уверен, что правильно вас определил. Когда я вас увидел там... с капитаном: заглянул в окно, проходя мимо... вид у вас был какой-то оробелый... Скажите, а вы часом не подонок, который разыгрывает из себя сливки общества? - Разве знаешь себя? - Вошел стюард и стал расставлять пепельницы. - Еще два пива, - заказал я. - Вы не возражаете, если я на этот раз возьму джин? От пива меня пучит. - Два джина. - В карты играете? - спросил он, и я подумал, что час искупления настал. Я осторожно осведомился: - В покер? Он что-то уж чересчур разоткровенничался. Почему он со мной так открыто говорил о подонках и о сливках общества? Наверно, догадывается о том, что сказал капитан, и прощупывает меня, пользуясь своей откровенностью как лакмусовой бумажкой. Может быть, он решил, что мои симпатии в данном случае не будут на стороне сливок общества. А возможно, и моя фамилия - Браун - показалась ему такой же липовой, как его собственная. - Я не играю в покер, - осадил он меня, и его карие глазки весело заблестели: "Вот я тебя и поймал!" - Я не умею блефовать: в своей компании мне трудно хитрить. Единственное, во что я люблю играть, - это рамс. - Он произнес название игры, словно это была детская забава - свидетельство его невинности. - Вы играете в рамс? - Раз или два играл. - Я не настаиваю. Но нам бы это скоротало часы до обеда. - Почему же не сыграть? - Стюард, дайте карты. - Он бегло улыбнулся мне, словно хотел сказать: "Видите, я не ношу с собой крапленую колоду". В общем, это и правда была по-своему невинная игра. Жульничать тут было не просто. Он спросил: - Почем играем? Десять центов сотня? У Джонса, как он мне потом рассказывал, в игре была своя система. Сперва надо заметить, как неопытный противник держит карты, которые собирается сбросить, и сообразить, можно ли выиграть кон. По тому, как противник раскладывает карты и сколько времени обдумывает ход, Джонс угадывал, хорошие у него карты, плохие или средние, и, если, по его соображениям, карты были хорошие, он предлагал пересдать, будучи заранее уверен в отказе. Это давало противнику ощущение превосходства и безопасности, отчего он начинал зарываться или затягивал игру в надежде сорвать банк. Даже то, как его противник брал карту и сбрасывал, говорило ему очень многое. - Психология сильнее арифметики, - как-то сказал мне Джонс, и он действительно почти всегда меня обыгрывал. Мне надо было иметь на руках готовую комбинацию, чтобы выиграть кон. Прозвонил гонг к обеду, Джонс выиграл у меня долларов шесть. Он, собственно, и не стремился к большему, чтобы партнер не отказался играть с ним снова. Шестьдесят долларов в неделю - доход скромный, но зато, по его словам, надежный, и он окупал курево и выпивку, Конечно, иногда он срывал куш и побольше - бывало, его противник презирал детскую игру по маленькой и требовал ставки в 50 центов за очко. Как-то раз в Порт-о-Пренсе я стал свидетелем такой игры. Если бы Джонс проиграл, сомневаюсь, мог ли бы он заплатить свой долг, однако и в двадцатом веке удача иногда улыбается смелым. Его противник два кона подряд объявлял capot [без взятки (фр.)], и Джонс встал из-за стола, разбогатев на две тысячи долларов. Но даже и тут он проявил умеренность. Он предложил партнеру отыграться и потерял на этом пятьсот долларов с небольшим. - Нельзя забывать вот что, - как-то поведал он мне. - Женщины, как правило, не будут играть с вами в покер. Их мужья этого не любят - в этой игре есть что-то распутное и опасное. Ну, а в рамс по десять центов за сотню - тут можно обойтись карманными деньгами! И поэтому число возможных партнеров значительно увеличивается. Даже миссис Смит, которая, я уверен, отнеслась бы неодобрительно к покеру, иногда заходила поглядеть на наши карточные бои. В тот день за обедом - не помню, как об этом зашла речь, - мы заговорили о войне. Кажется, разговор затеял фармацевт; он сообщил, что был бойцом гражданской обороны, и не мог удержаться, чтобы не рассказать обычных историй о бомбежках, таких же тягучих и нудных, как чужие сны. На лице мистера Смита застыло выражение вежливого внимания, миссис Смит вертела вилку, а фармацевт все говорил и говорил о бомбежке общежития еврейских девушек на Стор-стрит ("Мы так были заняты в ту ночь, что никто даже и не заметил, как его не стало"), пока Джонс безжалостно его не прервал: - Да, я сам однажды потерял целый взвод. - Как это произошло? - обрадованно спросил я, подзадоривая Джонса. - Не знаю. Никто не вернулся, некому было рассказать. Бедный фармацевт только рот открыл. Он едва дошел до половины рассказа, а уже потерял всех своих слушателей; бедняга напоминал морского льва, обронившего свою добычу. Мистер Фернандес взял еще кусок копченой селедки. Он один не проявлял ни малейшего интереса к рассказу Джонса. Даже мистер Смит заинтересовался и попросил: - Расскажите поподробнее, мистер Джонс. Я заметил, что все мы неохотно прибавляли к его имени военное звание. - Дело было в Бирме, - сказал Джонс. - Нас сбросили в тылу у японцев для диверсии. И взвод, о котором я говорю, потерял связь с моим штабом. Командовал взводом мальчишка, он не умел воевать в джунглях. А в таких условиях всегда sauve qui peut [спасайся кто может (фр.)]