навливаются пе- ред часовнями и замками, - еще и сейчас в заброшенном трактире, где ник- то жить не хочет, по ночам из камина раздается благочестивое пение впе- ремежку с богохульными молитвами на восемь кошачьих голосов. Выслушав все это, оба закадычных друга больше всего на свете хотели сразу же отправиться в Тигенхоф. Но сколько ни пытались они осуществить эту затею, им удавалось добраться только до Штегена, в крайнем случае - до Ладекоппа. Зато следующей зимой, которая, разумеется, для строителя птичьих пугал и должна быть самым творческим временем года, Эдуард Ам- зель все же нашел возможность побывать на заколдованном месте и снять с безголовых привидений все нужные мерки: так он создал свои первые меха- нические пугала, хотя на это и ушла изрядная доля его состояния из за- ветного денежного мешочка. Двадцатая утренняя смена Эта оттепель продолбит у Браукселя дырку в башке. Капель стучит и стучит по оцинкованному оконному карнизу. Поскольку в конторе у Брауксе- ля есть и помещения вовсе без окон, он мог бы от этой весенней терапии отказаться. Но Брауксель остается, он явно хочет заиметь в башке дырку: цел-лу-лойд, цел-лу-лойд, - коли уж кукла, то обязательно с дырочкой в аккуратном целлулойдовом лобике. Ибо Брауксель однажды уже пережил отте- пель и превращался в невесть что под талой водицей с худеющего снегови- ка; но еще раньше, за много-много оттепелей до того, Висла текла под толстым, изрезанным санными следами ледяным покрывалом. А юношество всех окрестных рыбацких деревень вовсю забавлялось катанием под парусом на закругленных коньках, называемых попросту "снегурками". Катались по двое, брали в руки сколоченную из досок раму с натянутой на нее просты- ней - это и был парус - и, поймав ветер, неслись вперед, аж дух захваты- вало. У всех изо рта пар. Снег, конечно, мешал, его сперва разгребали лопатами. Там, за дюнами, все земли без разбору, что плодородные, что нет, укрыты сугробами. Сугробы на обеих дамбах. Прибрежный снег незамет- но переходит в снег на льду, который укрыл под собою бескрайнее море со всеми его рыбами. В скособоченной снежной шапке, наметенной с востока, на округлом белом холме стоит на своих скрещенных козлах матерновская ветряная мельница, стоит посреди белых полей, которые не убегают с глаз долой лишь благодаря прочным заборам, и мелет, мелет. Засахаренные напо- леоновские тополя. Прибрежный лес почти не виден, словно художник-люби- тель густо замазал его белилами прямо из тюбика. Когда снег начал се- реть, мельница сказала себе "Кончай работу!" и отвернулась из-под ветра. Мельник и его работник отправились домой. Кривобокий мельник по пятам за своим работником. Черная псина Сента, нервная с тех пор, как у нее отня- ли и продали всех щенков, рыщет по своим же следам и кусает снег. А пря- мо напротив мельницы, на заборе, с которого они предварительно ногами оббили снег, сидят в своих теплых зимних одежках и варежках Вальтер Ма- терн и Эдуард Амзель. Сперва они попросту молчат. Потом начинается разговор, темный, нев- нятный, одним словом - технический. Про мельницы с одним мельничным пос- тавом, про голландские мельницы, хоть и без козел и без седла, но зато с тремя поставами да еще с поворотным ветряком, о хитроумном устройстве мельничных крыльев, со всеми их иглицами, рычагами и щитиками, позволяю- щими регулировать скорость вращения в зависимости от силы ветра. Помина- ются мельничные веретена и мельничная параплица, мельничные балки и мельничные валы. Сложные взаимоотношения между седлом и тормозным прис- пособлением. Это только мелюзге лишь бы горланить: "Крутится мельница, вертится мельница..." А Вальтер Матерн и Амзель не горланят Бог весть что, они знают, почему и когда мельница крутится то быстрее, то медлен- нее, это зависит от того, насколько выпущены тормозные башмаки. И даже когда падает снег, если ветер дает свои восемь метров в секунду, мельни- ца мелет равномерно, невзирая на беспорядочную снежную круговерть. Ничто в мире не способно сравниться с мельницей, которая мелет в метель, - да- же пожарная команда, которая под проливным дождем тушит загоревшуюся во- донапорную башню. Но когда мельница сказала себе "Кончай работу!" и ее крылья, будто выпиленные лобзиком, замерли в снежной круговерти, Амзелю вдруг показа- лось, может, оттого, что он на секундочку то ли прищурил, то ли смежил веки, что мельница вовсе не остановилась. Бесшумно мела метель, надувая с Большой дюны мельтешащую бело-черно-серую рябь. Терялись вдали тополя у шоссе. В корчме Люрмана яичным желтком зажегся свет. Не слышно пыхте- ния поезда из-за поворота узкоколейки. Ветер вдруг сделался колючим. Взметнулись и застонали кусты. Амзелю жарко, как в печке. Его друг клюет носом. Амзель видит нечто. А его друг ничего не видит. Пальчики Амзеля трутся друг о дружку в рукавицах, потом выскальзывают наружу, рыщут и нашаривают в левом кармане тулупчика правую лаковую туфельку с пряжкой - и сразу как электричеством! На руках и на лице у Амзеля ни снежинки - сразу же тают. Губы сами приоткрылись, а слегка прищуренные