ладонью, поворачивается кругом, огляды- вается через плечо, извлекает Бог весть откуда маленькое карманное зер- кальце, принимается жонглировать светом, скелетом и отражением, затем, закинув руку с фонарем высоко за голову и наклонив зеркальце под углом, пускает луч света, то приподнимаясь на цыпочки и перебегая с места на место, дабы увеличить радиус, то для сравнения становясь на колени, разглядывает скелет в зеркальце, потом без зеркальца, повернувшись к не- му лицом, исправляет прорисованную борозду то тут, то там, рисующим мыс- ком своего ботинка придает контуру упавшего человека почти карикатурные очертания, уточняет их, стирая и прорисовывая заново все тем же мыском, гармонизирует, снова заостряет, стремится передать экстаз через статику, всецело подчинен лишь одной задаче - сейчас же сделать набросок с этого скелета, удержать его в памяти и после, уже дома, увековечить в своем дневнике. Что же удивительного в том, что Амзель, после того как все предварительные этюды закончены, испытывает вполне понятное желание под- нять с земли череп, что завалялся у скелета где-то между частично недос- тающими ключицами, и деловито засунуть его в свой школьный ранец, к тет- радям и книжкам, к хрупкой и ломкой туфельке Хедвиг Лау. Он хочет отвез- ти этот череп на Вислу и увенчать им одно из пугал, что стоят у него на стапелях, а лучше всего - то новое пугало, которое он только что набро- сал, так сказать, во прахе. И вот уже его рука с толстыми, растопыренны- ми пальцами-сардельками распростерлась над бренными останками ключиц, уже изготовилась подцепить череп за глазницы, дабы выудить его в целости и сохранности, - но в этот миг Скрипун, простоявший все это время стол- бом без сколько-нибудь заметных признаков жизни, начинает скрипеть всеми своими зубами. Он скрипит и скрежещет как обычно - слева направо. Но гулкая акустика шахты превращает этот звук в столь зловещий скрежет зу- бовный и разносит его так далеко и громко, что рука Амзеля невольно за- мирает на полпути, а сам он, оглянувшись через пухлое плечо, испуганно направляет луч фонарика на своего друга. Скрипун ничего не говорит. Пусть за него все скажет скрежет зубовный. А скажет он вот что: Амзель не смеет тянуть свои лапы куда не след. Ам- зель ничего с собой не возьмет. Череп брать нельзя. Не нарушай его по- кой. Не прикасайся к нему. Лобное место. Голгофа. Могильный курган. Скрежет зубовный. Но Амзель, постоянно испытывающий нужду в костюмировке и реквизите, то бишь в самом наинасущном, уже снова тянет руку к черепу, и рука эта - ибо не каждый день случается найти череп - вторично появляется в свето- вом круге, выхваченном из пыльной тьмы лучом фонаря. Но тут его в пер- вый, а затем и во второй раз настигает удар палки, которая прежде разила только крыс. И гулкая акустика шахты усиливает и разносит во все стороны обидное слово, выкрикнутое между первым и вторым ударом: - Абрашка! Да, Вальтер Матерн обзывает своего друга "абрашкой" и лупит его пал- кой. Амзель валится на бок подле скелета. Клубы пыли вздымаются в воздух и медленно оседают. Амзель снова встает. Ну кто еще способен плакать та- кими крупными, такими отдельными слезами? Но кроме того, Амзель исхитря- ется, роняя из обоих глаз свои тяжелые слезы, превращающиеся на полу шахтного колодца в серые пыльные жемчужины, еще и изобразить то ли доб- родушную, то ли издевательскую улыбку. - Walter is a very silly boy. Снова и снова повторяет он на разные лады эту фразу из английского учебника для шестого класса, передразнивая их учителя. Ибо он не может иначе, он должен, даже сквозь слезы, кого-то изображать, в крайнем слу- чае самого себя. - Walter is a very silly boy. - И тотчас же перейдя на родное дере- венское наречие, добавляет: - Это мой жмурик! Это моя черепушка! Это я нашел! Только примерить хотел. Потом бы обратно принес. Но взывать к Скрипуну бесполезно. Вид костей, разбросанных смертным жребием, заставляет его нахмурить брови и вообще повергает в раздумья. Скрестив руки и опершись на свой дрын, он всецело погружается в созерца- ние. Всегда, когда он видит смерть - утопшую кошку, крыс, которых он только что собственноручно прикончил, чаек, пропоротых его неотвратимым ножом, раздувшуюся дохлую рыбину, которую перекатывают по прибрежному песку мелкие волны, или вот сейчас, когда он видит скелет, у которого Амзель хочет отнять череп, - он делает зубами слева направо и не может иначе. Вечное недоумение молодого буйволенка сменяется на мальчишеском лице мучительной гримасой. Взгляд, обычно сонный, чтобы не сказать тупо- ватый, становится пронзительным, нехорошим и выдает беспредметный гнев: да, в подземельях, склепах и шахтах под церковью Святой Троицы и вправду повеяло театральщиной. Тем более, что Скрипун вдобавок начинает молотить себя кулаком по лбу, потом наклоняется, хватает череп, поднимает его на уровень глаз и собственных мрачных мыслей, погружается в созерцание - между тем как Амзель, отойдя в сторонку, присаживается по нужде. Кто это там присел, дабы облегчиться? И кто стоит неподалеку и держит