пцами! И почти неслышно с ее губ сорвались слова: - Technique merveilleuse! {Великолепная техника! (франц.).} У него забегали глаза и отвисла губа. Джип пересекла комнату и положила руку на звонок. Страха как не бывало. Росек без единого слова повернулся и вышел в сад. Она молча смотрела, как он шел по дорожке. Она уничтожила его тем оружием, против которого не устоит даже самая неистовая страсть, - оружием смеха. Но как могло случиться, что она по-настоящему испугалась, чуть не отступила в этой схватке, чуть не подпала под власть этого человека - в своем собственном доме, где рядом прислуга! В саду на нее пахнуло первым теплым дыханием лета. Середина июня! Дремотный воздух полон жужжания насекомых и аромата. Джип села в тени. Щенки принялись кататься по траве и визжать, а она все пыталась найти какой-либо смысл в своем маленьком мире, хоть какую-нибудь защиту для себя. Ей казалось, что вокруг все окутано горячей, тяжелой мглой, в которой притаилось что-то страшное; гордость и воля - вот что поможет ей не выдавать никому своего страха. Выйдя в то утро из дому, Фьорсен долго шел пешком, пока ему не встретилось такси. Откинувшись на спинку сиденья, он снял шляпу и велел ехать побыстрее - куда глаза глядят! Он привык так делать, когда у него бывало плохое настроение. Быстрая езда успокаивала. А сегодня ему особенно необходимо было успокоиться. Проснуться в своей собственной кровати и даже не помнить, как ты туда попал! Это было для него не ново, как и для многих двадцативосьмилетних мужчин; но после женитьбы это случилось впервые. Если бы он совсем ничего не помнил, было бы легче. Но он смутно припоминал темную гостиную и рядом с собой Джип, похожую на привидение. Почему-то все это его очень пугало. А уж если он трусит, как многие другие, значит, дело его плохо. Будь она похожа на других женщин, с которыми он испытал утехи любви, он не чувствовал бы такого гнетущего унижения. Будь она похожа на них, он уже давно бы "покончил" с ней, как выражается Росек. Но он хорошо знал, что не "покончит". Он может напиваться, может вести распутный образ жизни, но Джип приросла к его сердцу. В ее покорности - ее сила, тайна ее притягательной власти. Он уже знал в ней эту непонятную для него врожденную чувствительность; и если Джип даже и уступает его пылкой страсти, она все равно как бы остается в стороне, со своей слабой, неуловимой улыбкой. Такой непостижимой улыбкой днем и ночью улыбаются леса и поля; она проглядывает в кротком, трепетном равнодушии цветов, деревьев, потоков, скал, птичьего пения, всего этого вечного движения природы под солнцем или при свете луны. Ее темные, мягко улыбающиеся глаза притягивали его, вызывали неутолимую жажду. Он был из тех людей, которые, встретившись со сложными душевными переживаниями, сразу отшатываются от них, ищут успокоения, стараются всякими безрассудными поступками залечить рану, нанесенную их эгоизму; словом, это был испорченный ребенок, капризный и в то же время не лишенный возвышенных порывов, порой отталкивающий, порой чем-то привлекательный, как и все подобные люди. Он пожелал достать луну, и вот он получил ее, а теперь не знает, что с ней делать; он все еще хватается за нее, но чувствует, что она отдаляется все больше и больше. Неудача, которую он потерпел в своих попытках слиться с ней духовно, доводила его до безумия. Только работа еще как-то помогала ему управлять собой. Работал он много и упорно; но и здесь уже чего-то не хватало. У него было все для того, чтобы достигнуть совершенства, - все, кроме моральной устойчивости, которая только одна могла принести ему заслуженное, как он полагал, превосходство над другими. Часто он удивлялся и раздражался, когда узнавал, что кто-нибудь из его сверстников добивался больших успехов, чем он. Сидя в такси, он размышлял: "Может быть, я позволил себе ночью что-нибудь такое, что по-настоящему возмутило ее? Почему я не дождался ее и не узнал обо всем - пусть даже самом худшем?" Он криво усмехнулся: узнавать о худшем он не очень-то любил. Мысли его в поисках козла отпущения обратились к Росеку. Как у всякого увлекающегося женщинами себялюбца, у Фьорсена было мало друзей. Росек был самым постоянным. Но и Росека Фьорсен презирал и одновременно боялся: люди слабовольные, но большого таланта, всегда так относятся к людям менее талантливым, но обладающим большой силой воли. Фьорсен обращался с Росеком, как капризный ребенок с нянькой; но он не мог обойтись без него, мецената с туго набитым кошельком. "Проклятый Поль! - думал он. - Он должен был знать да и знает, что его коньяк пьешь легко, как воду. Он видел, что я пьянею. Не иначе как у него было что-то на уме. Куда я пошел потом? Как добрался до дома? Неужели я обидел Джип?.. Если слуги были при этом - это могло ужасно огорчить ее!" Он почувствовал новый приступ страха. Он не знает ее, никогда не знал, что она думает и