мороженое. А вон госпо- дин Кошник с Гертовой улицы вместе с женой и гостем из Рейха. Господин Зелльке дает своим сыновьям по очереди посмотреть в бинокль: шлейф дыма, палубные надстройки - это на подходе паром "Кайзер". У супругов Беренд- тов кончились все гостинцы для чаек. Госпожа Грунау, у которой прачеч- ная-гладильня возле Большой коптильни, с тремя молоденькими ученицами. Булочник Шеффлер с Малокузнечного переулка со своей хохотушкой женой. Хайни Пиленц и Оттен Зоннтаг без родителей. А вон и господин Покрифке с пальцами в клею. На нем виснет его костлявая грымза жена, которой то и дело приходится с крысиным проворством вертеть головой во все стороны: - Тулла! - приходится ей кричать. И тотчас же: - Александр! - И еще: - Зигесмунд, следи за Конрадом! Ибо здесь, на пирсе, кошнадерцы на своем жутком наречии говорить стесняются, хоть столярных дел мастера Либенау и его жены поблизости и нет. Мастеру этим воскресным утром пришлось остаться в мастерской и чер- тить, чтобы в понедельник машинист-пильщик знал, что и как распиливать. А жена его без мужа гулять не выходит. Но зато сын его здесь, потому что Тулла здесь. Оба младше Йенни, тем не менее обоим можно не только хо- дить, но и бегать. Можно на одной ножке за старшим преподавателем Бруни- сом и его немного застенчивыми учениками прыгать крест-накрест, как в "классики". Можно вдоль по пирсу до самого конца, где он завершается остроносым, опасным треугольником. Можно по лестницам справа и слева вниз, на нижний ярус, где всегда рыбаки и ловится мокрель. Можно в быст- рых сандалиях носиться по узким нижним мосткам и тайком от взрослых пря- таться между балками пирса под самым настилом, под шарканьем сотен вы- ходных туфель, под легким перестуком прогулочных тростей и зонтиков. В прохладной зеленоватой тени. Там, под верхним ярусом, не бывает дней не- дели. Вода пахнет строгостью и прозрачна до самых ракушек и бутылок, что перекатываются по дну. На опорах, что держат на себе пирс и народ на пирсе, нехотя покачиваются бороды водорослей: вокруг них, тут и там, стайки колюшки - серебристые, шустрые, привычные. С верхнего яруса пада- ют окурки, распуская вокруг себя коричневатую мантию, приманивая, а по- том отталкивая небольших, в палец длиной, рыбешек. Стайки мальков дви- жутся стремительными рывками: кидаются вперед, замирают, поворачивают, распадаются, собираются снова уже чуть глубже и уплывают - туда, где развеваются новые бороды водорослей. Покачивается пробка. Бутербродная бумага набухает и вяло кружится. Между просмоленными балками Тулла Пок- рифке одергивает свое выходное платьишко, уже все в пятнах. Ее кузену приказано сунуть под платье руку. Но он не хочет и глядит в сторону. Тогда и она, значит, не-хочет-не-может-не-будет, - и уже спрыгнула с пе- рекрестья балок вниз на мостки, уже мчится, хлопая сандалиями по доскам, потряхивая косичками, вспугивая клюющих носами рыбаков, уже взбираясь по лестнице, туда, где простор пирса, где двенадцать флагов, где воскресное утро; а ее кузен Харри идет следом, идет за ее дурманящим запахом кост- ного клея, который легко и громко заглушает запах водорослевых бород, запах просмоленных и все же гниющих балок, запах высушенных ветрами мостков и даже запах моря. И ты, Тулла, как-то воскресным утром сказала: - Да спустите вы ее. Хочу поглядеть, как она ходит. Как ни удивительно, старший преподаватель Брунис кивает, и Йенни раз- решено пройтись по дощатому настилу брезенского морского пирса. Кто-то смеется, многие улыбаются, потому что Йенни такая толстушка и так нелов- ко передвигается по дощатому настилу причала на своих ножках-сардельках, перехваченных резинками гетр и втиснутых в лаковые туфельки с пряжками. - Амзель, - интересуется Брунис из-под черной фетровой шляпы, - а те- бе, когда ты был, допустим, шестилетним ребенком, сильно досаждала твоя, прямо скажем, тучность? - Да не особенно, господин учитель. Вальтер всегда присматривал. Только за партой сидеть было неудобно, скамейка слишком узкая была. Брунис угощает конфетами. Пустая коляска стоит поодаль. Матерн с не- уклюжей осторожностью ведет Йенни. Флаги вытянулись в одну сторону и трепещут. Теперь Тулла хочет вести Йенни. Коляска, надо надеяться, нику- да не укатится. Брунис посасывает мятный леденец. Йенни идти с Туллой не хочет, она вот-вот разревется, но Матерн рядом, да и Эдди Амзель тут как тут - мигом и очень похоже изображает курятник. Тулла поворачивается на каблучках. На носу пирса столпился народ - там вроде кто-то собирается петь. Лицо Туллы превратилось в треугольник, такой маленький, что ярость в нем неимоверна. На конце пирса уже поют. Тулла закатывает глаза: зак- рытые занавески. Группа подростков - "юнгфольк", "юность народа" - вста- ла у самых поручней полукругом. Иссушенная ярость кошнадеров: Тул-Дул-Тулла. Не все мальчики в форме, но все поют, а из слушателей многие подтягивают и одобрительно кивают. "Мы любим бури..." поют все, а единственный непоющий на неестественно прямых руках держит треугольный черный вымпел с вышитой на нем