перед собой чужой череп? Кто это с любопытством обернулся, изучая собс- твенное дерьмо? Кто уставился на голый череп в потугах самопознания? У кого нет червячков, а еще недавно были, наверно от салата? Кто держит легкий череп и видит червячков, которые когда-нибудь и его вот так же? Кто? Кто? Два человека, каждый озабочен и задумался о своем. У каждого свои причины. Причем оба они друзья. Вальтер Матерн кладет череп на мес- то, откуда взял. Амзель уже снова царапает в пыли мыском туфли и ищет, ищет, ищет. Вальтер Матерн громко произносит куда-то в пустоту торжест- венные слова: - Пойдем лучше отсюда. Здесь царство мертвых. Может, это сам Ян Боб- ровский или Матерна, от которого весь наш род. Амзелю нет дела до этих громких прорицаний. Он не верит, что леген- дарный разбойник Бобровский или разбойник, поджигатель и далекий предок Матерна могли когда-то облекать данный скелет своей плотью. Он уже отко- пал некий металлический предмет, поскреб его, потом плюнул, обтер и те- перь предъявляет металлическую пуговицу, в которой он, не колеблясь, распознает принадлежность мундира наполеоновского драгуна. Вторая осада Данцига - уверенно датирует он свою находку и упрятывает ее в карман. Скрипун не возражает, он и не слушает почти, в мыслях он все еще где-то с разбойником Бобровским или своим предком Матерной. Остывающее дерьмо вынуждает обоих друзей ретироваться через дырку в стене. Вальтер Матерн лезет первым. Амзель протискивается задом, напоследок еще раз направив луч фонаря на мертвецкие кости. Двадцать пятая утренняя смена Пересменок в конторе "Брауксель и Ко": друзья заторопились возвра- щаться. Игрушечный поезд прибрежной узкоколейки на Нижнем вокзале дольше десяти минут никого не ждал. Пересменок в конторе "Брауксель и Ко": сегодня празднуется двухсотпя- тидесятилетие Фридриха Великого. По такому случаю надо бы Браукселю один из забоев целиком заполнить продуктами той славной эпохи - да здравству- ет прусское подземное царство! Пересменок в конторе "Брауксель и Ко": в раздевалке около гимнасти- ческого зала реальной гимназии Святого Иоанна Вальтер Матерн аккуратно укладывает квадратную крышку люка в пазы деревянного пола. Ребята обива- ют друг с друга пыль. Пересменок в конторе "Брауксель и Ко": что принесет нам Великое Про- тивостояние в ночь с четвертого на пятое февраля? В знаке Водолея Уран занимает неявную оппозицию, тогда как Нептун образует к ней квадратуру. Два более чем опасных симптома! Выйдем ли мы, выйдет ли Брауксель из этих звездных коллизий без ущерба? Суждено ли вообще завершиться этому опусу, повествующему о Вальтере Матерне, суке по кличке Сента, реке по имени Висла, об Эдуарде Амзеле и его птичьих пугалах? Брауксель, чье пе- ро выводит эти строки, хотел бы, невзирая на крайне тревожные симптомы, все же избежать апокалипсических интонаций и поведать о последующем эпи- зоде спокойно и взвешенно, пусть даже аутодафе и сродни маленькому апо- калипсису. Пересменок в конторе "Брауксель и Ко": после того как Вальтер Матерн и Эдуард Амзель стряхнули друг с друга средневековую пыль, они тронулись в обратную дорогу. Вниз по Кошачьему переулку, вверх по Ластадии. Вот они выходят на Якорный. За зданием почтамта стоит новый лодочный павиль- он школьного союза гребцов - там как раз поднимают из воды лодки. Дож- давшись, когда снова сведут Коровий мост, они переходят Мотлаву, по пути не один раз плюнув с моста в воду. Гвалт чаек. Подводы на мощных балках моста. Катят пивные бочки, пьяный грузчик висит на трезвом грузчике и обещает селедку целиком, от головы до хвоста, "спорим, что съем! спорим, что съем!". Теперь через Амбарный остров: "Эрих Каркатуш - мука, посев- ное зерно, бобовые культуры"; "Фишер & Никель - приводные ремни, асбес- товые изделия"; через рельсы по путям, капустные листья, хлопья упако- вочного волокна. Около витрины Ойгена Флаковского "Шорные и набивные ма- териалы" они останавливаются: тюки сухих водорослей, индийской фибры, джутовой пряжи, конского волоса, рулоны маркизетного шнура, фарфоровые кольца, тяжелые кисти и позументы, позументы! Теперь прямиком через ру- чейки конской мочи по Мюнхенскому переулку, потом через Новую Мотлаву. Они поднимаются вверх по Плетневой набережной, вскакивают в прицепной вагон трамвая в сторону Соломенной слободы, но доезжают только до Долго- садских ворот и своевременно прибывают на вокзал к поезду той узкоколей- ки, что пахнет маслом и молоком, что медленно поспешает, но вовсю пыхтит на повороте и тянет, тянет свои вагончики вдоль побережья. Эдуард Амзель по-прежнему сжимает в кармане горячую пуговицу наполеоновского драгуна. Друзья - а оба, конечно же, остаются неразлучными кровными братьями, невзирая на черепушку жмурика и словечко "абрашка", - больше о скелете под церквью Святой Троицы не говорили. Лишь однажды, в Подойниковом пе- реулке, между спортивными товарами Дойчендорфа и молочным заводом Валь- тинат, перед витриной магазина, где были выставлены чучела белок, куниц, сов, токующих глухарей и орла, который, распахнув свои огромные чучель- ные