чувствует, он вообще ничего не знает о ней. Это несправедливо! Сам он не утаивал ничего. Он открыт для нее как божий свет - пожалуйста, смотри! Что же все-таки он натворил вчера? Горничная глядела на него утром как-то странно... И вдруг он приказал шоферу: - Бэри-стрит, Сент-Джеймс! На всякий случай надо узнать, не уехала ли Джип к отцу. Пока машина добиралась до этой маленькой улицы, он несколько раз менял свое намерение. Легкий пот выступил у него на лбу, когда он позвонил и ждал, пока отворят дверь. - Миссис Фьорсен здесь? - Нет, сэр. - И не приезжала сегодня утром? - Нет, сэр. Он не подумал о том, что надо было как-то объяснить свой приезд, снова сел в машину и велел шоферу ехать на Керзон-стрит. Если ее нет и у "этой тетки Розамунды", тогда все в порядке: больше ей быть не у кого. У тетки ее не оказалось. Он облегченно вздохнул и стал думать о том, как бы позавтракать. Пожалуй, надо заехать к Росеку, занять у него денег для уплаты шоферу и заодно подкрепиться. Но Росека тоже не было. Пришлось ехать домой, чтобы там уплатить за такси. Шофер посматривал как-то искоса, словно догадываясь о его затруднениях. У ограды своего дома он встретил человека с большим конвертом в руке. Джип сидела в своем кабинете и перелистывала корешки чековой книжки. Она не обернулась. - Я могу позавтракать? - спросил он. Она протянула руку к звонку и позвонила. Ему стало жаль ее. Он уже готов был обнять ее и крикнуть: "Прости меня, Джип, я страшно виноват!" Но в эту минуту на звонок явилась Бетти. - Пожалуйста, подайте завтрак мистеру Фьорсену. Он услышал, как, выходя, толстуха что-то проворчала себе под нос. Она тоже участвовала в его отлучении. И он раздраженно сказал: - Ты хочешь, чтобы твой муж умер от голода, если он опоздал к завтраку? Джип протянула ему чековую книжку. Он прочел на корешке: "М-ры Траверс и Сэнборн, портные. Счет оплачен: 54 фунта 3 шиллинга, 7 пенсов". " Фьорсен покраснел, но тут же принял вид оскорбленного достоинства. - Ты уплатила? Мои счета тебя не касаются. - Посыльный сказал, что, если счет не будет немедленно оплачен, они подадут в суд. Я считаю, что не платить долги неприлично. Много их у тебя? - Я не скажу тебе. - Мне надо вести хозяйство и платить прислуге, и я должна знать, на что могу рассчитывать. Я не собираюсь делать долги. В лице ее появилась жесткость, какой он не видел прежде. Это была совсем не та Джип, с которой он разговаривал во всеоружии своей власти, в этот же час вчера утром. Этот бунт уязвил его тщеславие, вызвал непонятную тревогу и в то же время как-то встряхнул его. Он сказал тихо: - Деньги! Проклятые деньги! Поцелуй меня. - Это ребячество - проклинать деньги. Я готова истратить весь свой доход, но не больше. И я не собираюсь просить денег у отца. Он бросился в кресло. - Ха, ха! Добродетель! - Нет, гордость. - Значит, ты не веришь в меня, - сказал он угрюмо. - Не веришь, что я могу заработать столько, сколько хочу, больше, чем есть у тебя? Ты никогда в меня не верила! - Мне кажется, ты зарабатываешь теперь столько, сколько вообще способен заработать. - Ах, ты так думаешь! Ладно! Мне не нужны твои деньги. - Т-с-с-с! Он оглянулся. В дверях стояла горничная. - Простите, сэр! Шофер спрашивает, заплатите ли вы ему, или он вам еще будет нужен? Двенадцать шиллингов. Фьорсен посмотрел на нее взглядом, от которого, как говорит прислуга, "можно одуреть". - Нет, он мне не нужен. Заплатите ему. Девушка взглянула на Джип, сказала "да, сэр" и исчезла. Фьорсен рассмеялся. Это была забавная поправка к его самоуверенному заявлению. - Неплохо, а, Джип? Но ее лицо оставалось неподвижным; зная, что над забавными нелепостями она любит посмеяться даже больше, чем он, Фьорсен снова почувствовал приступ страха. Что-то изменилось. Да, в самом деле, что-то в ней изменилось. - Я обидел тебя вчера ночью? Она пожала плечами и отошла к окну. Он мрачно посмотрел на нее и выбежал в сад. И почти тут же неистовые звуки скрипки понеслись из студии через лужайку. Джип слушала с горькой улыбкой. Вот теперь и деньги тоже! Но не все ли равно? Ей уже не уйти от этого. Никогда не уйти. Ночью он будет целовать ее, и она будет притворяться, что все хорошо. И так будет всегда! Что ж, она сама виновата. Достав двенадцать шиллингов из кошелька, она положила их на стол, чтобы отдать горничной. И неожиданно ей пришла в голову мысль: "А может быть, я ему надоела? Если бы только я ему надоела!" Но впереди лежала длинная дорога, куда длиннее той, которую ей уже довелось пройти. ГЛАВА VII Тот, кто хоть раз видел, как на экваторе во время полного штиля безвольно повисают паруса и с каждым днем умирает надежда на спасение, легко поймет, какой стала теперь жизнь Джип. Все меняется - даже штилю приходит конец. Но что может измениться для молодой женщины двадцати трех лет, которая ошиблась, вступив в брак, и не может корить за это никого, кроме себя, если она не "современная" женщина, какой никогда не была Джип? Решив никому не признаваться в своей неудаче и стиснув зубы ждать ребенка, Джип продолжала скрывать свое состояние от всех, даже от Уинтона. С Фьорсеном ей удавалось держать себя как обычно, она по-прежнему старалась сделать для него внешнюю сторону жизни легкой и приятной: аккомпанировала ему, вкусно кормила, терпела его любовные излияния. Изображать из себя жертву было бы глупо! Ее malaise {Подавленность (франц.).