будем больше говорить о твоем сне. Это похоже на кончик шерстяной нитки, который торчит из свитера. Потянешь - и начнет распускаться весь свитер. Она была права, мой сон словно положил начало целому процессу распутывания. Возможно, мы были слишком счастливы. Возможно, мы слишком далеко ушли в тот мир, где существовали только мы двое... На следующий день была суббота, а по субботам я на службу не ходил. Анна-Луиза хотела подыскать кассету для своего магнитофона (как и мать, она любила музыку), и мы пошли в магазин в старом районе Веве возле рынка. Ей хотелось купить новую запись симфонии Моцарта "Юпитер". Из глубины магазина появился, чтобы нас обслужить пожилой человек невысокого роста (не знаю, почему я написал "пожилой" - вряд ли он был намного старше меня). Я от нечего делать разглядывал альбом пластинок французского певца, часто выступающего по телевидению, и продавец подошел спросить, не может ли он помочь. Вероятно, его старил какой-то робкий, смиренный вид - вид человека, который достиг предела своих надежд и уже не ждет ничего, кроме маленьких комиссионных от продажи того, что тут продают. Сомневаюсь, слышал ли кто-нибудь еще в этом магазине о симфонии "Юпитер". Большую часть ассортимента составляла поп-музыка. - А, Сорок первая симфония, - сказал он. - Венский симфонический оркестр. Очень хорошее исполнение, но не думаю, чтобы она была у нас. К сожалению, - добавил он с застенчивой улыбкой, - спрос на то, что называют настоящей музыкой, не очень велик. Если вы согласны подождать, я спущусь и поищу на складе. - Он бросил взгляд через мое плечо туда, где стояла (спиной к нам) Анна-Луиза, и заметил: - Может быть, раз уж я буду там, внизу, посмотреть еще какую-нибудь симфонию Моцарта?.. Наверно, Анна-Луиза это услышала и повернулась. - Если у вас есть "Коронационная месса"... - сказала она и запнулась, потому что продавец уставился на нее с выражением, как мне показалось, похожим на ужас. - "Коронационная месса"... - откликнулся он как эхо, но не тронулся с места. - Да, Моцарта, - нетерпеливо повторила она и отошла в сторону, чтобы посмотреть кассеты на вертящейся подставке. Продавец не спускал с нее глаз. - Поп-музыка, - сказала она, крутя пальцем вертушку, - одна только поп-музыка. Я поглядел на продавца. - Извините, мсье, - сказал он, - сейчас я схожу посмотрю. Он медленно двинулся к двери в глубине магазина, но на пороге оглянулся, сперва на Анну-Луизу, потом на меня. Он сказал: - Честное слово... я постараюсь... В его словах мне послышался призыв о помощи, словно там, внизу, его ожидало нечто ужасное. Я подошел к нему и спросил: - Вам нездоровится? - Нет, нет. Немножечко напиливает сердце - и все. - Вам следовало бы отдохнуть. Я попрошу кого-нибудь из других продавцов... - Нет, нет. Пожалуйста, не надо. Но можно мне вас о чем-то спросить? - Разумеется. - Та дама, с вами... - Моя жена? - Ах, ваша жена... она мне так напомнила... вам это покажется нелепым, дерзким... одну даму, которую я когда-то знал. Конечно, прошло много лет, она должна была постареть... почти так же, как я, а эта молодая дама, ваша жена... И вдруг я понял, кто стоял передо мной, придерживаясь рукой за дверной косяк, - старый, смиренный, неспособный на борьбу, да он никогда и не был на нее способен. Я сказал: - Это дочь доктора Фишера, доктора Фишера из Женевы. У него медленно подогнулись колени, словно он хотел опуститься для молитвы, а потом голова его ударилась об пол. Девушка, которая показывала покупателю телевизор, прибежала мне на помощь. Я попытался повернуть упавшего, но даже самое легкое тело становится тяжелым, когда оно безжизненно. Вдвоем мы положили его на спину, она расстегнула ему воротничок. - Ах, бедный