ное, выгоревшее, одноэтажное здание. Неоштукатуренная кирпичная постройка, воротники черной гари вокруг зияющих проемов окон. Наполовину разрушенная труба выставила в небо свою выщербленную челюсть. Но все же стоит, не падает, и высотой, похоже, поспорит с буками, что сплошной стеной обступили лощину. При этом труба не кирпичная, хотя в этих местах полно кирпичных заводов. Испускала прежде пары перегонки спирта, а те- перь, когда фабрика приказала долго жить, а труба остыла, на ней свили свое нескладное, расхристанное гнездо аисты. Но, видно, и гнездо тоже брошено. Растрескавшееся жерло трубы укрыто гнилой, черной, лоснящейся на солнце соломой. Рассыпавшись веером, они приближаются к фабрике. Сорока больше не кричит. По шею в траве, цыгане плывут через поле. Бабочки порхают над полевыми цветами. Амзель и Вальтер Матерн наконец выбрались на опушку леса и залегают в траву: сквозь дрожащие былинки они видят, как все гак- ко через разные оконные проемы, но одновременно проникают в заброшенную фабрику. Дочка Гашпари привязывает козу Бороду к крюку в стене. Белая долгорунная коза. Не только фабрика, кляклая черная солома на треснувшей трубе, не только поле дрожит в зыбком мареве, но и коза Боро- да, кажется, вот-вот испарится на солнце. Нет, сейчас не время следить за порханием бабочек. В нем если и есть смысл, то не слишком серьезный. Амзель не уверен: может, они вообще уже в Польше. Вальтер Матерн вро- де бы видел в одной из оконных дырок голову Биданденгеро: промасленные косички на гусарский манер, медная побрякушка в ухе, мелькнул - и нет. А Амзелю показалось, что сперва в одном, потом в другом окне он видел бисмарковскую шляпу. Зато вот границу никто не видит. Разве что беззаботные летуньи ка- пустницы. А со стороны фабрики, на разные лады меняя громкость и окрас- ку, наплывает по небу какой-то странный, булькающий звук. Не то чтобы пение, ругань или там крик, нет. Скорее усиливающееся верещание и гу- канье. Коза Борода дважды блеет в небо свое сухое приветствие. И тут из четвертой оконной дырки выпрыгивает первый гакко: это Гита, и он тащит с собой свою цыпку. Та отвязывает Бороду. А из окна уже еще один и потом еще двое в пестрых нищих лохмотьях: это Гашпари и Леопольд, а с ними Леопольдова дочурка в своих бесчисленных юбках. И ни один не выходит в дверь, все смугляки выскакивают через оконные дырки, послед- ним, головой вперед, Биданденгеро. Ибо все цыгане поклялись своей царице Машари: через дверь никогда, только в окно. Веером, как пришли, гакко плывут по полю к лесу, который поглощает их без следа. Напоследок еще раз белая коза. Сорока не кричит. Пор, ее пе- ро, не падает. Тишина, покуда не оживает снова притихший было лесной луг. Бабочки порхают. Шмели урчат, словно двухэтажные автобусы, зудят свою молитву стрекозы, а им вторят модницы мухи, осы и вся прочая насе- комая братия. Но кто посмел захлопнуть такую красивую книжку с такими прекрасными картинками? Кто выжал лимон на свежеиспеченные безе июньских облаков? Из-за кого вдруг молоко скисло? Отчего это кожа у Амзеля и Вальтера Ма- терна разом покрывается пупырышками, словно мурашки по ней ползут? Узелок. Кулечек с младенцем. Беззубая кроха. Это она, сестренка, орет благим матом, и крик ее разносится из окон заброшенной фабрики над неу- гомонным летним лугом. И не черные провалы окон, а темная дверь выплевы- вает из своей пасти бисмарковскую шляпу: кричало-орало, учило-мучило - старший преподаватель Освальд Брунис стоит с орущим узелком на руках под всевидящим солнцем, не знает, как кулек держать, и зовет: "Биданденгеро! Биданденгеро!" - да только лес ему не отвечает. Но ни Амзель с Вальтером Матерном, которых этот пронзительный крик поднял на ноги и медленно, шаг за шагом по шуршащей траве притянул к фабрике, ни учитель Брунис с над- рывающимся узелком на руках, ни вся пестрая, как из детской книжки, все- ленная летнего лесного луга не выказали ни малейшего удивления, когда случилось еще одно чудо: с юга, с польской стороны, размеренно помахивая крылами, над лугом пролетели аисты. Они же буселы, черногузы, батяны, бачаны... В здешних краях про аиста говорят - адебар. Два аиста заложили торжественный вираж и по очереди плавно опустились в почерневшее расх- ристанное гнездо на треснувшую верхушку трубы. И тут же начали трещать клювами. Все взгляды - учителя из-под бисмар- ковской шляпы и учеников - устремились вверх по трубе. Детский кулечек вдруг разом затих. "Адебар-адебар" - выстукивали аисты погремушками сво- их клювов. Освальд Брунис неожиданно обнаружил у себя в кармане искрис- тый камешек - может, это был даже двуслюдяной гнейс? Видимо, он предназ- начался для малышки как игрушка. "Адебар-адебар". Вальтер Матерн хотел подарить узелку тот кожаный мячик, который проделал с ними столь долгий путь и с которого, по сути, все и началось. "Адебар-адебар". Но полуго- довалая малышка, оказывается, уже держала в своих пальчиках игрушку - ангустри, серебряный перстенек Биданденгеро. Этот перстенек Йенни Брунис, должно быть, и по сей