ание, прерываемое лишь раскатами грома за окном. Я недоумевал, зачем он меня вызвал, но, лишь после того как мадам Ферри снова пришла и ушла, я узнал это: - Я получил ответ от Филипо. - Хорошо, что ответ пришел вам, а не Хамиту. - Он сообщает, что будет в назначенном месте три ночи подряд на будущей неделе. Начиная с понедельника. - На кладбище? - Да. В эти ночи луны почти не будет. - А вдруг не будет и грозы? - Вы когда-нибудь видели, чтобы в это время года три ночи кряду не было грозы? - Нет. Но мой пропуск действителен только на один день. Понедельник. - Это пустяки. Мало кто из полицейских умеет читать. Высадив Джонса, поезжайте дальше. Если что-нибудь сорвется и вас возьмут на подозрение, я постараюсь предупредить вас в Ле-Ке. Оттуда вы, может, сумеете бежать на рыбачьей лодке. - Дай бог, чтобы ничего не сорвалось. Я вовсе не хочу бежать. Вся моя жизнь здесь. - Вам надо проехать Пти-Гоав, пока идет гроза, не то там непременно обыщут машину. После Пти-Гоав можете спокойно ехать до Акена, а там вы уже будете одни. - До чего обидно, что у меня нет вездехода. - Да, обидно. - А как насчет часовых у посольства? - О них не беспокойтесь. Во время грозы они пойдут пить ром в кухню. - Надо предупредить Джонса, чтобы он был готов. Боюсь, как бы он не пошел на попятный. Доктор Мажио сказал: - Вы не должны ходить в посольство до самого отъезда. Я зайду туда завтра - лечить Джонса. Свинка в его возрасте - опасная болезнь: может вызвать неспособность к деторождению и даже половое бессилие. Такой долгий инкубационный период после болезни ребенка вызвал бы подозрение у врача, но слуги этого не поймут. Мы его изолируем, обеспечим ему полный покой. Вы вернетесь из Ле-Ке задолго до того, как узнают о его побеге. - А вы, доктор? - Я лечил его, пока в этом была необходимость. Этот период - ваше алиби. А моя машина не выедет из Порт-о-Пренса - вот мое алиби. - Надеюсь, что он хоть стоит того, на что мы идем. - Поверьте, я тоже на это надеюсь. Надеюсь от души. 3 На следующий день Марта сообщила запиской, что Джонс заболел и доктор Мажио опасается осложнений. Она сама ухаживает за больным и не может отлучиться из посольства. Это была записка, предназначенная для посторонних глаз, записка, которую следовало положить на видное место, и все-таки у меня сжалось сердце. Ведь могла же она незаметно намекнуть, хотя бы между строк, что любит меня. Опасности подвергался не только Джонс, но и я, однако обществом ее в те последние дни наслаждался он. Я представлял себе, как Марта сидит у него на кровати и он ее смешит, как смешил когда-то Тин-Тин в стойле матушки Катрин. Суббота пришла и прошла, потом наступило нескончаемое воскресенье. Мне не терпелось как можно скорее со всем этим развязаться. В воскресенье днем, когда я читал на веранде, к гостинице подъехал капитан Конкассер - я позавидовал, что у него есть вездеход. Шофер с большим животом и полным ртом золотых зубов - тот, что раньше обслуживал Джонса, - сидел рядом с Конкассером, оскалившись, как обезьяна в зоологическом саду. Конкассер не вышел из машины; оба они уставились на меня сквозь черные очки, а я, в свою очередь, уставился на них, но у них было преимущество - мне не видно было, как они моргают. После долгого молчания Конкассер произнес: - Я слышал, будто вы едете в Ле-Ке. - Да. - Когда? - Надеюсь, завтра. - Ваш пропуск выдан на краткий срок. - Знаю. - День туда, день назад и одна ночь в Ле-Ке. - Знаю. - У вас должно быть важное дело, если вы решились на такую утомительную поездку. - Я сообщил, какое у меня дело. В полицейском участке. - В горах под Ле-Ке прячется Филипо. Там же и ваш слуга Жозеф. - Вы осведомлены лучше меня. Впрочем, это ваша профессия. - Сейчас вы живете один? - Да. - Ни кандидата в президенты. Ни мадам Смит. Даже британский поверенный в делах и тот в отпуску. Вы отрезаны от всего. Вам бывает страшно по ночам? - Ко всему привыкаешь. - Мы будем следить за вами всю дорогу, отмечать ваш проезд через каждый пост. Вам придется отчитаться, как вы провели время. - Он сказал что-то своему шоферу, и тот рассмеялся. - Я сказал ему, что он или я учиним вам допрос, если вы задержитесь. - Такой же допрос, как Жозефу? - Да. Точно такой же. Как поживает майор Джонс? - Довольно плохо. Заразился свинкой от сына посла. - Поговаривают, что скоро приедет новый посол. Нельзя злоупотреблять правом убежища. Майору Джонсу надо посоветовать перебраться в британское посольство. - Сказать ему, что вы дадите охранную грамоту? - Да. - Я передам, когда он поправится. Не помню, болел я свинкой или нет, а я не хочу заразиться. - Давайте не будем ссориться, мсье Браун. Я ведь уверен, что вы любите майора Джонса не больше моего. - Может, вы и правы. Во всяком случае, я ему передам то, что вы сказали. Конкассер дал задний ход, заехав прямо в куст бугенвилеи и ломая ветки с таким же сладострастием, с каким ломал руки и ноги, развернулся