мсье Стайнер! - сказала она. - Что случилось? - спросила Анна-Луиза, отойдя от вертушки для кассет. - Сердечный приступ. - Ох, - сказала она, - бедный старик. - Вызовите "скорую помощь", - сказал я девушке. Стайнер открыл глаза. Над ним склонились три лица, но он смотрел только на одно, слегка покачал головой и улыбнулся. - Что же произошло, Анна? - спросил он. Через несколько минут подъехала "скорая помощь", и мы вышли из магазина вслед за носилками. В машине Анна-Луиза сказала: - Он заговорил со мной. Он знал мое имя. - Он сказал Анна, а не Анна-Луиза. Он знал имя твоей матери. Она промолчала, но поняла не хуже меня, что это значило. За обедом она спросила: - Как его зовут? - Девушка назвала его Стайнер. - Я не знала его имени. Мать просто называла его "он". - В конце обеда она сказала: - Ты не съездишь в больницу, посмотреть, как он там? Мне нельзя. Для него это было бы новым потрясением. Я нашел его в больнице над Веве, где каждого пациента или взволнованного посетителя встречает объявление, адресующее его в Centre funeraire [похоронное бюро (франц.)]. Выше, на горе, автомобильная дорога неумолимо наигрывает бетонную симфонию. Его поместили в одну палату с бородатым стариком, который лежал на спине с широко открытыми глазами, уставясь в потолок, - я принял бы его за мертвеца, если бы он иногда не моргал, не отрывая глаз от белого штукатурного неба. - Как это любезно, что вы зашли справиться обо мне, - сказал Стайнер, - но вам не стоило беспокоиться. Меня завтра выпишут с условием, чтобы я не переутомлялся. - В отпуск? - Нет необходимости. Мне ведь не приходится таскать тяжести. Телевизорами занимается девушка. - Приступ вызвала вовсе не тяжесть, - сказал я. Я посмотрел на старика, его соседа. С тех пор как я вошел, он не шевельнулся. - Не обращайте внимания, - сказал Стайнер. - Он не разговаривает и не слышит, когда к нему обращаются. Я спрашиваю себя, о чем он думает. Может быть, о долгом путешествии, которое ему предстоит. - В магазине я испугался, что и вы пустились в "это путешествие. - Мне не так повезло. У него явно не было желания бороться со смертью. - Она очень похожа на свою мать, когда та была в ее возрасте, - сказал он. - Это и вызвало приступ? - Сперва я решил, что мне кажется. После ее смерти я много лет вглядывался в женские лица, отыскивая сходство, потом перестал. Но сегодня утром вы произнесли его имя. Наверно, он еще жив. Я, конечно, узнал бы из газет, если бы он умер. В Швейцарии каждый миллионер удостаивается некролога. Вы должны его знать, раз женились на его дочери. - Я видел его всего два раза, но и этого достаточно. - Вы ему не друг? - Нет. - Он жестокий человек. Он никогда и в глаза меня не видел, но погубил меня. И все равно что убил ее, хотя она ни в чем не была виновата. Я ее любил, но она меня не любила. Ему нечего было бояться. Это никогда бы не повторилось. - Он бросил взгляд на старика, но тут же успокоился. - Она любила музыку, - сказал он. - Особенно Моцарта. Дома у меня есть пластинка с "Юпитером". Я хотел бы ее подарить вашей жене. Вы можете ей сказать, что я нашел ее на складе. - У нас нет проигрывателя - только магнитофон. - Пластинка была записана еще в докассетные дни, - сказал он таким тоном, каким говорят о доавтомобильной эре. Я его спросил: - Что вы имели в виду, когда сказали: это никогда бы не повторилось? - В этом я виноват... и Моцарт... и ее одиночество. Она не повинна в своем одиночестве. - Он произнес это даже с гневом (возможно, подумал я, если бы дать ему время, он научился бы и бороться). - Может, он и сам знает теперь, что такое одиночество. - Значит, вы _были_ ее любовником, - сказал я. - Я думал, судя по словам Анны-Луизы, что