}, которую она так успешно утаивала, имела более глубокие причины: то был упадок духа, неизбежный в человеке, который сам обрезал себе крылья. Что до Росека, то Джип вела себя с ним так, словно той маленькой сцены никогда и не было. Надежда на то, что в трудную минуту можно обратиться к мужу, навсегда рассеялась уже в ту ночь, когда он вернулся домой пьяным. А рассказывать о Росеке отцу она не решалась. Но она постоянно была настороже, зная, что Росек никогда не простит ей пущенного в ход против него оружия смеха. Его намеки насчет Дафны Уинг она попросту выбросила из головы, чего никогда не сделала бы, если бы любила Фьорсена. Джип воздвигла себе идола гордости и стала ему поклоняться. Только Уинтон да, пожалуй, Бетти могли бы понять, что она несчастна. Легкомысленное отношение Фьорсена к деньгам не слишком ее беспокоило: она сама оплачивала все расходы по дому - арендную плату, жалованье прислуге, свои наряды, и ей пока удавалось сводить концы с концами, а с его тратами вне дома она ничего не могла поделать. Лето тянулось медленно. Кончился сезон концертов, и стало ясно, что оставаться в Лондоне невозможно. Но она боялась уезжать из своего маленького спокойного дома. Именно это и послужило причиной того, что однажды вечером она открыла Фьорсену свою тайну. На его лице, бледном, осунувшемся от лондонской жизни, вспыхнул странный тусклый румянец; он вскочил и уставился на нее. Джип невольно отодвинулась. - Нечего смотреть на меня. Это правда. Он схватился за голову и разразился потоком слов: - Но я не хочу! Я не хочу ребенка!.. Он испортит мою Джип! И вдруг он подскочил к ней с искаженным от страха лицом: - Я не хочу! Я боюсь его! Не надо ребенка! Джип почувствовала то же самое, что и в тот час, когда он стоял здесь, у стены, пьяный, - скорее это было сострадание, чем презрение к его ребячеству. Взяв его за руку, она сказала: - Хорошо, Густав. Пусть это тебя не беспокоит. Когда я стану некрасивой, я уеду с Бетти, пока все не кончится. Он опустился перед ней на колени. - О, нет! О, нет! О, нет! Моя Джип, красивая! Джип сидела неподвижно, вся в страхе оттого, что и у нее могут вырваться те же слова: "О, нет!" Окна были открыты, в комнату залетали мотыльки. Один уселся на белую гортензию, разросшуюся над камином. Джип смотрела на нежное, пушистое растение, соцветие которого напоминало голову совы, притаившейся в зеленых листьях. Она смотрела на лиловые изразцы камина, на яркую ткань своего платья, смягченную светом ламп. И ее любовь к красоте восстала, разбуженная его криком: "О, нет!" Скоро она станет уродливой и будет мучиться и, может быть, умрет, как умерла ее мать... В тот вечер и весь следующий день она с интересом наблюдала, как усваивает Фьорсен столь расстроившую его новость. Когда он наконец понял, что придется покориться природе, он начал избегать всего, что могло бы напомнить ему о будущем ребенке. Она поостереглась сама предложить ему уехать отдыхать без нее. Но когда он уехал в Остенде, вместе с Росеком, на Джип снизошел покой. Не ощущать ежеминутно присутствия в доме этого чуждого ей, беспорядочного человека! И, когда на следующий день она проснулась в тишине летнего утра, она не могла убедить себя, как ни старалась, что ей не хватает его. В сердце не было ни пустоты, ни боли; она чувствовала только одно: как приятно и спокойно лежать вот так, одной! Она долго не вставала. Это было восхитительно - окна и двери распахнуты настежь, в комнату то и дело забегают щенки, а ты лежишь в полудреме, слушаешь воркованье голубей, далекие отзвуки городского движения и чувствуешь, что ты снова хозяйка над собой, над своей душой и телом. Раз уж она все сказала Фьорсену, у нее отпало всякое желание держать дольше в секрете свое положение. И Джип позвонила отцу, что она одна. Уинтон не уезжал из Лондона. Между скачками, которые прошли в Гудвуде и следующими - в Донкастере, не предвиделось состязаний, которые стоили бы внимания; да и вообще это время года не для охоты, так что не было нужды покидать Лондон. Больше всего он любил жизнь в столице в августе: клуб был безлюден, можно было просиживать там долгие часы, не боясь, что какой-нибудь надоедливый старик схватит тебя за пуговицу и заведет длинный разговор. К его услугам всегда был маленький Бонкарт, учитель фехтования. Уинтон уже давно старался научиться орудовать левой рукой так, как когда-то действовал правой; турецкие бани на Джерми-стрит