канавами дорогой, кучами щебня и остовом бульдозера, который никто не позаботился вытащить из грязи. Когда меня отпустили, я свернул направо и подъехал к владениям матушки Катрин. Кругом стояла такая тишина, что я даже засомневался, стоит ли выходить из машины. Длинная низкая хижина, похожая на конюшню, разделенную на стойла, предназначалась для любовных утех. В главном здании, где матушка Катрин принимала гостей и угощала их напитками, горел свет, но ни музыки, ни танцев не было слышно. На минуту мной овладело искушение сохранить верность Марте, и я чуть было не уехал. Но я слишком долго волочил свою обиду по этим ухабам, чтобы теперь повернуть назад, и я осторожно зашагал по неосвещенному участку, испытывая отвращение к себе. По глупости я поставил машину фарами к стене хижины, поэтому шел в полной тьме и сразу же споткнулся о вездеход с выключенными огнями. За рулем кто-то спал. Я снова чуть не повернул назад, потому что в Порт-о-Пренсе почти ни у кого не было "джипов", кроме тонтон-макутов, а если тонтон-макуты сегодня веселятся с девочками матушки Катрин, там не место посторонним. Но отвращение к себе толкало меня, и я шел дальше. Матушка Катрин услышала, как я спотыкаюсь, и вышла на порог с керосиновой лампой в руке. У нее было лицо доброй кормилицы из фильма о жизни в южных штатах и крошечная, хрупкая фигурка, когда-то, очевидно, очень красивая. Ее лицо не обманывало - это была самая добрая женщина, какую я знал в Порт-о-Пренсе. Она делала вид, что ее девочки - из хороших семейств и она только помогает им зарабатывать на карманные расходы, - в это легко верили, потому что она научила их прекрасно себя вести. Ее клиенты, пока они не забирались в стойла, тоже должны были соблюдать декорум; глядя, как танцуют пары, можно было подумать, что это выпускной бал в монастырской школе. Как-то раз, года три назад, я видел, как она вступилась за девушку, которую обидел хам. Я пил ром и услышал крик из каморки, которую мы звали стойлом, но, прежде чем я успел вмешаться, матушка Катрин схватила в кухне топор и ринулась в бой. Ее противник - вдвое выше ее ростом - был вооружен ножом и к тому же пьян. (У него, видно, в заднем кармане была припрятана фляжка, потому что матушка Катрин ни за что не отпустила бы девушку с пьяным.) Когда она влетела в комнату, пьяный бросился бежать, а позже, уходя, я увидел через кухонное окно, как она сидит с девушкой на коленях и баюкает ее, напевая что-то на своем непонятном patois, а та прижалась к ее худенькому плечу и спит. Матушка Катрин шепотом предупредила меня: - Здесь тонтон-макуты. - Всех девушек разобрали? - Нет, но та, которая вам нравится, занята. Я не был здесь два года, но она это помнила. И что еще удивительнее, девушка все еще была у нее, а ведь ей сейчас уже лет восемнадцать. Я не ожидал ее здесь найти и все же почувствовал огорчение. На склоне лет предпочитаешь старых друзей даже в борделе. - А как они сегодня, очень злые? - По-моему, нет. Охраняют какую-то важную персону. Это он сейчас с Тин-Тин. Я чуть было не ушел, но обида на Марту сидела во мне как заноза. - Все равно зайду, - сказал я. - Пить хочется. Дайте мне рому с кока-колой. - Кока-колы больше нет. Я забыл, что американская помощь прекратилась. - Ну, тогда рому с содовой. - У меня осталось несколько бутылок "Семерки". - Ладно. Давайте "Семерку". У входа в зал на стуле спал один из тонтон-макутов, темные очки свалились с носа на колени, и вид у него был довольно мирный. Ширинка на серых фланелевых брюках зияла, оторвалась пуговица. В открытую дверь я увидел четырех девушек в белых батистовых платьях с юбками колоколом. Они молча тянули через соломинки оранжад. Одна, взяв пустой стакан, отошла, она двигалась, раскачивая свой батистовый колокол плавно, как бронзовая балерина Дега. - А где же клиенты? - Все разбежались, когда приехали тонтон-макуты. Я увидел, что из-за столика у стены на меня уставился, словно с нашей первой встречи он так и не спускал с меня глаз, тот самый тонтон-макут, которого я встретил сначала в полиции, а потом на шоссе, где он разбивал стекло катафалка, чтобы вытащить гроб ancien ministre [бывшего министра (фр.)]. Его фетровая шляпа лежала на стуле, на шее был полосатый галстук бабочкой. Я ему поклонился и направился к другому столу. Он мне внушал страх, и я старался отгадать, какую же важную персону - еще более важную, чем этот заносчивый офицер, - услаждает сейчас Тин-Тин. И надеялся ради нее, что тот человек хотя бы не хуже этого подлеца. - Странно, что я вас повсюду встречаю, - сказал офицер. - А я так стараюсь не попадаться на глаза. - Чего вам здесь сегодня надо? - Рому с "Семеркой". Он сказал матушке Катрин, которая принесла мне на подносе бокал: - Вы же говорили, что у вас больше нет "Семерки"! Я заметил, что на подносе рядом с моим стаканом стоит пустая бутылка из-под содовой. Тонтон-макут взял мой стакан и отпил из него. - Это "Семерка". Можете принести ему ром с содовой. Вся "Семерка", какая у вас осталась, мне нужна для моего друга. - В баре темно. Наверно, перепутала бутылки. - Вам надо научиться делать различие между важными клиентами... - Он запнулся и решил все-таки соблюсти вежливость - ...