руной. Коляска стоит в стороне, брошенная и пустая. Теперь они поют: "В ранний час, когда светает, наступает наша эра". Потом кое-что повеселее: "Чудак по имени Колумб..." Кудрявый юнец лет пятнадцати, правая рука которого, возможно и вправду пораненная, ви- сит на перевязи, жестами смущенными, но приказующими призывает слушате- лей подхватывать если не всю песню о Колумбе, то хотя бы припев. Моло- денькие девушки, взявшись под руки, и солидные мужи, среди которых гос- подин Покрифке, господин Берендт и торговец колониальными товарами Маце- рат, начинают подпевать. Упругий норд-ост натягивает флаги и скрадывает фальшивые нотки веселого хора. Если вслушаться внимательно, можно расс- лышать то забегающий вперед, то отстающий от ритма песни перестук детс- кого жестяного барабана. Это, должно быть, сын Мацерата, торговца коло- ниальными товарами. Мальчик немного со странностями. Бессмысленный при- пев прямо-таки нескончаемой песни звучит так: "Глория-виктория, виде-ви- де-вит-юххай-расса", - и пение между тем мало-помалу становится обяза- тельным. Оглядки: "А этот почему не поет?" Прищур искоса: ага, супруги Ропинские тоже поют. И даже старик Завацкий, прожженный социалист, рот раскрывает. Ну же, дружно! Смелей! Вон, даже господин Цурек и почтовый секретарь Бронски тоже поют, хотя оба работают на площади Хевелиуса, на польской почте. "Виде-виде-вит-бум-бум". А что же господин старший пре- подаватель? Неужто не может по крайней мере заложить за щеку свой мятный леденец и хотя бы для вида? "Глория-виктория!" В стороне, брошенная и пустая, на четырех высоких колесах стоит коляска. Поблескивая черным, в трещинах, лаком. "Виде-виде-виде-вит-юххай-расса!" Папаша Брунис хочет взять Йенни на руки и освободить ее ножки-сардельки от лакированной обувки с тугими пряжками. Но его ученики - "Глория-виктория!" - особенно Вальтер Матерн, его отговаривают. Эдди Амзель тоже поет: "Виде-виде-ви- де-вит-юххай-расса!" У него, наверно из-за комплекции, чудный голос - бархатно-мягкое мальчишеское сопрано, на некоторых строчках припева, особенно на "...юххай-расса-а-а-а", будто рассыпающееся серебром. Это называется верхним голосом. Многие уже оглядываются, желая знать, где это звенит такой прозрачный родничок. Теперь они поют - поскольку, ко всеобщему изумлению, у песни о Колум- бе все же сыскался заключительный куплет - песню об урожае: "Я нагрузил тележку с верхом..." А теперь - хотя это, конечно, куда лучше поется ве- чером: "Страны прекрасней в наше время..." Тут уж Эдди Амзель дает свое- му сопрано развернуться вовсю. Брунис сосет леденец почти демонстративно и прячет в глазах усмешливые огоньки. Матерн на фоне безоблачного неба все больше мрачнеет. Коляска отбрасывает одинокую тень... Где же Тулла? Ее кузен честно отпел шесть куплетов песни о Колумбе. Во время седь- мого он смылся. Только запах моря - дурмана костного клея совсем не слышно; просто Август Покрифке со своей женой и глухонемым Конрадом сто- ят у западных поручней пирса, а ветер с северо-восточного переменился на восточный. Все Покрифке повернулись к морю спиной. Они поют. Конрад тоже своевременно, хотя и беззвучно, открывает рот и вытягивает трубочкой гу- бы, и даже когда, без особого успеха, предпринимается попытка исполнить канон "Мастер Якоб, мастер Якоб", он вступает вовремя. Где же Тулла? Ее братья Зигесмунд и Александр давно улизнули. Ее кузен Харри видит обоих на волнорезе. Они, смельчаки, ныряют с волнореза головой вниз. Зи- гесмунд разучивает прыжок с переворотом и из стойки на руках. Одежда братьев, придавленная ботинками, лежит тут же, на этом узеньком и нена- дежном отростке пирса. Туллы там нет. От причала Глеткау - а при желании можно угадать вдали даже большой Сопотский причал - точно по расписанию отходит прогулочный пароходик. Пароходик весь белый и оставляет за собой длинный шлейф черного дыма - точь-в-точь как корабли на детских рисун- ках. Те, кто намерен отправиться на пароходике из Брезена в Новую Га- вань, столпились на носу пирса с левой стороны, где причал. Где же Тул- ла? "Юность народа" все еще поет, но их никто уже не слушает, поскольку пароходик все увеличивается в размерах. И Эдди Амзель тоже уже отключил свой верхний голос. Детский барабан, забросив песенные ритмы, подлажива- ется теперь к тарахтенью корабельной машины: это прогулочный пароход "Щука". Но и прогулочный пароход "Лебедь" выглядит точно так же. Только колесный пароход "Пауль Бенеке" выглядит совсем иначе. Во-первых, у него колеса с лопастями; во-вторых, он больше, гораздо больше; а в-третьих, он курсирует между Данцигом-Лангбрюкке, Сопотом, Гдингеном и Хелой, а в Глеткау и в Брезен вообще не заходит. Где же Тулла? Сперва кажется, буд- то прогулочный пароходик "Щука" вовсе даже и не намерен приставать к брезенскому причалу, но потом он ложится в дрейф и уже вскоре, быстрее, чем думалось, подваливает к пирсу правым бортом. Вода бурлит не только вокруг кормы и носа. Потом, словно в нерешительности, пароходик вдруг останавливается и вспенивает море. Выбрасываются швартовые, скрипят