крылья, когтил чучельного ягненка, перед витриной, что, низвергаясь широкой лестницей из оконных глубин до самого стекла, являла взору мыше- ловки, лисьи капканы, пачки ядовитого порошка от насекомых, пакетики нафталина, "комариной смерти", "грозы тараканов", крысиный яд и вообще весь арсенал крысоловов, птичий корм, собачьи галеты, пустые аквариумы, баночки с сушеными мухами и водяными блохами, заспиртованных лягушек, саламандр и змей в склянках, рогатых жуков, волосатых пауков и обыкно- венных морских коньков, человеческий скелет - по правую сторону витрины, скелет шимпанзе - по левую, скелет бегущей кошки в ногах у маленького шимпанзе на предпоследней полке витрины, тогда как на самой верхней во всей поучительной наглядности были по порядку разложены черепа мужчины, женщины, старика, ребенка, младенца-недоноска и младенца-уродца, - перед этой всеохватной витриной-энциклопедией - в самом магазине можно было купить породистого щенка и доверить официально зарегистрированному спе- циалисту утопление котят, - перед витриной, стекло которой два раза в неделю до блеска мыли, Вальтер Матерн без обиняков предложил другу, если надо, купить на оставшиеся в кожаном мешочке деньги пару-тройку черепов, дабы использовать их в пугалостроении. Амзель отмахнулся, ответив с под- черкнутой лаконичностью, в которой, однако, не было никакой обиды, ско- рее легкая снисходительность, что тема скелета хотя и не устарела и не закрыта, но все же не настолько жгучая, чтобы тратить на нее последние деньги; если уж входить в расходы, то лучше по дешевке, на вес купить у окрестных крестьян и птичников гусиных, утиных и куриных перьев; ибо он, Амзель, задумал нечто совсем неожиданное - создать птичье пугало в виде огромной птицы; витрина в Подойниковом переулке со всем ее чучельным зверинцем навела его на эту мысль, особенно орел, закогтивший ягненка. О святой и уморительный миг вдохновения: ангел стучит себя пальцем по лбу. Музы с истерзанными от поцелуев устами. Планеты в Водолее. Кирпич с крыши. Яйцо о двух желтках. Пепельница доверху. Капель за окном: цел-лу-лойд. Короткое замыкание. Шляпные картонки. Что там сворачивает за угол? Лаковая туфелька с пряжкой. Кто входит без стука? Да это же са- ма Барбарина, Снежная Королева, а вот и снеговики. Все, что поддается набивке: Бог, угри, птицы. Что добывается в шахтах? Уголь, руда, соль, птичьи пугала, минувшее... Это пугало возникнет чуть позже. Ему на годы суждено стать последним творением Амзеля. Под названием - вероятно, все же ироническим - "Боль- шая птица Долбоклюй" (имя, которое, как явствует из примечания, предло- жил не Амзель, а паромщик Криве) в виде эскиза конструкции и цветного рисунка оно дошло до нас как заключительная работа того дневника, что и сегодня более или менее надежно хранится у Браукселя в сейфе. Тряпки - так примерно сказано в дневнике - надо обмазать дегтем или варом. После чего эти обмазанные варом или дегтем тряпки надо с внешней стороны, а если перьев достаточно, то и с внутренней, обклеить крупным и мелким пером. Но не как в жизни, а чтобы было почуднее. У обмазанной и обклеенной на такой манер Большой птицы Долбоклюй, когда она, размером несколько выше человеческого роста, появилась на дамбе, вызывая всеобщую оторопь, перья и впрямь стояли дыбом. Вид у нее был, однако, совсем не чудной, а попросту жуткий. Даже самые прожженные рыбачки разражались проклятьями, уверяя, что от этакой твари враз родим- чик хватит, можно окосеть, схлопотать бельмо, а то и выкидыш. Мужики, правда, внешне сохраняли каменную невозмутимость, но трубки у них осты- вали. Иоганн Ликфетт сказал: - Нет, братцы, этого мне даже даром в подарок не надо... Покупатель нашелся с трудом. И это при том, что цена, невзирая на де- готь и перья, была небольшая. С утра Долбоклюй вообще простаивал на дам- бе в полном одиночестве, мрачно вырисовываясь на фоне пустынного неба. Только когда из города возвращались школьники, некоторые из них как бы невзначай захаживали на дамбу, однако останавливались на почтительном отдалении, присматривались, обменивались суждениями, зубоскалили, но по- купать не желали. Ни одной чайки в безоблачном небе. Не шуршат в дамбе мыши - ушли. Висла и рада бы сделать крюк, да не может. Во всей округе уже майские жуки - только не в Никельсвальде. Когда наконец учитель Оль- шевский - он всегда был немного со странностями - больше ради полноты удовольствия, нежели для того, чтобы оградить от потравы каких-то две сотки своего палисадника, смеясь громче обычного, выказал некоторый ин- терес - он называл себя человеком просвещенным, - Большая птица Долбок- люй была немедленно сбагрена по цене намного ниже начальной. Две недели простояло чудище в палисаднике, отбрасывая черную тень на беленые стены скромной учительской хижины. Ни одна птаха пикнуть не сме- ла. Ветер с моря топорщил вороные дегтярные перья. Кошек охватывал пси- хоз, и они стали исчезать из деревни. Младшие школьники обходили птицу стороной, по ночам мочились в постель, просыпались с криком и белыми от ужаса ногтями. В Шивенхорсте