экземпляры - кварц, полевой шпат, ро- говую обманку, - подбирал их с земли, разглядывал, выбрасывал или забот- ливо прятал, ему Большой школьный двор Конрадинума был вовсе не полем кровавых мучений, а неиссякаемым поприщем неутомимых исканий правой но- гой через каждые девять шагов. Ибо Освальд Брунис, преподававший все или почти все предметы - географию и историю, немецкий и латынь, если очень надо, то и закон Божий, - был кем угодно, но только не тем типичным учи- телем гимнастики, каким его видит в самых страшных снах все школьное юношество: с черной мохнатой грудью, с черными волосатыми конечностями, с пронзительным свистком и ключами от кладовки на шее. Брунис никогда и никого не заставлял дрожать под турником, мучиться на параллельных брусьях, плакать, повиснув на гимнастическом канате. Ни разу не потребо- вал он от Амзеля совершить прыжок махом с переворотом или прогнувшись через нескончаемо длинного коня. Ни разу по его наущению ни сам Амзель, ни его пухлые коленки не обдирались о кусачий гравий. Мужчина лет пятидесяти, со сладкими - буквально каждый волосок липнет к волоску - от бесконечных мятных леденцов и опаленными сигарой усиками. На круглой макушке бобрик седых волос, в котором нередко - иной раз до самого обеда - торчат репьи, подброшенные чьей-то шкодливой рукой. Лицо, испещренное морщинками ухмылок, хихиканья и смеха. Вьющиеся кусты волос из обоих ушей. В мохнатых, растрепанных бровях притаился Эйхендорф. Во- дяная мельница, веселые подмастерья и фантастическая ночь где-то вокруг трепетных крыльев носа. И только в уголках губ и еще, пожалуй, чуть-чуть над крыльями носа угадываются черты других сладкоежек: Гейне, "Зимняя сказка", и Раабе, "Балбес". При этом всеми любим и никем не принимаем всерьез. Холостяк в бисмарковской шляпе, классный наставник шестого на- чального, где учатся Вальтер Матерн и Эдуард Амзель, два друга с устья Вислы. Оба уже почти не пахнут коровником, скисшим молоком и копченой рыбой, да и гарь от пожара, въевшаяся в их волосы и одежду после знаме- нательного публичного сожжения за фольхертовским сараем, уже вся вывет- рилась. Двадцать восьмая утренняя смена Минута в минуту прошел пересменок, и это несмотря на деловые неуряди- цы - брюссельские аграрные соглашения доставят фирме "Брауксель и Ко" немалые трудности со сбытом, - так что пора обратно на усыпанный гравием школьный двор. Похоже, новая школа сулила нашим друзьям немало радостей. Едва их перевели из гимназии Святого Иоанна в Конрадинум, едва они обжи- лись в затхлом, провонявшем скверными мальчишками интернате - кто не слыхал на своем веку интернатских историй? - едва успел гравий школьного двора врезаться в их память и кожу, как вдруг объявили: через неделю шестой начальный отправляется на полмесяца в Заскошин. Под надзором старшего преподавателя Бруниса и учителя гимнастики, старшего преподава- теля Малленбрандта. Заскошин! Какое ласковое слово! Лесная школа находилась в Заскошинском бору. Ближайшая деревня назы- валась Майстерсвальде. Туда - через Шюдделькау, Страшин-Прангшин и Грос-Салау - класс в сопровождении обоих педагогов и был доставлен авто- бусом. Деревня застраивалась давно, и не вдоль улицы, а как придется. Песчаная рыночная площадь, достаточно просторная для ярмарки скота. О ней же напоминали деревянные колья с проржавленными железными кольцами для привязи. Сверкающие лужи при малейшем порыве ветра подергивались рябью: незадолго до прибытия автобуса прошел ливень. Но никаких коровьих лепешек, конских яблок, зато множество воробьиных сходок, постоянно ме- няющих месторасположение и состав участников, чей щебет стократ усилил- ся, едва Амзель вышел из автобуса. Приземистые деревенские лачуги, час- тично под соломенными крышами, силились разглядеть рыночную площадь сво- ими подслеповатыми оконцами. Была тут и двухэтажная неоштукатуренная но- востройка, торговый дом Хирша. Новенькие, прямо с завода, плуги, бороны, сеноворошилки мечтали о покупателе. Дышла, уткнувшиеся в небо. Напротив, чуть наискосок, красно-кирпичное здание фабрики, вымершее, с забитыми окнами по всему растянувшемуся фасаду. Лишь в конце октября урожай са- харной свеклы вернет в этот заколоченный гроб жизнь, вонь и заработки. Неизбежный филиал сберкассы города Данцига, две церкви, закупочный мо- лочный пункт, цветовое пятно - почтовый ящик. А перед витриной парикма- хера, чтобы не сказать цирюльника, еще одно цветовое пятно - медово-жел- тый, кренящийся на ветру медный диск играл переливами света при малейшей перемене облачности. Сирая, холодная деревушка, почти вовсе без деревь- ев. Майстерсвальде, как и все поселения к югу от города, относилось к ок- ругу Верхний Данциг. Скудная, унылая земля по сравнению с тучными, илис- тыми почвами долины Вислы. Свекла, картофель, польские неостистые овсы, простая стекловидная рожь. И на каждом шагу камень. Крестьяне, бродившие по полям, то и дело нагибались, чтобы подобрать с земли один из несмет- ного полчища многих и в слепой ярости зашвырнуть куда подальше - то бишь на поле соседа. Та же