при- чальные тумбы. Табачно-бурые привальные подушки по правому борту смягча- ют последний толчок. Всем детям, а также некоторым женщинам очень страш- но, потому что "Щука" сейчас загудит. Дети позатыкали уши, пооткрывали рты, трепещут заранее: и тут пароход издает низкий, под конец хрипло захлебывающийся гудок и замирает, принайтованный накрепко. Детвора уже снова лижет вафли с мороженым, но некоторые малыши на пароходе и на пир- се по-прежнему хнычут и затыкают уши, не сводя глаз с трубы, потому что знают: "Щука", прежде чем отчалить, прогудит еще раз и выпустит струю белого пара, который воняет тухлыми яйцами. Где же Тулла? Прекрасен белый пароход, когда на нем нет пятен ржавчины. На "Щуке" нет ни единого, только флаг Вольного города и вымпел пароходства "Висла" выгорели и пообтрепались. Одни с борта - другие на борт. Тулла? Ее кузен оглядывается назад: там, на правой стороне пирса, отныне и вовеки стоит детская коляска на четырех высоких колесах. Она отбрасывает скошенную одиннадцатичасовую тень, которая без швов и стыков срастается с тенью перил пирсового ограждения. И к этому путаному теневому узору приближа- ется еще одна тень, тощая и однозначная: это Тулла идет снизу. Она побы- вала у развевающихся водорослевых бород, заколдованных рыбаков, трениру- ющихся мальков. Костлявая, в коротком платьице, она поднимается по лест- нице. Острые коленки подкидывают надвязанную кружевную оборку. От лест- ницы она прямиком устремляется к коляске. Последние пассажиры всходят на борт прогулочного парохода "Щука". Несколько детей все еще - или уже снова - плачут. Тулла сплела руки за спиной. Хотя зимой кожа у нее белая с голубоватым оттенком, загорает она быстро. Сухой желто-бронзовый, в цвет столярного клея загар резко оттеняет оспинки прививок: один, два, три островка на левом предплечье, каждый величиной с вишенку, мерцают столь мертвенной белизной, что их невозможно не заметить. Каждый пароход привозит чаек и увозит чаек. Правый борт пароходика обменивается с левой стороной причала прощальными словами: "Приезжайте в следующий раз. И не забудьте пленку проявить, нам интересно. И всем передайте от нас привет, слышишь?" Тулла стоит подле пустой детской коляски. Пароход гудит снова - высоко, низко, потом захлебывается. Тулла и не думает затыкать уши. Ее кузен с удовольствием бы заткнул, но не решается. Глухонемой Конрад, стоя между Эрной и Августом Покрифке, смотрит на пенящиеся буруны за кормой парохода, крепко зажав ладонями оба уха. Смятый коричневый бумаж- ный кулек лежит в изножье. Тулла леденцы не трогает. На волнорезе двое мальчишек затеяли схватку с третьим: двое плюхаются в море, сразу же вы- ныривают, все трое хохочут. Старший преподаватель Брунис все-таки взял Йенни на руки. Йенни не знает, заплакать ей или нет, раз уж пароход про- гудел. Старший преподаватель и его ученики советуют ей не плакать. Эдди Амзель завязал по углам своего носового платка четыре узла и натянул со- оруженную таким способом шапочку на свою лисью шевелюру. Поскольку он вообще выглядит смешно, в носовом платке с узелками он смешно не выгля- дит. Вальтер Матерн не сводит мрачного взгляда с белого парохода, кото- рый, трясясь, отваливает от причала. Мужчины, женщины, дети, ватага из "юности народа" с черным вымпелом на борту - все машут, кричат, смеются. Чайки кружат, падают, взлетают и, вывернув шеи в полете, глазеют своими черными пуговицами. Тулла Покрифке слегка пинает ногой правое заднее ко- лесо - тень коляски остается почти неподвижной. Мужчины, женщины, дети постепенно отходят от причала, разбредаются. Прогулочный пароход "Щука", нарисовав на небе клубы черного дыма и пыхтя, ложится в дрейф и берет курс на вход в Новую Гавань, сразу начиная уменьшаться в размерах. В ровной глади моря он торит пенную, быстро исчезающую борозду. Не все чайки улетают за ним вслед. Тулла решает действовать: откинув головку с косичками назад, она затем резко выбрасывает ее вперед и плюет. Ее кузен краснеет - отныне и вовеки. Он оглядывается, пытаясь понять, видел ли кто-нибудь еще, как Тулла плюнула в детскую коляску. С левой стороны возле перил пирса торчит трехлетний шкет в матросском костюмчике. Шелко- вая лента с тисненой золотой надписью обхватила его матросскую фуражку: "Зайдлиц". Кончики ленты бьются на северо-восточном ветру. На груди у него висит детский жестяной барабан. Из его кулачков вырастают деревян- ные, сильно обшарпанные барабанные палочки. Но он не барабанит, у него голубые глаза, и он наблюдает ими, как Тулла во второй раз плюет в пус- тую детскую коляску. Сотни летних ботинок, парусиновых туфель, сандалий, прогулочных тросточек и солнечных зонтов приближаются к ней с оконечнос- ти пирса, когда Тулла прицеливается плюнуть в третий раз. Не знаю, был ли кто-нибудь, кроме меня и сына торговца колониальными товарами, свидетелем того, как моя кузина трижды подряд плюнула в пустую детскую коляску Йенни, а затем, худая и злющая, нарочито медленно попле- лась в сторону курортного зала. Дорогая кузина! Пока что не могу снова