глазки видят сразу столько всего, что словами и не расскажешь. Они подъезжают друг за дружкой. Без кучеров. И мельница как мертвая. Четыре кареты на полозьях, две упряжки белых - на снегу почти скрадываются, две вороных - эти, нао- борот, как нарисованные, а из них вылезают и помогают друг другу двенад- цать и двенадцать, все безголовые. И вот уже безголовый рыцарь ведет безголовую монашенку на мельницу. А всего их было двенадцать пар - каж- дый рыцарь вел свою монахиню, и каждый нес свою голову, рыцари под мыш- кой, монахини перед собой, и все они зашли в мельницу. Однако в расста- новке процессии возникли явные сложности, ибо - несмотря на одинаковые вуали и одинаковые доспехи - старые распри, еще со времен рагнитского лагеря, навязли у них в зубах. Первая монахиня не разговаривает с чет- вертым рыцарем. Что не мешает обоим весело болтать с рыцарем Фицватером, который знает литовские земли, как дыры в своей кольчуге. Девятая мона- хиня в мае должна была разродиться, но не разродилась, потому что вось- мой рыцарь - его зовут Энгельгард Ворон - ей и шестой монахине (той, что каждое лето объедалась вишнями), схвативши меч толстого, десятого рыца- ря, того, что уселся на балке с закрытым забралом и, со смаком отдирая мясо от костей, уплетал курицу, снес головы вместе с шестой и девятой вуалью. И все это только из-за того, что хоругвь Святого Георгия еще не была соткана, а река Шяшупа меж тем уже замерзла и годилась для перепра- вы. И покуда оставшиеся монахини тем поспешнее ткали хоругвь - последнее багряное поле уже почти было закончено, - третья монахиня, та, что с восковым лицом всегда тенью следовала за одиннадцатым рыцарем, сходила и принесла лохань, дабы было что подставить под кровавые струи. И тогда седьмая, вторая, четвертая и пятая монахини облегченно рассмеялись, отб- росили в сторону свое рукоделие и склонили перед восьмым рыцарем, черно- кудрым Энгельгардом Вороном, свои головы вместе с вуалями. Тот, не будь лентяй, сперва снес голову десятому рыцарю, который, расположившись на балке, уплетал курицу, - снес вместе с курицей, шлемом и забралом, после чего вернул ему меч, а уж этот толстый, безголовый, но тем не менее жую- щий десятый помог восьмому чернокудрому, помог второй, третьей - воско- волицей, что всегда держалась в тени, а уж заодно и четвертой и пятой монахиням избавиться от своих голов и вуалей, а Энгельгарду Ворону - от головы и шлема. Со смехом подставили лохань. Теперь ткачих-монахинь ос- талось совсем немного, а хоругвь все еще не была закончена, хотя Шяшупа все еще была подо льдом и годилась для переправы, хотя англичане со сво- им Ланкастером уже встали лагерем, хотя лазутчики уже разведали дороги и вернулись, хотя князь Витовд решил не вмешиваться, а Валленрод уже поз- вал всех к столу. Но лохань уже была полна и даже переплескивалась. И тогда настал черед десятой, толстой монахини - ибо, раз был толстый ры- царь, должна быть и толстая монахиня - подойти вразвалку и трижды под- нять лохань, в третий раз уже тогда, когда Шяшупа освободилась ото льда, а Урсуле, восьмой монахине, которую все и всюду ласково кликали Туллой, пришлось опуститься на колени и подставить свою нежную, покрытую пушком шею под меч. А она только в марте приняла обет и уже двенадцать раз ус- пела его нарушить. И не помнила точно, когда с которым по счету, потому как все с закрытым забралом; а тут еще англичане с Генрихом Дерби во главе - не успели лагерь разбить, а уже туда же, и всем невтерпеж. Был среди них и Перси, но не Генри, а Томас Перси. Для него Тулла из тонкого шелка соткала особую маленькую хоругвь, хотя Валленрод и запретил все особые флаги. А вслед за Перси захотели и Джекоб Доутремер и Пиг Пигуд. В конце концов сам Валленрод вышел супротив Ланкастера. И вырвал из рук у Томаса Перси его маленькую карманную хоругвь и повелел фон Хаттенштай- ну поднять только что изготовленную хоругвь Святого Георгия и перепра- вить ее через освободившуюся ото льда реку, а восьмой монахине, которую все кликали Туллой, приказал опуститься на колени, покуда сколачивается мост, во время коей работы утонуло четыре лошади и один смерд. И она пе- ла куда прекрасней, чем пели до нее одиннадцатая и двенадцатая монахини. Умела и рулады выводить, и трелью рассыпаться, так что нежно-розовый язычок легкой пташкой порхал под темно-багряными сводами неба. Грозный Ланкастер плакал, пряча слезы под забралом, так ему не хотелось ни в ка- кой крестовый поход, но у него были нелады с семьей, хоть потом он и стал королем. И тут вдруг, поскольку никто не хотел переправляться через Шяшупу, а всем, наоборот, до слез захотелось домой, из пышной кроны де- рева, где он до этого спал, выпрыгивает самый младший из рыцарей и пру- жинистым шагом, крадучись, устремляется прямо к склоненной шее с нежным девичьим пушком. Он вообще-то из Мерса был, очень ему хотелось бартов в истинную веру обратить. Но барты к тому времени были уже все обращены и основали Бартенштайн. Вот ему и остались только литовские земли, а спер- ва пушок на шее у Туллы. По нему