огда Брауксель и будет во всей красе воспро- изводить местные обороты. При цитировании же дневника вполне уместно, поскольку, по мнению Браукселя, главную ценность данной тетрадки опреде- ляет все же не столько отважное правописание даровитого школьника, сколько запечатленные в ней на самых первых порах целеустремленные пуга- лотворческие искания, - воспроизводить неповторимую манеру сельского школьника лишь в стилизованном виде, то есть наполовину подлинным, а на- половину литературным слогом, примерно вот так: "Севодни после дойки од- ним гульденом больше за пугало што одной ногой стоит а другую держит на- перикосяк взял Вильгельм Ледвормер. Дал шлем улана и кусок подстежки когда-то из козы". Более добросовестно Брауксель пытается дать описание сопутствующего этой записи рисунка: карандашами разных цветов - коричневый, киноварь, лиловый, ярко-зеленый, берлинская лазурь, - цветов, которые, однако, нигде не выступают в чистом виде, а, напротив, смешанной заштриховкой наслаиваются друг на друга, дабы вернее передать ветхость поношенного и драного тряпья, - вышеупомянутое пугало, которое "... одной ногой стоит а другую держит наперикосяк...", запечатлено целиком, очевидно по памя- ти, эскизы отсутствуют. Наряду с цветовым решением особенно поражает на редкость смелая, набросанная буквально несколькими штрихами и даже на сегодняшний взгляд вполне современная конструкция основного рисунка. По- зиция "... што одной ногой стоит..." намечена контуром слегка наклонен- ной вперед лестницы с двумя отсутствующими перекладинами; позиции же "...а другую держит наперикосяк..." может соответствовать лишь та непов- торимая поперечина, что под углом в сорок пять градусов выделывает ант- раша, как бы отламываясь в неудержимом плясовом порыве от середины лест- ницы куда-то влево, в то время как сама лестница, напротив, слегка кре- нится вправо. Первым делом, конечно, именно этот контурный рисунок, но и последующая цветовая заштриховка создают в конечном итоге образ лихого танцора, нацепившего на себя былую доблесть и вылинявшие обноски боевого мундира, в котором красовались мушкетеры славного пехотного полка принца Анхальт-Дессау в битве при Лигнице. Чтобы не ходить вокруг да около - в дневнике Амзеля прямо-таки кишмя кишат пугала в военных мундирах. Вот гренадер третьего гвардейского ба- тальона штурмует лейтенское кладбище; бедняк из Тоггенбурга стоит во фрунт в рядах своего итценплицкого полка; беллингский гусар капитулирует при Максене; бело-голубые натцмерские уланы, спешившись, рубятся с шор- лемскими драгунами; в голубом, с красной подстежкой мундире, чудом оста- ется в живых стрелок из полка барона де Ламотт Фуке; короче, все, что на протяжении знаменитых семи лет, да и раньше бушевало на пространствах между Богемией, Саксонией, Силезией и Померанией, унося ноги под Молль- вицем, потеряв кисет под Хенненсдорфом, присягнув под Пирной Фрицу, пе- реметнувшись к неприятелю под Колином, а при Росбахе снискав внезапную славу, - все это оживало под руками Амзеля, разгоняя, однако, отнюдь не лоскутное имперское воинство, а всего лишь птиц в дельте Вислы. И если Зайдлицу пришлось гнать Хильдбургхаузена - "... voila au moins mon mar- tyre est fini..." - через Веймар, Эрфурт, Зальфельд аж до самого Майна, то крестьянам Ликфетту и Момзену, Байстеру, Фольхерту и Карвайзе за гла- за хватало и того, что запечатленные в рабочей тетради пугала Амзеля в мгновение ока разгоняли пернатое население дельты Вислы с тучных полей эппской безостой пшеницы, вытесняя его на каштаны и ивы, ольху, тополя и гордые прибрежные сосны. Шестнадцатая утренняя смена Он благодарит. Звонит по междугородному, разумеется за счет собесед- ника, семь минут, никак не меньше: деньги пришли, ему снова лучше, грипп миновал свой кризисный апогей и теперь отступает, завтра, самое позднее послезавтра он снова сядет за машинку; как уже говорилось, он, к сожале- нию, вынужден сразу писать на машинке, поскольку совершенно не в состоя- нии, увы, разбирать свои собственные каракули, зато во время болезни его осенило несколько прекрасных мыслей... Будто он сам и вправду не знает цену подобным горячечным озарениям. Господин артист не видит большого проку от ведения приходно-расходной бухгалтерии, хотя Брауксель посредством многолетних подсчетов неутеши- тельных балансов уже не раз подводил его к неутешительному сальдо. Как знать, возможно, смышленый Эдуард Амзель перенял основы ведения книг не только из бортового журнала Криве, но и от своей матушки, кото- рая в вечерние часы, вздыхая, склонялась над своими бухгалтерскими фоли- антами, - не исключено, что он даже помогал ей в записях, подшивке доку- ментов, в проверке подсчетов. Лоттхен Амзель, урожденная Тиде, несмотря на все трудности послевоен- ных лет, исхитрилась держать фирму "А.