тоже почти пустовали - тучные клиенты разъехались; можно прогуляться в Ковент-гарден, купить дыню и отнести ее домой, не встретив никого, разве что какую-нибудь захудалую герцогиню на Пикадилли; в теплые вечера - просто пофланировать по улицам или паркам, покуривая сигару, отдаваясь смутным мыслям, смутным воспоминаниям. Было очень приятно узнать, что дочь одна и в доме нет субъекта. Где бы накормить ее обедом? Миссис Марки была в отпуске. А почему бы не у Блэфарда? Там спокойно - небольшие залы, не слишком респектабельно, но всегда прохладно. Решено: у Блэфарда! Когда она подъехала к дому на Бэри-стрит, он уже был готов и чувствовал себя школьником, которого на несколько дней отпустили из школы. Как она очаровательна - правда, немного бледна, - как хороши ее темные глаза, улыбка! И, быстро подойдя к машине, он сказал: - Нет, не выходи. Я сяду с тобой. Обедаем у Блэфарда, Джип, сегодня вечер развлечений! Ему доставило истинное удовольствие проследовать за ней в маленький ресторан, пройти по низким, окрашенным в красный цвет залам, видеть, как посетители с завистью провожают его глазами. Он усадил Джип в дальнем углу, у окна, где ее было видно и откуда она могла все видеть. Ему очень хотелось, чтобы ею любовались; сам же он сел к залу спиной, предоставив посетителям обозревать свой седеющий затылок. Он вовсе не собирался портить себе удовольствие, и смотреть на всю эту разношерстную публику, поглощающую шампанское и распаренную от жары. Ибо втайне он хотел насладиться не только сегодняшним вечером, но и воспоминаниями о другом вечере из далекого прошлого, когда в этом самом уголке он обедал с ее матерью. Тогда в сторону атакующих взглядов было обращено его лицо, она же прятала свое. Но об этом он ничего не говорил Джип. Новость, которую она ему сообщила, он принял с выражением, хорошо ей знакомым, - сжатые губы, глаза смотрят куда-то вверх. - Когда? - спросил он. - В ноябре. Тот самый месяц! Протянув руку через стол, он крепко сжал ее пальцы. - Все будет хорошо, дитя мое. Я рад. Схватив его руку, Джип пробормотала: - А я - нет. Но я не буду бояться, обещаю! Ни один из них не обманывался ни в чем. Оба умели сохранять спокойствие при любых обстоятельствах. К тому же это был "вечер развлечений" - первый свободный вечер со дня ее замужества. После слов Уинтона "Значит, он уехал в Остенде?" и его восклицания "Еще бы!" они ни разу больше не упоминали о Фьорсене. Разговаривали о лошадях, о Милденхэме. - Джип казалось, что прошли годы с тех пор, как она была там - вспоминали ее детские шалости. Лукаво посмотрев на него, Джип спросила: - А каким ты был в детстве, отец? Тетушка Розамунда говорит, ты иногда впадал в такую ярость, что к тебе было не подступиться. Она говорит, что ты лазал по деревьям, стрелял из рогатки да дразнил всех, и не было случая, чтобы ты сказал что-нибудь, если не хотел этого сказать. А еще - будто ты был отчаянно влюблен в свою гувернантку, это правда? Уинтон улыбнулся. Мисс Хантли! С завитыми каштановыми волосами, голубыми глазами, всегда изящно одетая! - Да, да, - сказал он. - Боже, как давно это было! Мой отец уезжал тогда в Индию. Он больше не вернулся - его убили в первую афганскую кампанию. Когда я в детстве влюблялся, - я влюблялся очертя голову. Но я и наполовину не был так восприимчив, как ты. Нисколько не был похож на тебя, Джип. Уинтон увидел, что она бессознательно следит взглядом за движениями официантов, словно вбирает в себя все происходящее вокруг, и подумал: "Самое очаровательное существо на свете!" - Ну, - сказал он, - что будем делать дальше? Может быть, заглянем в театр или в мюзик-холл? Джип покачала головой. Очень уж жарко! Почему бы не прокатиться в машине, а потом посидеть в парке? Вечерело, духота была уже не такой изнуряющей - легкий ветерок, веявший на бульварах и в парках, смешивался с запахом пыли и бензина. Уинтон назвал шоферу тот же адрес, что и в далекий, ушедший в прошлое вечер: Найтсбриджские ворота. Тогда они ехали в экипаже, и ночной ветерок дул им в лицо, а не в затылок, как сейчас, в такси. Они вышли из машины, пересекли Роу, миновали Лонг-Уотер и по тропинке, вьющейся между деревьями, поднялись наверх. Здесь они уселись рядом на двух стульях, покрытых пальто Уинтона. Роса еще не выпала. Листья деревьев висели неподвижно и легко в теплом, напоенном ароматом воздухе. Под деревьями или на траве тихо сидели, уже не выделяясь в темноте, другие парочки. Дымок от сигары Уинтона подымался кольцами. Он весь ушел в воспоминания. Пепел от сигары упал на его костюм, и он поднял руку, чтобы сбросить его. Джип прошептала ему на ухо: - Как чудесно - тепло и запах цветов в темноте! Уинтон вздрогнул. - Просто великолепно! Но у меня погасла сигара, а спичек нет. Джип взяла его под руку. - Темнота, этот шепот влюбленных - словно мы в каком-то таинственном мире. Тебе не кажется? Порыв ветра всколыхнул листву, и