он и хрястнул, аккурат возле первого позвонка, а после на радостях подбросил свой меч в воздух и, пригнув- шись, поймал его на загривок. Такой он был ловкий парень, этот шестой, самый молодой из двенадцати. Четвертому этот трюк так понравился, что он решил его повторить, но неудачно - с первой попытки смахнул голову деся- той, толстой, а со второй - первой, строгой монахине, обе головы, одна строгая, другая с двойным подбородком, так и покатились. Вот и пришлось третьему рыцарю, который никогда не снимал кольчугу и считался среди них мудрым, самому тащить лохань, поскольку живых монахинь у них больше не осталось. Недолгий поход по литовскому бездорожью оставшиеся рыцари проделали с головами на плечах в сопровождении англичан без хоругви, дружины из Ха- нау с хоругвью и ополченцев из Рагнита. Князь Кестутис бухал в непролаз- ных топях. В дебрях гигантских папоротников кикиморой завывала его доч- ка. От гулкого, зловещего уханья шарахались кони. А в итоге Потримпс так и остался непохороненным, Перкунас ни в какую не желал гореть, а неос- лепленный Пеколс по-прежнему угрюмо глядел исподлобья. Ах, почему они не додумались снять фильм! Статистов сколько угодно, натуры для съемок не- початый край, реквизита завались! Шестьсот пар ножных лат, арбалеты, ме- таллические нагрудники, размокшие сапоги, жеваные уздечки, семьдесят штук льняного полотна, двенадцать чернильниц, двадцать тысяч факелов, сальные свечи, скребницы для лошадей, пряжа в мотках, солодовые палочки - эта жевательная резинка четырнадцатого столетия, - чумазые оруженосцы, своры псов, господа за игральной доской, арфисты, шуты, погонщики, гал- лоны ячменного пива, пучки штандартов, стрел, вертелов и копий для Симо- на Бахе, Эрика Крузе, Клауса Шоне, Рихарда Вестралля, Шпаннерле, Тильма- на и Роберта Венделла, без которых не сколотился бы мост, не было бы шальной переправы, засады в грозу под затяжным дождем: пучки молний, ду- бы в щепки, кони на дыбы, совы таращатся, лисы петляют, стрелы свищут, славному немецкому рыцарству делается не по себе, а тут еще в кустах ольшаника слепая провидица завывает: "Вела! Вела!" - "Назад! Назад!", - но лишь в июле им суждено снова узреть ту речушку, которую и сегодня еще поэт Бобровский воспевает в загадочных, темных виршах. Шяшупа текла как прежде, мирно журча и пенясь о прибрежные валуны. И гляди-ка, целая тол- па старых знакомых: на бережку рядком сидят двенадцать безголовых мона- хинь, у каждой в левой руке собственная голова в собственной вуали, а правой рукой они черпают водичку из прозрачной Шяшупы и освежают ею свои разгоряченные лица. А чуть поодаль угрюмо стоят безголовые рыцари и ох- лаждаться не желают. И тогда оставшиеся рыцари, те, что еще с головами, решают, что отныне они будут заодно с безголовыми. Неподалеку от Рагнита взаимно и в одночасье они снесли друг другу буйные головушки, впрягли верных своих коней в простые повозки и отправились в белых и вороных уп- ряжках колесить по обращенным и необращенным землям. Они возвысили Пот- римпса, низринули Христа, в который раз тщетно попытались ослепить Пе- колса и снова вознесли крест. Они останавливались в трактирах и на пос- тоялых дворах, в часовнях и на мельницах и так, с музыкой да потехой, прошли через столетия: стращали поляков, гуситов и шведов, побывали и при Цорндорфе, когда Зейдлиц решил исход битвы своими кавалерийскими эс- кадронами, подобрали на дороге, по которой без оглядки отступал корсика- нец, четыре брошенных экипажа, радостно пересели в них из своих грубых крестоносных повозок и так, уже на рессорах, стали свидетелями второй битвы при Танненберге, которая, впрочем, точно так же, как и первая, вовсе не при Танненберге имела место. В рядах дикой буденновской конницы они едва-едва унесли ноги от Пилсудского, когда тот, не иначе как с по- мощью Пресвятой Девы Марии, разгромил их в излучине Вислы, а в те годы, когда Амзель создавал и продавал свои птичьи пугала, все еще не угомони- лись и колобродили где-то между Тапиау и Нойтайхом. И все они, двенад- цать и двенадцать, не намерены были прекращать свои непотребства, покуда не будет ниспослано им избавление и каждый не сможет снова носить на плечах свою голову или хотя бы то, что от нее осталось. Под конец они собирались сперва в Шарпау, потом в Фишер-Бабке. Первая монахиня уже иногда носила голову четвертого рыцаря, хотя по-прежнему с ним не разговаривала. И вот однажды они направились в Штутхоф, но не по дороге, а прямиком через поле, между шоссе и дюнами, остановились - только Амзель один их и видел - перед матерновской мельницей и вылезли: было как раз второе февраля, Сретенье, что они и намеревались отпраздно- вать. Помогли друг дружке выйти из экипажей, взобраться на горку, войти в мельницу. И сразу же после этого - один Амзель это слышал - мельница вся, от козел до чердака, пошла ходить ходуном, содрогаясь от стуков и вскриков, воя и клацанья, ведьмовских заклинаний и молитв. Тут и зацока- ло что-то, и с металлическим звоном присвистнуло, а снег между тем все мело и мело откуда-то с дюн, надо