Амзель" на плаву и даже смогла, на что сам Амзель, мир его праху, в военные годы никогда бы не отважился, перестроить и расширить дело. Она начала торговать рыбацкими куттерами, не только новенькими, прямо с верфи Клавитер, но и подержанными, которые полностью перебирались на Соломенной дамбе, а еще подвесными моторами. Она продавала куттеры или, что было еще выгодней, сдавала их в аренду молодым рыбакам, которые только что обженились. И хотя к маме Эдуард относился с достаточным пиететом и никогда, даже ненароком, не воспроизводил ее в виде пугала, с тем большей беззастенчи- востью он принялся - примерно с восьмого года жизни - копировать финан- сово-экономическую политику своей матушки. Если она сдавала в аренду ры- бацкие куттеры, то он начал давать напрокат свои особенно прочные, спе- циально для прокатных целей изготовленные пугала. Многие и многие стра- ницы его рабочего дневника скрупулезно документируют, сколько раз и кому выдавались пугала напрокат. Отдельным столбиком, все больше смахивающим на каланчу, Брауксель подсчитывает, сколько Амзель заработал на прокате птичьего страха - получается очень даже приличная сумма! Из прокатных пугал здесь будет рассмотрено лишь одно, которое хотя и не принесло вы- соких сборов, однако существенно повлияло на дальнейший ход событий на- шего повествования, а тем самым, значит, и на всю эволюцию птицеустраша- ющего искусства. Итак, вскоре после уже упомянутого ивового похода к ручью, после того как Амзель создал и продал пугало на тему "Угри, сосущие молоко", воз- никло еще одно произведение, отчасти обязанное своим обликом, с одной стороны, трехглавой иве, с другой же - восставшей из немощи, размахиваю- щей поварешкой и скрежещущей зубами бабке Матерн, и работа эта тоже наш- ла отражение в дневнике Амзеля; однако рядом с эскизом конструкции здесь имеется надпись, безусловно обосабливающая данный художественный продукт ото всех прочих: "Придется сиводни уничтожить потому как Криве говорит ничего окромя беды не будет". Макс Фольхерт, который вообще-то всю семейку Матернов недолюбливал, взял у Амзеля упомянутое пугало и установил прямо у забора в своем саду, который выходил на Штутхофское шоссе аккурат напротив матерновского ого- рода. Вскоре выяснилось, что прокатное пугало наводит ужас не только на птиц - при его виде лошади взбрыкивали и, высекая копытами искры, пуска- лись в галоп. Мирно бредущее по домам коровье стадо кидалось врассыпную, едва размахивающая поварешкой ива бросала на них свою грозную тень. Ко всей этой пуганой скотине вскоре присоединилась и бедная, вечно встре- панная Лорхен, которую и так день-деньской гоняла бабка с поварешкой, причем самая что ни на есть доподлинная. Теперь же, узрев еще одну баб- ку, о трех головах и почему-то в обличье ивы, бедняжка, форменным обра- зом зажатая этими бабками в тиски, совсем обезумела от страха и бродила теперь, простоволосая, шальная, по полям и прибрежной роще, по дюнам и дамбам, по дому и саду, а однажды чуть было не угодила на плетеное крыло вертящейся мельницы, если бы родной брат, мельник Матерн, вовремя не ус- пел оттащить ее, ухватив за передник. По совету Криве и к явному неудо- вольствию старика Фольхерта, который позднее без всяких церемоний потре- бовал часть уплаченных денег назад, Вальтер Матерн и Эдуард Амзель за одну ночь разобрали злополучное пугало. Так у природы с достаточным усердием, имеют власть не только над птицами в небе, но и способны влиять и на коров, и на лошадей, а также и на бед- ную Лорхен, то бишь и на людей, сбивая их всех с привычного для сельских мест неторопливо-размеренного шага. В жертву этому знанию Амзель принес одно из самых впечатляющих своих пугал и никогда больше не использовал ивы в качестве моделей, что не мешало ему время от времени, особенно при низком тумане, прятаться в дупле старой ивы, а пластунский марш угрей к залегшим в траве коровам вспоминать как событие в высшей степени замеча- тельное. Впредь он предусмотрительно избегал сращивать человека и дере- во, а использовал, подвергая себя добровольному самоограничению, в ка- честве моделей неотесанные и бесхитростные, но вполне пригодные как про- образ пугала фигуры местных крестьян. Этот сельский люд, переодетый в мундиры прусских королевских гусар, стрелков, ефрейтор-капралов, штан- дарт-юнкеров и старших офицеров, поистине преображался, возносясь над садами и огородами, пшеничными нивами и полями ржи. Со спокойной со- вестью Амзель усовершенствовал свою систему проката и даже предпринял - впрочем, без роковых последствий - уголовно наказуемый подкуп должност- ного лица, склонив красиво упакованными подарками кондуктора местной прибрежной узкоколейки к бесплатной транспортировке его, Амзеля, пугал, или, фигурально выражаясь, к транспортировке ожившей и наконец-то не совсем бесполезной прусской истории. Семнадцатая утренняя смена Артист протестует. Отступающий недуг не помешал ему самым пристальным образом изучить рабочие планы Браукселя, которые тот рассылает своим со- авторам. Его никак не устраивает, что уже в этой утренней смене будет воздвигнут памятник мельнику Матерну. Он считает, что это право неотъем- лемо принадлежит ему. Поэтому Брауксель, радея о сохранении и сплочен- ности авторского коллектива, добровольно отказываясь от создания всеобъ- емлющего полотна, тем