и менее важными. Можете сесть, - разрешил он мне. Я было повернулся, чтобы уйти. - Можете сесть здесь. Садитесь. - Я послушался. - Вас остановили на заставе, обыскали? - Да. - А здесь, у дверей? Вас задержали у дверей? - Да, матушка Катрин. - А мой человек? - Он спал. - Спал? - Да. Я донес ему об этом, не моргнув глазом. Пусть тонтон-макуты истребляют друг друга. Меня удивило, что он промолчал и не двинулся с места. Он только тупо глядел сквозь меня своими черными, непроницаемыми окулярами. Наверно, что-то решал, но не хотел меня в это посвящать. Матушка Катрин принесла мне рому. Я отпил глоток. Ром был снова разбавлен "Семеркой". Она была смелая женщина. - Вы сегодня, я вижу, соблюдаете особые предосторожности, - сказал я. - Мне поручена охрана очень важного иностранца. Надо принять все меры, чтобы обеспечить его безопасность. А он попросил, чтобы его привезли сюда. - Думаете, его не опасно оставить с маленькой Тин-Тин? Или вы поставили охранника и в спальне, капитан? Простите, не знаю, какой у вас чин - капитан или майор? - Меня зовут капитан Конкассер. У вас есть чувство юмора. Я это ценю. И люблю, когда шутят. Шутки имеют политическое значение. Это отдушина для трусливых и бессильных. - Вы говорите, что привезли сюда важного иностранца, капитан. А утром мне показалось, что вы не любите иностранцев. - Лично я крайне низкого мнения о всех белых. Скажу откровенно - меня оскорбляет цвет их кожи, он напоминает мне сухой навоз. Но кое-кого из вас мы терпим, если вы полезны нашему государству. - Вы хотите сказать, Доктору? Он процитировал с едва приметным оттенком иронии: - Je suis le Drapeau Haltien, Uni et Indivisible. - Потом отпил рому. - Конечно, кое-кого из белых еще можно терпеть. У французов, например, хотя бы общая с нами культура. Я восхищаюсь Генералом. Президент написал ему письмо и предложил включить Гаити в Communaute de l'Europe [Европейский союз (фр.)]. - Он получил ответ? - Такие вещи быстро не делаются. Надо еще обсудить условия. Мы понимаем, что такое дипломатия. Мы не делаем таких грубых промахов, как американцы... и англичане. У меня навязчиво вертелась в мозгу фамилия Конкассер. Где-то я ее слышал. Что-то она мне напоминала. - Гаити по праву примыкает к третьей силе, - сказал капитан Конкассер. - Мы нерушимый бастион против нашествия коммунистов. Тут никакому Кастро не победить. Наши крестьяне преданы режиму. - Или запуганы до смерти. - Я выпил залпом ром, его разглагольствования легче было выносить на нетрезвую голову. - А ваша важная персона, видно, не торопится. - Он мне сказал, что у него долго не было женщины. - Капитан рявкнул на матушку Катрин: - Я требую, чтобы меня обслуживали! Понятно? - и топнул ногой: - Почему никто не танцует? - Бастион свободного мира, - сказал я. Четыре девушки поднялись из-за столика; одна завела патефон, и они принялись вертеться друг с дружкой в медленном, грациозном, старомодном танце. Их широкие юбки раскачивались, как серебряные кадильницы, обнажая ноги, стройные и золотистые, как у молодых ланей; они ласково улыбались друг другу, слегка откинувшись назад. Эти девушки были красивы и неотличимы, как птицы одного полета. Трудно было себе представить, что они продажны. Как все остальные. - Конечно, свободный мир лучше платит, - сказал я, - и к тому же в долларах. Капитан Конкассер заметил, куда я смотрю: черные стекла не мешали ему быть бдительным. - Хотите девочку? Угощаю. Вон той маленькой с цветком в волосах, Луизой. Она на нас не смотрит. Робеет, боится, что я приревную. Ревновать putain! [проститутку (фр.)] Какая чушь! Если я прикажу, она вас прекрасно обслужит. - Мне не нужна женщина. - Его мнимое великодушие не могло меня обмануть. Он хотел кинуть putain белому, как кость собаке. - Зачем же вы сюда пришли? Вопрос был законный. Я пробормотал: "Мне расхотелось", - глядя, как кружатся девушки, достойные лучшей участи, чем этот сарай, простенький бар и старые рекламы кока-колы. - А вы не боитесь коммунистов? - спросил я. - Ну, они нам не опасны. А если опасность появится, американцы высадят морскую пехоту. Конечно, у нас в Порт-о-Пренсе тоже есть коммунисты. Мы знаем их имена. Но они не опасны. Собираются по нескольку человек, изучают Маркса. А вы коммунист? - Как же я могу быть коммунистом? Я - владелец отеля "Трианон". Зарабатываю на американских туристах. Я капиталист. - Тогда вас можно считать нашим, - сказал он даже с неким подобием любезности. - Если бы, конечно, не ваш цвет кожи. - Зачем же меня так оскорблять? - Цвет кожи не выбирают, - сказал он. - Нет, не причисляйте меня к своим. Когда капиталистическая