и уехал. Его посещение было единственным событием, нарушившим однообразие этого долгого воскресенья. На сей раз свет был выключен в точно установленное время, и ливень низвергся со склонов Кенскоффа, словно его запустили по секундомеру; я пробовал читать рассказы Генри Джеймса в дешевом издании, которое когда-то оставил один из постояльцев, - хотел забыть, что завтра понедельник, но мне это не удавалось. "Бурный водоворот наших страшных дней", - писал Джеймс, и я не мог сообразить, что за случайный перебой в мирном течении долгой викторианской эпохи мог его так перепугать. Наверно, заявил об уходе дворецкий? Все мои жизненные расчеты теперь были связаны с этой гостиницей, она мне давала уверенность в завтрашнем дне, куда более надежную, чем бог, чьим служителем, по мнению отцов св.Пришествия, я должен был стать; в свое время я тут добился гораздо большего успеха, чем с моей бродячей картинной галереей и ее поддельными холстами; в известном смысле гостиница была и фамильным склепом. Я отложил Генри Джеймса, взял лампу и поднялся наверх. Если мне не повезет, подумал я, может статься, что это моя последняя ночь в гостинице "Трианон". Большинство картин на лестнице было продано или возвращено владельцам. Вскоре после приезда в Гаити у моей матери хватило ума купить одну из картин Ипполита, и я берег ее и в хорошие и в плохие времена как своего рода страховку, несмотря на самые выгодные предложения американцев. Оставался у меня и один Бенуа, изображавший большой ураган "Хэйзел" 1954 года: разлив серой реки, которая несла самые невероятные предметы, - дохлую свинью брюхом кверху, стул, лошадиную голову и расписанную цветами кровать; солдат и священник молились на берегу, а буря клонила деревья в одну сторону. На нижней площадке висела картина Филиппа Огюста, изображавшая карнавальное шествие: мужчин, женщин и детей в ярких масках. По утрам, когда солнце светило в окна первого этажа, резкие краски веселили глаз и казалось, барабанщики и трубачи наигрывают удалой мотив. Только подойдя поближе, можно было разглядеть, что маски уродливы и что люди в масках теснятся вокруг мертвеца в саване; тогда грубые краски блекли, словно тучи спускались с Кенскоффа и предвещали грозу. Где бы ни висела эта картина, подумал я, мне всегда будет казаться, что я в Гаити и Барон Суббота бродит по соседнему кладбищу, пусть оно даже и находится в Тутинг-Бек [район Большого Лондона]. Сперва я поднялся в номер-люкс "Джон Барримор". Выглянув в окно, я ничего не увидел: город был погружен в темноту, за исключением грозди огней во дворце и ряда фонарей на набережной. Я заметил, что возле кровати мистер Смит оставил справочник вегетарианца. Сколько их, подумал я, он возит с собой для раздачи? Раскрыв справочник, я нашел на первой странице обращение, написанное его четким косым американским почерком: "дорогой незнакомый читатель, не закрывай этой книги, прочитай хоть немного перед сном. Ты найдешь здесь мудрость. Твой неизвестный друг". Я позавидовал его уверенности, да и чистоте намерений тоже" Прописные буквы были такими же, как и в массовом издании Библии. Этажом ниже помещалась комната моей матери (теперь в ней спал я), а среди запертых номеров, уже давно не видевших постояльцев, - комната Марселя и та, в которой я провел свою первую ночь в Порт-о-Пренсе. Я вспомнил настойчивый звонок, высокую черную фигуру в алой пижаме с монограммой на кармашке и то, как он сказал печально и виновато: "Она меня зовет". Я заглянул в обе комнаты: там не осталось ничего от того далекого прошлого. Я сменил мебель, перекрасил стены, даже передвинул их, чтобы пристроить ванные. Толстый слой пыли покрывал биде, и из кранов больше не текла горячая вода. Я отправился к себе и сел на большую кровать, на которой прежде спала мать. Сколько лет прошло, а мне казалось, что на подушке я найду ее неправдоподобно золотой, под Тициана, волосок. Но ничто от нее не уцелело, кроме того, что я сам сохранил на память. На столике рядом с кроватью стояла шкатулка из папье-маше, где мать держала свои сомнительные драгоценности. Я их продал Хамиту за бесценок, и в шкатулке лежала только загадочная медаль Сопротивления и открытка с руинами замка - единственное ее послание ко мне. "Рада буду тебя видеть, если заглянешь в наши края". С подписью, которую я сперва принял за Манон, и фамилией, которую она так и не успела объяснить. "Графиня де Ласко-Вилье". В шкатулке хранилось и другое послание, написанное ее рукой, но не мне. Я нашел его в кармане у Марселя, когда перерезал веревку. Не знаю, почему я его сохранил и несколько раз перечитывал, ведь оно только усиливало ощущение моего сиротства. "Марсель, я знаю, что я старуха и, как ты говоришь, немножко актерствую. Но пожалуйста, продолжай притворяться. В притворстве наше спасение. Притворяйся, будто я люблю тебя, как любовница. Притворяйся, что ты любишь меня, как любовник. Притворяйся, будто я готова умереть ради тебя, а ты ради меня". Я снова перечитал записку; она показалась мне трогательной... А он ведь все-таки умер из-за нее, так что, видно, и Марсель вовсе не был comedien [комедиант (фр.)]