не менее настаивает на своем праве запечатлеть здесь ту часть образа мельника, которая уже бросила свой отсвет на стра- ницы рабочего дневника Амзеля. Дело в том, что, хотя восьмилетний мальчуган и рыскал с особым тщани- ем по прусским полям боевой славы в поисках бесхозных мундиров, одна мо- дель - а именно вышеназванный мельник - была позаимствована им прямо из жизни, без всяких прусских примесей, зато с мешком муки на плече. В результате возникло кривое пугало, ибо мельник был, что называется, кривой, как черт. Поскольку на правом плече он всю жизнь протаскал мешки с зерном и мукой, плечо это было теперь чуть ли не на ладонь шире лево- го, так что всякий, кто смотрел на мельника спереди, испытывал необори- мый соблазн немедленно схватить эту голову обеими руками и посадить, как кочан капусты, куда следует. Поскольку ни рабочую, ни выходную одежду он на заказ не шил, любой сюртук и пиджак, любое пальто и вообще все, что он надевал на плечи, казалось сшитым вкривь и вкось, сбивалось на шее складками, а правый рукав был короток и неизменно полз по всем швам. Правый глаз постоянно подмигивал в хитроватом прищуре. На той же правой стороне лица, даже когда на плечо не давил шестипудовый мешок, угол рта почему-то ехал вверх. Нос вело туда же. Вдобавок ко всему - а ради это- го, собственно, и пишется весь портрет - его правое ухо, все расплющен- ное и раздавленное тысячами мешков, перетасканных за многие десятилетия трудов праведных, пласталось по голове наподобие оладьи, тогда как ле- вое, отчасти по контрасту, отчасти же по прихоти матушки-природы, лопу- хом торчало в сторону. Собственно говоря, если смотреть на мельника спе- реди, то казалось, что у него вообще только одно ухо и есть, а между тем именно это, второе, как бы отсутствующее, а вернее сказать, лишь слабо угадывающееся ухо и было самым главным. Он тоже, хотя и не настолько, как бедная Лорхен, был, что называется, не от мира сего. В деревнях вокруг поговаривали, что бабка Матерн, долж- но быть, в детстве слишком усердно прикладывала к его воспитанию пова- решку. От средневекового разбойника и поджигателя Матерны, того самого, что вместе с дружком доживал свой век в темнице, потомкам передалось все самое худшее. Меннониты, что грубые, что тонкие, только перемигивались, а грубый меннонит-бескарманник Симон Байстер вообще уверял всех, что, дескать, католическая вера не идет всей семейке Матернов впрок, особливо мальцу, он только и знает, что с этим увальнем Амзелем, который с того берега, по всей округе шастать да зубами скрипеть: да одна псина их чего стоит - она же чернее преисподней. При этом надобно заметить, что по на- туре мельник Матерн был человеком скорее мягким, врагов в окрестных де- ревнях у него, как и у бедной Лорхен, почти не было, зато насмешников - хоть отбавляй. Итак, ухо мельника - а впредь, когда речь пойдет об ухе мельника, бу- дет иметься в виду только правое, расплющенной оладьей прилегающее, раз- давленное мешками, - так вот, ухо мельника достойно упоминания вдвойне: во-первых, потому что Амзель в своем пугале, которое отражено в рабочем дневнике в эскизном виде, это ухо с истинно творческой отвагой вообще отбросил; во-вторых, потому что это ухо, оставаясь совершенно глухим ко всем обычным мирским звукам, как-то кашлю-говору-проповеди, церковному пению, звону коровьих колокольцев, выковке подков, всякому лаю собачь- ему, пенью птичьему, треньканью сверчковому, - слышало, причем отчетли- во, до малейшего шепотка, шушуканья и полуслова, все, что творилось и переговаривалось в мешке с зерном или же с мукой. Зерно голое или мякин- ное, какое на побережье и не выращивали почти, отмолоченное на грубой или тонкой молотилке; пшеница твердая или мягкая, полбенная двузернянка или эммер, хрупкая, стекловидная, полустекловидная или мучнистая - ухо мельника, глухое ко всем другим звукам, прослушивало каждый мешок, точно устанавливая процент зерна порченого, прогорклого, а то и вовсе без ростков. Он сорт угадывал на слух, не раскрывая мешка: светло-желтую франкенштайнскую, пеструю куявскую, розоватую пробштайнскую и рыжую цве- точную, которая особенно хороша на глинистых почвах, английскую колосис- тую и еще два сорта, которые на побережье только начинали пробовать: си- бирскую зимнестойкую и шлипхакенскую белую, сорт номер пять. Еще больший дар яснослышанья ухо мельника, глухое ко всем прочим зву- кам, обнаруживало в отношении муки. Если, прильнув - не как очевидец, а как ухослышец - к мешку с зерном, он дознавался, много ли в нем живет долгоносиков, включая куколки и личинки, много ли жуков-наездников и жу- ков-узкотелов, то, приложив свое ухо к мешку с мукой, он мог с точностью до единицы сказать, сколько в данных шести пудах пшеничной муки обитает мучных червей - tenebrio molitor. При этом - что и вправду поразительно - он благодаря своему плоскостопому уху, иногда сразу, а иногда после нескольких минут яснослышанья, был осведомлен даже о том, скольких дох- лых мучных червей в данном мешке оплакивают их живые сородичи, ибо, как не без лукавства