картина и по воскресеньям: крестьяне в черных кар- тузах с поблескивающими лаковыми козырьками бредут через свекольное по- ле, в левой руке зонт, а правой, наклонившись, подбирают и швыряют куда попало - и камни падают, падают дождем; каменные воробьи, супротив кото- рых никто, даже Эдуард Амзель, еще не придумал пугала. Итак, Майстерсвальде: согбенные черные сюртуки, гневные острия зонтов торчком в небо, подбор - швырок, подбор - швырок, и даже объяснение, от- куда эта каменная напасть: дескать, это черт в наказание за неисполнен- ную клятву отомстил крестьянам тем, что всю ночь летал над землей, изры- гая души проклятых, что комом лежат у него в желудке, на окрестные луга и пашни. А поутру оказалось, что души превратились в камни, а поскольку они проклятые, то крестьянам теперь никуда от них не деться - будут швы- рять и гнуться до скончания своего горбатого века. Отсюда классу предстояло вольным строем, со старшим преподавателем Брунисом во главе, со старшим преподавателем Малленбрандтом в арьергар- де, пройти пешком три километра сперва холмистым полем, на котором по обе стороны шоссе среди обильных каменных посевов робко проглядывала ма- лорослая рожь, потом через начинающийся Заскошинский бор, покуда между стволами буков не забрезжили беленые кирпичные стены лесной школы. Жидковато, что и говорить! Брауксель, чье перо выводит эти строки, органически не способен описывать безлюдные ландшафты. Не то чтобы ему недоставало вдохновения, нет, но едва он начинает прорисовывать чуть волнистый склон холма, то есть его сочную зелень, и многочисленные штиф- теровские оттенки холмов за ним - вплоть до зыбкой серо-голубой дымки у самого горизонта, а затем помещает на еще не оформленный передний план неизбежные камни, усеявшие поля в окрестностях Майстерсвальде, и пресло- вутого черта, а также укрепляющие передний план кустарники, то есть пе- речисляет их, говорит: бузина, орешник, дрок гладколистный, сосна горная - словом, кусты, мелкие и крупные, тощие и круглые, по склону вверх и по склону вниз, кусты сухие и с колючками, кусты-шатуны и кусты-шептуны - ибо в этих местах всегда ветрено, - едва он за это принимается, как его тут же подмывает вдохнуть во всю эту штифтеровскую глухомань немножко жизни. И Брауксель говорит: а за третьим кустом, если считать слева, на три пальца выше вон того лоскута кормовой свеклы, да нет, не под лещиной - ох уж эта лещина, все заполонит! - вон там, там, да вон же, чуть пони- же того красивого, большого, неподъемного, мшистого валуна, словом, за третьим кустом слева посреди этого безлюдного ландшафта притаился чело- век. Нет, не сеятель. И не столь излюбленный в масляной живописи землепа- шец. Мужчина лет сорока пяти. Бледный смуглый черный отчаянный прячется в кустах. Нос крючком, уши торчком, зубов нет. Глянь-ка, да у этого че- ловека ангустри, перстень на мизинце, и в последующих утренних сменах, покуда школьники будут играть в лапту, а Брунис сосать свои мятные ле- денцы, ему будет уделено немало внимания, поскольку он носит при себе узелок. А в узелке что? И кто этот человек? Это цыган Биданденгеро, и узелок у него не простой, а говорящий. Двадцать девятая утренняя смена Излюбленным видом спорта в те школьные годы была лапта. Уже на усеян- ном гравием школьном дворе Конрадинума свеча, запущенная столь мастерс- ким ударом, что, покуда мяч сперва зло вгрызался в небо, а потом как бы нехотя пикировал вниз, игроки бьющей команды, рассыпаясь веером, успева- ли без помех добежать до своих "меток" и вернуться, набрав очки, - такая свеча считалась геройством, по сравнению с которым пятьдесят пять "сол- нышек" или семнадцать отжимов на турнике были так, ерундой. Ну а уж в заскошинской лесной школе в лапту играли с утра до вечера, для проформы перемежая это занятие двумя-тремя уроками в день. На игру эту Вальтер Матерн, его друг Эдуард Амзель и старший преподаватель Малленбрандт смотрели с трех совершенно разных точек зрения. Для Малленбрандта лапта была мировоззрением. Вальтер Матерн был мас- тером свечи. Он запускал в небо свечи и ловил их играючи, успевая тотчас же выбросить мяч из ловушки своему партнеру, что приносило команде до- полнительные очки. Что до Эдуарда Амзеля, то он колобком мчался по игорному полю как сквозь чистилище. Толстенький коротконожка, он являл собою идеальную ми- шень для ответных бросков противника. Он был самым уязвимым местом в своей команде. За ним устраивали настоящую охоту. Его загоняли в квадрат по четверо и совершали над ним разнузданные, почти людоедские пляски с мячом. На нем опробовались самые изощренные финты, покуда он с визгом не валился в траву, всем телом предощущая шмякающий удар мяча задолго до самого удара. Мяч приносил Амзелю спасение лишь тогда, когда друг Вальтер Матерн запускал его свечкой; Вальтер Матерн, собственно, и старался бить одни только свечи, чтобы дать Амзелю возможность под прикрытием взлетевшего в небо мяча успеть пересечь игровое поле. Однако, увы, далеко не каждая его свеча столь надолго зависала в воздухе, так что уже