. Смерть - лучшее доказательство искренности. Марта встретила меня со стаканом виски в руке. На ней было золотистое полотняное платье, обнажавшее плечи. - Луиса нет дома, - сказала она. - Я хотела отнести Джонсу виски. - Я сам ему отнесу, - сказал я. - Ему оно понадобится. - Неужели ты приехал за ним? - спросила она. - Ты угадала, за ним. Дождь еще только начинается. Нам придется подождать, пока не попрячутся часовые. - Какой от него будет толк? Там, в горах? - Большой, если он не врет. На Кубе достаточно было одному человеку... - Сколько раз я это слышала. Повторяете, как попки. Меня тошнит от этих разговоров. Здесь не Куба. - Нам с тобой без него будет легче. - Ты только об этом и думаешь? - Да. Вероятно. У нее был маленький синячок чуть пониже ключицы. Стараясь говорить шутливым тоном, я спросил: - Что это ты с собой наделала? - Ты о чем? - Вот об этом синяке. - Я дотронулся до него пальцем. - Ах это? Не знаю. У меня такая кожа, чуть что - синяк. - От игры в рамс? Она поставила стакан и повернулась ко мне спиной. - Выпей и ты, - сказала она. - Тебе это тоже не помешает. Я налил себе виски: - Если выеду из Ле-Ке на рассвете, я вернусь в среду около часа. Ты приедешь в гостиницу? Анхел будет еще в школе. - Может быть. Давай не будем загадывать. - Мы не виделись уже несколько дней, - добавил я. - И тебе больше не надо будет спешить домой играть с ним в рамс. Она повернулась ко мне, и я увидел, что она плачет. - В чем дело? - спросил я. - Я же тебе говорила. У меня такая кожа. - А что я сказал? Страх оказывает странное действие: он повышает содержание адреналина в крови; вызывает недержание мочи; во мне он возбудил желание причинять боль. Я спросил: - Ты, кажется, огорчена, что теряешь Джонса? - А как же мне не огорчаться? - ответила она. - По-твоему, ты страдаешь от одиночества там, в "Трианоне". Ну а я одинока здесь. Одинока с Луисом, когда мы молчим с ним в двуспальной кровати. Одинока с Анхелом, когда он возвращается из школы и я делаю за него бесконечные задачки. Да, с Джонсом мне было весело - слушать, как люди смеются над его плоскими шутками, играть с ним в рамс. Да, я буду по нему скучать. Скучать до остервенения. Ох, как я буду по нему скучать! - Больше, чем скучала по мне, когда я уезжал в Нью-Йорк? - Ты же хотел вернуться. По крайней мере ты так говорил. Теперь я не уверена, что ты этого хотел. Я взял два стакана виски и поднялся наверх. На площадке я сообразил, что не знаю, где комната Джонса. Я позвал тихонько, чтобы не услышали слуги: - Джонс! Джонс! - Я здесь. Я толкнул дверь и вошел. Он сидел на кровати совершенно одетый, даже в резиновых сапогах. - Я услышал ваш голос, - сказал он, - оттуда, снизу. Значит, час настал, старик. - Да. Нате выпейте. - Не помешает. Он скорчил гримасу. - У меня в машине есть еще бутылка. - Я уже сложил вещи, - сказал он. - Луис одолжил мне рюкзак. - Он перечислил свои пожитки, загибая пальцы: - Запасная пара туфель, еще одна пара брюк. Две пары носков. Рубашка. Да, и погребец. На счастье. Понимаете, мне его подарили... Он споткнулся на полуслове. Может быть, вспомнил, что тут он сказал мне правду. - Вы, видно, рассчитываете, что война продлится недолго, - сказал я, чтобы замять разговор. - Я должен иметь не больше поклажи, чем мои люди. Дайте срок, и я налажу снабжение. - Впервые он заговорил, как настоящий военный, и я чуть не подумал, что зря на него наговаривал. - Вот тут вы сможете нам помочь, старик, когда я налажу курьерскую службу. - Давайте лучше подумаем о более неотложных делах. Прежде надо доехать. - Я страшно вам благодарен. - Его слова снова меня удивили. - Ведь мне здорово повезло, правда? Конечно, мне до чертиков страшно. Я этого не отрицаю. Мы молча сидели рядом, потягивая виски и прислушиваясь к раскатам грома, от которых дрожала крыша. Я был настолько уверен, что в последний момент Джонс станет увиливать, что даже растерялся; решимость проявил Джонс: - Ели мы хотим выбраться отсюда, пока не кончилась гроза, нам пора. С вашего разрешения, я попрощаюсь с моей милой хозяйкой. Когда он вернулся, у него был вымазан губной помадой уголок рта: трудно было понять, то ли от неловкого поцелуя в губы, то ли от неловкого поцелуя в щеку. - Полицейские распивают ром на кухне, - сообщил он. - Давайте двинем. Марта отперла нам парадную дверь. - Идите вперед, - сказал я Джонсу, пытаясь снова взять в свои руки власть. - Пригнитесь пониже, чтобы вас не было видно в ветровое стекло. Мы оба промокли до нитки, как только вышли за дверь. Я повернулся, чтобы попрощаться с Мартой, но даже тут не смог удержаться от вопроса: - Ты все еще плачешь? - Нет, - сказала она, - это дождь. - И