у Хедвиг Лау воспалились миндалины, а вдо- бавок пошла кровь из носа. Старику Фольхерту, когда он колол дрова, в глаз попала щепка. Глаз долго не заживал. Когда наконец бабку Матерн посреди курятника хватил удар, многие прямо заявили, что это все из-за проклятой Большой птицы; и это при том, что куры и даже петух во дворе Матернов уже неделями перетаскивали в клювах солому, что испокон веков считается предвестьем смерти. И все в доме Матернов - первой бедная Лор- хен - слышали древесного червячка, эти покойницкие ходики. Старуха Ма- терн отнеслась к предзнаменованиям серьезно и заказала последнее причас- тие. Которое и приняла в свой смертный час среди перетаскивающих солому кур. В гробу она выглядела, пожалуй, почти умиротворенно. На ней были белые перчатки, а в скрюченных пальцах она держала благоухающий лавандой кружевной платок. В цветочек, как и положено. Правда, перед тем как зак- рыть гроб и опустить его в освященную по католическому обряду землю, ей, к сожалению, забыли вынуть из волос булавки. Этим упущением объясняются, должно быть, те свирепые мигрени, которые сразу же после похорон напали на мельничиху Матерн, урожденную Штанге, и с тех пор мучили ее до конца дней. Когда тело положили в верхней горнице, а односельчане, шурша накрах- маленными сорочками и платьями, толпились на кухне и на лестнице, чтобы, прощаясь с покойницей, произнести свое: "Ну вот ее и нет больше с нами", "Ну вот ей и не нужно больше хлопотать", "Ну вот и отмучилась, теперь будет ей вечный покой", - паромщик Криве попросил разрешения приложить правый указательный палец покойницы к одному из немногих оставшихся сво- их зубов, который вот уже несколько дней как нагноился и мучительно на- рывал. Мельник, стоя между окном и деревянным креслом, весь какой-то чу- жой в парадном черном костюме, без мешка и мучного червяка на плече, без привычной ряби света и тени, поскольку новая мельница еще не работала, задумчиво кивнул. Тут же с правой руки старухи Матерн осторожно стянули перчатку, и Криве прикоснулся своим гнилым зубом к кончику ее скрюченно- го указательного пальца. О святой и упоительный миг чудесного исцеления: ангел стучит пальцем по лбу, налагает десницу, гладит против шерсти и скрещивает пальцы. Жабья кровь, вороний глаз, молоко кобылицы. На две- надцатую ночь, три раза через левое плечо, семь раз на восток. Булавки из головы. Волосы со срамного места. Пушок с темечка. Выкопать, по ветру развеять, ссаками пропитать, за порог вылить, ночью одному, еще до пету- хов, на Матфея. Яд из куколя. Сало новорожденного. Пот мертвеца. Просты- ни умершего. Палец покойника - ибо гнойник под зубом Криве после прикос- новения скрюченного указательного пальца правой руки покойной бабки Ма- терн и вправду, похоже, рассосался, да и боль, в строгом соответствии с приметой - палец мертвеца врачует больные зубы - сперва поутихла, а по- том и вовсе прошла. Когда гроб уже вынесли из дома и он, покачиваясь, поплыл сперва мимо усадьбы Фольхерта, потом мимо хибарки и палисадника учителя, один из не- сущих гроб мужиков вдруг споткнулся, поскольку Большая птица Долбоклюй все еще жуткой пернатой тенью нависала над учительским кровом. Спотк- нуться нельзя просто так. Это всегда что-то значит. А уж на похоронах, с гробом, и подавно - это переполнило чашу. Крестьяне и рыбаки сразу нес- кольких окрестных деревень призвали учителя Ольшевского к порядку, поо- бещав, если не подействует, сделать это по всей форме через департамент учебных заведений. В следующий понедельник, когда Амзель и Вальтер Матерн возвращались из школы, учитель Ольшевский уже поджидал их в Шивенхорсте на паромном причале. Он стоял в своих брюках-гольф и спортивном жакете в крупную клетку, в парусиновых туфлях и в соломенной шляпе. Покуда вагончики по- езда загонялись на паром, он при молчаливой поддержке паромщика Криве произнес, обращаясь к друзьям, небольшую речь. Он сказал, что больше так не может, некоторые родители уже жалуются, даже грозились написать ди- ректору департамента учебных заведений, в Тигенхофе уже тоже что-то прослышали, разумеется, тут не обходится без самых примитивных суеверий, тем более, что ими пытаются объяснить смерть бабушки Матерн - "этой пре- восходной женщины!" - и все это в нашем просвещенном двадцатом столетии, но никому, особенно здесь, на Висле, не дано плыть против течения, поэ- тому он, наверно, скажет так: сколь ни прекрасно это пугало, но сельские жители, особенно в здешних местах, до такой красоты еще не доросли. А еще учитель Ольшевский сказал своему бывшему ученику Эдуарду Амзелю дословно вот что: - Мой мальчик, ты теперь ходишь в гимназию, ты сделал важный шаг в большую жизнь. В деревне тебе отныне будет тесно. Так что пусть твое усердие, твое художество, твой, как говорится, Божий дар ищет себе ново- го выхода там, в большом мире. Но здесь, у нас, тебе пора остепениться. Ты же знаешь, я желаю тебе только добра. На следующий день слегка повеяло апокалипсисом: Амзель разобрал свой склад в сарае у Фольхерта. Выглядело это так: Матерн отомкнул навесной