не поставить тебя на поблескивающий масляной краской дощатый настил брезенского морского пирса: в одно из воскресений следующего года, но того же месяца, то есть ветреного и богатого медуза- ми месяца августа, когда мужчины, женщины и дети с пляжными сумками и надувными резиновыми зверями в который раз покидали пыльное предместье Лангфур и направлялись в Брезен, чтобы во множестве расположиться в ку- пальнях и на пляже, чтобы в несколько меньшем количестве прогуливаться по морскому пирсу, в день, когда восемь флагов балтийских городов и че- тыре флага со свастикой обвисали на двенадцати флагштоках понурыми без- жизненными тряпками, потому что над Оксхефтом бушевала морская гроза, когда огненные медузы нещадно жалили, а некусачие медузы распускали в теплой морской воде свои сиреневато-белые зонтики, - в такой вот авгус- товский день Йенни потерялась. Старший преподаватель Брунис кивнул. Вальтер Матерн вынул Йенни из коляски, а Эдди Амзель недоглядел, когда и как Йенни затерялась в пест- рой воскресной толпе. Гроза над Оксхефтом все ширилась. Вальтер Матерн Йенни не нашел. И Эдди Амзель не нашел. Ее нашел я, потому что искал свою кузину Туллу - я всегда искал ее, а находил по большей части Йенни Брунис. Но в тот день, когда грозовая туча с запада разбухала на глазах, я нашел их обеих, а Тулла к тому же держала за ошейник Харраса, которого я с отцовского дозволения взял с собой. На одном из мостков, что были проложены под пирсом вдоль и поперек, а точнее, в торце одного из мостков, который заканчивался тупиком, я нашел обеих. Заслоненная балками и подкосами, в своем белом платьице, в невер- ных зеленоватых отсветах, в полутени - над ней шарканье легких летних туфель, под ней хлюпанье и буханье жадных лижущих волн, - заплаканная, затравленная, пухлощекая, забилась в угол Йенни Брунис. Потому что Тулла ее пугала. Тулла приказывала нашему Харрасу лизать Йенни в лицо. А Хар- рас Туллу слушался. - Скажи "говно", - приказала Тулла, и Йенни покорно повторила. - Скажи: "Мой отец всегда пердит", - приказала Тулла, и Йенни приш- лось признать то, что старший преподаватель иногда действительно совер- шал. - Скажи: "Мой брат повсюду все ворует", - не унималась Тулла. Но тут Йенни неожиданно возразила: - Но у меня нет никакого брата, правда же нет. Тогда Тулла своей длиной тощей рукой выудила из-под мостков и подняла наверх тряскую некусачую медузу. Ей пришлось обеими пригоршнями держать этот слизистый белесый студень, к центру которого сходились от краев бугристые подушчатые наросты и голубовато-фиолетовые, в узелках, прожил- ки. - Ты сейчас же это съешь, и чтобы ничего не осталось, - распорядилась Тулла. - Она совсем безвкусная, ешь давай. Йенни не шелохнулась, и тогда Тулла показала ей, как надо есть меду- зу. Она со смаком втянула в себя примерно две столовых ложки студенисто- го желе, почавкала им во рту и потом выпустила из щели между двумя верх- ними резцами струйку медузной кашицы чуть ли не Йенни в лицо. Высоко над пирсом грозовая туча уже надкусила солнце. - Теперь ты видала, как это делается. Делай сама. Личико Йенни стало растягиваться в плаксивую гримасу. Тулла пригрози- ла: - Или я собаку... Но прежде чем Тулла смогла натравить нашего Харраса на Йенни - он бы, конечно, ничего страшного с ней не сделал, - я свистнул Харраса к ноге. Он подчинился не сразу, но затем все же подставил мне загривок с ошейни- ком. Теперь я его держал. В небе, пока еще далекий, прокатился гром. Тулла, совсем рядом, плюхнула остатки медузы мне на рубашку, протисну- лась мимо и была такова. Харрас рванулся за ней. Два раза мне пришлось крикнуть "Стоять!". Левой рукой я придерживал собаку, правой взял Йенни за ручку и повел ее на предгрозовой пирс, где старший преподаватель Бру- нис и его ученики уже метались между вспугнутыми грядущим ненастьем воскресными гостями, искали Йенни, кричали "Йенни!" и уже подозревали самое худшее. Еще до первого порыва ветра администрация курорта успела спустить все двенадцать флагов - восемь разных и четыре одинаковых. Папаша Брунис держал коляску за ручку: коляска подрагивала. Первые капли уже отдели- лись от туч. Вальтер Матерн усадил Йенни в коляску - дрожь не унялась. И даже когда мы уже укрылись в сухом месте и старший преподаватель Брунис дрожащими пальцами выдал мне три мятных леденца, коляска все еще продол- жала мелко трястись. Гроза, этот передвижной театр, с помпой унеслась дальше. Моей кузине Тулле однажды на том же пирсе пришлось пронзительно кричать. Тогда мы уже умели писать наши имена. Йенни уже не возили в детской коляске, она, как и все мы, ножками-ножками топала в школу имени Песталоцци. В свой срок наступили каникулы с детскими проездными билетами, купальным сезоном и вечно новым брезенским морским пирсом. На двенадцати флагштоках в ветре- ную погоду теперь трепетали шесть флагов Вольного города Данцига и шесть флагов со свастикой, эти последние принадлежали уже не курортной адми- нистрации, а Брезенскому комитету партии. И прежде чем каникулы кончи- лись, однажды утром, в одиннадцать