я увидел, что она говорит правду: дождь струился у нее по щекам, так же как и по стене, за ее спиной. - Чего ты ждешь? - Разве я меньше заслуживаю поцелуя, чем Джонс? - спросил я, и она приложилась губами к моей щеке: поцелуй был холодный, равнодушный, и я это почувствовал. Я сказал с упреком: - Я ведь тоже подвергаюсь опасности. - Но мне не нравятся твои побуждения, - сказала она. Словно кто-то ненавистный заговорил вместо меня, прежде чем я успел заставить его замолчать: - Ты спала с Джонсом? Я пожалел об этих словах, прежде чем успел докончить фразу. Если бы грянувший раскат грома заглушил мой вопрос, я был бы рад и ни за что бы его не повторил. Она стояла, прижавшись спиной к двери, словно перед расстрелом, и я почему-то подумал о том, как держался ее отец перед казнью. Бросил ли он вызов своим судьям с эшафота? И были ли на его лице презрение и гнев? - Ты столько раз меня об атом спрашивал, - сказала она, - каждый раз, когда мы встречались. Ладно. Я отвечу тебе: да, да. Ты ведь этого ждешь, правда? Да. Я спала с Джонсом. Хуже всего, что я не совсем ей поверил. В окнах у матушки Катрин не было света, когда мы, свернув на Южное шоссе, проезжали мимо поворота к ее публичному дому, а может, его просто не было видно сквозь пелену дождя. Я ехал наугад, словно мне завязали глаза, со скоростью не больше двадцати миль в час; а это была еще легкая часть дороги. Ее построили по хваленому пятилетнему плану с помощью американских инженеров, но американцы вернулись домой, и бетонное шоссе обрывалось в семи милях от Порт-о-Пренса. Там я рассчитывал наткнуться на заставу, однако, когда мои фары осветили пустой вездеход, стоявший у лачуги милиционера, я испугался: это означало, что здесь были и тонтон-макуты. Я даже не успел прибавить ходу, но никто не вышел из лачуги - если там и были тонтон-макуты, им тоже не хотелось мокнуть. Я прислушивался к звукам погони, но в ушах у меня только барабанил дождь. Знаменитое шоссе превратилось в проселочную дорогу; нас швыряло по камням, мы бултыхались в стоячие лужи, и наша скорость теперь не превышала восьми миль. Больше часа проехали в молчании: тряска не давала сказать ни слова. Камень ударил в дно машины, и я на секунду подумал, что сломалась ось. Джонс спросил: - Где у вас виски? Он нашел бутылку, отхлебнул и протянул виски мне. Я на миг ослабил внимание, машина скользнула вбок, и задние колеса застряли в жидкой глине. Нам пришлось двадцать минут попотеть, прежде чем мы двинулись дальше. - Мы поспеем на свидание вовремя? - спросил Джонс. - Сомневаюсь. Возможно, что вам придется прятаться до завтрашнего вечера. Я на всякий случай захватил для вас бутерброды. Он хмыкнул. - Вот это жизнь, - сказал он. - Я часто мечтал о чем-нибудь этаком. - А я-то думал, что вы всегда вели такую жизнь. Он замолчал, словно поняв, что проговорился. Внезапно, безо всякий видимой причины, дорога стала лучше. Дождь быстро стихал; я надеялся, что он не кончится, прежде чем мы проедем следующий полицейский пост. Дальше не предвиделось никаких препятствий до самого кладбища по эту сторону Акена. - А что Марта? - спросил я. - Какие у вас были отношения с Мартой? - Она замечательная женщина, - уклончиво ответил он. - Мне казалось, что вы ей нравитесь. Изредка я различал между пальмами полоску моря, как вспышку зажженной спички, это было дурным признаком; погода явно прояснялась. Джонс сказал: - У нас с ней сразу все пошло как по маслу. - Мне иногда даже было завидно, но, может, она не в вашем вкусе? Я будто сдирал повязку с раны: чем медленнее стягиваешь, тем дольше длится боль, но у меня не хватало мужества сорвать бинт сразу, к тому же мне приходилось неотрывно следить за дорогой. - Старик, - изрек Джонс, - я не привередлив, но эта - просто пальчики оближешь! - Вы знаете, что она немка? - Эти фрейлейн - стреляные птицы... - Вроде Тин-Тин? - спросил я с безразличием любознательного человека. - Совсем другой класс, старик. Мы были как два молодых медика, хвастающих своей первой практикой. Я долго молчал. Мы подъезжали к Пти-Гоаву - я знал эти места о лучшие дни. Полицейский участок, припомнил я, в стороне от шоссе, мне полагалось подъехать туда и доложить о себе. Я надеялся, что дождь еще достаточно сильный и полицейским не захочется выходить из помещения; вряд ли здесь были расставлены караульные посты. Мокрые лачуги по краям дороги колыхались в свете фар; дождь размыл глину, переломал пальмовые листья на крышах; нигде ни единого огонька; не видно было и людей, хотя бы какого-нибудь калеки. Семейные склепы на маленьких кладбищах выглядели надежнее семейных очагов. Мертвым возводили более прочные обиталища, чем живым - двухэтажные дома с окнами-амбразурами, где на праздник всех святых ставили еду и зажигали свечи. Я должен был напрягать все свое внимание, пока мы не минуем Пти-Гоав, да и, кроме того, боялся задать следующий вопрос: я дошел до