страна становится чересчур гнусной, она может оттолкнуть даже капиталистов. - Капиталист всегда поддержит, если ему дать двадцать пять процентов прибыли. - И проявить хоть немножко человечности. - Вы рассуждаете, как человек религиозный. - Да, может быть. Как религиозный человек, потерявший веру. Но разве вы не боитесь, что и ваши капиталисты могут потерять веру? - Они теряют жизнь, но не веру. Их вера - это деньги. Они сохраняют ее до последнего вздоха и оставляют в наследство детям. - А ваша важная персона, он преданный вам капиталист или правый политический деятель? Пока Конкассер звякал в стакане кубиками льда, я, кажется, вспомнил, от кого я о нем слышал. О нем рассказывал Пьер Малыш, даже с каким-то суеверным страхом. Этот Конкассер отобрал у американской водопроводной фирмы, после того как ее служащие были эвакуированы и американцы отозвали своего посла, все насосы и землеройки и отправил на стройку в горной деревушке у Кенскоффа, которая велась по его проекту. Проект был дичайший, и строительство далеко не пошло - рабочие в конце месяца разбежались, потому что им не платили; говорят, что к тому же у Конкассера начались нелады с главой тонтон-макутов, который хотел получить свою долю. В память о его безумной затее на склоне Кенскоффа и посейчас стоят четыре бетонные колонны и цементный пол, уже потрескавшийся от солнца и дождей. Быть может, важная персона, которая сейчас забавлялась с Тин-Тин, - какой-нибудь банкир, пообещавший дать ему кредит? Но какой же банкир, если он в здравом уме, согласится дать заем на постройку искусственного катка на склоне Кенскоффа в стране, откуда сбежали все туристы? - Нам нужны инженеры, пусть даже белые инженеры, - сказал Конкассер. - Император Кристоф обходился без них. - Мы люди более современные, чем Кристоф. - И поэтому строите каток вместо замков? - Мне надоело ваше нахальство, - сказал капитан Конкассер, и я понял, что зашел слишком далеко. Я задел его за живое и сам испугался. Если бы мне больше повезло с Мартой, я бы не так провел этот вечер; теперь я уже давно спал бы в своей постели и меня ничуть не касалась бы ни политика, ни коррупция власть имущих. Капитан вынул из кобуры револьвер и положил его на стол рядом с пустым стаканом. Он уронил подбородок на рубашку в белую и синюю полоску и мрачно молчал, словно взвешивая все "за" и "против" выстрела прямо в лоб. На его месте я не видел бы никаких "против". Но тут подошла матушка Катрин, встала за моей спиной и поставила на стол два стакана с ромом. - Ваш приятель провел уже больше получаса с Тин-Тин, - сказала она. - Ему пора... - Ему должно быть предоставлено столько времени, сколько понадобится, - заявил капитан. - Он - важное лицо. Очень важное лицо. - В уголках его рта собралась пузырьками слюна, совсем как у гадюки. Он дотронулся кончиками пальцев до револьвера. - Искусственный каток - это очень современно. - Его пальцы так и бегали между ромом и револьвером. Я обрадовался, когда они схватили стакан. - Ледяной каток - это шикарно. Это последний крик. - Вы заплатили за полчаса, - повторила матушка Катрин. - По моим часам - еще не время, - ответил капитан. - А что вы теряете? Других посетителей ведь нет. - А мсье Браун? - Не сегодня, - сказал я. - Я не решусь идти по стопам такого важного гостя. - Чего же вы здесь торчите? - спросил капитан. - Пить хочу. И потом - из любопытства. Мы ведь в Гаити теперь не так часто видим знатных иностранцев. Он дает деньги на ваш каток? - Капитан бросил взгляд на револьвер, но минутная вспышка, которая грозила опасностью, тут же прошла. Остались только ее приметы, как следы болезни: кровавая жилка на желтом белке глаза да съехавший набок полосатый галстук. - Вряд ли удобно, чтобы ваш знатный иностранец, вернувшись, обнаружил здесь труп белого. Это может испортить вам все дело. - Что же, время терпит... - мрачно констатировал он, и вдруг лицо его разверзла улыбка, словно трещина в бетоне пресловутого катка. Улыбка любезная и даже заискивающая. Он вскочил; за моей спиной хлопнула дверь, я обернулся и увидел Тин-Тин, всю в белом, которая тоже улыбалась, скромно, как невеста у входа в храм. Но они с Конкассером улыбались не друг другу, а важному гостю, который вел ее под руку. Это был мистер Джонс. - Джонс! - воскликнул я. Его лицо еще украшали боевые шрамы, но сейчас они были аккуратно заклеены липким пластырем. - Кого я вижу! Браун! - сказал он и, подойдя, горячо пожал мне руку. - Приятно встретиться со старой гвардией, - сказал он, словно мы были ветеранами предпоследней войны и впервые с тех пор встретились на полковом сборе. - Мы же виделись только вчера, - сказал я и заметил, что он несколько смущен. Стоило Джонсу вывернуться из какого-нибудь неприятного положения, как он тут же об этом забывал. Он объяснил капитану Конкассеру: - Мы с мистером Брауном вместе плыли на "Медее". А как поживает мистер Смит? - Да