уверял он, прищурив правый глаз, кривя направо рот и ведя в ту же сторону носом, по шуму от живых червей всегда можно узнать о численности погибших собратьев. Жители Вавилонии, как утверждал Геродот, засевали пшеницу зернами ве- личиной с горошину; можно ли, спрашивается, положиться на сведения Геро- дота? Мельник Антон Матерн особым способом досконально оценивал качество и состояние зерна и муки; можно ли, спрашивается, верить мельнику Матерну? И вот в корчме у Люрмана, что между усадьбой Фольхерта и его же, Люр- мана, сыроварней, устраивается спор. Корчма для этой цели отлично годи- лась и даже имела наглядные свидетельства славного прошлого по этой час- ти. Во-первых, здесь можно было своими глазами узреть дюймовый, а по не- которым уверениям даже двухдюймовый гвоздь, по самую шляпку утопленный в массивную деревянную стойку, куда его много лет назад и тоже на спор с одного удара голым кулаком загнал Эрих Блок, плотницких дел мастер из Тигенхофа; во-вторых, белый потолок корчмы хранил на себе доказательства и другого рода - следы от сапог, числом не меньше дюжины, наводившие на мысль о кознях нечистой силы, благодаря которым кто-то разгуливал по по- толку головой вниз. На самом же деле сила была, с определенными, конеч- но, оговорками, достаточно чистой и принадлежала Герману Карвайзе, кото- рый, когда некий агент-представитель страховой противопожарной компании усомнился в мощи его мускулов, попросту схватил вышеозначенного агента и, перевернув вверх тормашками, стал подбрасывать к потолку, всякий раз заботливо подхватывая у самого пола, чтобы человек не расшибся, а глав- ное, мог потом подтвердить, каким образом доказательства доблестной про- бы сил, то есть отпечатки его представительских сапог, запечатлелись на потолке трактира. Когда испытывали Антона Матерна, тоже не обошлось без силы, но не те- лесной - вид у мельника был, пожалуй, тщедушный, - а скорее призрачной и таинственной. Дверь и окна закрыты. Лето осталось на улице. О времени года громко и на разные голоса напоминают только липучки-мухоловки. В стойке дюймовый гвоздь по самую шляпку, отпечатки сапог на сером, ког- да-то свежевыбеленном потолке. Фотографии и призы, обычные реликвии стрелковых праздников. На полке лишь несколько бутылей зеленого стекла с огнедышащим содержимым внутри. Запахи махорки, сапожной ваксы и молочной сыворотки спорят друг с другом, но едва ощутимый перевес остается за си- вушным духом, который набирает силу еще с субботнего вечера. В корчме болтают-пьют-спорят. Карвайзе, Момбер и молодой Фольхерт ставят бочонок крепкого нойтайхского пива. Тишком сгорбившись над шкаликом курфюрстской водки, которую обычно здесь никто, кроме городских, не пьет, мельник Ма- терн со своей стороны выставляет такой же бочонок. Люрман, за стойкой уже принес десятикилограммовый мешочек муки и держит наготове для окон- чательной третейской проверки мучное сито. Сперва мешочек просто так, ознакомления ради, покоится на ладонях у кривого-кособокого мельника, а уж потом к нему, как к подушке, приникает плоское мельничье ухо. И тот- час - поскольку в этот миг никто не жует, не мелет деревенской трактир- ной околесины, даже почти не дышит сивушным перегаром - явственней раз- дается пение липучек-мухоловок. Что все арии умирающих лебедей-лоэнгри- нов во всех театрах мира супротив предсмертного хора разноцветных мух в сельской местности! Люрман уже подсунул мельнику под свободную руку свою аспидную дощечку с грифелем на веревочке. На ней уже размечены - инвентаризация дело не- шуточное - соответствующие графы: 1. Личинки; 2. Куколки; 3. Черви. Мельник пока что все еще слушает. Мухи жужжат. Ароматы сыворотки и ваксы набирают силу, поскольку сивушное дыхание все затаили. Но вот несподруч- ная левая рука - правой мельник чуть приобнял мешочек - поползла по стойке к дощечке: в графе "Личинки" грифель с натужным скрипом выводит скошенную цифру семнадцать. Потом, с повизгиванием, - двадцать две ку- колки. Но их тут же стирает губка, и по мере просыхания мокрого пятна становится все отчетливей видно, что куколок всего девятнадцать. И, на- конец, живых червей в мешке обретается восемь особей. А в довесок, пос- кольку условия пари этого не требуют, грифель в пальцах мельника тор- жественно возвещает на доске: "Мертвых червей в мешке пять штук". Вот теперь наконец сивушный дух берет свое, разом перебивая ваксу и сыворот- ку. И предсмертную песню мух тоже кто-то поубавил. Теперь настал черед Люрмана с его мучным ситом. Короче, чтобы долго не томить: один к одному сошлось предуказанное число жестких пергаментных личинок, мягких, лишь на кончиках роговистых куколок и взрослых личинок, называемых в народе мучными червями. Недос- тавало лишь одного дохлого червя из предполагаемых пяти: по всей види- мости - даже наверняка! - он, высохший и распавшийся на фрагменты, сумел ускользнуть через ячейки сита. Так мельник Антон Матерн выиграл свой бочонок нойтайхского крепкого пива, а в утешение и в награду всем присутствующим, особенно же Карвай- зе, Момберу и молодому Фольхерту, которым