двери и не мог больше медлить, надо было ее отворить. На длинном огороженном участке у дороги виднелись ряды небольших крестов, перевитые чем-то похожим на пряди светлых волос, будто содранных с черепов погребенных здесь женщин. - Господи, - воскликнул Джонс, - это еще что? - Сушат сизаль. - Сушат? Под таким дождем? - Кто знает, где хозяин? Может, его расстреляли. А может, он в тюрьме. Или бежал в горы. - Ну и жуть, старик. Прямо из Эдгара Аллана По. Больше напоминает о смерти, чем любое кладбище. На главной улице Пти-Гоава не было ни души. Мы проехали мимо какого-то заведения под названием Клуб Ио-Ио, мимо большой вывески пивной матушки Мерлан, мимо булочной, принадлежавшей человеку по имени Брут, и гаража некоего Катона - так упрямо память этого черного народа хранила воспоминания о другой, лучшей республике, - и наконец, к моему облегчению, мы снова очутились за городом и нас зашвыряло по камням. - Слава богу! - сказал я. - Скоро приедем? - Скоро Доедем до половины пути. - Пожалуй, я глотну еще виски, старик. - Пейте, хотя вам надо растянуть его надолго. - Пожалуй, лучше прикончить его до встречи с ребятами. На них все равно не напасешься. Я тоже отхлебнул для храбрости, но все не решался спросить его напрямик. - А как вы ладили с мужем? - осторожно осведомился я. - Отлично. Он был не внакладе. - Почему? - Она с ним больше не спит. - Откуда вы знаете? - Раз говорю, значит, знаю, - сказал он, взяв бутылку и громко посасывая виски. Дорога снова не давала мне отвлекаться. Теперь мы еле-еле ползли: мне приходилось вилять между камнями. - Надо было вам взять вездеход, - сказал Джонс. - А где его взять в Порт-о-Пренсе? Попросить у тонтон-макутов? Мы доехали до развилки, оставили море позади и, взбираясь на холм, свернули в глубь полуострова. На какое-то время дорога стала сплошь глинистой, и теперь нам мешала только грязь. Это внесло разнообразие в мою работу. Мы ехали уже три часа - было около часа ночи. - Теперь уже можно не опасаться милиционеров, - сказал я. - Но ведь дождь перестал. - Они боятся гор. - Оттуда грядет наше спасение, - сострил Джонс. Виски явно его развеселило. Я не мог больше ждать и задал наконец терзавший меня вопрос: - А она хороша в постели? - У-ди-вительна, - сказал Джонс, и я крепче вцепился в руль, чтобы не ударить своего седока. Прошло много времени, прежде чем я заговорил снова, но он ничего не заметил. Он заснул с открытым ртом, прислонившись к дверце, как это часто бывало с Мартой: он спал тихо, как ребенок, с таким же простодушным видом. А может, он и правда был так же простодушен, как мистер Смит, потому они и понравились друг другу. Злость моя скоро прошла: ребенок стащил лакомый кусочек - да, вот именно лакомый кусочек, подумал я, ведь, наверно, он так и выразился бы о Марте. Он на минуту проснулся и предложил сменить меня за рулем, но наше положение казалось мне и без того опасным. А потом машина и вовсе отказалась служить; может, я зазевался, а может, слишком сильный толчок окончательно ее доконал. Мы наехали на камень, машину занесло, а когда я попытался ее выровнять, руль завертелся у меня в руках, мы ударились о другой камень, и машина засела - передняя ось была сломана, одна фара вдребезги разбита. Делать было нечего: я не мог добраться до Ле-Ке и не мог вернуться в Порт-о-Пренс. Я был привязан к Джонсу, по крайней мере до утра. Джонс открыл глаза: - Мне приснилось... Почему мы стоим? Уже доехали? - Сломалась передняя ось. - А как вы думаете, нам еще далеко... дотуда? Я взглянул на спидометр и сказал: - Километра два, а может, и три. - Доберемся на своих двоих, - сказал Джонс и стал вытаскивать свой рюкзак. Я неизвестно зачем сунул в карман ключ от машины; вряд ли в Гаити найдется гараж, где смогут ее починить, да и кто захочет сюда за ней ехать? Дороги вокруг Порт-о-Пренса забиты поломанными автомобилями и перевернутыми автобусами; однажды я даже видел автофургон технической помощи с краном, валявшийся на боку в канаве, - зрелище противоестественное, вроде спасательного катера, выброшенного на скалы. Мы двинулись пешком. Я захватил с собой карманный фонарик, но дорога была трудная, и резиновые сапоги Джонса скользили по мокрой глине. Шел третий час ночи, и дождь прекратился. - Если за нами погоня, - сказал Джонс, - им легко будет нас обнаружить. Только слепой не заметит, что тут люди. - С чего бы им за нами гнаться? - А тот вездеход, который мы проехали? - сказал он. - В нем никого не было. - Мы не знаем, кто следил за нами из лачуги. - Все равно, у нас нет выбора. Мы и двух шагов не пройдем без фонаря. На этой дороге мы услышим машину километра за два. Когда я освещал фонариком обочины дороги, видны были только камни, глина и низкие мокрые кусты. - Беда, если мы прозеваем кладбище и забредем в Акен. Там стоит военный пост. Я слышал, как тяжело дышит Джонс, и предложил поднести его рюкзак, но он отказался. - Я