой молодой, как ты, я уже и тогда знала, что это неправда; свободны у нас только те, кто может заплатить за свою свободу. Но одно дело - это понимать, а другое - чувствовать всем своим существом. Когда у человека вроде меня всегда открыта рана и она то и дело воспаляется от того, что происходит вокруг, нечего удивляться, что она иногда заражает своим жаром окружающих. Дирек заразился от меня этой болью, вот и все! Но у меня она никогда не пройдет, Недда, никогда! - Да, но, тетя Кэрстин, он ведь в ужасном состоянии! Я не могу этого видеть. - Дорогая, Дирек очень впечатлителен; к тому же он был болен. В нашей семье у многих бывали видения. Это пройдет. Недда горячо запротестовала. - Я не верю, что это у него пройдет, если он останется здесь и будет надрывать свое сердце! А они еще хотят меня с ним разлучить! Я вижу, что хотят! Кэрстин обернулась, ее глаза сверкнули. - Они?.. А-а... Ну что ж! Тебе придется бороться, если ты хочешь стать женой бунтаря. Недда растерянно поднесла руку ко лбу. - Видишь ли, Недда, борьба никогда не прекращается. И бороться приходится не только с той или другой несправедливостью, бороться надо со всякой силой,