пришлось на этот бочонок рас- кошеливаться, он подарил то ли предсказание, то ли напутствие. Водружая бочонок аккурат на то самое место, где только что лежал испытуемый мешо- чек муки, он как бы между прочим, словно припоминая какие-то байки, за- метил: он, плоскоухий мельник, покуда на этих двадцати фунтах муки своим плоским ухом кемарил, ясно услышал, что полагают некоторые черви - он, правда, не знает, сколько в точности, потому как все они галдели напере- бой, - относительно видов на урожай. Эппскую пшеницу, как считают черви, надо сжать за неделю до Семи братьев, а куявскую и шлипхакенскую, сорт номер пять, после Семи братьев на третий день. С тех пор, за много лет до того, как Амзель изготовил пугало яснослы- шащего мельника, всех Матернов неизменно встречали в округе то ли приве- том, то ли присказкой: - Здравствуй, дорогуша, ну что там сказали старику Матерну его мучные черви? Шутки шутками, однако многие приходили и упрашивали мельника разуз- нать у туго набитого мешочка, когда сеять озимую, а когда яровую пшени- цу, когда - а мешочек довольно точно знал и это - начинать жать, когда свозить. Задолго до того, как он предстал в виде пугала и был запечатлен эскизом конструкции на страницах рабочего дневника Амзеля, мельник изре- кал и другие, куда более мрачные предсказания, которые и по сей день, когда господин артист надумал у себя в Дюссельдорфе воздвигать мельнику памятник, подтверждаются отнюдь не в шутку, а самым недвусмысленным об- разом. Ибо он сумел разглядеть в ближайшем будущем не только угрозу подсту- пающей спорыньи; не только градобой, не записанный ни в одной страховке, - он с точностью до дня предсказал обвалы курса на Берлинской и Буда- пештской зерновых биржах, крах банков в тридцатом, смерть Гинденбурга, девальвацию данцигского гульдена в мае тридцать пятого; и о дне, когда заговорят пушки, мучные черви тоже, конечно, нашептали ему заранее. Разумеется, благодаря своему удивительному уху он знал и о собаке Сенте, которая родит Харраса, гораздо больше, чем можно было догадаться по внешнему виду этой псины, черным пятном застывшей возле белого мель- ника. И после большой войны, когда мельник со своим беженским удостоверени- ем, разряд "А", ютился где-то между Крефельдом и Дюреном, он все еще мог по своему заветному мешочку, который пережил с ним все военные невзгоды и мытарства, предсказывать, как в будущем... Но об этом, по уговору меж- ду членами авторского коллектива, Брауксель не имеет права рассказывать, ибо об этом поведает господин артист. Восемнадцатая утренняя смена Вороны на снегу - какой мотив! Снег укрыл толстыми шапками заржавелые махины скреперов и воротов - свидетелей славных времен соледобычи. Бра- уксель распорядился снег растопить, потому как мыслимое ли это дело: во- роны на снегу, которые, если смотреть на них долго и пристально, превра- щаются в монахинь на снегу, нет уж, снег долой! Ночной смене, прежде чем она начнет проталкиваться в проходную, придется часок потрудиться свер- хурочно - а если вдруг станут артачиться, Брауксель прикажет поднять со дна семисотдевяностометровой шахты новые, недавно приобретенные и испы- танные модели - комбайны Перкунас, Пеколс, Потримпс, - дабы проверить их эффективность на снежных сугробах: вот тогда и поглядим, каково придется воронам-монахиням, тогда можно и не растапливать снег. Пусть лежит, ни- чем не запятнанный, под окном у Браукселя и в меру сил поддается описа- нию. Висла пусть течет, мельница мелет, поезд по узкоколейке спешит, масло тает, молоко киснет - немного сахару сверху, и ложка стоит, - а паром пусть приближается, а солнце заходит, а утром всходит, прибрежный песок пусть отступает, а волны прибоя пусть его лижут... И дети бегают босиком и ищут янтарь, а находят синие черничины, выкапывают из норок мышей, босиком прямо по колючкам, босиком на дуплистые ивы... Но кто ищет янтарь, бегает босиком по колючкам, прячется в дуплистые ивы, выка- пывает из норок мышей, тот в один прекрасный день найдет в дамбе мертвую девочку, совсем-совсем засохшую - да это же Тулла, дочурка герцога Свян- тополка, та самая Тулла, что раскапывала песок, ловила мышей и прикусы- вала их своими острыми резцами, Тулла, которая никогда не носила ни баш- маков, ни чулок, - а дети бегают босиком, ивы колышут ветками, Висла по-прежнему течет, солнце всходит и заходит, а паром плывет, уплывает или скрежещет бортом о причал, а молоко киснет, покуда ложка в нем не встанет торчком, и медленно поспешает, хотя и вовсю пыхтит почти игру- шечный поезд на повороте узкоколейки... И мельница тоже покряхтывает, когда ветер восемь метров в секунду. И мельник слушает, что нашепчет ему мучной червяк. И зубы скрежещут, когда Вальтер Матерн ими слева направо. И бабка точно так же, вон она гоняет по огороду бедную Лорхен. Сента, черная и уже беременная, ломится через заросли бобов. Ибо ужасное виде- ние приближается, уже воздета в роковом изломе десница, уже зажата в ку- лаке и грозно вздымается в небо деревянная поварешка, она уже отбрасыва- ет свою черную тень на лохматую