. Как ни странно, у меня, помимо этого, не погибло ни одного солдата, а вот этот взвод исчез целиком, словно ветром сдуло. - Он отломил кусочек хлеба и положил в рот. - Пленные никогда не возвращались. - Вы воевали у Уингейта? [Уингейт (1903-1944) - английский генерал, воевал во время второй мировой войны в Бирме против японцев; знаток партизанской войны] - спросил я. - Тот же род войск, - ответил он с обычной для него уклончивостью. - И долго вы пробыли в джунглях? - спросил казначей. - Да, понимаете, я как-то быстро приноровился, - сказал Джонс. И скромно добавил: - В пустыне я бы, наверно, сплоховал. Обо мне, знаете ли, шла слава, будто я издалека чую воду, как туземец. - Ну, такой дар мог бы пригодиться и в пустыне, - сказал я, и он кинул на меня через стол мрачный, укоризненный взгляд. - Как это ужасно, - сказал мистер Смит, отодвигая тарелку с остатками котлеты - котлеты из орехов, специально для него приготовленной, - что столько мужества и знаний тратится на то, чтобы убивать своих ближних. - Когда мой муж выставлял свою кандидатуру в президенты, он пользовался в нашем штате поддержкой людей, которые отказывались нести военную службу. - Неужели никто из них не ел мяса? - спросил я, и на этот раз миссис Смит поглядела на меня с укоризной. - Тут не над чем смеяться, - сказала она. - Это законный вопрос, детка, - мягко попрекнул ее мистер Смит. - Но если вдуматься, мистер Браун, неудивительно, что вегетарианство и отказ от военной службы часто идут рядом. Вот вчера я вам рассказывал о кислотности и о том, как она влияет на наши страсти. Избавьтесь от кислотности, и, фигурально выражаясь, вашей совести станет просторнее. Ну, а у совести есть потребность расти... В один прекрасный день вы не захотите, чтобы из-за вашей прихоти убивали ни в чем не повинных животных, а потом - может быть, неожиданно для самого себя - вы с ужасом откажетесь убивать себе подобных. А за этим уже возникает расовый вопрос и проблема Кубы... Скажу, что меня поддерживали и многие теософские организации. - И Лига бескровного спорта, - подсказала миссис Смит. - Конечно, не вся организация. Но многие ее члены голосовали за мистера Смита. - С таким количеством сторонников... - начал я. - Удивляюсь... - В наш век прогрессивные люди всегда будут в меньшинстве, - сказала миссис Смит. - Но мы по крайней мере выразили свой протест. И тут, как и следовало ожидать, началась обычная томительная перепалка. Ее затеял фармацевт; он тоже оказался представителем определенных кругов, хотя и не столь возвышенных. В качестве бывшего бойца противовоздушной обороны он считал себя фронтовиком. К тому же он был обижен: ему не дали досказать о бомбежках. - Не понимаю этих пацифистов, - заявил он. - Они ведь не против, чтобы их защищали простые смертные, вроде нас... - А вы нас об этом не спрашиваете, - мягко поправил его мистер Смит. - Трудно понять, кто принципиально отказывается от военной службы, а кто просто трусит. - Трус не пойдет за свои убеждения в тюрьму, - сказал мистер Смит. Неожиданно его поддержал Джонс: - Многие пацифисты мужественно несли службу в Красном Кресте. И спасли не одного из нас от верной гибели. - Там, куда вы едете, маловато пацифистов, - сказал судовой казначей. Но фармацевт настаивал пронзительным от обиды голосом: - А если кто-нибудь нападет на вашу жену, что вы тогда будете делать? Кандидат в президенты поглядел через стол на тучного фармацевта с нездоровым, бледным лицом и обратился к нему внушительно и серьезно, будто тот прервал его речь на политическом диспуте: - Я никогда не утверждал, сэр, что с удалением избытка кислотности мы полностью избавляемся от всяких страстей. Если бы напали на миссис Смит, а у меня было бы в руках оружие, не поручусь, что я не пустил бы его в ход. Мы еще не доросли до того, чтобы следовать своим собственным принципам. - Браво, мистер Смит! - воскликнул Джонс. - Но я буду очень сожалеть, если поддамся своему порыву. Глубоко сожалеть. В тот вечер, не помню зачем, я зашел перед ужином в каюту судового казначея. Он сидел за письменным столом и надувал презерватив, пока тот не стал величиной с полицейскую дубинку. Завязав конец ленточкой, он вынул его изо рта. Стол был завален громадными раздутыми фаллосами и напоминал свиную бойню. - Завтра на судне концерт, - объяснил он, - а у нас нет воздушных шаров. Мистер Джонс посоветовал, чтобы мы пустили в ход вот эти штуки. - Я увидел, что на некоторых презервативах цветными чернилами намалеваны смешные рожи. - У нас на борту только одна дама, и я не думаю, чтобы она догадалась, из чего они... - Вы