после нескольких дней такого в буквальном смысле слова игривого мировосприятия на веснуш- чатом теле Амзеля замерцали многочисленные синие "фонари", которые потом долго не хотели гаснуть. Уже и в ту пору - пересменок: после относительно мягкого детства, проведенного на обоих берегах Вислы, начались, теперь уже вдали от Вис- лы, страдания Амзеля. И они еще долго не кончатся. Ибо старший препода- ватель Малленбрандт считался крупным специалистом и даже написал то ли книгу, то ли главу в книге о спортивно-состязательных играх немецких школьников. В ней он кратко и исчерпывающе высказал свое понимание лап- ты. Во введении отметил, что национальное своеобразие лапты как истинно народной игры особенно наглядно выявляется в сопоставлении с безликим, вненациональным футболом. Затем, параграф за параграфом, изложил прави- ла. Одинарный свисток означает: мяч вне игры. Засчитанное попадание - когда атакующих "запятнали" - фиксируется двойным свистком арбитра. Бе- жать с мячом запрещается. Вообще мячи: мячи бывают отвесные, так называ- емые "свечи", дальние, плассированные с угла, ложные свечи, катыши, пол- зуны, рикошеты, отскоки, "пятнающие" попадания и в три передачи. Подача мячей осуществляется ударом биты и бывает, в зависимости от типа произ- водимого удара, для отвесных и дальних мячей - снизу или боковая, для плассированных мячей - от локтя, а также двумя руками, когда мяч подбра- сывается на высоту плеча. Отвесные мячи, или так называемые "свечи", по- учал Малленбрандт, ловятся игроком так, чтобы рука с ловушкой и пойман- ный мяч образовывали одну линию с уровнем глаз ловящего. Кроме того, - и это новшество прославило старшего преподавателя по всем городам и весям - по его предложению расстояние, которое игрокам следует пробегать до "меток", было с пяти метров увеличено до пятидесяти пяти. Это ужесточе- ние правил игры - Амзелю довелось в буквальном смысле прочувствовать его на собственной шкуре - было воспринято почти всеми гимназиями на севере и востоке Германии. Малленбрандт был ярым врагом футбола, и многие счи- тали его истовым католиком. На шее, а точнее, на волосатой груди у него болтался металлический свисток. Одинарный свисток означал: мяч вне игры. Двойной свисток означал: только что ученика Эдуарда Амзеля "запятнали" мячом, попадание засчитывается. А вот свечи, которые Вальтер Матерн за- пускал, стараясь спасти своего друга, Малленбрандт частенько не засчиты- вал: "Заступ!" Но зато следующая свеча в порядке. И за ней еще одна - тоже. А вот следующая сорвалась - подающий чуть накренил корпус, и мяч, отклонившись от игрового поля, со свистом и треском ныряет в чащу леса. По свистку Малленбрандта - мяч вне игры! - Вальтер Матерн мчится к забору, перема- хивает его одним прыжком, ищет во мху и под кустами на опушке, как вдруг мяч сам выпрыгивает к нему из орешника. Мяч пойман, быстрый взгляд: из ветвей и листвы торчат голова и плечи мужчины. На ухе, на левом, покачивается медная серьга, потому что мужчи- на смеется, беззвучно. Смуглый бледный загорелый. Ни одного зуба во рту. Биданденгеро - это и означает "беззубый". А под мышкой - говорящий узе- лок. Вальтер Матерн, держа мяч обеими руками и пятясь, выбирается из ле- са. Никому, даже Амзелю, он не расскажет об этом бесшумно смеющемся нез- накомце в кустах. Уже следующим утром, и после обеда тоже, Вальтер Ма- терн нарочно смазывает по одной подаче, запуская мяч в лес. И, не дожи- даясь свистка Малленбрандта, мчится через все поле и перемахивает через забор. Но ни один куст, ни одно деревце не выбрасывает ему мяч обратно. Один мяч он после долгих поисков нашел под папоротником, а второй так и запропастился - не иначе лесные муравьи в муравейник затащили. Тридцатая утренняя смена Усердные штрихи карандаша и воробьи; штриховать и оставлять "воздух"; плодиться и взрываться. Усердие пчел, муравьев, усердие леггорнских кур; усердные саксонцы и усердные прачки. Утренние смены, любовные письма, матерниады: Брауксель и его соавторы тоже брали уроки - у кое-кого, кто всю жизнь не покладал рук, барабаня по лакированной жести. А что же восемь планет? Солнце, Луна, Марс, Меркурий, Юпитер, Венера, Сатурн, Уран, к которым, как зловеще намекают астрологические календари, может присоединиться незримая луна Лилит? Неужто они двадцать тысяч лет усердно двигались по своим орбитам лишь затем, чтобы послезавтра войти в роковое неблагоприятное противостояние в знаке Водолея? Не все свечи получались как надо. Поэтому подачи, в том числе и якобы "срезавшиеся", а на самом деле запущенные "в молоко" нарочно, надо было усердно тренировать. Открытая деревянная веранда, так называемый "зал отдыха", замыкала лужайку с севера. Сорок пять деревянных кушеток, сорок пять аккуратно сложенных в изножьях кушеток грубошерстных, кисло пахнущих одеял поджи- дали шестиклассников для полуторачасового послеобеденного отдыха. А уж после мертвого часа неподалеку от веранды, на восточной стороне лужайки Вальтер Матерн тренировал подачу. Здание лесной школы, зал отдыха, игровое поле и обегающую их от