Лорхен, и тень все больше, все жирней, вот она совсем рядом, совсем большая... Но и Эдуард Амзель, который вов- сю глазеет по сторонам и ничего не забывает, потому что за него отныне все помнит его дневник, тоже требует теперь за свою работу несколько больше, чем прежде, - гульден двадцать за одно-единственное пугало. Тут вот в чем дело. С тех пор как господин Ольшевский, учитель на- чальной школы, стал рассказывать детям про всяких богов, которые раньше были, которые и сейчас еще, оказывается, есть и еще с незапамятных вре- мен существовали, - с тех пор Амзель всецело отдался мифологии. А началось все с того, что овчарка одного самогонщика из Штутхофа по узкоколейке была доставлена вместе со своим хозяином в Никельсвальде. Кобеля звали Плутон, у него была безупречная родословная и почетная за- дача покрыть Сенту, что и воспоследовало. Ученик начальной школы Амзель поинтересовался, откуда пошло имя Плутон и что оно, в сущности, означа- ет. Господин Ольшевский, молодой, тяготеющий к педагогическому реформа- торству сельский учитель, охотно черпавший вдохновение в вопросах своих питомцев, с тех пор все чаще стал заполнять занятия по своему предмету, что фигурировал в расписании под названием "Родная речь и родной край", цветистыми и весьма многословными историями о чудесных деяниях и подви- гах сперва Вотана, Бальдура, Фафнира и Фрейи, а потом уж Зевса, Юноны, Плутона, Аполлона, Меркурия и даже египетской богини Изиды. И уж совсем он впадал в раж, когда добирался до древних прусских богов Перкунаса, Пеколса и Потримпса и начинал рассказывать, как они обитали в пышных и раскидистых кронах вековых дубов-исполинов. Разумеется, Амзель все это не просто мотал на ус, но и, как явствует из его дневника, творчески и с большим мастерством перерабатывал. Так, огненно-рыжего Перкунаса он украсил старыми наперницами, предусмотри- тельно раздобытыми в домах, где побывала смерть. Растресканный дубовый чурбан, на который Амзель со всех сторон понабил стоптанных лошадиных подков, в расщелины которого понатыкал цветастых перьев из петушиных хвостов, - это была голова Перкунаса. Пугало во всем своем великолепии - ни дать ни взять огненный бог! - недолго красовалось на дамбе для всеоб- щего обозрения: не прошло и дня, как оно было продано за гульден двад- цать и перекочевало в равнинный Ладекопп, подальше от побережья. Бледный Пеколс, о котором сказано, что он вечно смотрит исподлобья, и который поэтому в языческие времена ведал делами смерти, был изготовлен отнюдь не из постельных принадлежностей старых, не слишком старых и даже вовсе не старых мертвецов - такая отдающая саваном костюмировка была бы решением слишком очевидным и напрашивающимся, - нет, для этой цели было выбрано брошенное при переезде - вот он, дар благосклонной к художнику судьбы, - пожелтевшее, ветхое, пропахшее лавандой и плесенью, мускусом и мышами свадебное платье. В этом подвенечном наряде, лишь слегка переде- ланном на мужской манер, Пеколс был просто неотразим, так что пугало бо- жества в облике невесты-смерти не замедлило перебраться в Шустеркруг, в тамошнее садоводческое хозяйство, принеся автору выручку аж в два гуль- дена. Зато Потримпс, вечно смеющийся отрок с пшеничными колосьями в зубах, одно из самых вдохновенных творений Амзеля, чарующее своим игривым и многоцветным изяществом, ушло всего за один гульден, хотя, как известно, Потримпс оберегает посевы, что озимые, что яровые, от всех напастей- от посевного куколя и свербигузки, полевой редьки и пырея, вики, торицы и ядовитой спорыньи. Больше недели это юношески стройное пугало, ажурный торс которого, выполненный из посеребренных станиолью ветвей орешника, украшал еще и передник из кошачьих шкурок, простояло на дамбе, зазывно шурша шафрановым ожерельем из крашеных яичных скорлупок, прежде чем его приобрел крестьянин из Фишер-Бабке. Его беременная и потому особенно приверженная мифологии половина посчитала пугало плодородного божества "прехорошеньким" и "ужасть как уморительным"; несколько недель спустя она разрешилась двойней. Но и Сенте тоже перепало от милостей отрока Потримпса: ровнехонько через шестьдесят четыре дня она принесла шестерых кутят, покуда еще сле- пых, но, в строгом соответствии с родословной, густого черного окраса. Все шестеро были зарегистрированы и постепенно проданы, среди них и ко- бель Харрас, о котором в следующей книге еще не раз пойдет речь, ибо господин Либенау купил Харраса, дабы тот сторожил его столярную мастерс- кую. По объявлению, которое мельник Матерн поместил в местной газете "Последние новости", столяр приехал в Никельсвальде по узкоколейке, сто- роны быстро сторговались и ударили по рукам. А в самом начале, где-то в темном первоистоке, была волчица из ли- товских чащоб, чей внук, черный кобель Перкун, зачал суку Сенту, а Сенту покрыл Плутон, и Сента ощенилась шестью кутятами, среди которых был и Харрас; а Харрас зачал Принца, а Принц будет героем другой истории - в книгах, которые Браукселю писать не надо. Но никогда, ни разу в жизни не создавал Амзель птичье пугало по