с чем-то, утонул Конрад Покрифке. Твой брат, твой кудряш. Тот, что смеялся беззвучно. Пел со всеми. Все понимал сразу. Не будет больше разговоров руками: локоть, лоб, нижнее веко, два скрещенных пальца возле уха, два пальца прижавшись, щека к ще- ке: Тулла и Конрад. Теперь только один выставленный палец, потому что под волнорезом... Всему виной зима. От ее льдов, оттепелей, плавучих торосов и февраль- ских штормов брезенскому пирсу крепко досталось. И хотя курортная адми- нистрация более или менее его подновила - выкрашенный в белую краску, щеголяя новенькими флагштоками, пирс и впрямь сиял как на параде, - но часть старых опор, обломанных глубоко под водой льдом и тяжелыми штормо- выми валами, осталась коварно торчать на дне, что и обрекло Туллиного младшего брата на погибель. Хотя купаться с волнореза в тот год было запрещено, мальчишек, кото- рые приплывали сюда с пляжа и использовали волнорез как вышку для прыж- ков, хватало с лихвой. Зигесмунд и Александр Покрифке младшего брата с собой не взяли; но он поплыл за ними сам, по-собачьи, вовсю бултыхая ру- ками и ногами, - правильно плавать он еще не умел, но на воде держался уверенно. Втроем, все вместе, они прыгнули с волнореза, наверно, раз пятьдесят и столько же раз благополучно вынырнули. Потом они вместе прыгнули еще семнадцать раз, а вот вынырнули все втроем лишь шестнад- цать. Никто бы, возможно, так сразу и не заметил, что Конрад не выплыва- ет, если бы наш Харрас не поднял тревогу. С пирса он следил за прыжками и теперь, одного из братьев недосчитываясь, начал носиться по волнорезу взад-вперед, неуверенно тявкая в разные стороны, пока вдруг не сел и не завыл, задрав морду к небу. В это время к причалу как раз приставал прогулочный пароходик "Ле- бедь"; однако весь народ сгрудился на правой стороне пирса. И только мо- роженщик, до которого всегда доходило после всех, продолжал монотонно выкрикивать свое: "Ванильное, лимонное, клубничное, крюшон, ванильное, лимонное..." Только ботинки успел скинуть Вальтер Матерн и тут же, головой вниз, сиганул прямо с перил пирса. И точно против того места, которое наш Хар- рас указывал сперва воем, потом скребя по краю волнореза лапами, он ныр- нул. Эдди Амзель держал ботинки своего товарища. Тот показался на миг из воды и тут же нырнул снова. К счастью, Йенни ничего этого не видела: господин старший преподаватель отдыхал с ней в тени деревьев в курортном парке. Лишь когда Зигесмунд Покрифке и еще один мужчина, но не из спаса- тельной команды, поочередно стали помогать Матерну, им удалось вытащить глухонемого Конрада, чью голову заклинило между двумя короткими, как пеньки, обрубками сломанных свай. Только его уложили на мостки, откуда ни возьмись объявился спасатель с кислородной маской. Пароходик "Лебедь" во второй раз подал голос и продолжил свой маршрут по пляжам и купальням бухты. Никто не догадывался заткнуть мороженщика: "Ванильное, лимонное, клубничное..." Лицо у Конра- да посинело. Ладони и ступни были желтые, как у всех утопленников. Пра- вое ухо, застрявшее между сваями, порвалось возле мочки: из него сочи- лась на доски светлая, алая кровь. Глаза его не хотели закрываться. Его кудри так и остались кудрями. Вокруг него, который теперь, утопленником, казался еще меньше, чем был при жизни, расползалась лужа воды. Покуда предпринимались попытки оживления - они еще долго, согласно инструкции, прикладывали ему к лицу кислородную маску, - я зажимал Тулле рот. Когда маску наконец убрали, она впилась зубами в мою ладонь, а потом, перекры- вая позывные мороженщика, зашлась долгим, пронзительным, до самого неба досягающим криком, потому что ей уже не приведется больше часами безз- вучно беседовать с Конрадом - знаком двух пальцев, щека к щеке, пальцами ко лбу и особым знаком любви, не приведется ни в укромном деревянном са- рае, ни в прохладной тени пирса, ни тишком-тайком в крепостном рву на окраине, ни у всех на виду и все же ото всех по секрету - на людной Эль- зенской улице. Дорогая Тулла! У твоего крика, видимо, долгое дыхание: он и сегодня гнездится в моем слухе, сохраняя все тот же, один-единственный, пронзительный и высокий, до неба досягающий тон. Ни в следующее, ни через одно лето нашего Харраса никакими силами на волнорез было не затащить. Он оставался при Тулле, которая даже на пирс не заходила. Это их единодушие, впрочем, имело свою предысторию. Летом того же года, только немного до того, как глухонемой Конрад Покрифке утонул во время купания, Харрасу пришла повестка на вязку. В полиции родословная пса была известна, поэтому раз, а когда и два раза в год оттуда по почте приходило извещение, подписанное лейтенантом полиции по фамилии Мирхау. Отец никогда не отказывал этим посланиям, неизменно составленным в почти приказном тоне: во-первых, он и вообще, и как сто- лярных дел мастер в особенности не хотел никаких неприятностей с полици- ей; во-вторых, вязка, если в ней задействован такой кобель, как Харрас, каждый раз приносила довольно кругленькую сумму; а в-третьих, для отца эти приглашения были