до этого так и не дошло. - Мы не были любовниками, - сказал он, - вы не должны так говорить... не во множественном числе. Она позвонила мне на другой же день, пока муж был в конторе. Мы оба согласились, что это для нее неправильно... я хочу сказать - неприлично, запутаться во лжи. Тут для нее нет будущего. Как оказалось, для нее и так не было будущего. - Жена сказала, что ее мать просто заставила себя умереть. - Да. _Моя_ воля была недостаточно сильна. Странно, не права ли? Она меня не любила, а все же нашла в себе силы умереть. Я ее любил, а у меня не хватило сил умереть. Я смог пойти на похороны: ведь он не знал меня в лицо. - Значит, там был еще кто-то, кто ее оплакивал... помимо Анны-Луизы и слуг. - Что вы этим хотите сказать? Он плакал. Я видел, как он плакал. - Анна-Луиза говорит, что он не плакал. - Ошибается. Она была еще ребенком. Наверно, не заметила. Да и какая разница. Кто был прав? Я вспомнил доктора Фишера за ужином, как он подхлестывал свою свору. Уж я-то не мог представить себе его плачущим - а, впрочем, какое это имеет значение? - Знаете, - сказал я, - мы всегда будем вам рады. Я хочу сказать, что жена будет рада вас видеть. Выпьем как-нибудь вечерком рюмочку? - Нет, - сказал он. - Лучше не надо. Пожалуй, мне этого не вынести. Понимаете, они так похожи. После этого говорить было больше не о чем. Я не рассчитывал, что когда-нибудь еще его увижу. Я был уверен, что на этот раз он поправится; впрочем, ни одна газета не сообщила бы о его смерти. Он не был миллионером. Я передал Анне-Луизе то, что он рассказал. - Бедная мама, - произнесла она. - Но это была всего лишь маленькая ложь. Если это случилось только раз. - Удивительно, как _он_ узнал. - Странно, как редко мы называли их по именам. Обычно мы говорили "он" или "она", но никогда не происходило путаницы. Вероятно, это тоже телепатия, которая существует у любящих. - Она говорила, что, когда он начал подозревать - хотя на самом-то деле подозревать было нечего, - он установил какую-то штуку на телефон, чтобы записывать разговоры. Он сам ей это сказал, так что, когда произошел _тот_ разговор, он все и узнал. И все же меня бы не удивило, если бы она все рассказала ему сама и пообещала, что этого больше не будет. Может быть, она солгала мне потому, что я была слишком маленькой, чтобы понять. Слушать вдвоем Моцарта, держась за руки, было для меня тогда почти то же, что и любовные объятия, - как, впрочем, и для него... я имею в виду отца. - Интересно, действительно ли он плакал на похоронах. - Я в это не верю - если только он не плакал оттого, что жертва ускользнула. Может, это была сенная лихорадка. Она умерла в сезон, когда страдают сенной лихорадкой. 12 Наступило рождество, и снег покрыл землю до края озера; это было самое холодное рождество за многие годы - на радость собакам, детям и лыжникам, но я не принадлежал ни к тем, ни к другим, ни к третьим. В конторе очень хорошо топили; сад снаружи казался синим сквозь цветные стекла, но меня все равно пробирал озноб. Я ощущал себя чересчур старым для моей работы: постоянно иметь дело с шоколадом - молочным, простым, с миндалем и каштанами - больше пристало человеку помоложе или девушке. Я удивился, когда один из моих начальников отворил дверь моего кабинета и впустил мистера Кипса. Мне показалось, что ожила карикатура: согнувшись чуть не вдвое, мистер Кипс шел ко мне с протянутой рукой - словно не здоровался, а отыскивал потерянный доллар. Сослуживец сказал почтительно, к чему я не привык: - По-моему, вы знакомы с мистером Кипсом. - Да, - сказал я, - познакомились у доктора Фишера. - Я не знал, что вы знакомы с доктором Фишером. - Мистер Джонс женат на его дочери, - сказал мистер