обра- зу и подобию собаки, даже по образу и подобию Сенты, что так преданно носилась между ним и Вальтером Матерном. Все пугала, запечатленные в его дневнике, все, за исключением одного, присосавшихся к вымени угрей, и еще одного - полубабки-полуивы о трех головах - сотворены с оглядкой на людей и богов. Параллельно школьным занятиям, облекая в наглядные образы учебный ма- териал, который учитель Ольшевский, превозмогая жужжание мух и изнуряю- щий летний зной, рассеивал над головами своих задремывающих питомцев, одно за другим возникают птицеустрашающие творения, запечатлевшие наряду с богами также и галерею магистров славных немецких рыцарских орденов - от Германа Бальке и Конрада фон Валленрода вплоть до Юнгингена: вот уж где вдоволь погромыхало заржавелое кровельное железо, в прорезях которо- го, в обрамлении бочковых заклепок, гордо мерцали на белой промасленной бумаге черные рыцарские кресты. Тут уж, уступая доблестям Книпроде, Летцкау и фон Плауэна, волей-неволей пришлось потесниться не одному Ягайло, но и великому Казимиру, не говоря о столь сомнительных личнос- тях, как разбойник Бобровский, Бенеке, Мартин Бардевик и бедолага Ле- щинский. А Амзель просто не мог насытиться преданиями прусско-бранден- бургской старины: он лудил ее целыми столетиями - от Альбрехта Ахилла до Цитена, выжимая из плодородного компоста восточно-европейской истории свои пугала и наводя ими ужас на птиц в восточно-европейском небе. Примерно в ту же пору, когда отец Харри Либенау, столярных дел мас- тер, купил у мельника Антона Матерна щенка Харраса, а мир еще не знал ни самого Харри Либенау, ни его кузину Туллу, всякий, кто умеет читать, мог прочесть под рубрикой "Родимый край" в одном из номеров "Последних но- востей" статью, которая весьма пространно, вдохновенно и поэтично воспе- вала красоты восточно-прусского побережья. Страна и люди, особенности строения аистиных гнезд и архитектуры крестьянских усадеб, в частности косяков и карнизов над крыльцом, - все это описано с большим знанием де- ла. А в центральной части статьи, с которой Брауксель на всякий случай даже заказал себе фотокопию, говорилось и все еще говорится примерно вот что: "И хотя в общем и целом на нашем побережье все идет своим привычным чередом, а всепобеждающая техника еще не вошла сюда своим триумфальным маршем, в одной, пусть и побочной области можно наблюдать поистине рази- тельные перемены. Птичьи пугала на привольных и холмистых пшеничных по- лях нашего благодатного края, еще несколько лет тому назад банально це- лесообразные, пусть чуточку чудные и грустные, но в целом, безусловно, еще вполне схожие с пугалами других земель и провинций, - теперь обнару- живают в полях между Айнлаге, Юнгфером и Ладекоппом, но и вверх по Висле вплоть до Кэземарка и Монтау, а в отдельных случаях даже южнее Нойтайха совершенно новую и разнообразную физиогномику. Буйная фантазия перемеша- лась здесь с древними народными поверьями: потешные, но и жутковатые фи- гуры возвышаются среди колышущихся на ветру нив, среди тучного изобилия садов. Не пора ли уже сейчас местным краеведческим и историческим музеям обратить внимание на эти сокровища пусть наивного, но столь искусного по форме народного творчества? Подумать только, ведь это в наши дни посреди плоской обезлички современной цивилизации снова, а быть может, и по-но- вому расцветает нордическое наследие, нарождается восточно-прусский сим- биоз гордого духа викингов и христианского благочестия! Особенно поража- ет тройственная группа в привольно колосящемся поле между Шарпау и Бэр- вельде - своей пронзительной простотой она напоминает тройное распятие Господа нашего и двух разбойников на Голгофе и в своей наивной набожнос- ти буквально хватает за душу путника, что держит путь по нашим бескрай- ним волнистым нивам, пригвождая его к месту - а он и сам не знает поче- му". Только пусть никто не подумает, будто Амзель сотворил эту группу - в дневнике остался запечатленным только один разбойник - исключительно в порыве детского благочестия и совершенно бескорыстно: согласно тому же дневнику, она принесла автору два гульдена двадцать. А куда девались те деньги, которые крестьяне округа Большой Вердер - с легким ли сердцем или сперва изрядно поторговавшись - выкладывали на плоскую мальчишечью ладошку? Эти растущие богатства хранились в кожаном мешочке под присмотром Вальтера Матерна. Он хранил их бдительно, угрюмо поглядывая исподлобья, и не без скрежета зубовного. Обвязав тесемку вок- руг запястья, он повсюду носил с собой этот мешочек, полный звонких мо- нет Вольного города Данцига: под тополями вдоль шоссе и по ветродуйным просекам прибрежного леса, переправлялся с ним на пароме, крутил им в воздухе, бил им об забор, а также - с особым вызовом - о собственное ко- лено и обстоятельно, не торопясь, развязывал, когда крестьянин превра- щался в клиента. Так что кассу держал не Амзель. Вальтеру Матерну полагалось, покуда Амзель изображал напускное безразличие, назначать цену, ударять по рукам на манер барышников, скрепляя сделку рукопожатием, и