угла к углу сетчатую изгородь со всех сторон обступал густой, недвижный или шумный, Заскошинский бор - смешанный лес, где водились кабаны, барсуки, гадюки и где - прямо через лес - проходила государственная граница. Ибо лесной массив начинался на польской земле, первыми кустами и соснами прорастая на песчаных почвах Тухлерской пустоши, уже слегка перемежаясь на волнистых холмах Кошнадерии березой и буком, упрямо тянулся на север, к более мягкому приморскому климату: на валунных мергелях произрастал смешанным лесом, а заканчивался на побережье светлыми лиственными роща- ми. Иногда через границу переходили цыгане, которых здесь считали безо- бидными. Они кормились дикими кроликами, ежами и случайными приработка- ми. Лесную школу они снабжали белыми грибами, лисичками и рыжиками. Лес- ник прибегал к их помощи, когда неподалеку от лесных дорог высоко на стволах надо было уничтожить осиные гнезда - по дорогам шли обозы с ле- сом, и осы пугали лошадей. Цыгане называли себя "гакко", обращаясь друг к другу, говорили "мора!", а местные, разумеется, кликали их "цыганами" или еще "смугляками". И вот однажды некий гакко бросил шестикласснику мяч, залетевший в ча- щу леса после сорвавшейся подачи. Этот мора беззвучно смеялся. Теперь шестиклассник, прежде тренировавший лишь правильные отвесные подачи, с тем же усердием тренировал подачи неправильные. Шестикласснику даже удалось дважды так сорвать подачу, что мяч летел в то же самое место, но никто больше не выбросил ему мяч обратно. Так где же Вальтер Матерн тренировал свои подачи - правильные и неп- равильные? За верандой для отдыха, к востоку, был расположен плаватель- ный бассейн, примерно семь на семь, в котором давно никто не купался - бассейн засорился, протекал, словом, никуда не годился; правда, лужи дождевой воды застаивались и испарялась в его растрескавшемся бетонном ложе. И хотя школьники в бассейне не купались, посетители, и в избытке, здесь были: лягушки, прохладные и шустрые, величиной с мятный леденец, усердно прыгали повсюду, словно у них тут тренировка; большие одышливые жабы попадались редко, зато лягушек было хоть пруд пруди - целые конг- рессы и школьные дворы лягушек, лягушачьи балетные ансамбли и лягушачьи ассамблеи; лягушки, чтобы надувать их через соломинку, лягушки, чтобы совать их за воротник, чтобы давить и чтобы в ботинки подкладывать; ля- гушки, чтобы подбрасывать их в почему-то всегда слегка подгорелый горох с салом и в чужие кровати, в чернильницу и в конверт под видом письма, и, наконец, лягушки, чтобы тренировать на них подачу. Каждый день Вальтер Матерн тренировался в сухом бассейне. Тем паче, что запас аккуратных, гладких, одна к одной, лягушек был неисчерпаем. Тридцать подач - и тридцать серо-голубых красавиц прощались со своими молодыми земноводными жизнями. Черно-коричневых бывало обычно только двадцать семь, ими Вальтер Матерн завершал неутомимую череду своих уп- ражнений. Он, впрочем, вовсе не стремился к тому, чтобы запустить, ска- жем, серо-голубую лягушку как можно выше - выше вершин шумного или без- молвного Заскошинского бора. Но и не к тому, чтобы любым местом биты по лягушке болотной обыкновенной просто попасть. Он ведь жаждал усовершенс- твоваться не в дальних и не в коварных плассированных мячах - в дальних, к тому же, Хайни Кадлубек все равно был вне конкуренции, - нет, Вальтер Матерн тренировал на разноцветных лягушках только такие удары, когда би- та в строгом соответствии с рекомендациями виртуозов описывает дугу сни- зу вверх, что и сулит образцовую, едва ли не строго вертикальную и почти не подверженную порывам ветра свечу. Если бы вместо переливчатых лягушек бита на конце этой дуги встречала упругий, шершаво-коричневый, лишь по линиям швов гладкий и блестящий кожаный мяч, Вальтеру Матерну за ка- ких-нибудь полчаса удавались бы дюжина превосходных и штук пятнад- цать-шестнадцать вполне приличных свечей. Справедливости ради следует также сказать, что, невзирая на усердное и успешное освоение удара све- чой, число лягушек в обезвоженном бассейне нисколько не убавлялось: они продолжали бодро, хотя и с неодинаковой резвостью, тренировать прыжки в высоту и длину прямо под ногами Вальтера Матерна, который стоял среди них, словно лягушачья смерть. То ли они и вправду этого не понимали, то ли были до такой степени преисполнены сознания собственной многочислен- ности, - в этом смысле они отчасти сродни воробьям, - что никакой лягу- шачьей паники в бассейне не наблюдалось. В сырую погоду на дне смертоносного бассейна появлялись также трито- ны, пятнистые саламандры и банальные ящерицы. Но этим юрким созданиям бита не угрожала, ибо к тому времени у шестиклассников завелась игра, стоившая тритонам и саламандрам не жизней, а только хвостов. Итак, испытание мужества: дергающиеся, извивающиеся во все стороны кончики хвостов, которые тритоны, саламандры и ящерицы отбрасывают, ког- да их хватаешь, - впрочем, хвосты можно и отрубать коротким ударом паль- ца, - вот эти живые, трепещущие отростки нужно проглотить, и именно в подвижном