так же, как вчера, когда он у вас был. Очень о вас беспокоится. - Обо мне? Почему? - И сказал: - Извините. Я вас еще не представил моей юной подруге. - Мы с Тин-Тин хорошо знакомы. - Вот и чудесно, чудесно! Садитесь, дорогая, мы все вместе пропустим по маленькой. - Он пододвинул ей стул, а потом, взяв меня под руку, отвел чуть-чуть в сторонку и сказал, понизив голос: - Понимаете, вся та история - уже вчерашний день. - Я рад, что вы так быстро выкарабкались. Он туманно объяснил: - Помогла моя записка. Я на это и рассчитывал. В общем, я не очень волновался. Обе стороны допустили ошибки. Но мне бы не хотелось, чтобы девочки это знали. - Поверьте, они бы вам только посочувствовали. Но неужели он не знает? - О да, но ему приказано держать язык за зубами. Завтра я бы непременно вам все рассказал, но сегодня мне просто позарез было нужно сюда... Значит, вы уже знакомы с Тин-Тин? - Да. - Прелестная девушка. Я рад, что ее выбрал. Капитан хотел, чтобы я взял ту, с цветком. - Не думаю, чтобы вы заметили особую разницу. Матушка Катрин держит лакомый товар. А что у вас общего с ним) - Мы тут вместе обстряпали одно дельце. - Неужели искусственный каток? - Нет. При чем тут каток? - Будьте осторожны, Джонс. Это опасный субъект. - Не беспокойтесь, - сказал Джонс. - Я не маленький. Мимо нас прошла матушка Катрин с подносом, заставленным бутылками рома и, видимо, последними запасами "Семерки". Джонс схватил с подноса стакан. - Завтра они подыщут для меня какую-нибудь колымагу. Я к вам заеду, как только ее получу. - Он помахал Тин-Тин, а капитану крикнул: - Salut [привет (фр.)]. Мне здесь нравится, - добавил он. - По-моему, фортуна наконец мне улыбнулась. Я вышел из зала с приторным вкусом от выпитой "Семерки" во рту. Проходя мимо, я потряс за плечо стража у двери - надо ведь хоть кому-то оказать добрую услугу! Я ощупью обошел вездеход и добрался до своей машины; вдруг я услышал за спиной шаги и отпрянул в сторону, подумав, что капитан все-таки решил постоять за честь своего катка. Но это была всего-навсего Тин-Тин. - Я им сказала, что пошла faire pipi [сделать пипи (фр.)], - сообщила она. - Как поживаешь, Тин-Тин? - Очень хорошо, а вы? - Ca marche [ничего (фр.)]. - А вы не хотите немножко обождать в машине? Они скоро уедут. Англичанин уже tout-a-fait epuise [совсем выбился из сил (фр.)]. - Не сомневаюсь, но я устал. Мне надо домой. Скажи, Тин-Тин, он тебя не обижал? - О, нет. Он мне понравился. Очень понравился. - А что тебе в нем так уж понравилось? - Он меня насмешил, - сказала она. Эту же фразу, к вящему моему огорчению, я услышал снова, но уже при других обстоятельствах. За мою беспорядочную жизнь я научился многим фокусам, но смешить я так и не умею. ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 Джонс исчез на какое-то время так же бесследно, как труп министра социального благоденствия. Никто так и не узнал, куда делся труп, хотя кандидат в президенты предпринял попытку это выяснить. Он проник в канцелярию нового министра, где его приняли деловито и вежливо. Пьер Малыш не пожалел сил, чтобы раструбить о нем как о "сопернике Трумэна", а новый министр краем уха слыхал о Трумэне. Министр был маленький толстенький человечек; он неведомо почему щеголял значком американской студенческой корпорации, зубы у него были крупные, белые и редкие, словно надгробные плиты, заготовленные для куда более просторного кладбища. Через его письменный стол доносился странный запах, будто одну могилу забыли засыпать землей. Я сопровождал мистера Смита на случай, если понадобится переводчик, но новый министр свободно говорил по-английски, правда, с таким американским акцентом, что в какой-то мере оправдывал свой значок. (Потом я узнал, что министр некоторое время служил посыльным в американском посольстве. Его производство в министры было бы редким примером выдвижения из низов, если бы в промежутке он не подвизался у тонтон-макутов адъютантом по особым поручениям при полковнике Грасиа, известном под кличкой Толстяк Грасиа.) Мистер Смит принес извинение в том, что его рекомендательное письмо адресовано доктору Филипо. - Бедняга Филипо, - сказал министр, и я подумал, что мы услышим наконец официальную версию о его кончине. - Что с ним случилось? - спросил мистер Смит с похвальной прямотой. - Боюсь, мы этого никогда не узнаем. Он был человек угрюмый, со странностями, и, должен вам сказать, профессор, с финансами у него не все в порядке. Было там одно дельце с водопроводной колонкой на улице Дезэ... - Вы намекаете, что он покончил самоубийством? Я недооценил мистера Смита. Ради высокой идеи он мог и схитрить, сейчас он решил не открывать своих карт. - Может, и так. А может, он стал жертвой народного гнева. Мы, гаитяне, привыкли расправляться с тиранами по-своему. - Разве доктор Филипо был тираном? - Люди с улицы Дезэ не простили ему этого надувательства с водой. - А теперь