день не снимает с руки. Последняя утренняя смена Похоже, так ничего и не состоялось. Конец света не ощущается. Браук- селю снова можно писать при свете дня. Но по крайней мере одно знамена- тельное событие на дату четвертое февраля все же пришлось: все три руко- писи закончены и представлены в срок; так что Брауксель может с удовлет- ворением положить любовные письма молодого Харри Либенау на свою стопку утренних смен; а на "Утренние смены" и "Любовные письма" он водрузит признания господина артиста. Если понадобится послесловие, его напишет сам Брауксель: в конце концов, это он руководит шахтой и авторским кол- лективом, он выплачивает авансы, устанавливает и согласовывает сроки, он будет держать корректуры. Как все происходило, когда к нам заявился молодой Либенау и предложил себя в качестве автора второй книги? Брауксель его проэкзаменовал. Он прежде писал лирику, да, и публиковал. Все его радиопьесы передавались по радио. Предъявил лестные и ободряющие рецензии. Его стиль характери- зовали как свежий, динамичный и несбалансированный. Брауксель для начала поспрашивал его о Данциге: - А назовите-ка мне, мой юный друг, переулки между Хмельной улицей и Новой Мотлавой. Харри Либенау выпалил их назубок: - Чибисный, Опорный, Линьковый, Погорелый, Адебарский, Монаший, Ев- рейский, Подойниковый, Точильный, Башенный и Лестничный. - А как, молодой человек, - не унимался Брауксель, - вы изволите нам объяснить, откуда у Портшезного переулка такое красивое название? Харри Либенау чуть обстоятельней, чем нужно, объяснил, что в этом пе- реулке в восемнадцатом столетии стояли паланкины местных патрициев и знатных дам, это были как бы такси той эпохи, на которых без ущерба для богатого одеяния оную знать транспортировали через грязь и нечистоты го- родских улиц. На вопрос Браукселя, кто ввел в тысяча девятьсот тридцать шестом году в экипировку данцигской полиции современные итальянские резиновые дубин- ки, Харри Либенау ответил с радостной готовностью новобранца: - Дубинки ввел начальник полиции Фрибосс! Но мне все еще было мало: - А кто, мой юный друг, - уж это вы вряд ли припомните - был послед- ним председателем данцигской партии центра? Как звали этого достопочтен- ного господина? Но Харри Либенау действительно хорошо подготовился, даже Брауксель из его ответа почерпнул для себя кое-что новое: - Священник и старший преподаватель, доктор теологии Рихард Стахник в тысяча девятьсот тридцать третьем году был избран председателем партии центра и депутатом данцигского фолькстага. В тысяча девятьсот тридцать седьмом году, после роспуска партии центра, арестован и полгода провел в заключении; в тысяча девятьсот сорок четвертом году депортирован в кон- центрационный лагерь Штутхоф, но спустя некоторое время освобожден. В течение всей своей жизни доктор Стахник занимался вопросом канонизации блаженной Доротеи фон Монтау, которая в тысяча триста девяносто втором году повелела замуровать себя живьем подле данцигского кафедрального со- бора. Мне пришло в голову еще множество каверзных вопросов. Я хотел выяс- нить, как пролегало русло речушки Штрисбах, названия всех шоколадных фабрик в Лангфуре, высоту Гороховой горы в Йешкентальском лесу - и я по- лучил вполне удовлетворительные ответы. Когда, наконец, Харри Либенау в ответ на вопрос: какие известные актеры начинали свою карьеру в данцигс- ком городском театре? - мгновенно назвал безвременно умершую Ренату Мюл- лер и кумира экрана Ханса Зенкера, я дал понять моему креслу, что экза- мен окончен и выдержан успешно. Так что после трех рабочих заседаний мы сошлись на том, что между "Утренними сменами" Браукселя и "Любовными письмами" вышеозначенного Харри Либенау нужен лишь небольшой связующий переход. Вот он: Тулла Покрифке родилась одиннадцатого июня тысяча девятьсот двадцать седьмого года. В день, когда родилась Тулла, погода была неустойчивая, с преоблада- нием облачности, а позже и незначительных осадков. Ветер, слабый до уме- ренного, шевелил ветви каштанов в Малокузнечном парке. В день, когда родилась Тулла, недавний канцлер доктор Лютер по пути из Кенигсберга в Берлин приземлился в аэропорту Данциг-Лангфур. В Ке- нигсберге он произнес речь в Колониальной ассамблее; в Лангфуре в ресто- ране аэропорта он соизволил перекусить. В день, когда родилась Тулла, оркестр данцигской полиции под руко- водством главного капельмейстера Эрнста Штиберица давал концерт в Со- потском курортном парке. В день, когда родилась Тулла, пилот Линдберг, совершивший перелет че- рез океан, взошел на борт крейсера "Мемфис". В день, когда родилась Тулла, полицией, согласно полицейскому отчету от одиннадцатого числа июня месяца, было задержано семнадцать человек. В день, когда родилась Тулла, делегация Вольного города Данцига при- была в Женеву на сорок пятую сессию Ассамблеи народов мира. В день, когда родилась Тулла, на Берлинской бирже были отмечены круп- ные экспортные закупки акций на искусственный шелк и электричество. За- регистрировано повышение курса акций на эссенский каменный