полагать все же с неба. Амзель весь горит и крепче сжимает в глубине своего кармана лаковую туфельку с пряж- кой, между тем как друг его спит и знай себе посапывает. Короткий ант- ракт, ибо они там внутри тем временем валяются в муке, скачут верхом на балках, засовывают пальцы между веретеном и тормозом и поворотным брусом устанавливают, раз уж сегодня Сретенье, мельницу против ветра: она раск- ручивается медленно, поначалу с неохотой; и тут двенадцать голов бла- гостными голосами затягивают "Мать стояла в смертной боли": О Пеколс, как хладны наши косточки, семерых из двенадцати холод сковал - juxta crucem lacrimosa - О Перкунас, мы горим все двенадцать, вот уж пеплом один из нас стал - Dum pendebat filius - О Потримпс, в муке катаясь, кровь Христа мы пьем, покаясь... И вот наконец, покуда в помольном ков- ше, перекатываясь, подпрыгивает, гремя шлемом, голова восьмого, черного рыцаря вместе с добродушной толстомясой головой десятой монахини, матер- новская мельница раскручивается все быстрей и быстрей - и это при полном безветрии. И вот уже младший из рыцарей, тот, что с нижнего Рейна, лихо швыряет свою поющую голову с широко раззявленным забралом восьмой мона- хине. А та как будто ни при чем, даже узнавать не хочет, и вообще ее зо- вут Урсула, а не Тулла, и ей вполне достаточно собственного общества, вон как скачет на штыре, что крепит мельничную балку. Он, понятное дело, трясется - крутится мельница, вертится мельница, - головы в помольном ковше уже горланят вовсю, и деревянный штырь уже скрипит от натуги, во- роны в муке, обвязка крыши уже потрескивает, засовы уже выпрыгивают из скоб, черепушки вверх-вниз по лестнице скок-поскок, паломничество с чер- дака в закром и обратно, старая матерновская мельница молодеет на глазах от такого зуда-блуда и молельного восторга, она превращается - один Ам- зель со своей лаковой туфелькой это видит - в рыцаря, что, сидя гузном на козле, разит направо и налево, врубаясь в снегопад, превращается - один Амзель со своей туфелькой это понимает - в монашку в широком ор- денском платье, что, раздувшись от бобов и экстаза, машет рукавами, вет- ряной рыцарь, ветряная монахиня, бедность, бедность, бедность. Но уже выхлебано свернувшееся молоко кобылицы. Уже забродила брага из посевного куколя. И острые резцы уже обгладывают лисьи косточки, пока черепушки все еще мыкают горе: бедность, солодовый рай. Потом все-таки переметну- лись, перевертыши, головы припрятали, и из великого попрания поднимает- ся, возликовав, чистейший голос аскезы, отрешение, сладостная песнь пес- ней богоугодного бичевания - ветряной рыцарь взмахивает ветряным бичом, ветряной бич настигает ветряную монахиню - аминь - или нет, еще не аминь, ибо пока с небес, бесшумный и бесстрастный, падает белый снег, а Амзель, прищурив глазенки, прирос к забору, нашаривая в глубинах левого кармана своего тулупчика правую лаковую туфельку с пряжкой, что принад- лежала когда-то Хедвиг Лау, и уже вынашивает свой очередной замысел, - где-то на чердаке проснулся огонек, который дремлет в закутке всякой мельницы. И тогда все скопом - едва их головы шустро и без разбору повскакивали на обрубки шей - они покинули мельницу, крылья которой крутились все медленнее, пока почти вовсе не остановились. Зато сама мельница - покуда они расселись по экипажам и на быстрых полозьях умчались в сторону дюн, - занявшись изнутри, начала разгораться все сильней. Тут только Амзель кубарем свалился с забора, увлекая за собой товарища. "Пожар! Пожар!" - вопили оба во все горло, повернувшись в сторону деревни, но уже поздно было что-либо спасать. Двадцать первая утренняя смена Наконец-то рисунки доставлены. Брауксель немедленно распорядился их окантовать, застеклить и развесить. Средний формат: "Скопление монахинь между кельнским собором и кельнским главным вокзалом", "Евхаристический конгресс. Мюнхен", "Монахини и вороны, вороны и монахини". Потом большие листы, формат А-1, черная тушь, местами с прорисовкой: "Разоблачение послушницы", "Большая аббатиса", "Аббатиса на корточках" - это особенно удачная работа. Автор просит пятьсот марок. Что ж, это по-божески, впол- не по-божески. Этот рисунок сразу в конструкторское бюро. Мы встроим почти бесшумные электромоторчики: ветряная монахиня взмахивает ветряным бичом... Ибо покуда полиция обследовала пепелище, поскольку подозревали под- жог, Эдуард Амзель построил свое первое, а по весне, когда всякий снег утратил всякий смысл и выяснилось, что католическую мельницу из религи- озных побуждений подпалил меннонит Симон Байстер, - и свое второе меха- ническое птичье пугало. Много денег, много монет из заветного кожаного мешочка ушло на эту затею. Судя по чертежам в дневнике, он изготовил ветряного рыцаря и ветряную монахиню, облачил их в соответствующий наряд с лоскутными рукавами-крыльями и, усадив на козлы, отдал на произвол ветрам; однако ни ветряной рыцарь, ни ветряная монахиня, хотя обе эти работы мгновенно нашли покупателей, не воплотили в себе то, что запечат- лелось в душе Эдуарда Амзеля снежной ночью на