водопровод пустят? - спросил я. - Это будет одним из моих первых мероприятий, - взмахом руки он обвел папки на полках у себя за спиной, - но, как видите, забот у меня немало. Я заметил, что остальные скрепки на многих из его "забот" заржавели от длинной череды дождливых сезонов: видно, "заботам" этим еще долго суждено здесь лежать. Мистер Смит умело возобновил атаку: - Значит, о докторе Филипо все еще нет никаких известий? - Как выражались у вас в военных сводках, "пропал без вести, есть опасения, что убит". - Но я был на его похоронах, - сказал мистер Смит. - Где? - На его похоронах. Я наблюдал за министром. Он ничуть не смутился. Издав отрывистый лай, который должен был обозначать смех (мне вспомнился французский бульдог), он заявил: - Никаких похорон не было. - Да, их прервали. - Вы и представить себе не можете, профессор, как клевещут на нас наши враги. - Я не профессор и видел гроб собственными глазами. - Гроб был набит камнями, профессор... простите, мистер Смит. - Камнями? - Точнее говоря, кирпичами. Их привезли из Дювальевиля, где мы строим наш прекрасный новый город. Крадеными кирпичами. Мне бы хотелось показать вам как-нибудь Дювальевиль, если вы выберете утром время. Это наш ответ на постройку города Бразилиа. - Но при этом присутствовала его жена. - Бедная женщина, она - надеюсь, помимо своей воли, - стала игрушкой в руках бессовестных людей. Владельцы похоронного бюро арестованы. Я отдал должное его находчивости и воображению. Мистер Смит был на время усмирен. - Когда их будут судить? - спросил я. - Следствие займет некоторое время. Заговор широко раскинул свои щупальца. - Значит, это вранье, будто труп доктора Филипо во дворце? Говорят, его превратили в упыря и заставляют работать по ночам? - Все это только суеверия, мистер Браун. К счастью, наш президент избавил страну от суеверий. - В таком случае ему удалось то, что не удалось иезуитам. Мистер Смит нетерпеливо нас прервал. Он сделал все, что мог, для доктора Филипо, и теперь его внимание целиком занимала его миссия. Ему вовсе не хотелось настраивать против себя министра неуместными разговорами об упырях и суевериях. Министр весьма благосклонно слушал его, выводя карандашом какие-то каракули. Это не означало, что он не слушал, - я заметил, что он чертил больше знаки процентов и плюсы; минусов там не было. Мистер Смит говорил о здании, где разместится ресторан, кухня, библиотека и лекционный зал. Следовало бы оставить место и для будущих пристроек. Со временем можно будет подумать даже о театре и кино; вегетарианское общество мистера Смита уже и теперь могло снабжать документальными фильмами, и он надеется, что вскоре - если им будут предоставлены возможности - появится школа вегетарианской драматургии. - А пока, - заметил он, - мы всегда можем опереться на Бернарда Шоу. - Грандиозный проект, - признал министр. Мистер Смит жил в республике уже неделю. Он видел, как похищали труп доктора Филипо; я возил его на машине по самым нищим кварталам. Вопреки моему совету он в то утро сам пошел на почту за марками. Я сразу же потерял его в толпе, а когда нашел, оказалось, что он ни на шаг не продвинулся к guichet [окошко (фр.)]. Его взяли в оборот два одноруких и три одноногих калеки. Двое пытались всучить ему грязные, захватанные конверты с аннулированными гаитянскими марками; остальные откровенно попрошайничали. А какой-то безногий устроился у его колен и выдернул шнурки из ботинок, чтобы их почистить. Увидев, что собралась толпа, пробовали протиснуться поближе и другие. Молодой парень с дырой вместо носа, опустив голову, пытался протаранить себе дорогу в самую гущу. Безрукий поднимал над толпой две розовые, словно полированные, культи, демонстрируя иностранцу свои увечья. Это была обычная тут сцена, вот разве что иностранцы стали редкостью. Мне пришлось пустить в ход силу, чтобы пробиться к нему, и моя рука ненароком наткнулась на жесткую безжизненную культю, словно на резиновую дубинку. Я отвел ее в сторону и почувствовал к себе отвращение, словно оттолкнул страждущего. Я даже подумал, а что сказали бы обо мне отцы св.Пришествия? Так глубоко коренятся в нас привычки и верования нашего детства. Я потратил минут пять, чтобы вызволить мистера Смита, но шнурков своих он лишился. Прежде чем идти к министру социального благоденствия, нам пришлось зайти к Хамиту и купить другие шнурки. Мистер Смит сказал министру: - Конечно, наш центр не будет давать прибылей, но зато мы обеспечим работой библиотекаря, секретаря, бухгалтера, повара, официантов... а со временем, я надеюсь, и билетерш в кино... По меньшей мере человек двадцать. Киносеансы будут просветительные, бесплатно. Что касается театра... Что ж, не стоит так далеко заглядывать вперед. Все вегетарианские продукты будут поставляться по себестоимости, а книги - тоже бесплатно. Я слушал его с изумлением. Он был по-прежнему во власти своей