забываете, что она - женщина прогрессивная. - Тогда она не рассердится. Эти штуки - символ прогресса. - Хоть мы сами и страдаем от избытка кислотности, нам не следует передавать ее по наследству нашим детям. Он захихикал и принялся разрисовывать цветным карандашом одну из чудовищных рож. Под его пальцами надутая пленка жалобно пищала. - Как вы думаете, в котором часу мы придем в среду? - Капитан рассчитывает причалить под вечер. - Надеюсь, мы сойдем на берег до того, как выключат свет. Его, наверно, еще выключают? - Да, вы сами увидите, там лучше не стало. Наоборот, еще хуже. Теперь нельзя выехать из города без разрешения полиции. На всех дорогах из Порт-о-Пренса заставы. Боюсь, что вам не добраться до вашей гостиницы без обыска. Мы предупредили команду, что если они пойдут в город, то только на свой страх и риск. Конечно, они все равно пойдут. У матушки Катрин всегда открыто. - А что слышно новенького о Бароне? - Так для разнообразия иногда называли президента вместо Папы-Дока: мы оказывали честь этой нелепой, убогой особе, наградив его титулом Барона Субботы - героя негритянских поверий, который бродит по кладбищам во фраке и цилиндре, дымя большой сигарой. - Говорят, его не видно уже месяца три. Даже не подходит к дворцовым окнам поглазеть на оркестр. Кто знает, может, он давно умер. Если, конечно, он может умереть своей смертью, а не от серебряной пули. В прошлое и позапрошлое плавание нам пришлось отменить остановку в Кап-Аитьене. В городе военное положение. Он слишком близко к доминиканской границе, и нас туда не пускают. - Он набрал воздуху и стал надувать следующий презерватив. Кончик вздулся, как опухоль на черепе, и каюту наполнил больничный запах резины. - А что вас заставляет туда возвращаться? - Не так-то просто бросить гостиницу, которая тебе принадлежит. - Но вы ее бросили. Я не собирался посвящать казначея в свои дела. Побуждения мои были слишком интимными и слишком серьезными, если можно назвать серьезной запутанную комедию нашей личной жизни. Он надул еще один capote anglaise [презерватив (фр.)], и я подумал: "Ей-богу, есть, наверно, какая-то сила, которая придает всему, что с нами происходит, унизительный характер". В детстве я верил в христианского бога. Жизнь под его сенью была делом нешуточным: я видел его карающую длань в каждой трагедии. Я видел его сквозь lacrimae rerum [мировая скорбь (лат.)], и она так же искажала его очертания, как шотландские туманы превращают карликов в великанов. А теперь, когда жизнь подходила к концу, верить в него - да и то не всегда - мне позволяло только чувство юмора. Жизнь - это комедия, а вовсе не трагедия, к которой меня готовили, и мне казалось, что всех нас на этом судне с греческим названием (почему голландская компания дает своим судам греческие имена?) гонит к смешной развязке какой-то властный шутник. Как часто я слышал в толпе, выходящей из театра на Бродвее или Шэфтсбери-авеню: "Ну и смеялся же я... До слез!" - Что вы думаете о мистере Джонсе? - спросил судовой казначей. - О майоре Джонсе? Ну, эту заботу я предоставляю вам и капитану. Было ясно, что с ним тоже советовались. Быть может, моя фамилия Браун заставляла меня острее воспринимать комедию, которая разыгрывалась вокруг Джонса. Я взял огромную сосиску из рыбьего пузыря и спросил: - А вы когда-нибудь пользуетесь этими штуками по прямому назначению? Казначей вздохнул: - Увы, нет. Я уже не в тех годах... Чуть что, в у меня начинается crise de foie [приступ печени (фр.)]. Стоит мне поволноваться. Казначей сделал интимное признание и в ответ ожидал от меня того же, а может быть, капитану требовалось собрать сведения и о моей персоне и казначей решил, что ему представился случай их получить. Он спросил: - Как такой человек, как вы, мог вообще поселиться в Порт-о-Пренсе? Каким образом вы стали hotelier? Вы совсем не похожи на hotelier. Вы похожи на... на... - но тут у него не хватило воображения. Я засмеялся. В вопросе его не было ничего нескромного, но ответ на него я предпочитал держать про себя. На другой день капитан оказал нам честь с нами отужинать, его примеру последовал и главный механик. Мне кажется, между капитаном и главным механиком всегда существует соперничество - ведь они несут одинаковую ответственность за судно. И пока капитан столовался отдельно, главный механик тоже нас избегал. А сегодня они оба, как равные, сидели под сомнительными воздушными шарами - один во главе стола, другой в противоположном его конце. В знак прощания подали лишнее блюдо, и все пассажиры, за исключением Смитов, пили шампанское. Казначей вел себя в присутствии начальства необычайно сдержанно (по-моему, ему очень хотелось уйти в темноту на мостик к первому помощнику и подышать на свободе свежим морским воздухом), а капитан и главный механик тоже были слегка подавлены торжественностью обстановки и словно священнодействовали. Миссис Смит сидела по