на мгновение ночь стала полна шепота; потом донеслось чье-то хихиканье. Джип встала. - Уже прохладно от росы. Может быть, пойдем? Очарование исчезло. Ночь опять стала обыкновенной лондонской ночью. Парк снова превратился в покрытый пыльной травой и гравием участок земли, влюбленные в клерков и продавщиц на прогулке. ГЛАВА VIII От Фьорсена приходили длинные послания. Он страшно тосковал без нее, но, судя по всему, весьма усердно развлекался. Он просил денег, но забывал сообщить, на что он их тратит. Выходя из бюджета, и без того урезанного, Джип посылала ему денежные переводы: это ведь был и ее отпуск, и она могла себе разрешить оплачивать его. Однажды она разыскала магазин, где можно было продать драгоценности, и все, что выручила, отправила ему. Это дало ей еще одну неделю. Как-то вечером они пошли с Уинтоном в "Октагон", где все еще выступала Дафна Уинг. Джип вспомнила, как восторгалась девушка ее садом, и написала ей письмо, в котором приглашала позавтракать и отдохнуть у нее до вечера. Мисс Дафна с жадностью ухватилась за приглашение; она пришла, бледная и поникшая от жары, в платье из шелка либерти, в простой соломенной шляпе с широкими полями. Позавтракав, они расположились в самом тенистом уголке сада - Джип в плетеном кресле, Дафна на подушках в траве. После длинной серии восклицаний маленькая танцовщица принялась откровенно изливать душу. И Джип - внимательнейшая слушательница - с интересом следила за рассказом этой девушки, столь отличной от нее самой. - Конечно, как только смогу, я уйду из дома. Только нехорошо выходить в жизнь, - это выражение она употребляла довольно часто, - если не знаешь, что к чему. В моей профессии надо быть очень осторожной. Правда, многие думают, что она хуже, чем на самом деле; отец даже иногда выходит из себя. Но, право, миссис Фьорсен, дома ужасно! Мы едим баранину - вы ведь, знаете, что такое баранина! Просто невозможно спать летом в комнате, когда пахнет бараниной. А тут еще нужно упражняться. Чего бы я хотела, так это иметь студию. Вот было бы дивно - где-нибудь у реки или здесь, наверху, возле вас! Право, дивно! Знаете, я понемногу откладываю деньги. Как только соберу двести фунтов, я сбегу. А что было бы совсем чудесно - это заинтересовать художников, музыкантов. Я не хочу быть обыкновенным "номером" - балетные ангажементы год за годом и прочее. Я хочу быть чем-то особенным! Но мать рассуждает так глупо - она считает, что я ни в коем случае не должна рисковать. А я с ней не согласна... Так приятно беседовать с вами, миссис Фьорсен, потому что вы тоже молоды и понимаете меня; и я уверена, что вы не обидитесь, если я кое о чем вас спрошу. Вот насчет мужчин; как вы считаете: надо выходить замуж или иметь любовника? Говорят, что нельзя стать хорошей артисткой, пока не испытаешь страсти. Но если выйти замуж, тогда снова баранина, а может быть, и дети, да еще вдруг попадется плохой муж. Уф! И все же я против беспутства. Я ненавижу беспутных людей, просто ненавижу. Вы как считаете? Все это ужасно трудно, правда? Джип отвечала с полной серьезностью: - Такие вещи улаживаются сами собой. Я бы не беспокоилась на вашем месте. Дафна Уинг оперлась подбородком на руки. - Да, я и сама так думала. И, конечно, я бы могла сейчас сделать либо то, либо другое. Но, видите ли, меня совершенно не интересуют обыкновенные, ничем не выдающиеся мужчины. Я убеждена, что влюблюсь только в выдающегося мужчину. Вы ведь тоже так поступили, правда? Поэтому вы должны меня понять. Я считаю, что мистер Фьорсен - удивительно выдающийся! Пробившийся через листву теплый солнечный луч вдруг упал на открытую шею Джип. Она по-прежнему серьезно слушала Дафну Уинг. - Конечно, мать устроила бы истерику, если бы я спросила ее об этом, а уж про отца и говорить не приходится. Но это ведь так важно, правда? Можно с самого начала наделать ошибок, а мне так хочется выдвинуться... Я просто обожаю свою работу. Я не хочу, чтобы любовь мешала работе, я хочу, чтобы она мне помогала, понимаете? Граф Росек говорит, что моим танцам не хватает страсти. Мне хочется, чтобы вы сказали, так ли это. Вам я поверю. Джип покачала головой. - В этом я не судья. Дафна Уинг посмотрела на нее с упреком. - О, я уверена, что это не так! Будь я мужчиной, я бы страстно влюбилась в вас. У меня есть новый танец - танец нимфы, которую преследует фавн; но так трудно чувствовать себя нимфой, когда знаешь, что фавн - всего-навсего балетмейстер. Вы считаете, что мне надо вложить страсть в этот танец? Понимаете, я должна все время убегать; но было бы намного тоньше, если бы создать впечатление, что я сама хочу быть пойманной. Вы не согласны? У Джип неожиданно вырвалось: - Да, я думаю, что вам пойдет на пользу, если вы полюбите. Рот Дафны Уинг слегка приоткрылся, глаза округлились. - Вы испугали меня, - пробормотала она. - У вас был такой... такой... взгляд, когда вы говорили