уголь - четы- ре и пять десятых процента; на цинк заводов "Ильзе и Штольберг" - плюс три процента. Кроме того, поднялись в цене некоторые виды внутриотрасле- вых товаров. Так, за ацетатный шелк давали на четыре, за бембергский ис- кусственный шелк - на два процента больше, чем накануне. В день, когда родилась Тулла, в кинотеатре "Одеон" шел фильм "Его са- мый большой блеф", где Гарри Пиль сыграл одну из самых блистательных своих ролей, к тому же двойную. В день, когда родилась Тулла, данцигское окружное отделение Нацио- нал-социалистской рабочей партии Германии созывало всех на большой ми- тинг в зале Святого Иосифа, в Хмельном переулке, с пяти до восьми. С докладом на тему "Немецкие пролетарии ручного и умственного труда - сое- диняйтесь!" должен был выступить ответственный партийный работник, това- рищ Хайнц Хаке из Кельна на Рейне. В день, когда родилась Тулла, в Красном зале Сопотского курортного театра повторно должно было состояться мероприятие под лозунгом "Народ бедствует! Кто спасет народ?". "Явка - массовая!" - призывал своих сог- раждан некий господин Хоенфельд, член данцигского народного собрания - фолькстага. В день, когда родилась Тулла, учетная ставка банка Вольного города Данцига осталась неизменной и составила пять и пять десятых процента. Данцигские ржаные облигации котировались по девять гульденов шестьдесят за центнер ржи - вполне приличные деньги. В день, когда родилась Тулла, книга "Бытие и время" еще не вышла, но уже была напечатана и объявлена. В день, когда родилась Тулла, доктор Ситрон еще имел частную практику в Лангфуре; позже ему пришлось бежать в Швецию. В день, когда родилась Тулла, колокольня на данцигской ратуше каждый четный час выбивала "Лишь Господь в небесной выси", а каждый нечетный - "Ангелов всех вожатый небесный". А колокольня церкви Святой Катарины каждые полчаса играла "Иисус Христос, яви нам очи". В день, когда родилась Тулла, шведский пароход "Оддевулд" порожняком входил в данцигскую гавань рейсом из Окселесунда. В день, когда родилась Тулла, датский пароход "София" выходил из дан- цигской гавани с грузом леса рейсом на Гримсбю. В день, когда родилась Тулла, в торговом доме "Штернфельд", в Лангфу- ре, детское платьице из репса стоило два гульдена пятьдесят. Юбка "прин- цесса" для девочки - два шестьдесят пять. Игрушечные ведерки шли по во- семьдесят пять гульден-пфеннигов. Лейки по гульдену двадцать пять. А жестяные барабаны, лакированные, с палочками, предлагались по гульдену семьдесят пять. В день, когда родилась Тулла, была суббота. В день, когда родилась Тулла, солнце взошло в три часа одиннадцать минут. В день, когда родилась Тулла, солнце зашло в двадцать часов восемнад- цать минут. В день, когда родилась Тулла, ее кузену Харри Либенау был один год и четыре дня. В день, когда родилась Тулла, старший преподаватель Освальд Брунис удочерил полугодовалую девочку-найденыша, у которой уже резались молоч- ные зубки. В день, когда родилась Тулла, Харрасу, сторожевому псу ее дяди, был один год и два месяца от роду.  * КНИГА ВТОРАЯ. Любовные письма *  Дорогая кузина Тулла! Мне советуют хотя бы в самом начале поставить во главу угла тебя и твое полное имя: обращаясь к тебе, которая повсюду была, есть и будет сутью, именовать тебя расплывчато и бесформенно, будто я и впрямь начи- наю самое обычное письмо. Тогда как я рассказываю себе, исключительно и неизлечимо себе одному; или есть какой-то смысл сообщать тебе, что я рассказываю все это для себя? Ваши семьи, семья Покрифке и семья Даммов, были родом из Кошнадерии. Дорогая кузина! Поскольку каждое мое слово к тебе заведомо тщетно, поскольку все мои слова, даже когда я рассказываю себе, несгибаемо и твердо только себе, имеют в виду тебя, не лучше ли нам заключить наконец бумажный мир и под- вести под мое времяпрепровождение и под мой скудный заработок скромный ленточный фундамент: так и быть, я рассказываю тебе. А ты не слушаешь. Ну а обращение - словно мне все равно, написать тебе одно письмо или сотню, - пусть будет формальной прогулочной тросточкой, которую я давно хотел бы выбросить, которую я частенько и в сердцах еще буду выбрасывать - в Штрисбах, в море, в акционерный пруд, но пес, черный и о четырех ла- пах, умный дрессированный пес принесет мне ее обратно. Дорогая Тулла! Моя мать, урожденная Покрифке и сестра твоего отца Августа Покрифке, была родом, как и все Покрифке, из Кошнадерии. Седьмого мая, когда Йенни Брунис было примерно полгода, я чин-чином родился. Семнадцать лет спустя кто-то двумя пальцами взял меня за шкирку и усадил в большой, довольно натурального вида танк, назначив заряжающим. И все это в Силезии, то есть в местах, не знакомых мне в той же мере, в какой родная Кошнадерия южнее Коница знакома до слез, - так вот, посреди Силезии наш танк дви- гался в укрытие и в целях маскировки въехал задом в деревянный сарай, который силезские стеклодувы до крыши уставили изделиями своего тонкого ремесла. И если до того я без устали и передышки искал, о Тулла, рифму к твоему имени, то в