правую руку от капитана, я - по левую, но присутствие Джонса мешало нам свободно разговаривать. Меню тоже не помогало веселью - по случаю торжества голландцы дали волю своему пристрастию к жирным мясным блюдам, и тарелка миссис Смит то и дело попрекала нас своей пустотой. Впрочем, Смиты навезли с собой из Соединенных Штатов множество каких-то бутылок и банок, которые всегда обозначали их места за столом, как буйки на реке. Очевидно, они считали, что поступаются своими принципами, когда пьют такую подозрительную смесь, как кока-кола, и сегодня, попросив горячей воды, готовили свои собственные напитки. - Я слышал, что после ужина нас ждет какое-то представление, - уныло сказал капитан. - Нас тут немного, - пояснил казначей, - но мы с майором Джонсом решили, что надо как-то отметить прощальный вечер. Конечно, наш кухонный оркестр что-нибудь сыграет, и мистер Бэкстер обещал нам кое-что изобразить... Мы с миссис Смит обменялись недоуменным взглядом. Какой еще мистер Бэкстер? Неужели у нас на пароходе кто-то едет зайцем? - Я попросил мистера Фернандеса поддержать нас, и он охотно согласился, - с жаром продолжал казначей. - А на прощание мы споем "Олд Лэнг Сайн" [шотландская песня на слова Р.Бернса (в переводе С.Маршака "Застольная" - "Забыть ли прежнюю любовь в дружбу прежних дней")] в честь наших пассажиров англосаксонского происхождения. Нас во второй раз обнесли жареной уткой, и Смиты, чтобы составить нам компанию, положили себе на тарелки что-то из своих баночек и скляночек. - Простите, миссис Смит, - не выдержал капитан, - что вы пьете? - Бармин с горячей водой, - сообщила ему миссис Смит. - Муж предпочитает по вечерам истрол. А иногда - векон! Ему кажется, что бармин действует на него возбуждающе. Капитан кинул испуганный взгляд на тарелку миссис Смит и отрезал себе кусок утки. Я спросил: - А что вы едите, миссис Смит? - Мне хотелось, чтобы капитан почувствовал комизм положения. - Ну уж вам ли это не знать, мистер Браун! Вы же видели, я ем это каждый вечер, в одно и то же время. Питательную кашицу из бересты, - пояснила она капитану. Он положил нож и вилку, отодвинул от себя тарелку да так и остался сидеть, понурив голову. Сначала я подумал, что он произносит благодарственную молитву, но, по-видимому, он просто боролся с тошнотой. - Я закушу орехолином, - сказала миссис Смит, - если у вас не найдется кефира. Капитан хрипло откашлялся, отвел от нее глаза и оглядел стол; он содрогнулся, увидев мистера Смита, который ковырял вилкой сухие коричневые зерна, и перевел суровый взгляд на безобидного мистера Фернандеса, словно тот был за все это в ответе. Потом он объявил официальным тоном: - Завтра во второй половине дня мы прибываем, надеюсь, к четырем часам мы уже будем на месте. Советую побыстрее пройти таможенный досмотр, в городе обычно выключают свет около половины седьмого. - Почему? - спросила миссис Смит. - Наверно, это всем неудобно. - Из соображений экономии, - сказал капитан и добавил: - Сегодня по радио передавали не очень веселые новости. Сообщают, что повстанцы перешли границу Доминиканской Республики. Правительство утверждает, будто в Порт-о-Пренсе спокойно, но я советую тем из вас, кто там останется, поддерживать как можно более тесную связь со своими консульствами. Я получил приказ быстро ссадить пассажиров и сразу же плыть в Санто-Доминго. Задерживаться для приемки груза я не буду. - Кажется, детка, нас там ждут беспорядки, - сказал мистер Смит со своего конца стола и проглотил еще ложку какого-то вещества, вероятно фромента - блюда, о котором он мне рассказывал за обедом. - Нам не впервой, - с мрачным удовлетворением ответила миссис Смит. Вошел матрос с каким-то сообщением для капитана; когда он открыл дверь, порыв ветра закачал в кают-компании презервативы; от трения друг о друга они издавали жалобный писк. Капитан сказал: - Прошу меня извинить. Ничего не поделаешь, долг зовет. Желаю хорошо провести вечер. Но я заподозрил, что эта сцена была заранее подготовлена: капитан - человек необщительный, и миссис Смит действовала ему на нервы. Вслед за ним, словно боясь оставить судно на попечение капитана, поднялся и старший механик. Когда начальство удалилось, казначей, которого стесняло его присутствие, стал потчевать нас едой и питьем. (Даже Смиты - правда, после больших колебаний - "Я ведь совсем не лакомка", - заявила миссис Смит, - положили себе по второй порции орехолина.) Подали сладкий ликер, которым, как объяснил казначей, "угощало пароходное общество", и мысль о бесплатном ликере с новой силой пробудила у всех у нас - за исключением, конечно, Смитов - жажду, даже у фармацевта, хотя он и поглядывал на свою рюмку с тревогой, словно ее зеленый цвет был сигналом бедствия. Когда мы наконец перешли в салон, на каждом кресле лежала программа. Казначей весело закричал: - Выше голову! - и стал негромко похлопывать ладонями по своим пухлым