маленько не в форме, - сказал он, - но это ничего, - а через несколько шагов добавил; - Я нагородил вам всякой чепухи в машине. Моим словам не всегда можно верить буквально. Мне показалось, что это мягко сказано, и все же его слова меня удивили. Наконец мой фонарик нащупал то, что я искал: справа в гору поднималось погруженное в темноту кладбище. Оно было похоже на город, построенный карликами: улица за улицей крошечные домики, некоторые почти в человеческий рост, другие слишком маленькие даже для новорожденного, и все из одинакового серого камня, покрытого облезлой штукатуркой. Я осветил фонариком другую сторону дороги, где, как мне сказали, должна находиться полуразрушенная хижина, но кто не ошибался, договариваясь о месте встречи. Одинокая хижина должна была стоять против ближайшего к нам угла кладбища, но там не было ничего, только крутой склон. - Не то кладбище? - спросил Джонс. - Как это может быть? Мы уже недалеко от Акена. Мы пошли дальше по дороге и напротив дальнего угла кладбища действительно нашли хижину, но при свете фонарика она вовсе не казалась мне разрушенной. Нам ничего не оставалось, как заглянуть в нее. Если там кто и живет, он испугается не меньше нашего. - Жаль, что у меня нет револьвера, - сказал Джонс. - Хорошо, что у вас его нет, но вы же говорили, что знаете приемы дзюдо? Он пробормотал что-то вроде "отяжелел". Но когда я толкнул дверь, внутри никого не оказалось. Сквозь дыру в крыше виднелся клочок бледнеющего неба. - Мы опоздали на два часа, - сказал я. - Он, наверно, не дождался нас и ушел. Джонс, отдуваясь, опустился на рюкзак. - Надо было пораньше выехать. - Это каким же образом? Мы ведь ждали грозы. - А что делать теперь? - Когда рассветет, я пойду назад, к машине. Разбитая машина на этой дороге не вызовет подозрений. Днем между Пти-Гоав и Акеном должен пройти местный автобус, может, мне удастся проголосовать, а может, до Ле-Ке ходит другой автобус. - Как это просто, - с завистью сказал Джонс. - Ну, а мне как быть? - Потерпеть до завтрашней ночи, - сказал я и добавил со злорадством: - Вы же теперь в своих родных джунглях. - Я выглянул за дверь: ничего не было видно и стояла такая тишина, что не слышно было даже собачьего лая. - Здесь оставаться не стоит, - сказал я. - А вдруг мы заснем и кто-нибудь сюда заявится? Ведь эти дороги патрулируют солдаты, а то и крестьянин заглянет по пути в поле. Он на нас донесет. А почему бы и нет? Мы ведь белые. - Мы можем караулить по очереди, - сказал Джонс. - Есть другой выход. Ляжем спать на кладбище. Вот туда никто не заглянет, кроме Барона Субботы. Мы пересекли так называемую дорогу, перелезли через низкую каменную ограду и очутились на улице миниатюрного городка, где дома доходили нам до пояса. В гору мы взбирались медленно - из-за рюкзака Джонса. На кладбище я почувствовал себя спокойнее, там мы нашли дом, который был выше нас. Бутылку с виски мы поставили в одну из оконных щелей, а сами сели, привалившись спиной к стене. - Ничего, - привычно произнес Джонс, - я бывал в местах и похуже. И я подумал: в какое же чудовищное место он должен попасть, чтобы забыть свою любимую присказку. - Если увидите среди могил цилиндр, - сказал я, - это Барон Суббота. - Вы верите в упырей? - спросил Джонс. - Не знаю. А вы верите в привидения? - Бросьте говорить о привидениях, старик, лучше дернем виски. Мне почудился шум, и я зажег фонарик. Луч осветил целую вереницу могил и попал в глаза кошке, которые отразили его, как два зеркальца. Кошка прыгнула на одну из крыш и исчезла. - А стоит ли зажигать фонарь, старик? - Если кто и увидит свет, он будет слишком напуган, чтобы сюда прийти. Лучше места, чтобы схорониться, вам не найти, - если вспомнить, где происходил разговор, надо признать, что выражение было не из удачных. - Вряд ли кто сюда заходит, разве что принесут покойника. - Джонс снова хлебнул виски, и я его предупредил: - Осталось только четверть бутылки. А у вас еще весь завтрашний день впереди. - Марта налила мне полный смеситель, - сказал он. - Никогда не встречал женщины заботливее. - И лучшей любовницы? - спросил я. Наступило молчание - я подумал, не предается ли он приятным воспоминаниям. Потом Джонс сказал: - Старик, игра пошла всерьез. - Какая игра? - В солдатики. Я понимаю, почему перед боем людям хочется покаяться. Смерть дело серьезное. Человек чувствует, что он не очень-то достоин ее принять. Как орден. - А у вас много грехов? - У кого их нет? Я не имел в виду покаяться священнику или богу. - А кому же? - Все равно кому. Будь сегодня тут вместо вас собака, я исповедался бы собаке. Я не хотел слушать его исповедь, я не хотел знать, сколько раз он спал с Мартой. - А вы исповедовались Мошке? - спросил я. - Не было случая. Игра еще не шла всерьез. - Собака по крайней мере не выдаст ваших секретов. - Плевать мне, кто что скажет, но я не хочу после смерти оказаться вруном. Довольно