этот миг ползущий в укрытие танк вкупе с пронзитель- ным звоном и дребезгом лопающихся бокалов произвели эффект, в результате которого твой кузен Харри обратился к нерифмованному языку: отныне я стал писать простыми предложениями и пишу сейчас, поскольку некий госпо- дин Брауксель посоветовал мне попробовать силы в романе, настоящий не- рифмованный роман. Дорогая кузина Тулла! О красотах Боденского озера и тамошних девушках я не знаю ничего; за- то о тебе и Кошнадерии я знаю все. Ты родилась одиннадцатого июня. Коор- динаты Кошнадерии: тридцать пять и три десятых градуса северной широты и семнадцать с половиной градусов восточной долготы. При рождении твой вес составлял два килограмма и триста граммов. К Кошнадерии как таковой от- носятся семь деревень: Франкенхаген, Пецтин, Дойч-Цекцин, Гранау, Лихт- нау, Шлангентин и Остервик. Оба твоих старших брата- Зигесмунд и Алек- сандр - родились еще в Кошнадерии; Тулле же и ее брату Конраду метрики выписаны в Лангфуре. Фамилия Покрифке встречается в приходской книге Ос- тервика еще до тысяча семьсот семьдесят второго года. Что касается Дам- мов, семьи твоей матери, то она упоминается уже несколько лет спустя после разделов Польши сперва во Франкенхагене, а затем в Шлангентине; вероятно, они перебрались сюда из прусской Померании, потому что проис- хождение фамилии от епископского угодья Дамерау представляется мне край- не сомнительным, тем более что Дамерау вместе с Обкассом и Грос-Циркви- цем уже в 1275 году было пожаловано архиепископу фон Гнезену. Дамерау называлось тогда Луиссева Дамброва, иногда и попросту Дубрава, непос- редственно к Кошнадерии это село никогда не относилось, так что Даммы в любом случае пришлые. Дорогая кузина! Ты появилась на свет на Эльзенской улице. Мы жили в одном доме. Сда- вал дом мой отец, столярных дел мастер Либенау. Чуть наискосок напротив, в так называемом акционерном доме, жил мой будущий учитель, старший пре- подаватель Освальд Брунис. Он удочерил девочку и назвал ее Йенни, хотя в наших краях девчонок отродясь так не называли. Черного пса, овчарку, во дворе нашей столярной мастерской звали Харрас. Тебя крестили именем Ур- сула, но с самого начала стали именовать Туллой. Вероятно, это имя как-то связано с кошнадерским водяным духом, который обитал в Остервикс- ком озере и именовался в письменных источниках по-разному: Туля, Дуля, Тюля или Тюляш, а то и просто Тул. Когда Покрифке еще жили в Остервике, надел, который они арендовали, был на Мшистой горе, неподалеку от озера, прямо на коницком проселке. Наименование Остервик начиная от середины четырнадцатого века и до дня рождения Туллы в 1927 году писалось так: Остирвиг, Остирвих, Остервигх, Остервиг, Остервык, Островит, Островите, Остервик, Островитте, Остров. А в произношении кошнадерцев оно вообще звучит как Устевитч. Польский корень названия деревни Остервик, слово ostrow, означает остров в реке или в озере; дело в том, что изначально, то есть в четырнадцатом столетии, деревня располагалась на острове в Ос- тервикском озере. Березовые и ольховые кроны смотрелись в омуты, богатые карпами. Но помимо карпов и карасей, плотвы и всенепременной щуки, в озере обретались также: рыжая корова с белой звездочкой на лбу, способ- ная говорить человеческим голосом на Иванов день, сказочный кожаный мост, два мешка желтого золота со времен гуситских нашествий и вздорный водяной дух - Туля, Дулечка, Тюляш. Дорогая Тулла! Мой отец, столярных дел мастер, частенько любил повторять: - Нет, Покрифке никогда тут по-людски не заживут. Оставались бы, от- куда пришли, на своей капусте. Намеки на кошнадерскую белокочанную капусту явно предназначались моей матери, урожденной Покрифке, ибо это она сманила своего брата с женой и двумя детьми с родных кошнадерских песков в городское предместье. Это по ее настоянию столярных дел мастер Либенау нанял к себе подсобным рабочим бывшего испольщика и батрака Августа Покрифке. И это моей матери удалось уговорить отца по дешевке сдать четверым своим родичам - Эрна Покрифке уже была беременна Туллой - освободившуюся трехкомнатную квартиру прямо над нами. За все эти добродеяния твоя мать не слишком-то моего отца благодари- ла. Даже больше того - при каждом семейном скандале норовила обвинить его и его столярную мастерскую в глухоте ее глухонемого сына Конрада. Наша с утра до ночи надрывающаяся, почти не знающая передышек дисковая пила, заставлявшая подвывать и до хрипоты лаять всех собак в округе, включая Харраса, якобы привела к тому, что ушки маленького Конрада еще в материнской утробе увяли и перестали слышать. Столярных дел мастер слушал Эрну Покрифке вполуха, потому что руга- лась она по-кошнадерски. Разве это можно понять? Разве это можно выгово- рить? Жители Кошнадерии вместо "церковь" говорили "серхва". "Гора" у них называлась "хра", "дорога" - "троха". "Тятуфкин лух" - это был на самом деле "тятушкин", то есть батюшкин луг - надел остервикского священника, примерно два моргена кочковатой, худосочной земли. Когда Август Покрифке рассказывал о