состоянии. Лучше, конечно, проглотить не один, а несколько прыгающих по бетону хвостов. Кто отважится на такое, тот герой. При этом полагается заглотать от трех до пяти хвостов, не запивая их водой и не заедая хлебом. Но и это еще не все: тому, кто уже удерживает в своем нутре три, а то и пять неутомимо бьющихся хвостов ящериц, тритонов или саламандр, запрещено меняться в лице. Оказывается, Амзель может! Загнан- ный, замордованный лаптой Амзель распознает в заглатывании тритоньих хвостов спасительную возможность и спешит за нее ухватиться: он не толь- ко внедряет в свое пухлое, коротконогое тело сразу семь вертких хвости- ков, он, оказывается, в состоянии - если только ему пообещают освободить его от лапты после обеда и отправить вместо этого с кухонным нарядом чистить картошку - пройти дополнительное испытание: проглотив семь хвос- тов и продержав их в себе минуту, он может, не засовывая пальцев в гор- ло, одною только силой воли, а главным образом от безумного страха перед беспощадным кожаным мячом, изрыгнуть все семь хвостов обратно - и гля- ди-ка, они все еще дергаются, уже, правда, не так сильно, потому что в слизи им трудно, но дергаются на бетонном дне бассейна среди прыгающих лягушек, которых не стало меньше, хотя незадолго до Амзелевого испытания мужества и последующего дополнительного испытания отрыжкой Вальтер Ма- терн усердно тренировал здесь удары свечой. Одноклассники под сильным впечатлением. Снова и снова пересчитывают они семь воскресших хвостов, хлопают Амзеля по округлой веснушчатой спи- не и обещают, если Малленбрандт согласится, отказаться сегодня от своей традиционной мишени. Если же Малленбрандт почему-либо станет возражать против его кухонного дежурства, они все равно больно бить не будут, только сделают вид... Множество лягушек слушают этот странный торг. Семь проглоченных и снова выплюнутых хвостов потихоньку замирают. Вальтер Матерн, опершись на свою биту, стоит у сетчатого забора и долго смотрит в кущи возвышаю- щегося кругом Заскошинского бора. Что он там потерял? Тридцать первая утренняя смена Так что нам светит? Завтра ввиду множества звезд, усеявших небо над нами мерцающим месивом, Брауксель вместе с утренней сменой уйдет под землю и там, в архиве, на глубине восьмисот пятидесяти метров - когда-то в этой штольне хранились заряды взрывников - завершит свой труд: ибо главное в работе летописца - не терять голову. Первая неделя каникул в заскошинской лесной школе - с яростными сра- жениями в лапту, прогулками строем и весьма снисходительными уроками - в воспоминаниях Браукселя уже подходит к концу. Планомерный расход лягушек и нерегулярное, ибо зависимое от погоды, заглатывание тритоньих хвостов - с одной стороны; вечерние сборы с пением у костра - спина мерзнет, ли- цо горит - с другой. Кто-то разодрал коленку. У двоих горло заболело. Сперва у малыша Пробста вскочил ячмень на глазу, потом ячмень вскочил у Йохена Витульски. Пропала авторучка, то ли украли, то ли Хорст Белау сам ее потерял, - долгое разбирательство. Боббе Элерсу, отличному "метчику" в лапте, приходится раньше срока уезжать домой в Кватшин, у него серьез- но заболела мама. В то время как один из братьев, Дик, тот, что в интер- нате постоянно мочился в постель, здесь, в Заскошине, торжественно предъявляет сухие простыни, его брат, прежде из сухих, начинает регуляр- но орошать не только кровать ночью, но и кушетку на веранде в мертвый час. Чуткий, вполглаза послеобеденный сон. Сквозь полудрему, непривычно тихое без игроков, зеленеет поле для лапты. У Амзеля во сне выступили на лбу крупные жемчужины пота. Медленным взглядом буйволенка ощупывает Вальтер Матерн далекую сетчатую изгородь и лес, стоящий за нею стеной. Ничего. У кого терпения хватит, тот увидит, как вырастают холмы на игро- вом поле: кроты ведь работают без обеда. На обед был горох с салом - по- чему-то всегда слегка подгорелый. На ужин вроде бы обещали жареные ли- сички, а потом манный пудинг с черничным соусом, но дадут совсем другое. А после ужина все сядут писать домой открытки. Никакого костра сегодня. Кто-то играет в "братец не сердись", кто-то в "орел или решку". В столовой сухой деловитый перестук настольного тен- ниса тщетно пытается заглушить рокот ночного черного леса. В своем каби- нете старший преподаватель Брунис, досасывая мятный леденец, разбирает коллекционную добычу сегодняшнего дня: здешние места богаты биотитом и московитом - они замечательно друг о дружку трутся. Слюда искрится, а гнейсы хрустят. Когда Вальтер Матерн скрежещет зубами, никакая слюда не искрится. Он сидит на краю черного ночного поля, на бетонном валике бедного во- дой, но богатого живностью лягушатника. Рядом с ним Амзель. - Нов усел в немет яакак. Вальтер Матерн уставился в близкую, все ближе подступающую стену Зас- кошинского бора. Амзель потирает места, по которым сегодня прошелся мяч. Так за каким точно кустом? А смеется совсем неслышно? Правда, что ли, узелок? Правда, что ли, Биданденгеро? Нет, это не слюда; это зубы Вальтера Матерна слева направо. Ему отве- чают