мечты. Действительность не могла ее поколебать. Даже сцена на почте ее не омрачила: гаитяне, избавленные от кислотности, нищеты и страстей, вскоре радостно примутся за ореховые котлеты. - Новый город Дювальевиль, очевидно, нам подойдет, - продолжал мистер Смит. - Я не противник современной архитектуры, - вовсе нет. Новые идеи нуждаются в новых формах, а я хочу поделиться с вашей республикой новой идеей. - Это, пожалуй, можно устроить, - сказал министр, - там есть свободные участки. - Он начертил на листе ряд маленьких крестиков: одни плюсы. - У вас, несомненно, большие средства. - Я думал, что совместное предприятие, вместе с вашим правительством... - Вы, конечно, понимаете, мистер Смит, что мы не социалистическое государство. Мы верим в свободное предпринимательство. Подряд на строительство будет дан с торгов. - Резонно. - Окончательное решение, конечно, за правительством. Дело ведь не только в том, кто предложит самую низкую смету. Надо принять во внимание и планировку города. Санитарные условия тоже имеют, как вы знаете, первейшее значение. Поэтому я думаю, что скорее всего вашим проектом займется министерство социального благоденствия. - Отлично, - заметил мистер Смит. - В таком случае я буду иметь дело с вами. - Позднее нам, конечно, придется посоветоваться с казначейством. И с таможенниками. Весь импорт проходит через таможню. - Но ведь у вас не взимается пошлина с продуктов питания? - А кинофильмы?.. - Просветительные фильмы? - Знаете что, обсудим все это потом. Раньше всего надо выбрать участок. И определить его стоимость. - А вы не думаете, что правительство могло бы выделить нам участок безвозмездно? Поскольку мы вложим деньги в строительные работы. Я полагаю, что земля здесь вряд ли особенно дорога. - Земля принадлежит народу, а не правительству, мистер Смит, - заметил министр с мягкой укоризной. - А впрочем, вы увидите, что для нового Гаити нет ничего невозможного. Если хотите знать мое мнение, я бы со своей стороны предложил внести за участок сумму, равную стоимости строительства... - Но это же ерунда, - сказал мистер Смит. - Одно к другому не имеет никакого отношения. - ...которая будет возвращена по окончании работ. - Значит, вы полагаете, что участок предоставят бесплатно? - Совершенно бесплатно. - Тогда я не понимаю, для чего нужен этот залог. - Для обеспечения оплаты рабочих, мистер Смит. Многие иностранные предприятия неожиданно лопались, и в платежный день рабочий не получал ни гроша. Для бедной семьи это настоящая трагедия. А у нас в Гаити все еще много бедных семей. - Может быть, гарантия банка... - Наличные всегда лучше, мистер Смит. Гурды - устойчивая монета уже не один десяток лет, а вот у доллара положение напряженное... - Мне придется написать домой, в мой комитет. Сомневаюсь... - Напишите домой, мистер Смит, и скажите им, что наше правительство приветствует все прогрессивные начинания и сделает все, что в его силах. Министр поднялся из-за стола, давая понять, что беседа окончена; его широкая зубастая улыбка показывала, что он считает разговор плодотворным для обеих заинтересованных сторон. Он даже обнял мистера Смита за плечи, подтверждая, что они теперь соратники в великом деле прогресса. - А участок? - У вас будет большой выбор, мистер Смит. Может, где-нибудь возле собора? Или колледжа? Или театра? Вы сможете выбрать любой, лишь бы это вписывалось в пейзаж Дювальевиля. Такой красивый город. Вот увидите. Я сам вам его покажу. Завтра я, к сожалению занят. Делегации одолевают. Ничего не поделаешь - демократия, но вот в четверг... В машине мистер Смит сказал: - Он, кажется, всерьез заинтересовался этим проектом. - Будьте поосторожнее с залогом. - Но ведь его возвратят? - Только по окончании строительства. - А что вы думаете насчет кирпичей в гробу? Как вам кажется, это правда? - Нет. - В конце концов, - сказал мистер Смит, - ведь никто не видел тела доктора Филипо своими глазами. Не стоит судить чересчур поспешно. С тех пор как я был в посольстве, прошло уже несколько дней, а я ничего не слышал о Марте, и это меня беспокоило. Я снова и снова мысленно разыгрывал ту сцену, стараясь припомнить, были ли произнесены роковые слова, но, по-моему, ничего такого сказано не было. Когда наконец от нее пришла короткая сухая записка, я вздохнул с облегчением. Хоть и не без досады: Анхелу стало лучше, боли прошли, она может встретиться со мной, если я захочу, у памятника. Я отправился на свидание и выяснил, что ничего не изменилось. Но даже и то, что все было по-прежнему, даже ее нежность обижали меня. Ну да, теперь, когда ей удобно, она готова мне отдаться... - Мы не можем жить в машине, - сказал я. - Я тоже много об этом думала. Мы совсем изведемся, если будем все время прятаться. Я готова поехать в "Трианон", лишь бы не попасться на глаза твоим постояльцам. - Сейчас Смиты наверняка уже спят. - Поедем на всякий случай в разных машинах... Я