замок, и на удивление много добровольных помощников принялись выносить барахло "старьевщика" - так прозвали Амзеля в окрестных деревнях - из сарая на улицу. Четыре начатых пугала, связки досок, реек, штакетин. Разлеталось по ветру выщипанное набивочное волокно. Матрасы изрыгали су- хие водоросли. Конский волос рвался из диванных подушек. Пожарная каска, изумительный длинноволосый мужской парик из Крампица, кивер, широкополые панамы, плюмажи, колпаки от сачков для бабочек, шляпы велюровые и фетро- вые, шляпа калабрийская и веллингтоновская, которые были получены в по- дарок от семейства Тиде из Грос-Цюндера, - словом, все, что способно прикрыть макушку, кочевало теперь с одной головы на другую, извлеченное из затхлой дровяной тьмы на медовый солнечный свет: "Старье берем! Старье берем!" Сундук Амзеля, содержимое которого могло бы свести с ума сотню профессиональных бутафоров и костюмеров, изливался потоками рюшей и мишуры, ручейками кисеи и стекляруса, струйками кружев, багетного шну- ра и благоухающих гвоздикой шелковых кистей. Все, у кого руки-ноги есть, все, кто пришел помочь старьевщику, теперь впали в примерочный раж, на- девали, снимали, снова бросали в кучу - свитера и пиджаки, панталоны и даже лиственно-зеленые, лягушачьи литовки. Заезжий молочник-оптовик по- дарил Амзелю зуавский китель и сливово-сизый жилет. Эх-ма, а корсет-то, корсет! Двое уже укутались в необъятные блюхеровские крылатки. Одержимые танцевальным демоном невесты, обдавая всех ароматом лаванды, кружились в подвенечных платьях. Бег в шароварах, как в мешках, - по двое. Истошный зеленый вопль рабочего халата. Колобок муфты. Дети в накидках, как мыша- та. Бильярдное сукно с дырками для луз. Сорочки без воротника. Брыжи и наусники, матерчатые фиалки, восковые тюльпаны и бумажные розы, наград- ные бляхи стрелковых праздников и собачьи жетоны, анютины глазки в воло- сы, наклейки-мушки и фальшивые серебряные кружева. "Старье берем! Старье берем!" Обувь, впору или нет, тоже пошла в ход - кто натягивал галоши, кто шаркал в шлепанцах, мелькали сапожки, сапоги на шнуровке и с отворо- тами, остроносые гнутые штиблеты топтали табачно-бурые гардины, кто-то босиком, но в гамашах отплясывал на фамильных шторах с графским, княжес- ким, а может, и королевским гербом. Прусское, куявское, вольное данцигс- кое, все летело в одну кучу - какой праздник в крапиве за фольхертовским сараем! А на самом верху, над всем этим нафталиновым раем, гордо реяла, подпираемая жердями, Большая птица Долбоклюй - главный виновник всеобще- го возмущения, страх и ужас окрестной детворы, Ваал здешних мест, весь в дегте и перьях. Солнце светит почти отвесно. Разведенный опытной рукой и штормовой зажигалкой Криве, огонь разгорается уверенно и жадно. Все отходят на шаг-другой назад, но остаются, желая быть свидетелями великого сожжения. И пока Вальтер Матерн, как всегда во время официальных церемоний, произ- водит довольно много шума, пытаясь скрежетом зубовным переспорить треск пламени, Эдуард Амзель, прозываемый "старьевщиком", а иногда - быть мо- жет даже и сейчас, во время этого веселого аутодафе, - "абрашкой", стоит как ни в чем не бывало на своих веснушчатых ногах-коротышках, радостно потирает друг о друга подушечки ладоней, щурит свои глазенки и что-то видит. И это не желто-зеленый едкий дым, не сморщенная паленая кожа, не обжигающий полет искристой моли заставляет его сощурить свои круглые глаза в узенькие щелочки; скорее уж это гигантская птица, охваченная многоязыким пламенем, дым которого тяжело оседает и низко стелется по крапиве, дарит его животворными идеями и прочими изюминками вдохновения. Ибо, видя, как эта воспалившаяся тварь, рожденная из тряпья, дегтя и перьев, брызжа огнем, треща и оживая до неправдоподобия, совершает свою последнюю попытку взлететь, а потом, взметнувшись огненным фонтаном, вдруг разом обрушивается, Амзель решает (и записывает это в своем днев- нике) позднее, когда он вырастет, еще раз вернуться к идее Большой птицы Долбоклюй: он построит гигантскую птицу, которая беспрерывно горит, но никогда не сгорает - нет, она вечно, по самой природе своей, апокалипси- ческой и декоративной одновременно, горит, полыхает и стреляет искрами. Двадцать шестая утренняя смена За несколько дней до четвертого февраля, прежде чем критический звездный час поставит под вопрос само существование нашего мира, Браук- сель решает обогатить на одну позицию свой ассортимент, или, как он еще выражается, демониарий: он распорядился начать конструкторские разработ- ки задуманного Амзелем горящего Perpetuum mobile. Не настолько богат идеями этот мир, чтобы - пусть даже и в канун рокового звездного часа, что сулит нам конец света, - отказаться, понуря голову, от одного из са- мых прекрасных человеческих озарений; тем более, что и сам Амзель после знаменательного аутодафе за фольхертовским сараем явил нам пример стои- ческой выдержки, когда принял участие в тушении огня, охватившего вышеу- помянутый сарай в результате залета искр и последующего воспламенения. Спустя несколько