я врал при жизни. Я услышал, как кошка крадется назад по крышам, и снова посветил ей в глаза фонариком. На этот раз она разлеглась на крыше и стала точить когти. Джонс развязал рюкзак и достал бутерброд. Разломив его пополам, он бросил половину кошке, которая метнулась прочь, будто хлеб был камнем. - Не швыряйтесь так, - сказал я. - Вы теперь на голодном пайке. - Несчастная тварь хочет есть. Он спрятал другую половину бутерброда обратно в мешок, и мы вместе с кошкой притихли. Долгое молчание прервал Джонс, одержимый своей навязчивой идеей. - Я ужасный фантазер, старик. - Я это за вами давно замечал, - сказал я. - В том, что я говорил о Марте, не было ни слова правды. Она одна из полусотни женщин, до которых у меня не хватало духу дотронуться. Я не знал, говорит ли он сейчас правду или придумал более благородную ложь. Может быть, он заметил, как я огорчился, и понял все. Может быть, он меня пожалел. Интересно, подумал я, можно ли пасть еще ниже, чем заслужить жалость Джонса? - Я всегда врал насчет женщин. - Он натянуто засмеялся. - Стоило мне побыть вдвоем с Тин-Тин, и она сразу превращалась в гаитянскую аристократку. Конечно, если мне было кому об этом рассказать. Знаете, старик, у меня за всю жизнь не было ни одной женщины, которой я бы за это не заплатил - или по крайней мере не пообещал заплатить. В трудную минуту, бывает, и зажилишь деньги. - Марта сама мне сказала, что с вами спала. - Не может быть. Не верю. - Сказала. Это были чуть ли не последние ее слова. - Вот не думал, - мрачно сказал он. - Чего? - Что у вас с ней любовь. Еще раз попался на лжи, Вы ей не верьте. Она рассердилась потому, что вы уехали со мной. - Или потому, что я вас увез. В темноте что-то заскреблось - это кошка нашла бутерброд. - Тут очень похоже на джунгли. Вы будете чувствовать себя как дома. Я услышал, как он отпил из бутылки, а потом сказал: - Старик, я никогда в жизни не был в джунглях, если не считать зоологического сада в Калькутте. - Значит, и в Бирме вы не были? - Нет, там я был. Точнее, рядом. Всего в пятидесяти милях от границы. В Имфале - старшим по приему артистов, приезжавших выступать в войсках. Ну, не самым старшим. Один раз к нам приезжал Ноэль Коуард, - добавил он с гордостью и даже с некоторым облегчением: наконец он нашел что-то, чем можно похвастаться, не солгав. - Ну, и как вы друг другу понравились? - Признаться, мне не пришлось с ним поговорить, - сказал Джонс. - Но в армии вы были? - Нет. Меня забраковали. Плоскостопие. Но узнав, что я был администратором кинотеатра в Шиллонге, дали мне эту должность. Я носил военное обмундирование, но без знаков различия. Состоял для связи с ЭНСС [ассоциация по организации досуга войск], - добавил он с оттенком непонятной гордости. Я осветил фонариком ряды серых могил. - Так какого же черта мы здесь? - сказал я. - Я чересчур расхвастался, а? - Вы влипли в скверную историю. Вам не страшно? - Я как пожарный на первом пожаре. - С вашими ногами вам будет нелегко лазать по горным тропам. - С супинаторами я не пропаду, - сказал Джонс. - Но вы им не скажете, старик? Это же была исповедь. - Они сами скоро узнают и без моей помощи. Значит, вы даже не умеете стрелять из пулемета? - У них все равно нет пулемета. - Запоздалое признание. Я не смогу отвезти вас обратно. - А я и не хочу обратно. Старик, вы не представляете, как мне жилось там, в Имфале. Подружишься с кем-нибудь - я мог ведь познакомить с девочками, - а потом он уходит и больше не возвращается. Или вернется разок-другой, расскажет какую-нибудь историю, и поминай как ввали. Там был такой парень. Чартере, он издалека чуял воду... - Джонс оборвал себя на полуслове, он вспомнил. - Еще одна ложь, - сказал я, точно сам был воинствующим правдолюбцем. - Не совсем ложь, - возразил он. - Видите ли, когда он мне это рассказал, меня осенило, точно кто-то выкрикнул мою настоящую фамилию. - А она совсем не Джонс? - В метрике значится Джонс. Сам видел, - сказал он и покончил с этим вопросом. - Когда он мне это рассказал, я понял, что могу делать то же самое, стоит лишь потренироваться. Я сразу угадал, что это у меня в крови. Я заставлял писаря прятать стаканы с водой у нас в канцелярии, а потом дожидался, пока не захочется пить, и принюхивался. Часто ничего не получалось, но ведь вода из-под крана - это совсем не то. - Он добавил: - Пожалуй, дам отдохнуть ногам, - и я понял по его движениям, что он снимает резиновые сапоги. - Как вы очутились в Шиллонге? - спросил я. - Я родился в Ассаме. Мой отец выращивал там чай... так, во всяком случае, говорила мать. - Вам приходилось верить ей на слово? - Видите ли, он вернулся в Англию еще до моего рождения. - Ваша мать была индуской? - Только наполовину, старина, - сказал он таким тоном, будто придавал этой разнице величайшее значение. Я словно обрел родного брата: Джонс, Браун - эти имена стоили друг друга, как и наши судьбы. Насколько