одышливые жабы. Кряхтит и постанывает лес со всеми своими птицами. И не течет, не впадает в море Висла. Тридцать вторая утренняя смена Перо Браукселя выводит эти строки под землей. Ух и темень же в немец- ком лесу! Призраки слоняются. Лешие колобродят. Ух и темень же в поль- ском лесу! Цыгане-барахольщики шастают. Злодей Асмодей! Или Бенг Дирах Беельзебуб, Вельзевул по-нашему, а для крестьян так и просто Чертяка. Пальцы горничной, которая была когда-то слишком любопытна, теперь вот превратились в мертвецкие свечи, в блуждающие болотные огоньки - кому свет, тому и смерть. Братишка Бальдур тяжело ступает по мху: одиннадцать на одиннадцать считай сорок девять. Ух, а уж в немецко-польском лесу и вообще темень тьмущая. Нечистый гуляет, Бальдур летает, болотные огни сплошняком, муравьев жуть сколько, деревья сцепились насмерть, цыга- не-бродяги шастают: Леопольдова цыпка, и цыпка-мама, и цыпка-сестра, и сестренкина цыпка, а еще цыпка Гиты и цыпка Гашпара, и у всех, у всех огоньки в руках, спичками чирк-чирк, покуда не нашлась, вот она, чис- тенькая Машари показывает плотницкому сыну, где ей из гусино-белой посу- ды молоко... Молоко густое и почти зеленое, потому что смолистое, а вок- руг уже сползаются змеи, одиннадцать раз по одиннадцать, считай сорок девять. Через папоротники граница проходит на воздусех. Тут и там красно-бе- лые мухоморы сражаются с черно-красно-белыми муравьями. Сестренка! Сест- ренка! Это кто там потерял сестру? Желуди плюхаются в мох. Кеттерле кри- чит, потому что углядела искорку: но это гнейс лежит рядом с гранитом и об него трется. Слюда крошится. Сланец хрустит. Да кто их услышит? Услышит Ромно, человек за кустом. Биданденгеро, беззубый, но слышит отлично: желуди сыплются, сланец шуршит, шнурованный ботинок его поддел, узелок цыц, ботинок все ближе, грибы клякнут, змея, скользя, уползает в следующее столетие, черничины лопаются, папоротники дрожат - перед кем? Наконец свет, как в замочную скважину, проникает в лес, спускаясь сверху вниз, словно по ступенькам. Кеттерле - это сорока, а вот и пор, ее перо, падает. Шнурованные башмаки топчут лес как хотят. Да он еще и хихикает, учило-мучило-зубрило - Брунис! Освальд Брунис! - хихикает, потому что они трутся, пока совсем не искрошатся: искристо-сланцево-зернистые, про- жильчато-чешуйчатые - двуслюдяные гнейсы, кварц и полевой шпат. Ред- кость, большая редкость, бормочет он себе под нос, выставляет вперед шнурованный ботинок, вытаскивает лупу на резинке и тихо хихикает из-под своей бисмарковской шляпы. А еще он подбирает прекрасный, изумительный осколок искристого розо- вого гранита, вертит его перед глазами под густыми кронами леса, подс- тавляя под редкие лучи по ступенькам спустившегося солнца, покуда все блестки-зеркальца не скажут ему: пи-и-и! Этот камень он не выбрасывает, держит на свету, шепчет свои заклинания и не оборачивается. Потом ку- да-то уходит, все еще что-то бормоча. Подставляет свой искристый гранит под следующий, и еще один, и еще вот этот солнечный зайчик, чтобы тысячи крохотных зеркалец снова и снова пискнули ему свое "пи-и-и!" - каждое зеркальце по очереди и лишь немногие хором. Вот его ботинок ступает сов- сем рядом с кустом. За кустом сидит беззубый, Биданденгеро, сидит тихо, как мышка. И в узелке - цыц! - тихо. Ромно больше не сорока. И пор, ее перо, больше не падает. Потому что кричало-долбило-зубрило, учило, Ос- вальд Брунис, совсем рядом. Где-то в глухой чаще он радостно смеется под своей шляпой, ибо он на- шел в немецко-польском Заскошинском бору, в самых его дебрях, чрезвычай- но редкий камень - красно-розовый искристый гранит. Но поскольку тысячи маленьких зеркал никак не хотят прекратить свое многоголосое "пи-и-и!", у старшего преподавателя Освальда Бруниса делается сухо и горько во рту. Надо набрать хвороста и еловых шишек. А из трех больших камней, которые, кстати, и искрятся неважно, надо соорудить очаг. Чиркалки-спички из шведской коробки пусть покажут свои пламенные язычки, именно здесь, в самой глухой глуши дремучего леса, чтобы тотчас же снова крикнула кет- терле и - пор - потеряла свое перо. А у старшего преподавателя в котомке отыскивается сковорода. Черная, промасленная, усеянная искристыми крошками, потому что в котомке он но- сит не только сковороду, но и искристые слюдяки, и искристый гранит, и даже редкостные двуслойные гнейсы. Но кроме сковороды и искристых камеш- ков котомка учителя таит в себе, оказывается, множество коричневых и го- лубых бумажных пакетов и кульков разного объема и веса. А вдобавок бу- тылку без этикетки и круглую жестянку с завинчивающейся крышкой. Сухо потрескивают язычки пламени. Шипит и булькает смола. Прыгают на сковоро- де искристые крошки. Сковорода пугается, когда ее поливают из бутылки. Пламя вскидывается между тремя камнями очага. Шесть кофейных ложечек с верхом из жестянки. На глаз сыпануть из большого голубого пакета и из маленького коричневого кулька. Теперь один черенок ложки, но с верхом, из маленького голубого, одна щепотка из маленького коричневого. Потом