своих странствиях по Кошнадерии, то бишь про свои коробей- ницкие зимние походы в Цекцин, Абрау, Герсдорф, Дамерау и Шлангентин, это звучало примерно так: "Йду уф Сехсыну. Йду уф Оброх. Йду уф Херсдоф. Йду уф Домеру. Йду уф Шлахтыну". Если он описывал поездку по железной дороге до Коница, то это называлось "по железяфке уф Куних". Когда ост- ряки, желая посмеяться, спрашивали, сколько же у него в Остервике было земли, он отвечал - дескать, сто двенадцать моргенов, но потом, подмиг- нув, неизменно поправлялся, намекая на пресловутые кошнадерские летучие пески: - Тольки сотню бесперечь гдей-то ветер носит. Признайся, Тулла, подсобный рабочий из твоего отца был неважный. Даже к дисковой пиле мастер не мог его приставить. Мало того что у него постоянно приводной ремень соскакивал, так он еще и портил самые дорогие пильные полотна, нарезая себе лучину для растопки из бросовой, напичканной гвоздями тар- ной доски. Лишь с одной задачей он справлялся в срок и к полному удо- вольствию всех подмастерьев: кастрюля с клеем на железной плите в комна- те над машинным цехом всегда стояла наготове, полная и горячая, для пяти подмастерьев, трудившихся за пятью верстаками. Клей пускал пузыри, свар- ливо что-то бурчал, мог отдавать медовой желтизной или серостью глины, мог растекаться, как гороховый суп, и растягиваться пленкой не хуже сло- новой шкуры. Местами застывая, местами прорываясь горячей жижей, клей то и дело убегал из кастрюли, пускал все новые и новые "языки", не оставляя ни клочка эмали на кастрюльной поверхности и не позволяя распознать в этой страшной посудине обыкновенную суповую кастрюлю. Кипящий клей поме- шивали обрезком обрешеточной рейки. Но клей слой за слоем налипал и на дерево, образовывал бугры и набухшие морщинистые складки, все больше от- тягивая руку Августа Покрифке, покуда не превращал обрезок доски в рого- вистое страшилище, которое подмастерья называли слоновьим окороком и выбрасывали, заменяя его новым обрезком все той же, казалось, нескончае- мой обрешеточной рейки. О костный клей, столярный клей! На кривом, покрытом слоем пыли в па- лец толщиной стеллаже штабелем лежали темно-коричневые, одна к одной, фабричные плитки клея. Начиная с моего третьего и до семнадцатого года жизни я преданно носил с собой в кармане штанов кусочек клея - такой он был для меня святыней; твоего отца я называл богом клея, ибо у этого бо- жества были не только сплошь заляпанные костным клеем пальцы, которые при малейшем движении вкусно похрустывали, от него еще исходил и запах, который повсюду ему сопутствовал. Ваша трехкомнатная квартира, твоя мать и твои братья пахли клеем. Но щедрее всего он наделял этим дурманом свою дочурку. Клейкими пальцами он трепал ее по щеке. Частичками клея он об- сыпал свою девчушку, когда показывал ей нехитрые - ловкость рук и ника- кого мошенства - фокусы. Словом, бог костного клея превратил Туллу в де- вочку из столярного клея; ведь где бы Тулла ни шла, стояла, бежала, где бы она ни остановилась вчера, где бы ни прошла утром, где бы ни пробежа- ла неделю назад, что бы Тулла ни схватила, выбросила, долго или мельком трогала, чем бы она ни играла - стружками, гвоздями, шарнирами, - во всяком месте и на всяком предмете, которые попадались Тулле на пути, ос- тавался либо едва слышный, либо почти адский, но в любом случае ничем не заглушимый запах костного клея. Вот и твой кузен Харри тоже к тебе прик- леился: сколько лет нас было не разлить, и пахли мы сродственно. Дорогая Тулла! Когда нам было по четыре года, вдруг выяснилось, что у тебя не хвата- ет извести. Примерно то же самое говорили о мергельных почвах Кошнаде- рии. Валунный мергель четвертичных времен, когда образовывались основные морены, содержит, как известно, углекислую известь. Однако выветренные и размытые дождями мергельные пласты на полях кошнадеров были бедны из- вестью. И тут уж не помогали никакие удобрения, никакие государственные дотации. Никакие молитвы и полевые процессии - кошнадеры все как один были католики - не могли вернуть полям известь. Зато тебе доктор Холлац прописал известковые таблетки, и уже вскоре, в пять лет, извести у тебя оказалась достаточно. Ни один из твоих молочных зубов больше не шатался. Резцы у тебя слегка выступали вперед, и для Йенни Брунис, девчонки-под- кидыша из дома напротив, эти резцы скоро станут неотступным кошмаром. Тулла и я, мы оба никогда не верили, что цыгане и аисты якобы были заодно в тот день, когда была найдена Йенни. Типичная сказочка папаши Бруниса: у этого никогда и ничто не про- исходило просто так, повсюду ему мерещились скрытые силы, и он исхитрял- ся неизменно пребывать в рассеянном ореоле чудаковатости: и когда под- кармливал свою манию собирательства слюдяных гнейсов новыми, нередко и вправду превосходными экземплярами - в шизанутой Германии хватало таких же шизиков, с которыми он вел переписку, - и когда на улице, на школьном дворе или в классе изображал из себя то ли древнекельтского друида, то ли прусское дубовое божество, то ли Заратустру - у