предметом нескрываемой гордости за его собаку; ког- да оба они торжественно отправлялись на "оплачиваемую владельцем одной из сторон случку", можно было подумать, что это отца, а не Харраса приг- ласили на столь ответственное мероприятие. На сей раз и мне, хотя и непросвещенному, но и не совсем несведущему, впервые было дозволено их сопровождать. Отец, невзирая на жару, в костю- ме, который он еще надевал разве что по случаю собрания столярной ремес- ленной гильдии. Темно-серая жилетка солидно облегала его живот. Из-под велюровой шляпы он извлек светло-кофейную сигару "Фельфарбе" по пятнад- цать пфеннигов за штуку. Едва Харраса отцепили от будки и надели на него намордник - как-никак в полицию шли, - он жадно рванул с места, очеред- ной раз выказывая свой давний порок: неважное хождение на поводке. Поэ- тому на Верхнештрисской улице мы были гораздо раньше, чем об этом можно было бы заключить по солидному остатку отцовской сигары. Верхнештрисская улица - это та, что от Главной Лангфурской идет на юг. По левую руку двухэтажные, на две семьи, коттеджи, в которых жили полицейские со своими семьями; по правую мрачные кирпичные казармы, построенные еще для маккензенских гусаров, а теперь приютившие в себе полицейские службы. В начале Пелонкерского прохода, почти нехоженой, да- же без таблички, аллеи - зато, правда, со шлагбаумом и караульной буд- кой, - мой отец, даже не потрудившись снять шляпу, показал письмо лейте- нанта полиции. И хотя отец прекрасно знал дорогу, вахмистр повел нас че- рез усыпанные гравием казарменные дворы, где полицейские в светло-серых тиковых гимнастерках либо упражнялись, либо стояли полукругом перед на- чальником. В соответствии с уставом все рекруты руки держали за спиной, и со стороны казалось, будто они слушают доклад. Береговой ветер выдувал из закута между полицейским гаражом и полицейским спортзалом островерхие блуждающие бурунчики пыли. Вдоль нескончаемых конюшен конной полиции по- лицейские рекруты преодолевали полосу препятствий, торопясь перемахнуть через стенки и рвы с водой, проползти под бревнами и проволочными заг- раждениями. Все казарменные дворы были обсажены молоденькими, в детскую руку толщиной, липами, что боязливо жались к подпоркам-штакетинам. Далее нам порекомендовали взять Харраса на короткий поводок. На небольшом каре - справа и слева слепые стены складов, напротив еще какое-то приземистое здание - дрессировали десяток или, может, дюжину овчарок: приучали их подходить к ноге, делать стойку, приносить поноску, подавать голос, пре- одолевать, подобно рекрутам, стенку и под конец, после основательной, с низким носом, работы по следу, нападать на полицейского, который, будучи переодетым в арестанта, но во всем ватном, изображал классическую попыт- ку к бегству. Вполне приличные собаки, но с Харрасом ни одну не срав- нить. Все металлически- или пепельно-серой масти с белыми отметинами, либо палево-желтые с черным крупом, либо темно-дымчатые со светло-корич- невым подшерстком. На площадке воздух звенел от команд и дрессированно- го, раздельного собачьего лая. В канцелярии полицейского питомника служебных собак нам пришлось по- дождать. Лейтенант Мирхау носил прямой, как по шнурку, пробор слева. Харраса увели. Лейтенант Мирхау обменялся с отцом парой слов из разряда тех, которыми только и могут обменяться столярных дел мастер и лейтенант полиции, ненадолго оказавшись в одном помещении. Затем голова Мирхау склонилась над работой. Его пробор - видимо, лейтенант просматривал ра- порты - бегал за строчками. В кабинете, по обе стороны двери, было два окна. Через них можно было бы посмотреть на дрессировку полицейских со- бак во дворе, не будь окна до верхней трети закрашены. На беленой стене, той, что напротив окон, висели две дюжины фотографий в узкой черной окантовке. Все были одного формата и обрамляли двумя пирамидальными группами - в нижнем ряду шесть фотографий, в среднем четыре, в верхнем две - еще одну, центральную, более крупную и вертикального формата, тоже окантованную черной рамкой, но пошире. На всех двадцати четырех пирами- дально размещенных фотографиях были изображены овчарки, идущие подле по- лицейского по команде "рядом". С большой фотографии в центре смотрело лицо престарелого человека в островерхой каске. Во взгляде из-под наб- рякших век сквозила усталость. Я, видимо, слишком громко спросил, кто это такой. Не поднимая головы и пробора, лейтенант ответил, что это Пре- зидент Рейха и чернильную надпись на фотографии этот пожилой господин сделал собственноручно. Но и фотографии собак с полицейскими тоже пест- рели понизу убористыми чернильными надписями: вероятно, там были зафик- сированы клички собак, сведения об их родословной, имена, фамилии и зва- ния полицейских, а еще, наверно, поскольку это были явно полицейские со- баки, и отличия этих собак и приставленных к ним полицейских за годы службы, равно как и фамилии и клички взломщиков, контрабандистов, банди- тов, взятых с помощью той или иной овчарки... Позади письменного стола, за спиной у