это. И вправду, в Джип загорелся какой-то огонек. Этот пустой, бессодержательный разговор о любви взбудоражил всю ее душу. Она не хочет любви; она не сумела полюбить. Но чем бы ни была любовь, она не терпит болтовни о себе. Как же получается, что эта девица из предместья, едва только ставшая на пуанты, смогла так задеть ее за живое, так взволновать? - Знаете, что бы доставило мне самое большое наслаждение? - продолжала Дафна Уинг. - Потанцевать как-нибудь для вас в этом саду! Это, наверно, чудесно - танцевать на свежем воздухе; и трава прекрасная, совсем сухая. Только боюсь, что слуги сочтут это неприличным. Они заглядывают сюда? - Джип отрицательно покачала головой. - Я могла бы танцевать вон там, против окон вашей гостиной. Но только нужна лунная ночь. Я могу прийти в любое воскресенье. У меня есть танец, где я - цветок лотоса, он подходит как нельзя лучше! А потом - настоящий лунный танец, на музыку Шопена. Я бы принесла свои костюмы и переодевалась бы в вашей студии, правда? - Она сидела, скрестив ноги и сложив руки, и глядела на Джип. - О, вы позволите? Желание доставить ей удовольствие, необычность затеи, да и действительный интерес к ее танцам заставили Джип сказать: - Хорошо. В будущее воскресенье. Дафна Уинг вскочила, бросилась к Джип и поцеловала ее. Ее губы были влажны, от нее пахло флер-д'оранжем; Джип слегка отшатнулась - она не выносила восторженных поцелуев. Сконфузившись, мисс Дафна опустила голову и сказала: - Вы так прелестны; я не могла удержаться. Джип почувствовала раскаяние, взяла руку Дафны Уинг и ласково пожала ее. Они вошли в дом, чтобы подобрать музыку для обоих танцев, и вскоре Дафна Уинг ушла, досыта наевшись леденцов и полная надежд. В следующее воскресенье она явилась точно в восемь с зеленым холщовым саквояжем, где лежали ее костюмы. Очевидно, она немного побаивалась. Салат из омара, рейнвейн и персики быстро вернули ей мужество. Ела она с большим аппетитом. Видимо, ей было безразлично - танцевать с полным или с пустым желудком; но от сигареты она наотрез отказалась. - Это плохо... словом, вы знаете! - сказала она. После ужина Джип прогнала щенков в задние комнаты. Она представляла себе, с какой яростью они вцепятся в тунику или даже в икры мисс Дафны Уинг. Потом обе они снова пошли в гостиную и, не зажигая огня, стали ждать лунного света. В эту последнюю августовскую ночь жара еще не спала - воздух был неподвижен и душен; медленно всходила луна, бросая пока только одиночные блики сквозь густую листву. Они разговаривали вполголоса, бессознательно подчиняясь очарованию этого вечера. Когда луна поднялась высоко, они осторожно пробрались через сад в студию. Джип зажгла свечи. - Вам достаточно света? Дафна уже почти освободилась от своей одежды. - О, как я волнуюсь, миссис Фьорсен! Я надеюсь, что буду танцевать хорошо. Джип вернулась в дом и села за рояль, повернувшись лицом к саду. Из темноты дальнего угла вдруг выступила и застыла в неподвижности в ожидании лунного света смутная фигура в белом. Джип начала играть. Это была маленькая сицилийская пастораль - ее играют на своих свирелях пастухи, спускаясь со стадом с гор. Мелодия доносилась как бы издалека, потом нарастала до полного звучания и снова угасала, становясь почти неслышной. Луна поднялась над деревьями; ее свет заливал дом, растекался по газону и тихо струился дальше, добираясь до подсолнечников, росших вдоль ограды. Все приобрело какой-то невиданный колорит - золота, которое не было золотом. Джип начала играть танец. Смутная тень в темноте шевельнулась. Теперь лунный свет падал прямо на девушку, стоявшую с покрывалом в раскинутых руках - белая, крылатая статуя. И вдруг она бесшумно порхнула вперед и, как гигантская белая бабочка, пролетела над лужайкой, кружась и паря в воздухе. Луна четко выгравировала силуэт головы девушки, окрасив ее волосы в тот же цвет бледного золота. Казалось, какой-то дух сошел в сад, наполненный неземным мерцанием, и мечется во все стороны, не находя выхода. За спиной Джип чей-то голос произнес: - Бог мой! Что это? Ангел? В полутемной комнате стоял Фьорсен. Он, застыв на месте, смотрел в сад. Девушка замерла на месте, глаза ее стали огромными, как блюдца, рот раскрылся, руки окаменели от неожиданности и страха. Она повернулась и, подхватив покрывало, помчалась так, что только ноги сверкали в лунном свете. Джип не двинулась с места, она глядела снизу вверх на внезапно появившегося мужа. Она ясно видела, как его глаза следят за убегающей нимфой. Фавн мисс Дафны! Ну, конечно; даже уши у него остроконечные! Неужели она не замечала раньше, как он похож на фавна? Ах, да, в ту свадебную ночь... И она спокойно проговорила: - Дафна Уинг репетировала новый танец. Значит, ты вернулся? Почему же не известил меня? Как ты себя чувствуешь? Выглядишь ты превосходно! Фьорсен наклонился и поцеловал ее. Но даже в это мгновение, когда его губы были