Кипс. Мне показалось, что на лице моего начальника отразился страх. До сих пор я ничем не привлекал его внимания и вдруг стал представлять опасность - ведь зять доктора Фишера, имея такую поддержку, может занять место и в правлении! Я неосторожно позволил себе над ним чуть-чуть подтрунить. - "Букет Зуболюба", - сказал я, - пытается смягчить вред, который мы тут причиняем зубам. - Это было весьма опрометчивое замечание: оно могло быть сочтено нелояльным. Крупные предприятия, как и разведка, требуют от своих подчиненных не столько порядочности, сколько лояльности. - Мистер Кипс - друг нашего управляющего, - сказал мой начальник. - У него небольшое затруднение с переводом, и управляющий хочет, чтобы вы ему помогли. - Мне надо послать письмо в Анкару, - сказал мистер Кипс. - Я хочу приложить к нему перевод на турецкий, чтобы не было недоразумений. - Я вас оставлю, - сказал начальник, и, когда дверь за ним закрылась, мистер Кипс предупредил: - Это, конечно, не подлежит разглашению. - Понимаю. Я действительно понял это с первого взгляда. Там упоминались Прага и "Шкода", а "Шкода" для всего мира означает оружие. Швейцария - страна причудливо переплетающихся деловых афер: множество не только политических, но и финансовых махинаций совершается в этом маленьком, безобидном, нейтральном государстве. Все технические термины, которые надо было перевести, как я увидел, относились к вооружению. (На какое-то время я попал в сферу, далекую от шоколада.) Вроде бы существовало американское акционерное общество "И.К.Ф.К.", которое вроде бы покупало оружие для Турции у Чехословакии. Конечный адресат этого оружия - только стрелкового - был неясен. Там упоминалось имя, которое могло быть палестинским или иранским. Турецкий язык я забыл в значительно большей мере, чем испанский, - у меня было мало практики (мы редко имели дело со страной рахат-лукума), и я долго провозился с переводом. - Я попрошу это перепечатать начисто, - сказал я мистеру Кипсу. - Предпочел бы, чтобы вы сделали это сами, - сказал он. - Секретарша не понимает по-турецки. - Все равно. Когда я кончил печатать, мистер Кипс сказал: - Я понимаю, что вы делали это в служебное время, и тем не менее небольшой подарок?.. - Совершенно необязательно. - Могу я хотя бы послать коробку шоколада вашей жене? Может, конфет с ликером? - Ах, знаете, мистер Кипс, в нашем доме недостатка в шоколаде не бывает. Мистер Кипс, по-прежнему сгибаясь чуть не вдвое, так что нос его почти касался стола, словно вынюхивая все тот же увертливый доллар, сложил письмо, черновик и спрятал их в бумажник. Он сказал: - Когда мы увидимся у доктора Фишера, вы, конечно, не станете упоминать... Это дело в высшей степени секретное. - Не думаю, что мы когда-нибудь с вами там увидимся. - Почему? В это время года, если погода хорошая, он несмотря на снег, устраивает самый пышный прием в году. Думаю, что скоро мы получим приглашения. - Я был на одном приеме, и с меня хватит. - Должен признать, что последний прием был недостаточно продуман. И тем не менее он останется в памяти его друзей как Овсяный ужин. Крабовый ужин был гораздо занятнее. Но никогда не знаешь, чего можно ждать от доктора Фишера. Был Перепелиный ужин, который так расстроил мадам Фэверджон... - Он вздохнул. - Она обожала птиц. На всех ведь не угодишь. - Но подарками, думаю, он угождает всем. - Да, он очень, очень щедрый. Мистер Кипс, согнувшись крючком, двинулся к двери: казалось, на серой дорожке отпечатан маршрут, по которому он должен следовать. Я крикнул ему вслед: - Встретил бывшего вашего служащего. Он работает в музыкальном магазине. Некий Стайнер. Он сказал: - Не помню такого. - И, не останавливаясь, продолжал свой