лейтенанта Мирхау, стену укра- шали, тоже в симметричном порядке, шесть с моего стула неудобочитаемых документов, каждый в рамке и под стеклом. Судя по шрифту и разновеликос- ти отдельных строчек, это могли быть только грамоты - выписанные витие- ватыми готическими буквами, с золотым тиснением, с величественными "шап- ками" вверху и печатями внизу. Вероятно, собаки, проходившие службу в полиции и выдрессированные в этом питомнике, занимали на каких-то важных соревнованиях полицейских собак - или правильней сказать собак полиции? - первые, вторые, ну, может, и третьи места. На письменном столе, справа от склоненного, медленно поспевающего за продвижением работы пробора, стояла в ненатуральной позе, ростом со среднюю таксу, бронзовая, а мо- жет, крашеная гипсовая овчарка, у которой, как с первого взгляда мог оп- ределить любой собачник, стойка была коровья, а круп слишком резко нис- падал к корню хвоста. Несмотря на всю кинологию, пахло в канцелярии полицейского питомника служебных собак вовсе не собаками, а скорее известкой; канцелярию недав- но побелили, к тому же и от шести или семи гераней, что красовались на подоконниках, исходил кисловатый, нежилой дух; отец из-за этого громко расчихался, и мне было за него неудобно. Добрых полчаса спустя привели Харраса. По нему ничего не было видно. Отец получил двадцать пять "вязочных" гульденов и нежно-голубое свиде- тельство о вязке, текст которого отмечал важные подробности случки, та- кие, как "немедленную и радостную готовность кобеля к покрытию", а также сообщал номера двух записей в племенную книгу. Лейтенант Мирхау сплюнул в белую эмалированную плевательницу, красовавшуюся возле задней левой ножки его письменного стола, чтобы навсегда врезаться в мою память, за- тем вяло откинулся на спинку стула и сказал, что об окончательных ре- зультатах нас известят. Остаток вознаграждения за вязку, если и как только успешность таковой обозначится, он, как обычно, распорядится пе- ревести по почте. На Харрасе уже снова был намордник, отец уже получил в руки свиде- тельство о вязке и пять бумажек по пять гульденов, мы уже были в дверях, когда Мирхау еще раз оторвал пробор от своих рапортов: - Вам надо лучше следить за животным. Хождение на поводке безобраз- ное. В родословной, по-моему, достаточно ясно сказано, что животное в третьем поколении происходит из Литвы. Того и гляди не сегодня завтра мутация начнется. У нас тут уже всякое бывало. И вообще: собаководу Ма- терну следовало лично проследить за случкой суки Сенты с мельницы Луизы и кобеля Плутона из Нойтайха и выписать официальное подтверждение. - Внезапно его палец уткнулся в меня. - И не слишком доверяйте животное детям! У животного заметны первые признаки одичания. Нам-то все равно, но у вас потом могут быть неприятности. Это не тебя, это меня имел в виду лейтенантский палец. Хотя именно ты портила Хар- расу выучку. Тулла, тощая, костлявая. В любую дырку в любом заборе. Комочком под лестницей, кубарем с лестницы, волчком по лестничным перилам. Лицо Туллы, в котором большие, к тому же обычно с засохшим ободком, ноздри - она и говорила через нос - были важнее всего и превосходили вы- разительностью даже близко посаженные глаза. Туллины содранные, потом в струпьях, заживающие, снова рассаженные колени. Туллин дурман, дурман костного клея, ее куколки из плиток столярного клея, ее парики из стружек, которые один из подмастерьев специально строгал для нее из длинного бруса. Тулла могла делать с нашим Харрасом все, что хотела; и она делала с ним все, что ей вздумается. Наш пес и ее глухонемой брат долгое время были, по сути, ее свитой, тогда как мне, сгоравшему от желания в свите состоять, дозволялось лишь ходить следом и лишь издалека вдыхать дурман костного клея, даже когда я нагонял ее на речушке Штрисбах, у акционер- ного пруда, на Фребельском лугу, на кокосовом складе маргаринной фабрики "Амада" или в крепостном рву; ибо если моя кузина достаточно долго под- лизывалась к моему отцу - а подлизываться Тулла умела, - ей разрешалось брать Харраса с собой. В Оливский лес, к реке Саспе и за Родниковые по- ля, напрямик через лесные склады за Новым Городком и на брезенский морс- кой пирс - повсюду Тулла водила нашего Харраса, пока глухонемой Конрад не утонул во время купанья. Тулла кричала пять часов кряду, а потом будто сама стала глухонемой. Два дня подряд, покуда Конрада не предали земле на Объединенном кладбище, в аллее Гинденбурга, она не- подвижно провалялась на кровати, возле кровати, под кроватью, хотела совсем сжаться в комочек, а на четвертый день после смерти Конрада вдруг переселилась в собачью конуру, что стояла у нас возле торцевой стены дровяного сарая и вообще-то предназначалась только для Харраса. Но, как выяснилось, места в конуре хватило обоим. Они лежали рядыш- ком. Или Тулла лежала в конуре одна, а Харрас ее сторожил, улегшись по- перек входа. Впрочем, подолгу это не продолжалось, так что вскоре оба уже снова лежали вместе, бок о бок, в конуре. Харрас покидал будку лишь для того, чтобы обрычать и наспех