коленкам. Вошел оркестр под управлением кока - тощего парня с румяными от жара плиты щеками, в поварском колпаке. Оркестранты несли кастрюли, сковородки, ложки и ножи; для того чтобы изображать скрежет, была мясорубка, а шеф-повар размахивал вместо дирижерской палочки вилкой для поджаривания гренков. Первый музыкальный номер назывался "Ноктюрн", за ним следовала "Chanson d'amour" [песня любви (фр.)], которую спел сам кок приятным и не очень верным голосом: "Automne, tendresse, feuilles mortes" [осень, нежность, увядшие листья (фр.)], - я уловил лишь несколько грустных слов, потому что остальные заглушали гулкие удары ложкой по кастрюле. Мистер и миссис Смит сидели на диване, держась за руки, колени ее были покрыты пледом; коммивояжер задумчиво наклонился вперед, глядя на тощего певца; может быть, в нем говорил профессиональный интерес, и он размышлял, какое из его лекарств могло тут помочь. Что касается мистера Фернандеса, он сидел отдельно от всех и время от времени что-то записывал в книжечку. Джонс торчал за спиной казначея, иногда к нему наклонялся и что-то шептал на ухо. Он сиял от удовольствия, будто все это он придумал, и, хлопая исполнителям, словно бы аплодировал самому себе. Поглядев на меня, он подмигнул, как бы говоря: "Погодите, то ли еще будет! Вы не знаете, какой я выдумщик! Потом пойдут номера почище!" Я собирался, когда кончится песня, уйти к себе, но поведение Джонса пробудило во мне любопытство. Коммивояжер исчез, я вспомнил, что ему давно пора спать. Джонс подозвал дирижера оркестра на совещание; к ним подошел и главный ударник, держа под мышкой большую медную сковородку. Я взглянул на программу и прочел, что следующим номером должен быть драматический монолог в исполнении мистера Дж.Бэкстера. - Очень интересное исполнение, - сказал мистер Смит. - Как ты находишь, детка? - Во всяком случае, они нашли более достойное применение кастрюлькам, чем жарить в них эту несчастную утку, - сказала миссис Смит; видно, страсти в ней еще не улеглись, несмотря на строгую диету. - Он хорошо пел, правда, мистер Фернандес? - Да, - сказал мистер Фернандес и пососал кончик карандаша. Вошел фармацевт в стальном шлеме - оказывается, он не лег спать, а переоделся в синие джинсы и сунул в рот свисток. - Значит, это он - мистер Бэкстер, - с облегчением сказала миссис Смит. По-моему, она терпеть не могла таинственности; ей хотелось, чтобы на всех персонажах человеческой комедии были такие же четкие этикетки, как на снадобьях мистера Бэкстера или на бутылке бармина. Фармацевт, конечно, мог позаимствовать джинсы у любого матроса, но интересно, где он добыл стальной шлем? Он дал свисток, требуя тишины, хотя разговаривала одна миссис Смит. - Драматический монолог "Патруль гражданской обороны", - объявил он. К его явному неудовольствию, один из оркестрантов изобразил сигнал воздушной тревоги. - Браво! - воскликнул Джонс. - Вы должны были меня предупредить, - сказал Бэкстер. - А теперь я сбился. Его снова прервал рокот отдаленной стрельбы, исполненный на сковородке. - А что это, по-вашему, должно означать? - сердито спросил мистер Бэкстер. - Орудия в устье Темзы. - Вы мешаете мне произносить текст, мистер Джонс. - Действуйте, - сказал Джонс. - Увертюра кончена. Атмосфера воссоздана. Лондон, 1940 год. Мистер Бэкстер кинул на него грустный, обиженный взгляд и снова объявил: - Драматический монолог "Патруль гражданской обороны", автор - боец гражданской обороны Икс. - И, прикрыв ладонью глаза, словно предохраняясь от осколков стекла, начал декламировать: Прожектора осветили Юстон, Сент-Панкрас И старую, любимую Тоттенхем-роуд тоже, И показалось одинокому бойцу, Что его тень на облако похожа. Орудия били в Гайд-парке, Когда взрыв первой бомбы раздался, И боец погрозил кулаком небу, Он над славой Гитлера насмехался. Лондон будет стоять, и собор святого Павла будет стоять, И за каждую смерть, за любую утрату Немцы будут проклятия посылать Своему фюреру бесноватому. Бомба попала в Мейплс, Гауар-стрит разбита в дым, Пиккадилли горит, но все прекрасно! Мы поджарим хлебный паек и гренки съедим, Потому что блицкриг на Пэлл-Мэлл не удался. Мистер Бэкстер засвистел в свой свисток, вытянулся по стойке смирно и произнес: - Прозвучал отбой! - И давно пора, - заметила миссис Смит. Мистер Фернандес взволнованно воскликнул: - Нет, нет. Ох, нет, сэр. За исключением миссис Смит, все остальные явно считали, что любое выступление теперь может только испортить дело. - Сейчас в самый раз выпить еще шампанского, - сказал Джонс. - Стюард! Оркестр, за исключением дирижера, который остался по просьбе Джонса, отправился к себе в камбуз. - Шампанским угощаю я, - заявил Джонс. - А вы заслужили свой бокал, как никто. Мистер Бэкстер вдруг сел рядом со мной и задрожал всем телом. Рука его нервно постукивала по столу. - Не обращайте на меня внимания, - сказал он, - со мной это всегда бывает. Сценическое