путь по начертанному маршруту. Вечером я рассказал об этой встрече Анне-Луизе. - Никуда от них не денешься, - огорчилась она. - Сперва бедняга Стайнер, а теперь мистер Кипс. - Просьба мистера Кипса никак не была связана с твоим отцом. Наоборот, если я твоего отца увижу, он просил не упоминать о нашей встрече. - И ты обещал? - Конечно. Я не собираюсь больше с ним встречаться. - Но теперь они этой тайной связали тебя с ними, верно? Они не выпустят тебя из рук. Хотят, чтобы ты стал одним из них. Не то будут чувствовать себя в опасности. - В опасности? - Опасаясь, что кто-то посторонний поднимет их на смех. - Ну, знаешь, боязнь, что над ними будут смеяться, не очень-то их удерживает. - Я знаю. Жадность всегда берет верх. - Интересно, что же это был за Перепелиный ужин, если мадам Фэверджон так расстроилась. - Что-нибудь отвратительное. Можешь не сомневаться. Снег продолжал падать. Рождество сулило быть белоснежным. На дорогах даже образовались заносы, и аэропорт Куэнтрен был на сутки закрыт. Нас это не трогало. Это было первое рождество, которое мы проводили вместе, и мы праздновали его как дети - со всеми почестями. Анна-Луиза купила елку, и мы положили под нее подарки друг другу, празднично обернутые в яркую бумагу и перевязанные ленточками. Я чувствовал себя скорее отцом, чем любовником или мужем. Меня это не огорчало: отец умирает первым. В сочельник снег прекратился, и мы пошли в старинное аббатство в Сен-Морисе на полуночную мессу и выслушали еще более старинную историю о личном приказе императора Августа, который подверг наш мир страшному испытанию ["В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле" (библ.)]. Мы оба не были католиками, но рождество - это праздник, напоминающий детство. Вполне уместно было там присутствие Бельмона, он внимательно слушал приказ императора, держась сам по себе, как и на нашей свадьбе. Быть может, Святому семейству следовало прислушаться к совету Бельмона и как-нибудь уклониться от регистрации брака в Вифлееме. Когда мы выходили, он ждал нас у дверей, и мы не могли от него скрыться, от его темного костюма, темного галстука, темных волос, худого тела, тонких губ и искусственной улыбки. - Счастливого рождества, - пожелал он нам, подмигнул и сунул мне в руки конверт, как налоговую повестку. На ощупь я почувствовал, что там карточка. - Не доверяю почте на рождество, - сказал он. И замахал рукой. - Вот и миссис Монтгомери. Я был уверен, что она будет здесь. Она такая сторонница объединения церквей. Голубые волосы миссис Монтгомери были покрыты голубым шарфом, и я заметил новый изумруд во впадине ее тощей шеи. - Ха-ха, как полагается, мсье Бельмон со своими карточками. И юная чета. Желаю всем вам счастливого рождества. Почему-то не видела в церкви генерала. Надеюсь, он не заболел. Ага! Вот и он. И действительно, в пролете двери появился Дивизионный, словно оживший портрет крестоносца: с прямой, как палка, спиной и одной ногой, не гнувшейся от ревматизма, с носом конкистадора и свирепыми усами, - трудно было поверить, что он ни разу в жизни не слышал выстрела неприятеля. Он тоже был в одиночестве. - А мистер Дин?! - воскликнула миссис Монтгомери. - Он-то _наверняка_ должен быть здесь. Он ведь всегда приходит, если не уезжает куда-нибудь за границу на съемки. Я видел, что мы совершили очень большую ошибку. Полуночная месса в Сен-Морисе была таким же светским мероприятием, как званый коктейль. Мы бы так и не унесли ноги, если бы в эту минуту в дверях церкви не появился красивый, опухший от пьянства Ричард Дин. Мы сбежали, едва успев разглядеть, что он ведет на буксире хорошенькую девчонку. - Господи! - сказала Анна-Луиза. - Все жабы в сборе. - Мы же не знали, что