облаять очередного поставщика, принес- шего обивку для дверей или пильные диски; и когда ему приспичивало под- нять лапу или выдавить из себя свою колбаску, когда его тянуло к миске с едой или плошке с водой - только тогда Харрас ненадолго покидал Туллу, чтобы потом спешно и задом - повернуться в конуре он теперь мог лишь с трудом - втиснуться в свое теплое логово. Он спускал с порога конуры свои скрещенные лапы, она свои тоненькие, шпагатом перехваченные косич- ки. Солнце нагревало над ними рубероид крыши собачьей будки, или они слушали, как по этому рубероиду стучит дождь; а когда они не слышали дождя, тогда, возможно, слышали говорок фрезы, гул выпрямителя, воркотню строгального станка и истеричный, лишь ненадолго опадающий, чтобы потом взвиться с удвоенным накалом, вой дисковой пилы, которая, впрочем, не прекращала эти свои взлеты и падения даже в дождь, когда капли барабани- ли по стеклу и во дворе столярной мастерской всегда на одних и тех же местах натекали лужи. Лежали они на опилках. В первый день к конуре подходили мой отец и мастер по машинам Дрезен, с которым отец в нерабочее время был на ты. В своих деревянных башмаках приходил Август Покрифке. Эрна Покрифке пришла в шлепанцах. Моя мать не приходила. Все говорили примерно одно и то же: "Ну хватит, выходи, вставай и брось дурить". Но Тулла не выходила, не вставала и дурить не бросила. У всякого же, кто пытался переступить нез- римую черту вокруг собачьей будки, эта охота пропадала на первом же ша- гу: из конуры - хотя Харрас даже не менял положения скрещенных передних лап - раздавался нарастающий рык, и ничего хорошего он не сулил. Урож- денные кошнаверы и уже почти коренные лангфурцы, съемщики трехкомнатных квартир в нашем доме, обменивались с этажа на этаж следующим соображени- ем: "Сама вылезет, когда надоест и когда поймет, что через такую дурь никакого Конрада ни в жисть не воскресить". Но Тулла не понимала, не вылезала, и на исходе первого дня ей в собачьей конуре ничуть не надоело. Вдвоем они лежали на опилках. Опилки каждый день меняли. Менял их вот уже много лет Август Покрифке, и Харрас эту услугу ценил. Таким образом, из всех, кто в эти дни суетился вокруг Туллы, папаша Покрифке оказался единственным, кому было дозволено с корзиной ядреных, крупных опилок в руках приблизиться к будке. Совок и метлу он зажал под мышкой. Как только Август Покрифке со всем этим добром направился к конуре, Хар- рас сам, без просьб и понуканий, из нее вылез и зубами, сперва легонько, потом сильней потянул Туллу за платье, пока и та не выползла на свет бо- жий и не уселась возле конуры на корточках. Так же, на корточках, но ни- кого не видя, с глазами, закатанными так, что мерцали одни белки - "с задернутыми занавесками", - она помочилась. Не переча, скорее безучаст- но, она дожидалась, когда Август Покрифке поменяет опилки и выложит ту порцию своих доводов, на которую он как отец оказался способен: - Ну, давай поднимайся. Тебе скоро в школу, хоть сейчас покамест ка- никулы. Ишь, чего учудила. Думаешь, мы нашего мальчика не любили? И хва- тит чуркой-то прикидываться. А то заберут тебя вон в сумасшедший дом, будут там мытарить с утра до ночи. Решат еще, что ты совсем дурочка. Ну, поднимайся! Вон темнеет уже. Мама оладьи поставила. Пойдем, а то забе- рут... Первый день Туллы в собачьей конуре завершился так: она в конуре осталась. Август Покрифке спустил Харраса с цепи. Разны- ми ключами он запер дровяной сарай и сарай для хлама, машинный цех и контору, где хранились фанера и дверная обивка, пильные диски и плитки костного клея, затем вышел со двора мастерской и калитку во двор тоже запер; и едва он ее запер, как тут же стало темнеть, и темнеть быстро. И сделалось так темно, что в щель между занавесками кухонного окна уже нельзя было различить крышу конуры, хотя вообще-то на фоне светлой стены дровяного сарая ее было хорошо видно... Во второй день в собачьей конуре, это было во вторник, Харрасу уже не пришлось тянуть Туллу за подол, когда Август Покрифке пришел менять опилки. Тулла даже начала принимать пищу, то есть стала кормиться с Харрасом из одной миски после того, как Харрас отволок ей в конуру большой, совсем без костей, кусок несортового мяса и пробудил аппетит своей прохладной, подталкивающей мясо мордой. Впрочем, это несортовое мясо было вовсе не таким уж плохим. Чаще все- го это были ошметки говядины, которые большими порциями варились на пли- те у нас на кухне всегда в одной и той же эмалированной кастрюле ржа- во-коричневого цвета. Мы все, Тулла, и ее братья, и я тоже, голой рукой и без всякого хлеба "для сытости", это мясо не однажды ели. Холодное и тяжелое, оно было очень вкусное. Перочинными ножами мы нарезали его на кубики. Варилось мясо два раза в неделю, было плотное, серо-коричневое, продернутое бледно-голубыми хрящами, прожилками и сочными, пускающими воду полосками жира. Вкус у мяса был сладковатый, немножко мыльный, зап- ретный. После этих мраморных кубиков - играя, мы порой набивали ими оба кармана - во рту еще долго оставался сытны