Сретенье; словом, художник в нем остался не удовлетворен; вот и фирма "Брауксель и Ко" вряд ли за- кончит разработку мобильных птичьих пугал раньше середины октября и только тогда запустит их в серийное производство. Двадцать вторая утренняя смена После пожара сперва паром, потом поезд узкоколейки доставили бескар- манного и беспуговичного, то бишь грубого меннонита, мелкого землепашца и рыбака Симона Байстера, который из религиозных побуждений учинил под- жог, в город, а точнее - в городскую тюрьму Шисштанге, что находилась в районе Новосад, у подножия Ячменной горы, и на несколько лет стала его постоянным местом жительства. Сента, из рода Перкуна, ощенившаяся шестью кутятами, Сента, чей чер- ный окрас так замечательно выделялся на фоне белого мельника, начала, после того как всех щенков ее продали, проявлять признаки собачьей нер- возности, а после пожара и вовсе впала в столь опасное умопомешательство - аки волк зарезала в деревне овцу, а потом напала на представителя про- тивопожарной страховой компании, - что мельник Матерн вынужден был пос- лать своего сына Вальтера к Эриху Лау, учителю сельской школы в Шивен- хорсте: у отца Хедвиг Лау имелось охотничье ружье. В жизнь друзей пожар на мельнице тоже внес кое-какие перемены. Судьба - а точнее сельский учитель, вдова Амзель и мельник Матерн вкупе с ди- ректором департамента учебных заведений доктором Батке - сделала из де- сятилетнего Вальтера Матерна и десятилетнего Эдуарда Амзеля двух гимна- зистов, которым даже удалось сесть за одну парту. И покуда на пепелище матерновская мельница отстраивалась заново - от проекта голландской, кирпичной мельницы с поворачивающимся чепцом пришлось отказаться ради сохранения исторического образа исконно немецкой мельницы на козлах, ибо здесь как-никак переночевала императрица Луиза, - разразился праздник Пасхи, сопровождаемый умеренным паводком, традиционным нашествием мышей и бурным лопаньем вербных почек; а вскоре после Пасхи Вальтер Матерн и Эдуард Амзель уже щеголяли в зеленых бархатных шапочках реальной гимна- зии Святого Иоанна. У обоих был одинаковый размер головы, но в остальном Амзель был много, много толще. Кроме того, у Амзеля на макушке был толь- ко один вихор, а у Вальтера Матерна целых два, что, по некоторым суевер- ным утверждениям, является предвестьем ранней кончины. Необходимость добираться от устья Вислы до гимназии Святого Иоанна превратила наших друзей из обычных учеников в учеников приезжих. А при- езжие ученики много видят по дороге и еще больше врут. Приезжие ученики умеют спать сидя. Приезжие ученики делают домашние задания в поезде, благодаря чему у них вырабатывается неровный, тряский почерк. И даже в зрелые годы, когда домашние задания делать уже не надо, эта своеобыч- ность почерка сохраняется, разве что тряскость исчезает. Вот почему гос- подин артист вынужден печатать свою рукопись прямо на машинке - бывший приезжий ученик, он пишет совершенно неразборчивыми каракулями, все еще сотрясаемый толчками воображаемых поездов своего детства. Поезд узкоколейки отправлялся с Прибрежного вокзала, который городс- кие жители называли Нижним, проезжал через Кнюппелькруг и Готтсвальде, под Шустеркругом переправлялся на канатной переправе через старицу - Мертвую Вислу, а под Шивенхорстом, уже на паровом пароме, через так на- зываемый Стежок попадал в Никельсвальде. Затем, втащив на дамбу Вислы каждый из четырех вагончиков по отдельности и оставив Эдуарда Амзеля в Шивенхорсте, а Вальтера Матерна в Никельсвальде, трудяга-паровозик уст- ремлялся дальше через Пазеварк, Юнкеракер и Штеген к Штутхофу, конечной станции узкоколейки. Все приезжие ученики всегда садились в первый вагончик, сразу за па- ровозом. Из Айнлаге приезжали Петер Иллинг и Арнольд Матрай. В Шустерк- руге подсаживались Грегор Кнессин и Иоахим Бертулек. В Шивенхорсте, не- изменно сопровождаемая матерью, к поезду соизволяла прибыть Хедвиг Лау. Впрочем, нежное дитя часто страдало от воспаления миндалин и тогда не появлялось. Совершенно непонятно, как это узкогрудый трудяга-паровозик осмеливался трогаться в путь, так и не дождавшись Хедвиг Лау. Дочь сель- ского учителя была, как и Вальтер Матерн с Эдуардом Амзелем, в шестом младшем классе. Позже, начиная с четвертого среднего, она погрубела, пе- рестала болеть воспалением миндалин и, поскольку никто больше не трясся за ее драгоценное здоровье и даже жизнь, превратилась в столь скучную особу, что вскоре Брауксель вообще прекратит упоминать ее имя на этих страницах. Но пока что Амзель все еще питает некоторую слабость к этой тихой, почти заспанной, хотя и хорошенькой - пусть только в масштабах побережья - девчушке. Вот она, чуть-чуть слишком белокурая, чуть-чуть слишком голубоглазая, с чересчур свежим личиком и раскрытым учебником английского на коленях, сидит прямо напротив Амзеля. Хедвиг Лау носит косички с бантиками. Даже когда поезд начинает приб- лижаться к городу, от нее все равно пахнет маслом и молоком. Амзель, прищурив глаза, ловит золотисто-белокурые отблески прибрежной девичьей красы. А за окном