они будут здесь. - Я не очень верю во всю эту историю с рождеством, но хочу поверить, а вот жабы... Зачем они-то приходят? - Наверно, обычай, как у нас елка. В прошлом году я пришел сюда один. Непонятно почему. Вероятно, и они тоже все были здесь, но в те дни я никого из них не звал... в те дни... кажется, с тех пор прошли годы. Я даже не знал, что ты существуешь. В ту ночь, лежа в постели, в счастливый короткий промежуток между любовью и сном, мы могли весело посмеяться над жабами, словно это был комический хор в нашей собственной пьесе, которая только одна имела для нас значение. - Как ты думаешь, у жаб есть душа? - спросил я Анну-Луизу. - Разве не у всех есть душа - конечно, если вообще верить в души? - Это официальная точка зрения, но я смотрю на дело иначе. Я думаю, что души развиваются из зародыша, как мы сами. Мы в зародыше - еще не человеческие существа, в нас есть еще что-то от рыбы, и зародыш души - еще не душа. Сомневаюсь, чтобы у маленьких детей души было больше, чем у собак, может быть, поэтому католическая церковь изобрела чистилище. - А у тебя есть душа? - По-моему, вроде есть - замызганная, но все же есть. Однако, если души существуют, у тебя она есть наверняка. - Почему? - Ты страдала. За мать. Маленькие дети и собаки не страдают. Разве что за себя. - А у миссис Монтгомери? - Души не красят волосы синькой. Можешь себе представить, чтобы она сама когда-нибудь задавалась вопросом, есть ли у нее душа? - А у мсье Бельмона? - Ему было некогда ее вырастить. Страны меняют свои налоговые установления каждый бюджетный год, закрывая возможности их обойти, и ему приходится все время выдумывать новые лазейки. Душе нужна личная жизнь. А у Бельмона на личную жизнь нет времени. - А у Дивизионного? - Тут я не совсем уверен. Может статься, что у неге все-таки есть душа. Какой-то он не очень счастливый. - А это всегда признак? - По-моему, да. - А у мистера Кипса? - Нет у меня уверенности и на его счет. Чувствуется в мистере Кипсе неудовлетворенность. Может, он что-то потерял и теперь ищет. Может, он ищет свою душу, а не доллар. - А Ричард Дин? - У него ее нет. Определенно нет. Никакой души. Мне говорили, что у него есть копии всех его старых фильмов и он каждый вечер их для себя прокручивает. У него нет времени даже на то, чтобы прочесть сценарий очередного фильма. Его удовлетворяет собственная персона. Если у тебя есть душа, ты не можешь быть удовлетворен собой. Потом мы долго молчали. Нам давно полагалось бы заснуть, но мы оба знали, что другой не спит, думая об одном и том же. Моя глупая шутка обернулась чем-то серьезным. Мысль эту выразила вслух Анна-Луиза: - А у моего отца? - Ну, у него-то душа есть, - сказал я, - но мне кажется, что душа у него окаянная. 13 В жизни большинства людей, вероятно, бывает день, когда самая обыденная подробность отпечатывается в памяти навсегда. Таким стал для меня последний день года - суббота. Накануне вечером мы решили с утра, если погода позволит Анне-Луизе покататься на лыжах, съездить в Ле-Пако. В пятницу началась небольшая оттепель, но к ночи подморозило. Мы поедем пораньше, пока на склонах немного народу, и пообедаем там в отеле. Я проснулся в половине восьмого и позвонил в справочную метеослужбы. Все хорошо, хотя рекомендуется соблюдать осторожность. Я поджарил хлеб, сварил два яйца и подал Анне-Луизе завтрак в постель. - Почему два яйца? - спросила она. - Потому что ты помрешь с голоду до обеда, если собираешься приехать к открытию фуникулера. Она надела новый свитер, который я подарил ей на рождество, - из толстой белой шерсти с широкой красной полосой на груди; она выглядела в нем замечательно. Мы двинулись в путь в половине девятого. Дорога