нам было известно, мы оба были незаконнорожденные, хотя, конечно, какой-то обряд и мог быть совершен - моя мать всегда на это намекала. Нас обоих швырнули в воду - тони или выплывай, - и мы выплыли; мы плыли из очень отдаленных друг от друга мест, чтобы сойтись на кладбище в Гаити. - Вы мне нравитесь, Джонс, - сказал я. - Если не хотите съесть ту половину бутерброда, дайте ее мне. - С удовольствием, старик. Он порылся в рюкзаке и нащупал в темноте мою руку. - Рассказывайте дальше, Джонс, - сказал я. - После войны я приехал в Европу. Бывал во многих переделках. И как-то не находил своего места. Знаете, временами в Имфале мне даже хотелось, чтобы до нас добрались японцы. Тогда начальство вооружило бы и тыловиков вроде меня, и писарей, и поваров. В конце концов я же носил военную форму. Многие штатские отлично воюют, не правда ли? Я кое-чему научился, прислушивался к разговорам, разглядывал карты, наблюдал... Ведь можно почувствовать свое призвание, даже если тебе не дают себя проявить? А я сидел, проверял проездные документы и багажные квитанции третьеразрядных актеров - мистер Коуард был у нас исключением, - да еще должен был присматривать за девочками. Я звал их девочками. Хороши девочки - прошли огонь, воду и медные трубы. У меня в канцелярии воняло, как в театральной уборной. - Грим мешал чуять издалека воду? - Вот-вот. Где уж тут... Я только и ждал, когда же мне представится случай, - добавил он, и я подумал, не был ли он всю свою неправедную жизнь тайно и безнадежно влюблен в добродетель, восторгался ею издали и нарочно шалил, как ребенок, чтобы привлечь ее внимание. - А теперь вам этот случай представился? - спросил я. - Благодаря вам, старик. - Я-то думал, что вы больше всего мечтаете о клубе для игроков в гольф... - Верно. Но эта мечта была у меня на втором месте. Всегда надо иметь две мечты, правда? На случай, если одна подведет. - Да, пожалуй. У меня тоже была мечта: заработать деньги. А была ли у меня другая? Мне не хотелось заглядывать так далеко назад. - Попробуйте-ка немного поспать, - сказал я. - Когда рассветет, спать будет опасно. И он действительно заснул, притом почти сразу, свернувшись над могилой, как зародыш в чреве матери. Свойство мгновенно засыпать роднило его с Наполеоном, и я подумал: не было ли у них и других общих черт? Раз он открыл глаза и заметил, что это "подходящее местечко", и тут же снова заснул. Я не видел в этом местечке ничего подходящего, но в конце концов тоже заснул. Часа через два что-то меня разбудило. На миг я вообразил, что это шум мотора, но тут же решил, что вряд ли кто-нибудь выедет в такую рань; я еще не стряхнул остатков сна, в котором слышал этот шум, - во сне я вел машину через реку по каменистому руслу. Я тихо лежал, прислушиваясь, глядел в предрассветное серое небо и уже различал контуры соседних могил. Скоро должно взойти солнце. Пора было возвращаться к машине. Убедившись, что кругом тихо, я разбудил Джонса. - Вам, пожалуй, больше не стоит спать, - сказал я. - Я вас немножко провожу. - Ну уж нет. Для меня это опасно. Вам надо держаться подальше от дороги, пока не стемнеет. Скоро крестьяне пойдут на рынок. Если они увидят белого, то сразу донесут. - Тогда они донесут и на вас. - У меня есть алиби. Разбитая машина на дороге в Ле-Ке. Вам придется скоротать этот день в обществе кошки. А потом ступайте в хижину и ждите Филипо. Джонс захотел непременно пожать мне руку. При трезвом свете дня симпатия, которую я к нему почувствовал, быстро улетучивалась. Я снова подумал о Марте и, словно читая мои мысли, он сказал: - Передайте сердечный привет Марте, когда ее увидите. Луису и Анхелу, конечно, тоже. - А Мошке? - Мне там было хорошо, - сказал он. - Как у родных. Я пошел мимо длинной вереницы могил вниз, к дороге. Я не рожден для maquis [маки, партизаны (фр.)] и был неосторожен. Меня занимало одно: солгала Марта или нет? За кладбищенской стеной стоял вездеход, но вид его сперва не нарушил течения моих мыслей. Потом я остановился и застыл. Было еще слишком темно, чтобы разглядеть, кто сидит за рулем, но я уже знал, что сейчас произойдет. Голос Конкассера просипел: - Стой на месте. Не шевелись. Ни шагу. Он вылез из вездехода, а за ним показался и толстый шофер с золотыми зубами. Даже в предрассветной мгле он не расставался с черными очками, заменявшими ему мундир. Автомат старого образца был направлен мне в грудь. - Где майор Джонс? - прошептал Конкассер. - Джонс? - переспросил я так громко, как только смел. - Откуда я знаю? У меня сломалась машина. Я получил пропуск в Ле-Ке. Вы же это знаете. - Говори тише. Я отвезу тебя и майора Джонса назад, в Порт-о-Пренс. Надеюсь, живьем. Президенту это будет приятнее. А мне надо помириться с президентом. - Вы говорите глупости. Вы же видели мою машину на дороге. Я ехал в... - Да, да, видел. Я знал, что ее увижу. - Автомат дернулся у него в руках и нацелился куда