после Кляйн-Пленендорфа вместе с первыми пилорамами начинается лесопогрузочный порт: чайки сменяют ласточек на проводах, те- леграфные столбы остаются. Амзель раскрывает свой рабочий дневник. Ко- сички Хедвиг Лау кокетливо и легко покачиваются над учебником английско- го. Амзель быстрыми штрихами набрасывает рисунок: мило, очень даже мило! Висячие косы он по художественным соображениям решительно отвергает и вместо этого свивает из них два бублика, чтобы закрыть ее слишком розо- вые, почти красные ушки. Но не то чтобы он сказал - мол, сделай так, так гораздо лучше, косы у тебя дурацкие, надо носить бублики, нет, дождав- шись, когда за окном показывается предместье Кнайаб, он молча кладет свой дневник на ее раскрытый учебник, и Хедвиг Лау, изучив рисунок, ма- новением ресниц выражает согласие, почти покорность, хотя внешне Амзель вовсе не похож на тех мальчишек, которых привыкли слушаться одноклассни- цы. Двадцать третья утренняя смена Брауксель питает неистребимое отвращение к неиспользованным бритвен- ным лезвиям. Его верный друг и правая рука в свое время, еще в пору ак- ционерного общества "Бурбах-калий АО", освоивший в качестве забойщика весьма обильные соляные залежи, "освящает" лезвия Браукселя и приносит их ему после своего первого бритья, благодаря чему Браукселю не прихо- дится преодолевать того отвращения, какое - с той же силой, хотя и не к бритвенным лезвиям, - от рождения мучило Амзеля. А именно: Амзель не мог выносить и, следовательно, носить новую, пахнущую обновкой одежду. Равно как и запах свежего белья вынуждал его с трудом подавлять в себе присту- пы подкатывающей дурноты. Покуда он пребывал в лоне сельской школы, этой его аллергии были положены естественные пределы, поскольку что шивен- хорстская, что никельсвальденская поросль просиживала школьные парты в перешитом и перелатанном, перелицованном и перештопанном, протертом поч- ти до дыр тряпье. Но реальная гимназия Святого Иоанна требовала иного облачения. И вот мать одела Амзеля во все новехонькое, с иголочки: зеле- ная бархатная шапочка уже упоминалась выше, к ней присовокупились рубаш- ки спортивного покроя, песочно-серые бриджи дорогого сукна, синяя куртка из чертовой кожи с перламутровыми пуговицами и - не исключено, что по заявке самого Амзеля, - лаковые башмаки с пряжками; ибо Амзель не имел ничего против пряжек и лака, перламутровых пуговиц и чертовой кожи, и лишь мысль о том, что все эти новые одежки будут соприкасаться с его жи- вой кожей, с его шкурой простого крестьянина, который сам сродни своим птичьим пугалам, - эта мысль приводила его в содрогание, больше того, свежее белье и неношеная одежда вызывали у него мучительный зуд и экзе- му; точно так же и Брауксель после бритья новыми лезвиями вынужден опа- саться появления отвратительных лишаев вокруг подбородка. К счастью, тут Вальтер Матерн мог выручить своего друга. Его школьный костюм был пошит из перелицованного сукна, его ботинки на шнурках уже дважды побывали у сапожника, гимназическую шапочку бережливая мать Валь- тера Матерна тоже купила ношеную, поэтому первые две, если не три недели поездки друзей в школу по узкоколейке начинались с одной и той же неиз- менной церемонии: где-нибудь в товарном вагоне, среди бессловесной убой- ной скотины, друзья обменивались школьной одеждой; в том, что касается обуви и шапочек, это было проще простого, зато куртка, бриджи и рубашка Вальтера Матерна - отнюдь, кстати, не замухрышки - были его другу явно узки, тесны и неудобны, и тем не менее они ласкали его тело и дух, пос- кольку были ношеными, перелицованными и пахли старьем, а не обновкой. Надо ли объяснять, что новая одежда Амзеля висела на его друге мешком, к тому же лак и пряжки, перламутровые пуговицы и смешная курточка из гру- бой замши были ему не слишком к лицу. Амзель, однако, с наслаждением пряча свои ноги чучельного крестьянина в грубые, сморщенные, залатанные башмаки, искренне восторгался лаковыми ботинками на ногах у Вальтера Ма- терна. Тому пришлось их разнашивать до тех пор, покуда Амзель не признал их ношеными и не счел такими же растрескавшимися, как та лаковая туфель- ка с пряжкой, что хранилась у него в ранце и так много для него значила. Забегая вперед, надо сказать, что это традиционное переодевание дол- гие годы оставалось если не главным связующим звеном, то по крайней мере важным компонентом дружбы Вальтера Матерна и Эдуарда Амзеля. Даже носо- вые платки, свежевыстиранные и складочка к складочке отутюженные, кото- рые Амзелю заботливо подкладывала в карман его матушка, приходилось об- новлять его другу, равно как и гетры и носки. Впрочем, дело не ограничи- валось одной одеждой - ту же болезненную чувствительность Амзель выказы- вал по отношению к новым карандашам и ручкам: карандаши Вальтеру Матерну приходилось затачивать, снимать парадный глянец с нового ластика, распи- сывать новые зуттерлиновские перья; разумеется, он, точно так же, как верный друг Браукселя и его правая рука, неминуемо должен был бы опробо- вать и новые бритвенные лезвия, если бы в ту пору