недель после публичного сожжения амзелевских запасов и последних птицеустрашающих моделей, после пожара, который, как увидим, зажег в смышленой головке Амзеля не один запальный шнур, породив в ней крохотное, но неугасимое пламя, вдова Лоттхен Амзель, урожденная Тиде, и господин Антон Матерн, мельник из Никельсвальде, получили по почте в одинаковых казенных голубых конвертах письма, из которых явствовало, что в такой-то день к такому-то часу каждого из них в кабинете директора ре- альной гимназии Святого Иоанна ожидает для беседы директор департамента учебных заведений господин доктор Батке. По все той же узкоколейке вдова Амзель и мельник Матерн - они сидели друг против друга, причем места им достались у окна, - отправились в го- род. У Долгосадских ворот они сели в трамвай и доехали до Подойникова моста. Поскольку прибыли они в город заблаговременно, оба успели уладить кое-какие дела. Ей нужно было зайти к "Хану и Лехелю", потом к "Хауболь- ду и Ланзеру"; ему, в связи с новой мельницей, надо было навестить стро- ительную фирму "Прохнов" в Адебарском переулке. На Длинном рынке они снова встретились, выпили у Шпрингера по стаканчику, потом взяли - хотя вполне могли бы добраться и пешком - такси и прибыли на Мясницкий переу- лок слишком рано. Несколько округляя время, скажем так: минут десять им пришлось поси- деть в приемной доктора Размуса Батке, прежде чем сам он, в светло-серых ботинках и вообще одетый по-спортивному, весьма важный, хотя и без оч- ков, показался на пороге. Вальяжным движением коротенькой холеной ручки он пригласил обоих в свой кабинет, а когда скромные сельские жители оро- бели при виде кожаных кресел, бодро воскликнул: - Только без церемоний, прошу вас! Я искренне рад познакомиться с ро- дителями двух столь многообещающих наших учеников. Три стены книг, во всю четвертую - окно. Трубочный табак директора издавал английское благоухание. Шопенгауэр ярился между стеллажами, по- тому что Шопенгауэр... Графин с водой, стакан, чистилка для трубки на массивном, красного дерева, столе под зеленым сукном. Четыре руки на ко- жаных подлокотниках не знают, куда себя деть. Мельник Матерн повернулся к директору своим оттопыренным, а не плоским червячнослышащим ухом. Вдо- ва Амзель, внимая уверенным разглагольствованиям директора, после каждо- го придаточного предложения кивает. В разговоре были затронуты, во-пер- вых: экономическое положение на селе, то есть необходимость ожидаемого ввиду новых польских таможенных законов урегулирования рынка, а также проблемы сыроварен во всей Большой пойме Вислы. Во-вторых, Большая пойма вообще и как таковая, в особенности ее колышущиеся, повсюду колышущиеся, куда ни глянь, колышущиеся на ветру пшеничные нивы; преимущества эппско- го и зимнестойкого сибирского сортов; борьба с посевным куколем - "но в целом благодатнейший край, да-да, житница..." И наконец, в-третьих, зак- лючил доктор Размус Батке, два таких славных, таких способных, хотя и с совершенно разными наклонностями ученика - маленькому Амзелю вообще все дается играючи, - два ученика, связанные столь тесной и столь положи- тельной дружбой, - надо видеть, как трогательно защищает маленький Ма- терн своего товарища от подтруниваний, разумеется вполне беззлобных подтруниваний, некоторых одноклассников, - словом, два столь достойных всяческого поощрения ученика из-за каждодневных и длительных поездок по этой ужасной, допотопной, хотя в чем-то, быть может, даже весьма забав- ной узкоколейке, совершенно лишены возможности проявить себя в полную силу; поэтому он, директор заведения и, уж поверьте, стреляный гимнази- ческий воробей, перевидавший на своем веку множество самых разных приез- жих учеников, предлагает еще до наступления каникул, а еще лучше - прямо со следующего понедельника перевести обоих мальчуганов в другую школу. В Конрадинуме, это гимназия в Лангфуре, директор которой, его старый друг, уже в курсе дела и согласен, имеется интернат, проще говоря - общежитие для учеников, в котором значительной части питомцев, то есть, проще го- воря, воспитанников, за умеренную плату - гимназия пользуется финансовой поддержкой весьма богатого благотворительного фонда - обеспечивается пи- тание и жилье; одним словом, оба будут там в надежных руках и прекрасно устроены, так что он, как директор заведения, всячески советует такую возможность не упускать. Вот так уже в следующий понедельник Эдуард Амзель и Вальтер Матерн сменили зеленые бархатные шапочки гимназии Святого Иоанна на красные ша- почки Конрадинума. Вместе со своими чемоданами при посредстве все той же узкоколейки они покинули устье Вислы, большое побережье, дамбы от гори- зонта до горизонта, наполеоновские тополя, рыбачьи коптильни, паром сы- ромятного Криве, новую мельницу на новых козлах, угрей между коровами и ивами, отца и мать, бедную Лорхен, грубых и тонких меннонитов, Фольхер- та, Кабруна, Ликфетта, Момбера, Люрмана, Карвайзе, учителя Ольшевского, а также призрак старухи Матерн, который начал бродить по дому, потому что трупную воду после обмывания позабыли