волнение приходит потом. Как, по-вашему, меня хорошо принимали? - Очень. А где вы добыли стальной шлем? - Я всегда вожу его вместе с другими сувенирами в дорожном сундуке. Сам не знаю, почему не могу с ним расстаться. Наверно, и вы тоже... храните какие-то памятки. - Он был прав, и, хотя мои сувениры были куда портативнее стального шлема, они были так же бесполезны: фотографии, старая открытка, давняя квитанция на членский взнос в ночной клуб возле Риджент-стрит, разовый входной билет в казино Монте-Карло. У меня в бумажнике, наверно, нашлось бы с полдюжины таких сувениров. - А джинсы я одолжил у второго помощника, но, к сожалению, у них заграничный покрой. - Дайте я вам налью. У вас еще дрожат руки. - Вам в самом деле понравилось стихотворение? - Очень живо описано. - Тогда я открою вам то, что никому до сих пор не говорил. Я и есть тот самый боец противовоздушной обороны Икс. Я сам все это написал. После майского блица 1941 года. - А вы вообще-то писали стихи? - Никогда, сэр. Хотя нет, еще одно написал, о похоронах ребенка. - А теперь, господа, - провозгласил казначей, - взгляните на ваши программы, и вы увидите, что нас сейчас ожидает оригинальный номер, обещанный нам мистером Фернандесом. Номер и правда оказался оригинальным, потому что мистер Фернандес так же неожиданно разрыдался, как мистер Бэкстер стал дрожать. Может, он выпил слишком много шампанского? Или его взволновала декламация мистера Бэкстера? В этом я сомневался, так как он, по-видимому, не владел английским языком, если не считать "да" и "нет". Но сейчас он плакал, выпрямившись на стуле; он плакал с большим достоинством, и я подумал: "Никогда раньше не видел, как цветные плачут". Я видел, как они смеются, сердятся, боятся, но никогда не видел, чтобы их так одолевало горе, как этого человека. Мы молча глядели на него: никто из нас не мог ему помочь - мы не умели с ним общаться. Его тело содрогалось, словно в такт вибрации судовых двигателей, и я подумал, что нам в конце концов куда более подобает так въезжать в темную республику, чем с пением и музыкой. Всем нам найдется там что оплакивать. И тогда я впервые увидел Смитов с самой лучшей их стороны. Мне было неприятно, как миссис Смит обрезала бедного Бэкстера - впрочем, все стихи о войне, вероятно, оскорбительны, - но она одна из всех нас кинулась на помощь мистеру Фернандесу, села возле него, не говоря ни слова, и взяла его руку в свою, а другой стала гладить его розовую ладонь. Она утешала его, как мать утешает своего ребенка среди чужих. Мистер Смит пошел за ней следом, сел по другую руку от мистера Фернандеса, и они втроем образовали отдельную группу. Миссис Смит тихонько прищелкивала языком, словно это и в самом деле было ее дитя, и мистер Фернандес так же внезапно перестал плакать, как и начал. Он встал, поднес старую, шершавую руку миссис Смит к губам и быстро вышел из салона. - Господи! - воскликнул Бэкстер. - Как, по-вашему, почему... - Странно, - сказал казначей. - В высшей степени странно. - Жаль, испортил нам настроение, - посетовал Джонс. Он поднял бутылку шампанского, но она была пуста, и ему пришлось поставить ее обратно. Дирижер взял свою вилку для поджаривания гренков и отправился на кухню. - У бедняги, видно, какое-то горе, - сказала миссис Смит, других объяснений и не требовалось, и она посмотрела на свою руку, словно ожидала увидеть на коже отпечаток полных губ мистера Фернандеса. - Да, настроение вконец испорчено, - повторил Джонс. - Если нет возражений, - сказал мистер Смит, - я предложил бы закончить наш вечер пением "Олд Лэнг Сайн". Скоро полночь. Я бы не хотел, чтобы мистер Фернандес там, в одиночестве у себя внизу, подумал, что мы продолжаем... резвиться. Я бы вряд ли определил этим словом то, чем мы до сих пор занимались, но в принципе я был с ним согласен. Оркестр ушел, и аккомпанировать нам было некому, но мистер Джонс сел за рояль и довольно верно подобрал эту ужасную мелодию. Мы как-то смущенно взялись за руки и запели. Без кока, Джонса и мистера Фернандеса хоровод наш был совсем невелик. Мы едва ли успели познать "дружбу прежних дней", а чаши у нас уже были пусты. Полночь давно миновала, когда Джонс постучался ко мне в каюту. Я просматривал бумаги, чтобы уничтожить те, которые могли бы вызвать неудовольствие властей, - например, у меня хранилась переписка о продаже моей гостиницы, и там встречались опасные ссылки на политическое положение. Я был погружен в свои мысли и нервно вздрогнул, услышав его стук, словно я был уже там, в Гаити, и за дверью стоял какой-нибудь тонтон-макут. - Я вас не разбудил? - спросил Джонс. - Да нет, я еще не ложился. - Мне обидно за сегодняшний вечер, он прошел не так, как мне хотелось бы. Конечно, возможности были ограниченные. Знаете, в прощальную ночь на море я испытываю всегда какое-то особое чувство - ведь, может, никогда больше не встретимся. Как в ночь под Новый