была неплохая, но, как и предупреждала метеослужба, местами был гололед, поэтому в Шатель-Сен-Дени мне пришлось надеть на колеса цепи, и фуникулер открылся до того, как мы приехали. В Сен-Дени мы немножко поспорили. Она хотела сделать большой круг от Корбетты и спуститься по "черной лыжне" от Ле-Прале, но я беспокоился и уговорил ее спуститься по более легкой "красной лыжне" в Ла-Сьерн. В душе я был рад, что у подъемника в Ле-Пако уже дожидалось много народу. Мне казалось, что так безопаснее. Я не любил, когда Анна-Луиза спускалась на лыжах по пустому склону. Это было слишком похоже на купанье на пустом пляже. Почему-то всегда боишься, что для безлюдья должна быть веская причина: незаметное загрязнение воды или предательское течение. - Ох, - сказала она, - какая жалость, что я не первая. Я так люблю пустую piste [здесь: лыжня (франц.)]. - Безопаснее, когда рядом кто-то есть, - сказал я. - Вспомни, какая была дорога. Веди себя осторожно. - Я всегда осторожна. Я подождал, пока она начнет подниматься, и помахал ей вдогонку. Я следил за ней, пока она не скрылась из виду среди деревьев; мне легко было выделить ее среди других благодаря красной полосе на свитере. Потом я пошел в отель "Корбетта" с книжкой, которую захватив с собой. Это была антология стихов и прозы под названием "Рюкзак", изданная маленьким форматом Гербертом Ридом [Герберт Рид (1893-1968) - английский поэт, критик, издатель] в 1939 году, после того как началась война: она легко умещалась в солдатском вещмешке. Я никогда не был солдатом, но полюбил эту книжечку во время "странной войны" Она скрашивала мне долгие часы дежурства на лондонском пожарном посту в ожидании бомбежки, которая, казалось, так никогда и не начнется, пока другие, не снимая противогазов, убивали время игрой в метание стрел. Сейчас я выбрал эту книжку, но кое-какие отрывки, прочитанные мною в тот день, остались в памяти, как та ночь в 1940 году, когда я потерял руку. Я отчетливо помню, чти я читал, когда завыла сирена: по иронии судьбы это было стихотворение Китса "Ода греческой вазе": Напев звучащий услаждает ухо, Но сладостней неслышимая трель. Неслышимая сирена, безусловно, была бы сладостней. Я хотел дочитать оду до конца, но успел только прочесть: Тот городок, что у река ютился, Благочестивым утром опустел, - когда мне пришлось вылезти из нашего относительно безопасного убежища. В два часа ночи слова эти вернулись ко мне, словно я их открыл в sortes Virgilianae [гадание по "Энеиде" Вергилия, принятое в средние века и позже], потому что на городских улицах поистине царило странное безмолвие - весь шум был наверху: треск огня, шипение воды и рев бомбардировщиков, будто твердивших: "Где вы? Где вы?" Словно нечто вроде затишья возникло среди развалин перед тем, как неразорвавшаяся бомба почему-то пришла в себя, прорвала тишину и оставила меня без руки. Я помню... но в тот день не было ничего до самого вечера, что я мог бы забыть... вот, например, я помню глупый спор с официантом в отеле "Корбетта" из-за того, что я хотел получить место у окна, откуда мне была бы видна дорога, по которой она будет возвращаться от подножия Ла-Сьерна. Столик только что освободил предыдущий посетитель, и на нем стояли грязная чашка с блюдцем, которые официанту, как видно, не хотелось убирать. Это был угрюмый человек, говоривший с иностранным акцентом. Думаю, что он был взят временно: швейцарские официанты самые вежливые на свете, и, помню, я подумал, что долго он здесь не удержится. Без Анны-Луизы время тянулось медленно; читать мне надоело, и с помощью двухфранковой монеты я уговорил официанта сохранить за мной столик, пообещав, что, когда настанет время обеда, мы придем вдвоем. Теперь