всегда могу сказать, что привезла тебе записку от мужа. Приглашение. Что-нибудь в этом роде. Ты поезжай вперед. Я выеду минут через пять. Я ожидал, что мы будем препираться всю ночь, как вдруг дверь, в которую я так долго ломился, распахнулась. Я прошел в эту открытую дверь и почувствовал только разочарование. Она хитрее меня, подумал я. И опытнее, знает что к чему. Смиты меня удивили. Когда я приехал в гостиницу, они еще не ложились спать: слышно было, как звякают ложки, консервные банки, доносились приглушенные голоса. Сегодня, как назло, они решили поужинать своим истролом и бармином на веранде. Я иногда гадал, о чем они говорят, когда остаются одни. Перебирают в памяти былые битвы? Я поставил машину и остановился внизу, прислушиваясь. - Детка, ты уже положила две ложки, - раздался голос мистера Смита. - Нет, что ты! И не думала. - А ты сперва попробуй, сама увидишь. Ее молчание подтвердило, что он оказался прав. - Я часто задаю себе вопрос, - сказал мистер Смит, - куда девался тот бедняк, который спал в бассейне в ту ночь, когда мы приехали. Помнишь, детка? - Конечно, помню. И очень жалею, что не спустилась к нему, - ответила миссис Смит. - На следующий день я спросила о нем Жозефа, но, по-моему, он мне наврал. - Наврал, детка? Ну что ты, просто он тебя не понял. Я поднялся по ступенькам, и они поздоровались со мной. - Вы еще не спите? - задал я глупый вопрос. - Мистер Смит запустил свою переписку, и нам пришлось покорпеть. Я не знал, как поскорее спровадить их до приезда Марты. - Зря вы так поздно засиживаетесь, - сказал я. - Ведь завтра утром министр повезет вас в Дювальевиль. Выедем рано. - Ничего, - сказал мистер Смит. - Жена не поедет. Я не хочу, чтобы она тряслась по таким дорогам на солнцепеке. - Раз ты можешь ехать, могу и я. - Мне поневоле приходится ехать, детка. А тебе незачем. Ты сможешь подогнать свои занятия французским по самоучителю. - Но и вам нужно выспаться, - вставил я. - Я вообще мало сплю, мистер Браун. Помнишь, детка, вторую ночь в Нашвилле?.. Я заметил, что Нашвилл то и дело всплывает в их воспоминаниях - может быть, потому, что это была их самая славная битва. - Знаете, кого я видел сегодня в городе? - спросил мистер Смит. - Кого? - Мистера Джонса. Он выходил из дворца с каким-то толстяком в военной форме. Часовой отдал им честь. Я, правда, не думаю, что он отдавал честь мистеру Джонсу. - Ему видно, повезло, - заметил я. - Из тюрьмы прямо во дворец! Это даже лучше, чем из хижины - в Белый дом. - Я всегда считал, что мистер Джонс - человек незаурядный. Очень рад, что он пошел в гору. - Только бы не на чужом горбу... Даже от такого легкого неодобрения по адресу ближнего лицо мистера Смита сразу окаменело. Он нервно помешивал свой истрол, у меня появилось сильное искушение рассказать ему о телеграмме, полученной капитаном "Медеи". Может быть, страстная вера в непорочность мира - все-таки признак слабости? От искушения меня спас шум подъезжающей машины, и через минуту по ступеням поднялась Марта. - Смотрите, это же очаровательная миссис Пинеда! - с облегчением воскликнул мистер Смит. Он вскочил и принялся ее усаживать. Марта посмотрела на меня с отчаянием. - Уже поздно, - сказала она. - Я только на минутку, привезла вам записку от мужа... Она достала из сумочки конверт и сунула мне. - Выпейте немножко виски, - сказал я. - Нет, нет. Мне действительно нужно домой. Миссис Смит заметила - по-моему, чуточку сухо, но, может быть, мне это только почудилось: - Не торопитесь из-за нас, миссис Пинеда. Мы с мистером Смитом идем спать. Пошли, голубчик. - Мне все равно пора домой. Понимаете, у моего сына свинка... - И чего вдруг она пустилась в объяснения? - Свинка? - переспросила миссис Смит. - Да, это неприятно, миссис Пинеда. В таком случае вы, конечно, торопитесь поскорее домой. - Я провожу вас до машины, - сказал я и увел Марту. Мы проехали до конца аллеи и остановились. - Что случилось? - спросила Марта. - Зря ты дала мне письмо, адресованное тебе, да еще моим почерком. - Я растерялась. Но у меня в сумке не было другого. Разве она могла заметить? - Она все замечает. Не то что ее муж. - Прости. Что же теперь делать? - Подождем, пока они лягут. - А потом крадучись поднимемся наверх и увидим, как дверь отворяется и миссис Смит... - Они на другом этаже. - Тогда мы наверняка встретим ее на площадке. Не могу. - Еще одна встреча испорчена. - Милый, в тот вечер, когда ты вернулся, у бассейна... Я так хотела... - Они все еще живут в номере-люкс "Джон Барримор" над самым бассейном. - Мы можем спрятаться под деревьями. Свет повсюду потушен. Сейчас темно. Даже миссис Смит в темноте ничего не увидит. Непонятно почему, но мне вдруг расхотелось. - Москиты... - начал я, пытаясь оправдать свою неохоту. - Черт с ними, с москитами. В прошлый раз мы поссорились потому, что заупрямилась она. Теперь наступил мой черед. Я подумал с досадой: ее дом нельзя