выплеснуть за порог крест-нак- рест. Двадцать седьмая утренняя смена Сыновья богатеев-крестьян и сыновья помещиков, сыновья слегка обни- щавшей мелкопоместной знати из Западной Пруссии и сыновья кашубских кир- пичных заводчиков, сын аптекаря из Нойтайха и сын священника из Хоенш- тайна, сын окружного советника из Штюблау и Хайни Кадлубек из Отрошкена, малыш Пробст из Шенварлинга и братья Дик из Ладекоппа, Боббе Элерс из Кватшина и Руди Кизау из Страшина, Вальдемар Бурау из Прангшина и Дирк Генрих фон Пельц-Штиловски из Кладау на реке Кладау; итак, сыновья нище- го и дворянина, крестьянина и пастора, не совсем в одно время, но по большей части вскоре после Пасхи, стали питомцами интерната, что нахо- дился подле Конрадинума. Реальная гимназия, носившая такое название, в течение многих десятилетий при поддержке фонда имени Конрада оставалась частным учебным заведением, однако во времена, когда Эдуард Амзель и Вальтер Матерн стали конрадианцами, город уже помогал школе крупными де- нежными дотациями. Поэтому и назывался Конрадинум теперь городской гим- назией. И только интернат все еще оставался не городским учреждением, а был предметом частных забот и финансовых попечений Конрадийского фонда. Спальный зал для шести-, пяти- и четвероклассников, называемый еще малым спальным залом, располагался на первом этаже и выглядывал окнами в школьный сад, туда, где рос крыжовник. Хотя бы один писун находился всегда. Им и воняло, а еще сушеными матрасными водорослями. Наши друзья спали рядом, кровать к кровати, под олеографией, изображавшей Крановые ворота, башню обсерватории и Длинный мост во время зимнего ледохода. Оба никогда или почти никогда не мочились в постель. Крещение для новичков - попытку намазать Амзелю зад сапожной ваксой - Вальтер Матерн пресек в два счета. На прогулочном дворе оба неизменно стояли под одним и тем же каштаном и держались особняком. Правда, малышу Пробсту и Хайни Кадлубе- ку, чей отец торговал углем, дозволялось присутствовать и слушать, как Вальтер Матерн с мрачным и глубокомысленным видом отмалчивался, а Эдуард Амзель тем временем изобретал новый, таинственный язык и осваивал с его помощью новый окружающий мир. - Ыцитп гурков ен оннебосо. Птицы вокруг не особенно. - Йеборов в едорог отэ ондо, йеборов в енверед месвос еогурд. Воробей в городе это одно, воробей в деревне совсем другое. - Драудэ Лезма тировог торобоан. Без устали и без труда составлял он длинные и короткие предложения, слово за словом выворачивая их задом наперед, и даже научился довольно бегло говорить на этом новом языке, так сказать, с обратным местным ак- центом, щедро пересыпая свою таинственную речь перевернутыми местными словечками. Вместо "мертвяк" он говорил "кявтрем", вместо "черепушка" - "акшупереч". Непроизносимый мягкий знак он попросту убирал, трудно выго- вариваемые сочетания согласных, все эти "встр", "дпр" и "льщ", о кото- рые, если произносить их наоборот, язык сломаешь, он упрощал и сглажи- вал, говорил "сез" вместо "здесь", "етсащен" вместо "несчастье". Вальтер Матерн в общем и целом его понимал, даже давал иногда короткие, тоже пе- ревернутые и в большинстве случаев безошибочные ответы типа: "Заметано - Онатемаз!" Был неизменно склонен к решительности и лаконизму: "Ад или тен?" Малыш Пробст столбенел от изумления, а Хайни Кадлубек, которого, конечно же, звали Кебулдак, уже делал первые успехи в новом наречии. Множество изобретений и открытий, сродни Амзелеву языкотворчеству, свершилось вот так же, на школьных дворах нашей планеты, чтобы потом ка- нуть в забвение и возродиться под конец на скамеечках городских парков, задуманных в пандан к школьным дворам, в детском бормотании старцев, ко- торые подхватят и разовьют самые смелые дерзания отрочества. Когда Гос- подь Бог еще ходил в школу, на небесном школьном дворе ему и его школь- ному другу, смышленому пострелу Черту, пришло в голову сотворить мир; четвертого февраля сего года, как уверяют Браукселя научно-популярные разделы многих газет, этот мир может пойти прахом - тоже, наверно, на каком-нибудь школьном дворе кого-то осенило. Кроме того, кое-что роднит школьные дворы с вольером курятника: гор- дая поступь находящегося при исполнении своего служебного долга петуха весьма напоминает гордую поступь надзирающего за учениками учителя. Пе- тухи точно так же вышагивают, сложа руки за спиной, поворачиваются резко и вид имеют многозначительный. Старший преподаватель Освальд Брунис - авторский коллектив вознаме- рился поставить ему памятник - делает сейчас, когда он несет дежурство на школьном дворе, прямо-таки образцово-показательную любезность автору сравнения оного двора с вольером курятника, а именно: через каждые де- вять шагов он принимается мыском левого ботинка разгребать гравий школь- ного двора; больше того, он даже сгибает в колене свою учительскую ногу и так на некоторое время замирает - привычка не совсем бессмысленная, поскольку старший преподаватель Освальд Брунис постоянно кое-что ищет: не золото и не чье-то сердце, не счастье, не Бога и не славу - он ищет