мерно помешивать слева направо, а левой рукой в это же время посыпать кое-чем из маленькой баночки с дырочками. Теперь справа налево, а сорока тем временем снова, а по ту сторону границы все еще ищут сестренку, хотя ветер не разносит. А Брунис становится на свои учительские колени и дует, пока костер не разгорится повеселее. И мешать надо, пока каша не начнет закипать и мед- ленно, сонно густеть. Своим учительским носом с пышными волосяными ме- телками из каждой ноздри он водит над дымящейся, булькающей посудиной: пар капельками оседает на его подпаленных усах, а капельки, покуда он помешивает свое варево, медленно застывают, превращаясь в твердые проз- рачные бусины. Со всех сторон сползаются муравьи. Густой чад нехотя сте- лется по мху, застревает в папоротнике. Под косыми лучами переменчивого лесного солнца большая куча искристых камней - кто бы это мог их нава- лить? - наперебой вопит на разные голоса: пи-и-и! пи-и-и! пи-и-и! Каша над пламенем уже подгорает, но по рецепту она и должна подгорать. Нем- ножко загара ей не повредит. Теперь раскладывается и слегка намазывается маслом пергаментная бумага. Наконец, руки берут сковороду: вязкое, лени- вое тесто, коричневое и пузырчатое, растекается, словно лава, по перга- ментной бумаге, тотчас же покрываясь стеклянистой корочкой, даже борозд- ками от внезапного холода, и темнеет. Торопливо, пока не застыла, нож в руке старшего преподавателя разделяет лепешку на квадратики со среднюю карамельку величиной; ибо снадобье, над которым старший преподаватель Освальд Брунис колдовал в самых глухих дебрях Заскошинского бора где-то между криками "сестренка!" и стрекотом сороки, есть не что иное, как мятные леденцы. А потому что ему захотелось сладенького! Потому что его запас сладос- тей исчерпался. Потому что его котомка всегда полным-полна пакетиками, кульками и коробочками. Потому что в пакетиках и кульках, коробочках и в бутылке у него всегда наготове мята и сахар, имбирь, анис и кислый аммо- ний, пиво и мед, перец и баранье сало. Потому что он из крохотной коро- бочки - это его фирменный секрет! - посыпает остывающую леденцовую массу толченой гвоздикой: теперь благоухают лес и грибы, черника, мох и пышная многолетняя хвоя; папоротники и смолы силятся заглушить этот аромат - да где там, сдаются. Муравьи сбегаются как безумные. Змеи во мху покрывают- ся карамелевой глазурью. Сорока кричит иначе: пор - ее перья - склеи- лись. Как теперь искать сестренку? На сладкой или на кислой тропинке? И кто там плачет в кустах и хлюпает носом, потому что весь подгорелый чад шел прямо на него? А узелок не иначе маку объелся, коли был тише воды, ниже травы, когда учитель - видать, у него вместо ушей жернова - черен- ком ложки с жутким скрежетом принялся соскабливать со сковороды прилип- шие остатки карамели. Те из леденцовых крошек, что не упали в мох и не запрыгнули в расще- лины между камнями, старший преподаватель Освальд Брунис, собрав в при- горшню, отправляет под свои и без того сладкие усики: рассасывает, прич- мокивает, смакует. Сидя возле сникшего, устало долизывающего золу кос- терка, он липкими пальцами, то и дело давя по пути отовсюду лезущих му- равьев, ломает теперь уже твердую, стеклянно-коричневую лепешку, что ле- жит на промасленной пергаментной бумаге, примерно на пятьдесят заранее намеченных квадратиков. Этот леденцовый лом вместе с застывшими в нем, как в янтаре, муравьями он ссыпает в большой голубой пакет, где до варки карамели у него был сахар. Теперь все - сковорода, смятые пакеты и куль- ки, пакет с пополненным запасом сладостей, жестянка с крышкой, пустая бутылка, а также крошечная коробочка с толченой гвоздикой отправляется обратно в котомку, туда, где уже сложены искристые камушки. А хозяин ко- томки уже на ногах и держит покрытую коричневой карамелевой корочкой ложку в своем учительском рту. Вот он уже шагает по мху в своих шнуро- ванных башмаках и бисмарковской шляпе. После себя он оставляет только промасленную бумагу и мелкие крошки леденцов. А вон уже и ученики - гал- дя и мелькая между разрозненными стволами рощи, идут напролом по чернич- нику. Малыш Пробст плачет - он напоролся на гнездо лесных ос. Шесть его ужалили. Теперь четверо одноклассников его несут. Освальд Брунис при- ветствует своего коллегу, старшего преподавателя Малленбрандта. Когда класс ушел, удалился, оставив после себя только эхо, дальние крики, смех, строгие голоса учителей-мучителей, три раза прокричала со- рока. Пор - снова упало ее перо. Тогда Биданденгеро вылез из своего кус- та. И остальные гакко - Гашпари, Гита и Леопольд - выбрались из кустов, соскользнули с деревьев. Около промасленной бумаги, служившей прокладкой для карамелевой лепешки, они встретились. Бумага была вся черная от му- равьев и двигалась по направлению к Польше. И цыгане решили последовать примеру муравьев: бесшумно ступая по мху, стремительно раздвигая папо- ротники, они поспешили в южную сторону. Последним, мелькая меж стволов и уменьшаясь в размерах, шел Биданденгеро. И тихое хныканье - словно узе- лок