на веснушчатом мальчи- шеском лице Амзеля уже созрел первый рыжеватый пушок. Двадцать четвертая утренняя смена Кто это там стоит, облегчившись после завтрака и изучая собственное дерьмо? Кто этот человек, задумчивый и озабоченный, вечно в погоне за прошлым? И почему это принято глазеть именно на иссохший и лысый череп? Театральщина, гамлетовская болтовня, актерство! Брауксель, чьим пером пишутся эти строки, поднимает взгляд и спускает воду, созерцание помогло ему припомнить одну историю, которая дала обоим друзьям возможность - Амзелю скорее трезво, а Вальтеру Матерну по-актерски - и впрямь пережить приключение, от которого веет театральщиной. Гимназия, расположенная в Мясницком переулке, разместилась там весьма таинственно и путано в зданиях бывшего монастыря францисканцев, то есть имела свою предысторию и, значит, была для обоих друзей гимназией не только реальной, но и идеальной, так как в древних стенах бывшего монас- тыря обнаружилось великое множество укромных уголков и потаенных мест, о которых ни учителя, ни даже гимназический сторож ведать не ведали. Брауксель, руководящий сейчас шахтой, в которой не добывается ни ка- лийная соль, ни руда, ни уголь и которая тем не менее работает вовсю, углубившись своим стволом уже на восемьсот пятьдесят метров в недра, сразу распознает все маленькие радости этого запутанного подземного царства: ведь под всеми классными комнатами, под гимнастическим залом и под писсуаром, под актовым залом и даже под учительской комнатой тяну- лись потайные ходы, ведшие в таинственные подземелья и темницы либо по кругу и даже в опасные тупиковые лабиринты. Когда после Пасхи начались уроки, Амзель первым вошел в классную комнату на первом этаже. Коротко- ногий увалень в башмаках Вальтера Матерна, он, едва ступив на натертые половицы и поведя своим розовым хомячковым носом, мигом учуял: сырость! подвал! приключение! - тут же остановился, сплел в задумчивости свои толстые пальчики, слегка попружинил на мысках тут и там, после чего нос- ком правого ботинка отметил на одной из половиц крест. Поскольку же ус- ловный знак не повлек за собой ответного условного свиста, голова Амзеля на пухлой подушечке шеи недоуменно обернулась - там, за спиной, в лако- вых ботинках Амзеля стоял Вальтер Матерн и явно не соображал что к чему, только таращился, как бычок, пока наконец свет понимания не озарил - от носа ко лбу - всю его физиономию и он не издал короткий ответный услов- ный свист через зубы. Поскольку пустота под половицами отзывается гулко и загадочно, оба сразу почувствовали себя в классной комнате шестого на- чального почти уютно, чуть ли не как дома, пусть за окнами класса и не текла красавица Висла, раздвигая прибрежные дамбы своими могучими плеча- ми. Так что после первой же гимназической недели оба они, столь небезраз- личные к рекам, нашли доступ к небольшой речушке и тем самым как бы воз- местили себе отсутствие Вислы. В помещении раздевалки возле гимнастичес- кого зала, который во времена францисканцев служил библиотекой, надо бы- ло открыть крышку люка. Врезанный в половицы квадрат, пазы которого были забиты отходами многолетней чистоплотности, но все же не настолько, что- бы укрыться от всевидящего ока Амзеля, поддался наконец усилиям Вальтера Матерна и из черного отверстия дохнуло все тем же: сырость! подвал! приключение! Так они обнаружили начало затхлого подземного лаза, который отличался от других ходов под классными комнатами тем, что выходил в шахту городской канализации и по ее тоннелям вел прямиком в Радауну. Ма- ленькая эта речушка, обязанная своим таинственным именем, а также изоби- лием раков и рыбы Радаунским озерам, текла из этих озер по округу Берент и, миновав Петерсхаген, втекала в город со стороны Нового рынка. Попет- ляв - где под открытым небом, а где и в трубах под землей - по старому городу, ныряя под многочисленные мосты, облагороженная лебедями и плаку- чими ивами, она, наконец, между Карповым омутом и Брабанком сливалась с Мотлавой незадолго до впадения той в Мертвую Вислу. Таким образом, Амзель и его друг могли, когда в раздевалке не было посторонних, подняв квадратную крышку заветного люка - что они и делали, - заползти в подземный ход - оба заползали,- где-то на уровне писсуара спуститься в шахту - по вмурованным в кирпичную кладку железным скобам первым спускался Вальтер Матерн, - на дне шахты без труда открыть зар- жавленную железную дверь - Вальтер Матерн открывал - и пройти по сухому, но зловонному и изобилующему крысами тоннелю в своих обменянных друг у друга ботинках до самого конца. А если точнее: пройдя под Куриным валом и Тележным валом, под зданием управления Главной страховой компании, под Городским парком, под железнодорожными путями между Петерсхагеном и главным вокзалом, тоннель выводил к Радауне. Прямо напротив кладбища Святого Сальвадора, что уютно расположилось у подошвы Епископской горы между Гренадерским переулком и меннонитской церковью, тоннель под свода- ми мощной арки выбегал к реке. Тут же, чуть поодаль от проема, в отвес- ную каменную