год, когда хочешь получше проститься с непутевым стариком. Вы верите, что бывает счастливая смерть? Мне было не по себе, когда этот черномазый плакал. Словно он что-то увидел. Наперед. Я, конечно, человек неверующий. - Он испытующе на меня поглядел. - По-моему, и вы тоже. У меня было впечатление, что он пришел ко мне неспроста - не только для того, чтобы выразить свое огорчение по поводу испорченного вечера, а, скорей всего, чтобы о чем-то попросить или задать какой-то вопрос. Если бы он мог мне угрожать, я бы даже заподозрил, что он пришел с этой целью. Он выставлял напоказ свою неблагонадежность, как чересчур пестрый костюм, и, казалось, кичился ею, словно говоря: берите меня таким, какой я есть... Он продолжал: - Казначей уверяет, будто у вас и в самом деле есть гостиница... - А вы в этом сомневались? - Как сказать? Но вам это как-то не идет. Мы ведь не всегда правильно указываем данные у себя в паспорте, - объяснил он ласковым, рассудительным тоном. - А что написано в вашем паспорте? - Директор акционерного общества. И это чистая правда, в каком-то смысле, - признался он. - Весьма неопределенно. - Ну, а что написано в вашем? - Коммерсант. - Это еще неопределеннее, - с торжеством отпарировал он. Наши отношения в то недолгое время, пока они длились, были похожи на взаимный еле-еле прикрытый допрос; мы придирались к мелким неточностям, хотя в главном делали вид, будто друг другу верим. Думаю, что те из нас, кто провел большую часть своей жизни в притворстве - все равно, перед женщиной, перед партнером, даже перед самим собой, - могут быстро вывести друг друга на чистую воду. Мы с Джонсом многое узнали Друг про друга, пока не расстались, - ведь все же по мелочам говоришь правду, когда можно. Иногда это облегчает жизнь. - Вы жили в Порт-о-Пренсе, - сказал он. - Значит, вы должны знать тамошнее начальство? - Начальство приходит и уходит. - Ну, хотя бы военных? - Их там больше нет. Папа-Док не доверяет армии. Начальник штаба, как я слышал, прячется в посольстве Венесуэлы. Генерал в безопасности - убежал в Санто-Доминго. Несколько полковников скрываются в доминиканском посольстве, а три полковника и два майора - в тюрьме, если они еще живы. У вас к кому-нибудь из них рекомендательные письма? - Не совсем, - сказал он, но вид у него был встревоженный. - Лучше не предъявлять рекомендательных писем, пока не удостоверишься, что адресат еще жив. - У меня записочка от генерального консула Гаити в Нью-Йорке с рекомендацией... - Помните, что вы уже три дня в море. За это время многое могло случиться. Генеральный консул мог попросить политического убежища... Он произнес тем же тоном, что и казначей: - Не понимаю, что вас-то заставляет ехать обратно, если там такая обстановка. Сказать правду было легче, чем соврать, да и час был уже поздний. - Оказалось, что я скучаю по тем местам. Спокойное существование может надоесть не меньше, чем опасность. - Да вот и я думал, что по горло сыт опасностями, пережитыми на войне. - В какой вы были части? Он осклабился: я слишком открыто показал свои карты. - Я ведь и тогда был непоседой, - сказал он. - Переходил с места на место. Скажите, а наш посол - что он за птица? - У нас его вообще нет. Выслали больше года назад. - Ну, а поверенный в делах? - Делает, что может. И когда может. - Да, мы, видно, плывем в чудную страну. Он подошел к иллюминатору, словно надеялся разглядеть эту страну сквозь последние двести миль морского простора, но там ничего не было видно, кроме света, падавшего из каюты; он лежал на поверхности темной воды, как желтое масло. - Уже не тот рай для туристов, что раньше? - Нет. Никакого рая там, в сущности, и не было. - Но, может быть, там найдется какое-нибудь дело для человека с воображением? - Это зависит... - От чего? - От того, есть ли у вас совесть. - Совесть? - Он глядел в темноту ночи и как будто спокойно взвешивал мой вопрос. - Да как сказать... совесть обходится недешево... А как, по-вашему, отчего плакал этот негр? - Понятия не имею. - Странный был вечер. Надеюсь, в следующий раз все пойдет удачнее. - В следующий раз? - Я думал о встрече Нового года. Где бы мы в это время ни были. - Он отошел от иллюминатора. - Что ж, пора на боковую. А Смит, по-вашему, чего крутит? - Чего же ему крутить? - Может, вы и правы. Не обращайте внимания. Ну, я пошел. Плавание кончено. Никуда от этого не денешься. - И он добавил, взявшись за дверную ручку: - Я хотел вас всех повеселить, да не очень-то у меня это получилось. Ладно, пойду спать. Утро вечера мудренее. Так я считаю. 