у него за спиной, этот кулек с младенцем, эта голодная беззубая кро- ха, сестренка, словно она плакала, - он тоже унес с собой. Но граница была недалеко и охранялась не слишком строго. А два дня спустя после таинственной варки леденцов случилось вот что: Вальтер Ма- терн на поле подачи расставил ноги пошире и против обыкновения - да и то только потому, что Хайни Кадлубек сказал, что он, Вальтер, одни свечи и бьет, а вот дальние мячи ему слабо, - запустил дальний мяч, да такой, что он перелетел через обе "метки", через весь ромб поля и через бедный водой, но богатый лягушками плавательный бассейн. Словом, Вальтер Матерн запустил мяч в лес. И пришлось ему, покуда Малленбрандт не пришел и не начал пересчитывать мячи, перемахнуть через сетчатый забор и отправлять- ся на поиски. Но мяч не находился, сколько Вальтер его ни искал - будто сгинул. Он уже смотрел под каждым папоротником. Возле старой лисьей норы - он знал, что нора пустая, - он опустился на колени. Засунул в нору сук и давай шуровать в темной, жуткой дыре. Он уже собрался улечься на живот, чтобы засунуть руку в нору по самое плечо, как вдруг крикнула сорока, полетело сорочье перо и мяч стукнул его по спине: который же это куст мячом кида- ется? Куст оказался человеком. Узелок вел себя тихо. Медная серьга в ухе покачивалась, потому что человек беззвучно смеялся. Розовый кончик языка трепетал в беззубом рту. Потертый шнур тяжело вдавился в ткань рубахи на левом плече. На шнуре спереди были нанизаны три ежа. Кровь капала с их острых носиков. Когда мужчина слегка повернулся, Вальтер увидел, что сзади на том же шнуре у него, будто для противовеса, привязан мешочек. Длинные, маслянисто-черные волосы на висках мужчина заплел в толстые, упругие косички. Так делали еще цитенские гусары. - Вы гусар? - Немножко гусар, немножко старьевщик. - А как вас зовут? - Би-дан-ден-геро. Ни одного зуба не осталось. - А ежи зачем? - Запекать в глине. - А вот этот узелок? - Сестренка, маленькая сестренка. - А вон тот мешочек сзади? А что вы тут ищете? А ежей вы чем ловите? А где вы живете? А у вас правда такое чудное имя? А если лесник вас пой- мает? А правда, что цыгане?.. А перстень на мизинце? А узелок спереди?.. Пор - и снова прокричала сорока из чащи леса. Биданденгеро заторопил- ся. Сказал, что ему срочно надо на фабрику без окон. Там господин учи- тель. Ждет дикого меду для своих леденцов. У него для учителя блестящие камешки и еще есть один подарочек. Вальтер Матерн остался один с мячом, не зная, как быть, на что ре- шиться и куда направиться. Наконец он уже собрался было двигать обратно к сетчатому забору, на поле, - игра ведь не кончилась, - как вдруг из кустов колобком выкатился Амзель, вопросов не задавал, и так все слышал, рвался только в одну сторону: за Биданденгеро. И друга тянул за собой. Они пошли следом за человеком с ежами, и, когда теряли его из виду, им помогали алые капли крови на папоротниковых метелках. По этому следу они и шли. А когда ежики на шнурке у Биданденгеро перестали окликать их сво- ей кровью, им стала верещать сорока: пор - и где-то впереди мелькало со- рочье перо. А лес становился все гуще, смыкался все плотней. Ветки хлес- тали Амзеля по лицу. Вальтер Матерн наступил на красно-белый мухомор, поскользнулся, упал в мох и зубами уткнулся в кочку. Окаменелая лиса. Деревья корчат рожи. Паутина прямо в лицо. Пальцы в смоле. У коры кисло- ватый привкус. Наконец лес чуть расступился. Солнечный свет, словно по ступенькам, спустился и упал на сложенные учителем камни. Послеполуден- ный концерт: гнейсы, прореженные авгитом, обманка роговая, сланцы, слю- да, Моцарт, гермафродиты-кастраты от "Господи, помилуй!" до поочередного "Dona nobis" - многоголосое "пи-и-и!", но учителя в бисмарковской шляпе здесь нет. Только холодное костровище. Промасленной бумаги и след простыл. И лишь когда буки за опушкой снова сомкнулись и закрыли небо, они ее обог- нали: черная от муравьев, она тоже куда-то двигалась. Муравьи торопились переправить ее через границу, как Биданденгеро своих ежей. Но безнадежно отставали - что муравьи, если даже наши друзья отставали тоже, тщетно пытаясь нагнать сорочье перо, которое и звало, и дразнило, и посмеива- лось: сюда! вот оно я! сюда! Вброд через папоротники, по пояс. Мимо ак- куратных, чистеньких буковых стволов. Сквозь лучи зеленых лампад под ку- полом леса. Пропал, мелькнул, снова исчез - Биданденгеро, вон он. Но уже не один. Сорока созвала других смугляков. Здесь Гашпари и Гита, Леопольд и цыпка Гиты, цыпка тетя и Леопольдова цыпка, словом, все они здесь, гакко, старьевщики-барахольщики и лесные гусары, собрались под буками в тихом папоротнике вокруг Биданденгеро. А цыпка Гашпари притащила за со- бой Бороду - так звали козу. И когда лес снова расступился, восемь или девять гакко, включая Боро- ду, то есть козу, вышли из леса. От последних деревьев они сразу нырнули в высоченную, в человеческий рост, траву ровной, без единого деревца, к югу протянувшейся лощины: а посреди лощины, в волнах зноя, как мираж, стоит фабрика. Длин