редкие камешки. Школьный двор, искрясь на солнце слюдой и кварцем, усы- пан гравием сплошь. Что же удивительного, если ученики по очереди, иногда, впрочем, и сразу по двое, то и дело подходят к своему наставнику, дабы предъявить, кто всерьез, а кто и подстрекаемый бесом всеобщей школьной потехи, самые заурядные камешки, нарытые ими в гравиевых кущах. Однако каждый камешек, даже самый распоследний серый голыш, старший преподаватель Освальд Бру- нис зажимает между большим и указательным пальцами левой руки, держит сперва против света, потом на свету, правой рукой извлекает из нагрудно- го кармашка своего торфяно-бурого, местами даже безупречно чистого сюр- тука привязанную на резинке лупу, привычным и точным движением определя- ет лупу на послушно оттягивающейся резинке между камешком и глазом, пос- ле чего, всецело полагаясь на надежность резинки и элегантно уронив лу- пу, как бы разрешая ей самой шмыгнуть обратно в нагрудный карман, взве- шивает камешек на левой ладони и, раскрутив его сперва маленькими, а по- том и рискованно-большими, до самого края ладони досягающими кругами, резким ударом свободной правой руки по тыльной стороне левой ладони заш- выривает его прочь. - Красивый камешек, но ни к чему, - подытоживает Освальд Брунис ре- зультаты своих наблюдений, и той же рукой, что только что катала никчем- ный камешек на ладони, лезет в коричневый растрепанный кулек, который вообще всегда и в частности всякий раз, когда старший преподаватель Ос- вальд Брунис появляется на этих страницах, торчит у него из кармана. Петляя магическими кругами, словно жрец, творящий молитву в храме, рука подносит извлеченный из коричневой бумаги мятный леденец ко рту, где он сперва взвешивается на языке, потом смакуется, сосется, уменьшается в размерах, растекается сладким соком между коричневыми от табака зубами, перекладывается из-за щеки за щеку, постепенно превращаясь - покуда вре- мя перемены стремительно тает, а смятенные души школяров все больше съ- еживаются от страха, покуда воробьи ждут не дождутся, когда же эта пере- мена кончится, а сам учитель гордо расхаживает по школьному двору, шарит ногой в гравии и отбрасывает ненужные камешки - из полновесного мятного леденца в маленький прозрачный обсосок. Маленькая перемена, большая перемена. Короткие игры, торопливые ше- потки. Драки и победы, беды и обеды - а прежде всего, как помнится Бра- укселю, страх: вот сейчас звонок... Пустые школьные дворы - воробьиное раздолье. Тысячу раз видано, в жизни и в кино: ветер гонит по меланхолическому гравию пустынного, тако- го гуманистического, такого прусского школьного двора промасленные обертки школьных бутербродов. Школьный двор гимназии Конрадинум состоял из Малого, квадратного дво- рика, укрытого сенью старых, растущих как попало каштанов, а по сути - небольшой и светлой каштановой рощи, и продолговатого, примыкающего к нему без всякого забора Большого двора, окаймленного юными, опирающимися на штакетины ограждения, педантично рассаженными липами. Новоготический спортивный зал, новоготический писсуар и новоготическое, четырехэтажное, увенчанное зачем-то колокольней без колоколов, темно-бордовое, старого кирпича, утопающее в зарослях плюща здание школы окаймляли Малый двор с трех сторон, укрывая его от ветров, что нещадно гоняли по Большому двору из восточного угла в западный столбы пыли; ибо здесь ветрам противостоя- ли лишь низкорослый школьный сад, огороженный мелкоячеистой сеткой забо- ра, и двухэтажное, но тоже, впрочем, новоготическое здание интерната. В ту пору, покуда еще не была разбита за южным фасадом спортивного зала современная, с гаревой дорожкой и газоном спортплощадка, Большой двор служил во время уроков гимнастики игровым полем. Упоминания заслуживает еще разве что солидный, метров пятнадцать в длину, навес, возвышавшийся на просмоленных деревянных столбах между молоденькими липами и школьным садом. Сюда, водруженные на попа, передним колесом вверх, ставились ве- лосипеды. Маленькая школьная забава: стоило раскрутить переднее колесо, как мелкие камешки, застрявшие в шинах даже после недолгого проезда по гравию Большого двора, со свистом летели во все стороны, барабаня по листьям крыжовника за сетчатым забором школьного сада. Кому хоть раз в жизни приходилось играть в футбол, ручной мяч или во- лейбол, бейсбол или даже просто лапту на усыпанной гравием площадке, тот потом долго еще, едва ступив на шуршащий гравий, будет вспоминать разод- ранные в кровь колени и все остальные ссадины, которые так плохо зажива- ют под мелкими мокрыми струпьями, превращая все гравиевые спортплощадки в места массового кровопролития. Мало что еще на этом свете врезается в нашу память и нашу кожу столь же неизгладимо, как гравий. Однако ему, гордому петуху на школьном дворе, вечно сосущему и прич- мокивающему Освальду Брунису - не забудем, ему будет воздвигнут здесь памятник, - ему, с лупой на резинке, с клейким кульком в клейком карма- не, ему, тому, кто собирал камни и камешки, выискивая редкие, преиму- щественно искрящиеся и сверкающие