2 Я не питал чересчур радужных надежд, возвращаясь в страну, где царили страх и отчаяние, и все же, когда "Медея" входила в порт, вид знакомых мест меня обрадовал. Огромная махина Кенскоффа, навалившаяся на город, была, как всегда, наполовину в тени; новые здания возле порта, возведенные для международной выставки в так называемом современном стиле, поблескивали стеклами в лучах заходящего солнца. Прямо на меня смотрел каменный Колумб - здесь мы с Мартой назначали по ночам свидания, пока комендантский час не запирал нас в разных тюрьмах: меня в моей гостинице, ее в посольстве; мы не могли даже поговорить по телефону, - он не работал. Марта, бывало, сидела, в темноте в машине своего мужа и сигналила мне фарами, услышав шум мотора моего "хамбера". Интересно, нашла ли она за этот месяц - после того, как отменили комендантский час, - другое место свиданий и с кем? В том, что она нашла мне заместителя, я не сомневался. В наши дни на верность рассчитывать не приходится. Я был поглощен таким множеством нелегких дум, что совсем забыл о своих спутниках. Никаких вестей для меня из английского посольства не было, и я мог надеяться, что пока все обстоит благополучно. В иммиграционном пункте и на таможне царила обычная неразбериха. В порт прибыло только наше судно, однако под навесом собралось много народу: носильщики, шоферы такси, у которых неделями не бывало пассажиров, полиция, случайно забредший тонтон-макут в черных очках и мягкой шляпе и нищие, толпы нищих. Они просачивались в любую щель, как вода во время дождей. Какой-то безногий сидел под таможенной стойкой, как кролик в клетке, и молча протягивал руку. Ко мне сквозь толпу пробиралась знакомая фигура. Обычно он болтался на аэродроме, и я не ожидал встретить его здесь. Это был журналист, которого все звали Пьер Малыш, - метис в этой стране, где полукровки - аристократы, ожидающие своей очереди на гильотину. Кое-кто считал, что он связан с тонтонами, иначе как бы ему до сих пор удавалось избежать побоев, а то и чего-нибудь похуже? Однако в его светской хронике иногда попадались сатирические выпады - он все же был не лишен отваги, может быть, он рассчитывал, что полиция не читает между строк. Он схватил меня за руки, словно мы были закадычными друзьями, и заговорил по-английски: - Да это же мистер Браун, сам мистер Браун! - Как поживаете, Пьер Малыш? Он захихикал, стоя на носках остроносых туфель: Пьер был совсем маленького роста. Вот таким веселым я его и помнил, - он вечно смеялся. Его забавляло все, даже когда у него спрашивали, который час. Он был очень подвижен, и казалось, что он раскачивается от хохота, как мартышка на лиане. Я был уверен, что, когда настанет его час - а он должен был настать при том рискованном, вызывающем образе жизни, какой он вел, - Пьер Малыш засмеется в лицо палачу, как, говорят, смеются китайцы. - Рад вас видеть, мистер Браун. Как там - сверкают огни Бродвея? Мэрилин Монро, разливанное море виски, кабачки?.. - Он слегка отстал от века, потому что уже тридцать лет не ездил никуда дальше Кингстона на Ямайке. - Дайте-ка мне ваш паспорт, мистер Браун. А где багажные квитанции? - Он помахал ими над головой, продираясь сквозь толпу, и быстро уладил все формальности; он знал всех и каждого. Даже таможенник пропустил мой багаж, не открыв чемоданов. Пьер Малыш обменялся несколькими словами с тонтон-макутом у двери, и, когда я вышел, он уже подозвал такси. - Садитесь, садитесь, мистер Браун. Сейчас принесут ваш багаж. - Как тут у вас дела? - спросил я. - Как всегда. Тихо. - Комендантского часа больше нет? - А зачем нам комендантский час, мистер Браун? - В газетах писали, будто на севере орудуют повстанцы. - В каких газетах? В американских? Надеюсь, вы не верите тому, что пишут американские газеты? - Он сунул голову в дверь такси и сказал со своим странным смешком: - Вы себе и не представляете, мистер Браун, как я счастлив вас видеть! И я ему чуть было не поверил. - А почему? Разве я не здешний житель? - Конечно, вы здешний житель, мистер Браун. Вы - верный друг Гаити. - Он снова хихикнул. - А все-таки многие наши верные друзья нас недавно покинули. - Он слегка понизил голос. - Правительство было вынуждено забрать несколько пустовавших отелей. - Спасибо за предупреждение. - Нельзя же было бросить имущество на произвол судьбы. - Какая заботливость! А кто там теперь живет? Он захихикал: - Гости нашего правительства. - Неужели оно принимает гостей? - Была у нас польская миссия, но довольно быстро уехала. А вот и ваш багаж, мистер Браун. - А я успею добраться до "Трианона", пока не выключат свет? - Да, если поедете прямо. - А куда мне заезжать? Пьер Малыш хмыкнул. - Давайте я поеду с вами, мистер Браун. На дороге между Порт-о-Пренсом и Петионвилем много застав. - Ладно. Садитесь. Все что угодно, лишь бы обойтись без осложнений. - А что вы делали в Нью-Йорке, мистер Браун? Я ответил ему откровенно: - Пытался продать свою гостиницу. - Не вышло? - Не вышло. - В такой огромной стране - и не нашлось предприимчивых людей? - Вы же выслали их поенную миссию. Заставили отозвать посла. После этого трудно рассчитывать на доверие. Господи, совсем забыл! Со мной приехал кандидат в президенты. - Кандидат в президенты? Надо было меня предупредить. -