нас его считали масо- ном, - он всегда и всюду давал волю тем своим качествам, за которые наш мир так любит и ценит чудаков, называя их "оригиналами". Но лишь Йенни, его обращение с этой кукольной малюткой, превратило старшего преподава- теля Освальда Бруниса в окончательного оригинала, прославившегося в этом качестве не только в окрестностях гимназии и на Эльзенской улице, но и во всех параллельных и поперечных улицах и переулках и во всем - таком большом и таком маленьком - предместье Данцига под названием Лангфур. Йенни была упитанным ребенком. Даже когда вокруг Бруниса и Йенни сло- нялся Эдди Амзель, девочка не казалась грациозней. Поговаривали тогда, что этот Эдди и его друг Вальтер Матерн будто бы были свидетелями того, каким чудесным образом Брунис нашел Йенни. Как бы там ни было, но Амзель и Матерн оказались двумя четвертинками того кленового листка, над кото- рым тихо подтрунивала вся наша Эльзенская улица, да и вообще весь Ланг- фур. Для Туллы пишу я этот ранний портрет: я изображу тебе потешного, нос картошкой, господина, чье лицо испещ- рено тысячами морщинок; на коротком седом бобрике господин носит широко- полую мягкую шляпу. Вот он вышагивает в зеленой грубошерстной крылатке. Справа и слева его эскортируют, стараясь не отставать, двое учеников. Эдди Амзель - это, как принято говорить, толстый увалень. Все одежки на нем вот-вот лопнут. Пухлые подушки колен оторочены складочками жирка. Всюду, где его тело вырывается наружу, всходит густой посев веснушек. В целом он производит впечатление существа бескостного. Совсем не то, что его друг - этот широк в кости и держится независимо, словно желая пока- зать, что учитель, Эдди Амзель и пышка-малютка находятся под его защи- той. Девочке уже пять с половиной, но она все еще возлежит в большой детской коляске, потому что ходить как следует пока не может. Коляску везет Брунис. Иногда ее везет Амзель, и уж совсем редко - Скрипун. А в изножье коляски скомкан приоткрытый коричневый кулек. Детвора чуть ли не со всего квартала по пятам следует за коляской - каждый надеется полу- чить конфету, которую они называют "сосачкой". Но лишь перед акционерным домом, что стоит напротив нашего, Тулла, я и другие ребята получали, как только старший преподаватель Брунис оста- навливал непривычно высокую коляску, пригоршню леденцов из коричневого пакетика, причем он никогда не забывал сунуть один и себе, даже если его полустарческий рот еще не управился с предыдущим и продолжал мусолить на языке прозрачный стеклянистый обсосок. Иногда и Амзель посасывал конфет- ку за компанию. Но вот чтобы Вальтер Матерн взял леденец - такого я не припомню. Зато пальчики Йенни также склеивались от квадратных мятных по- душечек, как пальцы Туллы склеивались от костного клея, из которого она делала катыши - она ими играла. Дорогая кузина! Подобно тому как я стремлюсь выяснить все про тебя и твой столярный клей, точно так же нужно установить ясность и в вопросе с кошнадерами, или, как их еще называли, кошнаверами. Чистым вздором представляются мне попытки обосновать происхождение слов "кошнавер" или "кошнадер" якобы историческими, но ничем не подкрепленными толкованиями. Согласно им, кошнадеры во время польских восстаний якобы чрезвычайно активно и дея- тельно вовлеклись в немецкие погромы, поэтому собирательное обозначение "кошнадеры" или "кошнаверы" каким-то образом связано с немецким и тоже собирательным понятием "копфшнайдеры", или, проще говоря, головорезы. И хотя у меня лично есть все основания принять эти гипотезы на веру - ты, неисправимая кошнадерка, выказывала все наклонности к этому кровавому ремеслу, - я все же склонен придерживаться куда более прозаического, но и более вразумительного объяснения, согласно которому служилый человек из управы в Тухеле, по фамилии Кошневский, в 1484 году подписал грамоту, в которой излагались все права и обязанности подчиненных управе дере- вень, кои деревни впоследствии и стали по имени подписавшего грамоту на- зываться кошневскими. Конечно, полной уверенности все равно нет. Назва- ния городов и весей таким образом, вероятно, еще как-то можно раскусить, но Туллу, не столько девочку, сколько загадочное Нечто, разгадать с по- мощью историй о добросовестном служилом местной управы по фамилии Кош- невский никак невозможно. Тулла, чье тугое белокожее тело не знало устали, могла полчаса провисеть го- ловой вниз на перекладине для отбивки ковров и при этом еще петь через нос. Косточки под голубыми прожилками, мускулы без единой складочки жира - все это превращало Туллу в неугомонное, бегающее-прыгающее-лазающее, а в целом, казалось, - летучее создание. Поскольку глаза у Туллы были от матери - миниатюрного разреза, близко и глубоко посаженные, - самыми приметными в ее лице были ноздри. Когда Тулла злилась - а она по многу раз на дню делалась вдруг злющей, надменной и будто застывшей, - она за- катывала глаза, и в разрезах век мерцали только голубоватые, в прожил- ках, белки глазных яблок. Эти ее мерцающие злые белки напоминали об увечьях, о