загребать выручку. Кроме того, Вальтер Матерн отвечал за транспортировку проданных, равно как и выданных напрокат, пугал. Так он попал в кабалу. Амзель сделал его своим батраком. В коротких приступах гнева он бунтовал, силясь освобо- диться. История с перочинным ножом и была, в сущности, попыткой такого бессильного бунта; ибо Амзель, с виду столь неповоротливый увалень, ка- тившийся колобком по жизни на своих толстых коротеньких ножках, неизмен- но умудрялся быть на шаг впереди. Так что когда оба шли по дамбе, сын мельника наподобие настоящего батрака всегда плелся на полшага позади неутомимого изобретателя и создателя все новых и новых птичьих пугал. Ему, как батраку, полагалось, кроме того, таскать за своим господином все материалы: жердины, палки, мокрое тряпье и вообще все, что вздумает принести в своих мутных водах Висла. Девятнадцатая утренняя смена "Холуй! Холуй!" - кричали другие дети при виде Вальтера Матерна, ко- торый, как батрак, следовал за своим другом Эдуардом Амзелем. Кто сквер- нословит и богохульствует, того, как известно, ждет суровая кара; но кто станет всерьез спрашивать с деревенских мальчишек, этих сорвиголов, что поминают черта чуть ли не на каждом слове? А уж эти двое - Брауксель имеет в виду сына мельника и толстяка-увальня с того берега - были вооб- ще не разлей вода, срослись, словно сам Господь Бог и дьявол, так что им эти подначки сельского юношества были все равно как бальзам. Кроме того, они ведь оба, тоже как Бог и дьявол, скрепили свое кровное братство од- ним ножом. Вот так, душа в душу - ибо добровольное батрачество тоже было любов- ным проявлением дружбы, - друзья нередко сиживали в верхней горенке, странности освещения которой зависели, как помним, от взаимодействия солнечных лучей и крыльев матерновской ветряной мельницы. Сиживали ряд- ком, на маленьких скамеечках в ногах у бабки Матерн. За окном день кло- нится к вечеру. Древесные червяки безмолвствуют. Тени от крыльев мельни- цы падают не в горенку, а уже во двор. Курятник на малой громкости, по- тому что окно закрыто. Только муха на липучке все тянет и тянет свою сладкоголосую прощальную арию. А внизу, так сказать в партере, сварливым голосом, словно бы заведомо недовольная любым слушателем, старуха Матерн рассказывает свои байки-небывальщины. Размахивая костлявыми морщинистыми руками и широко разводя их в стороны всякий раз, когда требуется обозна- чить любые встречающиеся в истории размеры, старуха Матерн рассказывает байки о наводнениях, байки о заколдованных коровах, в том числе и о со- сущих молоко угрях и всякую прочую всячину: одноглазый кузнец, лошадь о трех ногах, дочка князя Кестутиса, что выходила ночами мышковать, и ис- торию о гигантской морской свинье, которую выбросило на берег приливом неподалеку от Бонзака, как раз в тот год, когда Наполеон вздумал на Рос- сию войной идти. Но всякий раз - сколь бы длинными оселками она ни петляла - в конце концов, попадаясь на крючки ловких наводящих вопросов Амзеля, она всту- пала в гулкие ходы темного подземелья нескончаемой, потому что она не окончена и по сегодня, истории о двенадцати обезглавленных монашках и о двенадцати обезглавленных рыцарях, каждый со своим шлемом под мышкой, которые в четырех экипажах, две упряжки белых, две вороных, проезжали через Тигенхоф по громыхающей мостовой, останавливались на заброшенном постоялом дворе и там, сойдя, выстраивались парами - и сразу же ударяла музыка. Трубы, цитры, барабаны - во всю мощь. И к этому еще вдобавок цо- канье языком и гнусавое пение. Скверные песни, похабный припев - мужски- ми голосами, это рыцари поют, прихвативши головы в шлемах под мышку, а затем вдруг, тонко так, жалостливо, благочестивый женский хор, будто в церкви. А потом снова безголовые монахини, головы они держат перед со- бой, и головы эти на разные голоса поют сами, а песни блудливые, неприс- тойные, а пляски под них все с притопом да с прихлопом, с визгом да с кружением до одури. И тут же, снова выстроившись в благочестивую процес- сию, две дюжины безголовых фигур в освещенных окнах гостиницы отбрасыва- ют на мостовую свои смиренные тени, покуда снова не загрохочут барабаны, не взвоют трубы, не взвизгнут смычки и весь дом не затрясется от пола до самой крыши. Наконец под утро, перед петухами, к воротам сами, без куче- ров, подъезжают четыре экипажа, две упряжки белых, две вороных. И две- надцать рыцарей, дребезжа железом и осыпаясь ржой, покидают постоялый двор в Тигенхофе, и на плечах у них дамские вуали, сквозь которые мерт- венно-бледными ангельскими чертами мерцают профили монахинь. И двенад- цать монахинь, в рыцарских шлемах с опущенным забралом поверх орденского платья, тоже покидают постоялый двор. Они садятся в четыре экипажа, уп- ряжка белая, упряжка вороная, садятся по шестеро, но не вперемежку - за- чем, когда головами они уже и так обменялись? - и уезжают из притихшего городка, однако мостовая под ними снова грохочет. - Еще и сейчас, - так говаривала старуха Матерн, прежде чем направить зловещие кареты в другие места, где те и по сей день оста