стену набережной снова были вмурованы железные скобы, по которым можно было взобраться до замызганных перил парапета. А уж отсюда открывался вид, хорошо знакомый Браукселю по многочисленным гравюрам: из свежей майской зелени парка во всем своем красно-кирпичном великолепии вздымается панорама города - от Оливских ворот до Легенских, от Святой Катарины до Святого Петра на Поггенпфуле многочисленные башни и шпили своей разновеликой высотой и неодинаковой статью доказывают, что они друг другу не ровня и далеко не одногодки. Прогулку по тоннелю друзья совершали уже два или три раза. При этом Вальтер Матерн прикончил добрую дюжину крыс. Когда во второй раз они вышли на свет божий у берегов Радауны, их заметили старички, коротающие досуг в парке за пенсионерскими посиделками, но в полицию заявлять не стали. Да им и самим уже поднадоело - ведь Радауна все же не Висла, но тут, опять-таки под гимнастическим залом, но еще до шахты, ведшей в го- родскую канализацию, они наткнулись на боковой ход, кое-как заложенный кирпичами и потому поначалу ими не замеченный. Фонарь Амзеля выхватил его из темноты. Неизученное ответвление подземного хода нельзя оставлять без внимания. Тем более, что ход был наклонный и вел куда-то вниз. Вско- ре они оказались в довольно просторном, в человеческий рост, каменном тоннеле, который явно не относился к городской канализации, но вел по ветхим, гулким и шуршащим средневековым плитам не куда-нибудь, а под церковь, и не простую, а готическую церковь Святой Троицы. Знаменитая эта церковь стояла около музея в какой-нибудь сотне метров от реальной гимназии. В одну из суббот, когда было только четыре урока, а до ближай- шего поезда оставалось еще два часа, друзья и совершили то открытие, о котором здесь и будет рассказано - и не потому только, что средневековые подземные ходы так увлекательно описывать, но потому, что открытие это дало шестикласснику начальной школы Эдуарду Амзелю пищу для созерцания, а его однокласснику Вальтеру Матерну - повод для актерства и скрежета зубовного. Не считая того, что Брауксель, руководящий, как известно, це- лой шахтой, обо всем, что касается подземных миров, умеет и любит изъяс- няться с особым шиком. Скрипун - прозвище придумал Амзель, и оно в школе прижилось - идет впереди. В левой руке у него карманный фонарь, в правой - увесистая пал- ка, чтобы отпугивать, а при случае и приканчивать огромных подземных крыс. Но крыс немного. Каменная кладка стен на ощупь крошковата, грубая, но сухая. Воздух прохладный, но не замогильно-холодный, как в склепе, к тому же в нем чувствуется легкий сквознячок, хотя и не очень понятно, откуда тянет. И эхо шагов не отдается, как в городских тоннелях. Так же, как в первом ответвлении и в связующем проходе, здесь довольно крутой уклон. На Вальтере Матерне наконец-то его собственные башмаки, ибо лако- вые ботинки с пряжками от лазаний по подземельям достаточно натерпелись, так что теперь их обладатель может спокойно разгуливать в ношеной обув- ке. Так вот откуда сквознячок и хорошая рудничная вентиляция - из этой вот дырки! Так и прошли бы мимо, кабы не Амзель. Вон там, слева. Через этот лаз - семь кирпичей в высоту, пять в ширину - Амзель Скрипуна до- вольно быстро проталкивает. С ним-то самим посложнее. Зажав фонарик в зубах, Матерн изо всех сил тянет Амзеля сквозь проем, в немалой мере способствуя превращению почти новенького костюма друга в обычную школь- ную рванину. Наконец оба стоят по ту сторону, удовлетворенно пыхтя. Ока- зывается, они очутились на довольно просторной площадке - это дно круг- лого шахтного колодца. Взоры обоих немедленно устремляются вверх, ибо оттуда сочится слабый, размытый свет: там виднеется проломанная, но с большим искусством выкованная решетка, что вмурована в пол церкви Святой Троицы - они позже сами в этом удостоверятся. Вместе со слабеющим светом взгляды их сползают вниз, и там, внизу, фонарь совершенно отчетливо вых- ватывает из темноты прямо чуть ли не у них под ногами - да-да, скелет. Он лежит скрюченный, явно какой-то неполный, с перепутанными или въ- ехавшими друг в дружку костями. Правая лопатка продавила четыре ребра. Грудину с отростком проткнули правые ребра. Левой ключицы вообще нет. Позвоночный столб в области первого поясничного позвонка переломился, как тростинка. Кости рук и ног почти все кучей - в общем, кто-то явно гробанулся. Скрипун стоит столбом, даже позволяет забрать у себя фонарь. Амзель принимается скелет высвечивать. При этом, вовсе не по его злому умыслу, а просто сама по себе возникает игра света и тени. Мыском своего лаково- го ботинка - впрочем, качественное определение "лаковый" Браукселю вско- ре уже не понадобится - он проводит в мучнистой, лишь поверху заскоруз- лой корке шахтного дна борозду вокруг этих бренных останков рухнувшего тела, отходит в сторону, пускает вдоль этой борозды шустрого электричес- кого зайчика из своего фонаря, прищуривает глазки, как всегда, когда он видит прототип или модель, склоняет набок голову, облизывает кончиком языка губы, прикрывает один глаз