пустых, выколотых глазницах, о бродягах и побирушках, которые выдают себя за нищих слепцов. Мы, когда она делалась такой вот ледышкой и начинала мелко дрожать, говорили: - Тулла опять закрытые занавески показывает. Сколько помню себя, я всегда бегал за своей кузиной - точнее говоря, таскался хвостом за тобой и твоим запахом костного клея, стараясь не отставать больше чем на два шага. Твои братья Зигесмунд и Александр уже ходили в школу, у них была своя жизнь. С нами оставался только глухоне- мой кудряш Конрад. Ты да он, меня допускали из милости. Мы забирались в деревянный сарай под толевой крышей. Пахло досками и смолой, а меня превращали в глухонемого: ведь вы, ты и он, могли разговаривать руками. Убранные или скрещенные пальцы что-то означали, и меня эти знаки насто- раживали. Ты и он, вы рассказывали друг другу какие-то истории, от кото- рых ты начинала хихикать, а он сотрясаться в беззвучном смехе. Ты и он, вы оба вынашивали коварные замыслы, жертвой которых по большей части оказывался опять же я. Если ты вообще кого-то в жизни любила, то только его, кудряша; а меня вы унижали до того, что заставляли засовывать руку тебе под платьице. Под толевой крышей деревянной халупы было душно. Кис- ловатый запах дерева. Солоноватый вкус ладони. И я не мог, не мог уйти, приклеился - твой костный клей. Во дворе заходилась дисковая пила, сыто рычал строгальный станок, гудел выпрямитель. Во дворе поскуливал Харрас, наш сторожевой пес. Слушай внимательно, Тулла! Вот каким он был: черный кобель со слегка вытянутым корпусом, стоячи- ми ушами и длинным хвостом. Не длинношерстный бельгийский грюнендаль, а жесткошерстная немецкая овчарка. Мой отец, столярных дел мастер, неза- долго до нашего рождения купил его в Никельсвальде, деревушке в устье Вислы, еще щенком. Тридцать гульденов запросил за него хозяин, владелец никельсвальденской мельницы, известной тем, что на ней переночевала им- ператрица Луиза. У Харраса были мощные челюсти и сухие, плотно смыкающи- еся губы. Его темно-карие, чуть косо поставленные глаза следили за каж- дым нашим шагом. Шея сильная, крепкая, без подвеса и подглоточного меш- ка. Длина хвоста на шесть сантиметров превосходила высоту лопаток: я сам промерял. С какой бы стороны ни смотреть на Харраса - постав лап по от- ношению к туловищу всегда был правильный. Пясти и плюсны крепкие, пальцы плотно сжатые. Подушечки лап в меру упругие, без трещин. Длинный, плавно ниспадающий круп. Плечи, предплечья, скакательные суставы - сильные, хо- рошо омускуленные. Псовина - волосок к волоску, остевые волокна прямые, жесткие, плотно прилегают к телу и сплошь черные. И подшерсток черный. Не темный волчий окрас на сером или желтом основании. Нет, повсюду, вплоть до стоячих, высоко посаженных, с легким наклоном вперед ушей и глубокой, мощной груди, на бедрах с умеренно длинными штанами - его шерсть повсюду отливала и поблескивала глубокой чернотой: чернотой зон- тика и священника, чернотой вдовы и мундиров, чернотой школьной доски и фалангистов, чернотой дроздов, Отелло и Рура, чернотой фиалок и томатов, лимонов и муки, молока и снега. Харрас умел искать, находить, приносить поноску, подавать голос; по следу шел с низко опущенным носом. Однако на розыскных испытаниях на Бургерском лугу он оплошал. Харрас был кроющим кобелем и состоял в пле- менной книге. Правда, хождение на поводке у него немного не ладилось: тянул. В облаивании был хорош, но по следу работал посредственно. Сто- лярных дел мастер Либенау отдал его на дрессировку в полицейскую школу в Верхнем Штрисе. Там его отучили от поедания собственного кала - беды многих молодых собак. На его жетоне были выбиты цифры 517, что в сумме давало число 13. Повсюду в Лангфуре - на Быстрой мельнице и в Колонии Шихау, от Саспе до Брезена, по Йешкентальскому проезду и к Святому колодцу вниз, вокруг стадиона имени Генриха Элерса, за крематорием, перед торговым домом Штернфельда, у акционерного пруда, в канаве у ограды полицейского участ- ка, на определенных деревьях Упхагенского парка, на определенных липах аллеи Гинденбурга, на цоколях пестрящих событиями афишных тумб, на осно- вании флагштока перед ждущим новых митингов спортзалом, на столбах не затемненных пока что уличных фонарей предместья Лангфур - оставлял Хар- рас свои пахучие метки; и хранил им верность все свои собачьи годы. В холке рост Харраса составлял шестьдесят четыре сантиметра. В пяти- летней Тулле росту было один метр пять сантиметров. Ее кузен был на че- тыре сантиметра повыше. Его отец, рослый и статный столярных дел мастер, утром имел рост метр восемьдесят три, а после работы на два сантиметра меньше. Август и Эрна Покрифке, так же, как и Йоханна Либенау, в деви- честве Покрифке, все были ростом не выше метра шестидесяти двух: кошна- деры, никудышняя порода, что с них взять! Дорогая кузина Тулла! Какое бы дело мне было до Кошнадерии, если бы вы, Покрифке, не вышли оттуда. А так я знаю: деревни Кошнадерии с 1237-го по 1308-й принадлежа- ли герцогам Поммерельским. После того как этот