осквернять, а чем мой хуже? Но потом я подумал: что можно здесь осквернить? Труп в бассейне? Мы вышли из машины и направились к бассейну, стараясь как можно меньше шуметь. В номере-люкс "Барримор" еще горел свет, и тень одного из Смитов промелькнула на москитной сетке, которой было затянуто окно. Мы легли в неглубокий овражек под пальмами, словно трупы в братскую могилу, и я вспомнил еще одну смерть - Марселя, повесившегося на люстре. Ни я, ни она не умерли бы от любви. Мы погоревали бы, разошлись и нашли бы другую любовь. Наша стихия - комедия, а не трагедия. Среди деревьев носились светлячки и бросали дрожащий свет на мир, в котором мы были чужими. Мы - белые - были здесь слишком далеко от родного дома. Я лежал так же неподвижно, как Monsieur le Ministre [господин министр (фр.)]. - В чем дело, родной? Ты на меня за что-нибудь сердишься? - Нет. - Ты меня не хочешь, - покорно сказала она. - Не здесь. Не сейчас. - В прошлый раз я тебя рассердила. Но я хотела это загладить. - Я так и не рассказал тебе, что произошло в ту ночь. Почему я отослал тебя с Жозефом. - Я думала, ты не хотел, чтобы меня видели Смиты. - Доктор Филипо лежал мертвый в бассейне, вон там, совсем рядом. Где сейчас лунный блик... - Его убили? - Он перерезал себе горло. Чтобы не попасть в руки тонтон-макутам. Она слегка отстранилась. - Понимаю. Боже мой, до чего ужасно все, что здесь происходит. Живешь точно в кошмаре. - Только кошмары здесь стали реальностью. Гораздо большей реальностью, чем мистер Смит с его вегетарианским центром. Большей реальностью, чем мы с тобой. Мы тихо лежали рядом в нашей могиле, и я любил ее так, как никогда не любил в "пежо" или в спальне над лавкой Хамита. Слова сблизили нас больше, чем любые прикосновения. - Я завидую тебе и Луису, - сказала она. - Вы во что-то верите. Еще можете что-то объяснить себе. - Ты думаешь? Ты думаешь, что я еще во что-то верю? - Мой отец тоже верил, - сказала она (впервые в разговоре со мной она упомянула об отце). - Во что? - спросил я. - В лютеранского бога, - сказала она. - Он был лютеранином. Набожным лютеранином. - Счастливый человек, если он во что-то верил. - А люди в Германии тоже перерезали себе глотки, чтобы не попасть к нему в руки. - Ничего тут нет странного. Так устроена жизнь. Жестокость - как прожектор. Она шарит, нащупывая жертву. Мы ускользаем от нее только на время. Сейчас мы с тобой прячемся от нее под пальмами. - Вместо того чтобы действовать? - Вместо того чтобы действовать. Она сказала: - Тогда я, кажется, предпочитаю отца. - Ну уж нет. - Ты о нем знаешь? - Мне рассказал твой муж. - Он по крайней мере не был дипломатом. - Или хозяином гостиницы, который зависит от туристов? - В этом нет ничего дурного. - Капиталистом, который только и ждет, чтобы в страну опять потекли доллары... - Ты говоришь, как коммунист. - Иногда я жалею, что я не коммунист. - Но ведь вы с Луисом католики... - Да, нас обоих воспитали иезуиты, - сказал я. - Они научили нас размышлять, и мы по крайней мере знаем, какую играем сейчас роль. - Сейчас? Мы долго лежали, крепко обнявшись. Порой мне кажется, что это были наши самые счастливые минуты. Впервые мы доверили друг другу нечто большее, чем свои тела. На следующий день мы отправились в Дювальевиль - мистер Смит, я и министр; за рулем сидел тонтон-макут - может быть, он должен был нас охранять, может быть, за нами шпионить, а может быть, помогать нам пробираться через заставы; это была дорога на север, по которой, как надеялось большинство жителей Порт-о-Пренса, в один прекрасный день придут танки из Санто-Доминго. И я подумал: что толку тогда будет от трех захудалых милиционеров у дорожной заставы? На рынок в столицу направлялись сотни женщин, они сидели, свесив ноги, на своих bourriques [осликах (фр.)] и смотрели по сторонам на поля, не обращая на нас никакого внимания: для них мы не существовали. Проносились автобусы, выкрашенные красными, желтыми и голубыми полосами. В стране могло не хватать еды, но зато красок было хоть отбавляй. Склоны гор одевали темно-синие тени, море отсвечивало золотом и зеленью. Зелень была повсюду, все ее оттенки: ядовитая бутылочная зелень сизаля, пересеченная черными полосами; бледная зелень банановых деревьев, желтевших на макушке под цвет песка на кромке тихого зеленого моря. В стране буйствовали краски. По скверной дороге на бешеной скорости промчалась большая американская машина, обдав нас пылью, - и только пыль была бесцветной. Министр вытащил ярко-красный носовой платок и протер глаза. - Salauds! - воскликнул он. Мистер Смит пригнулся к моему уху и прошептал: - Вы видели, кто проехал? - Нет. - По-моему, один из них был мистер Джонс. Но я мог и ошибиться. Они ехали так быстро. - Ну, это маловероятно, - сказал я. На плоской неприглядной равнине между горами и морем построили несколько белых однокомнатных коробок, цементированную спортивную площадку