прижаты к ее губам, Джип чувствовала, хотя и не видела этого, что его глаза по-прежнему устремлены в сад. Она подумала: "Он бы не прочь поцеловать сейчас эту девушку!" Пока он ходил к машине за вещами, она выскользнула из комнаты и побежала в студию. Мисс Дафна, уже одетая, поспешно укладывала костюмы в зеленый холщовый саквояж. Она подняла глаза. - О, он недоволен? Это ужасно, правда? Джип подавила приступ смеха. - Это вы должны быть недовольны. - О, я... что вы! Только бы вы... А как вам понравился танец? - Чудесно! Когда будете готовы, приходите в гостиную. - О, я лучше пойду домой. Это, наверно, было так смешно... - Тогда не желаете ли пройти через дверь, выходящую в переулок? Поверните направо и выйдете на дорогу. - О, да! Конечно. Наверно, было бы лучше, если бы мистер Фьорсен увидел танец, когда он будет готов, правда? Что он только подумает? Джип улыбнулась и открыла дверь. Когда она вернулась в гостиную, Фьорсен стоял у окна и смотрел в темноту. Кого он искал - ее или убегающую нимфу? ГЛАВА IX Миновали сентябрь и октябрь. Концертов у Фьорсена стало больше, но сборы были не очень хороши. Фьорсен уже перестал быть новинкой, и к тому же в его игре было недостаточно слащавости и сентиментальности, которых ищет широкая публика. Начались денежные затруднения, но Джип все это казалось далеким и каким-то не настоящим: все отошло в тень, приближался ее срок. Она не шила приданого ребенку, ничего не готовила вообще. Зачем делать то, что, может быть, никогда и не пригодится? Джип много аккомпанировала Фьорсену, а для себя не играла совсем; много читала книг - стихи, романы, жизнеописания, проглатывая все в один присест и тут же забывая прочитанное. Уинтон и тетушка Розамунда, по молчаливому уговору, приходили к ней по очереди через день, после полудня. Вечерним поездом Уинтон, распрощавшись с ней, уезжал куда-нибудь на скачки или охотиться на лис; возвращался он утром того дня, когда была его очередь сидеть у Джип. Но именно в эти дни, не занятые охотой и скачками, ему становилось особенно страшно за нее. Бетти, присутствовавшая при рождении Джип, была сейчас в каком-то странном состоянии. Женщинам, которые жаждут стать матерями, но по воле судьбы лишены детей, такие события, как то, которое предстояло теперь, всегда безусловно желательны; но у Бетти этому препятствовали воспоминания о понесенной в прошлом утрате и страх за "свою красавицу", гораздо более сильный, чем если бы Джип была ее собственной дочерью. То, что пион считает естественным и заурядным для пионов, вызывает у него тревогу, если это же случится с лилией. Что касается другой пожилой и одинокой женщины, тетушки Розамунды, этой прямой противоположности Бетти - длинный тонкий нос у одной и круглая кнопка у другой; сознание своих божественных прав - и никакого понятия о правах вообще; растянутая, медлительная речь - и приятный сиплый говорок; худоба - и округлость; решительность и покорность воле провидения; юмор - и полное отсутствие такового; желудочные недомогания - и пищеварение страуса, - так вот и тетушка Розамунда тоже беспокоилась, настолько, правда, насколько она вообще признавала для себя возможным беспокоиться, полагая, что это просто смешно. Но из всего окружения Джип любопытнее всего было поведение Фьорсена. У него не было ни малейшего намерения скрывать свои переживания. А переживания были примитивны. Ему нужна была прежняя Джип. Мысли о том, что она никогда уже не будет прежней, он старался утопить в коньяке и возвращался домой едва ли более трезвым, чем в первый раз. Джип частенько приходилось помогать ему добираться до кровати. Один или два раза он провел вне дома всю ночь. Чтобы объяснить это, она придумала версию, будто у Росека есть комната, где Фьорсен ночует, если задержится на концерте, - он не хочет беспокоить ее. Верила ли ей прислуга или нет, она не знала. Но сама она никогда не спрашивала его, где он был: мешали гордость и сознание, что она не вправе задавать такие вопросы. Джип понимала, что подурнела и стала для него непривлекательной; да и могло ли быть иначе: он так неуравновешен, так нетерпим ко всякому уродству! А что до более глубоких чувств к ней - были ли они у него? Он ведь никогда ни от чего не отказывался, ни в чем и никак не жертвовал собой. Если бы она любила, ей самой хотелось бы чем-нибудь пожертвовать для любимого; но теперь, нет, она никогда не будет любить! И все-таки он как будто тревожился за нее. Это было для нее загадкой! Но ей, может быть, недолго придется ломать голову над загадками; все чаще Джип охватывало предчувствие, что она умрет; и временами она думала, что умереть будет для нее счастьем. Жизнь обманула ее, вернее, она сама обманула себя. Неужели всего год прошел с того восхитительного дня на охоте, когда она, отец и тот молодой человек с чуть дерзкой улыбкой, вырвавшись вперед, мчались по полю, - с того рокового дня, когда, как