род вымер, кошнадеры до 1466 года платили подати Тевтонскому ордену. До 1772-го их приняло в свой состав Польское королевство. Во время европейского аукциона Кошна- дерия перепала пруссакам. Те поддерживали порядок до 1920-го. С февраля двадцатого деревни Кошнадерии стали деревнями Республики Польша, покуда осенью 1939-го они не вошли в составе округа Данциг - Западная Пруссия в Великий Германский Рейх: насилие. Погнутые булавки. Пляшущие флажки. Постои и расквартирования: шведы, гуситы, отряды СС. "Если-ты-не, тог- да..." "Огнем-и-мечом..." "Сегодня с четырех сорока пяти утра..." Цир- кульный перепляс на штабных картах. В контратаке овладев Шлангентином... Танковый дозор неприятеля по дороге на Дамерау... Наши войска отбивают массированное наступление к северо-западу от Остервика. Отвлекающие ата- ки двенадцатой полевой дивизии люфтваффе к югу от Коница приостановлены. В ходе выравнивания линии фронта нашими войсками оставлена так называе- мая Кошнадерия. Отступившие подразделения занимают позиции к югу от Дан- цига... И так без конца: сильные дяди, мастера стращать, они и сегодня уже снова грозно вздымают кулаки, зажав в них штабные пресс-папье... О Тулла! Как поведать тебе о Кошнадерии, о Харрасе и его пахучих метках, о костном клее, мятных леденцах и детской коляске, когда созерцание кулака становится чуть ли не манией! А ведь коляска должна еще и катиться... Итак, в один прекрасный день катилась коляска. Много-много лет назад ка- тилась коляска на четырех высоких колесах. На четырех высоких старомод- ных колесах катилась черная, лакированная, вся в трещинах от старости. Спицы, пружины, ручка, чтобы толкать коляску перед собой, - все эти не- когда блестящие хромированные детали выказывали тут и там обшарпанные, серые, незрячие залысины. Залысины изо дня в день росли, незаметно: прошлое... Итак, в один прекрасный день, когда летом тридцать второго... Тогда, тогда, тогда, когда я был пятилетним мальчуганом, во время Олим- пиады в Лос-Анджелесе, уже тогда были кулаки, умевшие разить быстро, де- ловито и вполне увесисто; и все же, будто и не замечая, куда ветер дует, миллионы людей в одно и то же время катили коляски на высоких и низких колесах, катили на солнце, катили в тень. На четырех высоких старомодных колесах летом тридцать второго кати- лась черная, лакированная, изрядно потрепанная уже коляска, которую гим- назист Эдди Амзель, знавший все лавки старьевщиков в округе, выторговал в Поденном переулке. Толкали ее попеременно он, старший преподаватель Освальд Брунис и Вальтер Матерн. Просмоленные, выкрашенные масляной краской и тем не менее сухие доски, по которым ехала коляска, были дос- ками брезенского морского пирса. Брезен - это приветливое местечко, морской курорт с 1823 года, с зачуханной рыбачьей деревушкой и курортным залом под величественным куполом, с пансионами "Германия", "Евгения" и "Элиза", с малорослыми дюнами и жидкой прибрежной рощицей, с рыбацкими лодками и купальней на три отсека, со спасательной вышкой "Немецкого об- щества спасения на водах" и аж сорокавосьмиметровым морским пирсом, рас- положилось аккурат посередке между Новой Гаванью и Глеткау на берегу данцигской бухты. Пирс в Брезене был двухъярусный и имел по правую руку выдвинутый в море коротким ответвлением волнорез, защищавший его на слу- чай шторма. На двенадцати своих флагштоках брезенский пирс каждое воск- ресенье поднимал двенадцать гордо реющих стягов: поначалу только флаги балтийских городов, потом, один за другим, флаги со свастикой. Под флагами городов катится по доскам коляска. Старший преподаватель Брунис, непривычно чужой во всем черном, толкает ее перед собой, но вскоре позволит себя сменить либо толстяку Амзелю, либо угрюмому Матер- ну. В коляске сидит Йенни, которой скоро будет шесть лет, а ходить ей все еще нельзя. - Давайте спустим Йенни побегать! Ну пожалуйста, господин Брунис. Только попробуем. Мы ее с двух сторон поддержим. Нет, Йенни Брунис ходить не разрешается. - Нет-нет, еще потеряется. Еще затолкают в этой воскресной давке. - Давка не давка, но народу полно: люди гуляют, слоняются, встречаются, расстаются, кланяются, не глядя проходят мимо. Машут, берут под руку, указывают на мол, на скалу Орлиное гнездо, приветствуют, припоминают, злятся. И все так нарядно одеты - с ниточки с иголочки, все новенькое и в цветочек. Без рукавов и по сезону. Тенниски и новенькие матроски. Галстуки на ветру. Ненасытные фотоаппараты. Соломенные шляпы с обновлен- ной прокладкой. Выбеленные зубной пастой парусиновые туфли. Высокие каб- луки боязливо избегают щелей в настиле пирса. Мнимые капитаны прильнули к биноклям. Или просто, прикрыв глаза ладонью, мужественно смотрят вдаль. Матросских костюмчиков не меньше, чем детишек: носятся, играют, прячутся, пугаются. Я тебя вижу, ты меня нет. Эники-беники-ели-вареники. Вышел-месяц-из-тумана. Вон там, да вон он, господин Англикер с Нового рынка со своими двойняшками. У двойняшек одинаковые большие банты, и они с одинаковой неспешностью бледными языками лижут