с неба, свалился Фьорсен и сделал ей предложение? Ей очень захотелось в Милденхэм - укрыться там от всего, быть только с отцом и Бетти. Она уехала туда в начале ноября. К ее отъезду Фьорсен отнесся как утомленный ребенок, не желающий идти спать. Он не мог вынести мысли, что она будет где-то далеко от него; но как только она уехала, он устроил попойку в духе подлинной богемы. Около пяти утра он проснулся "с ужасным ощущением холода в сердце", как писал он Джип на следующий день, "с ужасным ощущением, моя Джип; я часами шагал взад и вперед по комнате" (на самом деле, не более получаса). "Как могу я вытерпеть разлуку с тобой в такое время? Я чувствую себя заброшенным". Еще через день он уже был с Росеком в Париже. "Мне стал невыносим, - писал он, - вид наших улиц, сада, нашей комнаты. Вернувшись, я буду жить у Росека. Когда придет срок, я приеду; я должен приехать к тебе". Но Джип, прочитав это письмо, сказала Уинтону: "Отец, когда это случится, не посылай за ним. Я не хочу, чтобы он был здесь". Эти письма разрушили в ней надежду на то, что в ее муже еще сохранилось что-то доброе и красивое, как звуки, которые он извлекает из своей скрипки. И все-таки ей еще казалось, что письма эти в своем роде искренни, что в них есть нечто трогательное, какое-то настоящее чувство. В Милденхэме ее перестали мучить безнадежные мысли о себе; появилось желание жить - от ощущения новой жизни, которую она в себе носила. Она впервые поняла это, когда вошла в свою старую детскую, где все сохранилось таким, как в то время, когда ей было восемь лет: старый красный домик для кукол с открывающейся боковой стеной, откуда были видны все этажи; выцветшие широкие жалюзи, падавшие со стуком, который она слышала сотни раз; высокая каминная решетка, у которой она так часто лежала на полу и, опершись подбородком на руки, читала сказки братьев Гримм, или "Алису в стране чудес", или рассказы из истории Англии. Ее ребенок тоже будет жить здесь, среди всего этого, привычного и знакомого. И ее охватило желание, вернее, это была безудержная прихоть - встретить свой час здесь, в старой детской, а не в комнате, где она спала девушкой; здесь спокойнее, удобнее! Пробыв в Милденхэме с неделю, она велела Бетти перевести себя в детскую. В доме никто не был так спокоен, как сама Джип. Бетти ходила с заплаканными глазами. Миссис Марки никогда не готовила таких плохих супов. Ее муж стал безудержно болтлив. Уинтон бродил по дому, не находя себе места. В его голосе, обычно размеренном и холодном, теперь явно слышалась тревога, которую он носил в сердце. А Джип чувствовала себя превосходно оттого, что все так любили ее и беспокоились о ней. Она все сидела, уставившись на огонь темными глазами, немигающими, словно у ночной совы, и думала, чем она сможет отблагодарить отца, который чуть не лишил себя жизни в то время, когда она появилась на свет. ГЛАВА X С того дня, как приехала сиделка, Уинтон забросил охоту и не уходил из дому больше чем на полчаса. Он не верил врачам, но это не мешало ему каждое утро вести десятиминутный разговор со старым доктором, который лечил Джип от свинки, кори и прочих детских болезней. Старик Ривершоу был живым и забавным памятником давних времен. У него были багровые щеки, венчик крашеных волос вокруг лысины, выпученные, налитые кровью серые глаза, и от него всегда пахло прорезиненным плащом. Ростом он был мал, страдал одышкой, пил портвейн, нюхал табак, читал "Таймс", говорил сиплым голосом и приезжал в крохотном экипаже, запряженном дряхлой вороной лошадью. Но он был искусным лекарем и умел побеждать различные болезни; его ценили и как хорошего акушера, с легкой рукой при родах. Каждое утро, ровно в двенадцать, слышался скрип колес его экипажа. Уинтон наливал в графин портвейна, доставал жестянку с бисквитами и стакан. И едва доктор возвращался от Джип, он спрашивал: - Ну, доктор? Как она? - Прекрасно; просто превосходно! - Опасаться нечего? Не сводя глаз с графина, доктор бормотал: - Состояние сердца великолепно... немножко... гм... ну, это пустяки! Все идет своим чередом. Вот так! - Стакан портвейна, доктор? Доктор неизменно изображал приятное удивление. - Прохладный денек... Да, пожалуй... - Он сморкался в ярко-красный батистовый платок. Наблюдая, как он пьет портвейн, Уинтон говорил: - Мы ведь можем рассчитывать на вас в любое время, не правда ли? - Не беспокойтесь, дорогой сэр! Маленькая мисс Джип - мой старый друг. К ее услугам днем и ночью. Не беспокойтесь. Уинтон чувствовал облегчение, но этого хватало ровно на двадцать минут - пока вдали не замолкнет скрип колес и не рассеется сложный аромат, оставленный доктором. По просьбе Джип от Уинтона скрыли, что начались боли. Когда утихли первые схватки и она задремала, отец случайно поднялся к ней в старую детскую. Сиделка - приятная на вид женщина - встретила его в гостиной. Привыкшая к "суетливости и назойливост