уже подъезжало много машин с лыжами, привязанными на крыше, и у фуникулера образовалась длинная очередь. Один из спасателей, которые всегда дежурят в отеле, рассказывал приятелю в очереди: "Последний несчастный случай был в понедельник. Мальчик лодыжку сломал. Вечно с ними что-нибудь случается во время каникул". Я пошел в лавчонку рядом с отелем спросить французскую газету, но там была только лозаннская, которую я уже пробежал за завтраком. Я купил палочку "Тоблерона" [сорт шоколада] нам на десерт, зная, что в ресторане будет только мороженое. Потом пошел прогуляться и посмотреть на лыжников, съезжавших по piste bleu [синяя лыжня (франц.)], пологому склону для начинающих, однако я знал, что Анну-Луизу я там не увижу: она будет высоко, на piste rouge [красная лыжня (франц.)], среди деревьев. Она очень хорошая лыжница: как я уже писал, мать поставила ее на лыжи и стала учить кататься в четыре года. Дул ледяной ветер, я вернулся обратно за столик и стал довольно кстати читать "Мореплавателя" Эзры Паунда [Эзра Паунд (1885-1972) - известный американский поэт]: Покрытый твердыми льдинами там, где ураганом налетела метель, Я ничего не слышал, кроме сердитого моря и плеска холодной, как лед, волны. Я открыл антологию наудачу и напал на "33 счастливых мгновения" Цзинь Шэнтаня. Мне всегда чудилось в восточной мудрости отвратительное самодовольство: "Разрезать в летний день острым ножом ярко-зеленый арбуз на большом малиновом блюде. Ах, разве это не счастье?" Ну да, конечно - если ты китайский философ, зажиточный, высокопочитаемый, живешь покойно, в мире со всеми, а главное, в полной безопасности, не то что христианский философ, который вскормлен на опасностях и сомнениях. Хотя я и не разделяю христианских верований, я предпочитаю Паскаля: "Все знают, что зрелище кошек или крыс, дробление угля и прочее может привести к умопомешательству". А кроме того, подумалось мне, не люблю я арбузов. Но мне было забавно, однако, добавить тридцать четвертое счастливое мгновение, столь же пропитанное самодовольством, как и у Цзинь Шэнтаня: "Сидеть в тепле в швейцарском кафе, глядя на белые склоны гор за стеклом, и знать, что скоро войдет та, которую любишь, с румянцем на щеках и снегом на ботинках, в теплом свитере с красной полосой. Ну разве это не счастье?" Я снова наудачу раскрыл "Рюкзак", но sortes Virgilianae не всегда срабатывает, и передо мной были "Последние дни доктора Донна". Странно, зачем бы солдату носить это в своем вещмешке для утешения и бодрости? Я сделал еще одну попытку. Герберт Рид поместил в антологию отрывок из собственного сочинения под заголовком "Отступление из-под Сент-Квентина", и я до сих пор помню если не буквальные слова, то смысл того, что прочел, прежде чем бросил эту книжку навсегда: "Я подумал, что вот настала смертная минута. Но ничего не чувствовал. Я вспомнил, что однажды где-то прочел, будто люди, раненные в бою, ощущают боль не сразу, а позже". Я поднял глаза. Возле фуникулера была какая-то суматоха. Человек, который рассказывал о мальчике со сломанной лодыжкой, помогал другому нести к подъемнику носилки. Они положили на носилки свои лыжи. Я бросил читать и из любопытства вышел. Пришлось пропустить несколько машин, прежде чем я смог пересечь дорогу, и, когда я дошел до фуникулера, спасатели уже поднялись наверх. Я спросил кого-то из очереди, что случилось. Никто, казалось, особенно этим не интересовался. Какой-то англичанин сказал: - Ребенок неудачно упал. Вечная история. Женщина сказала: - По-моему, это спасателей тренируют. Сверху звонят и пытаются поймать их врасплох. - Очень интересно наблюдать за их упражнениями, - сказал другой. - Им приходится съезжать на лыжах с носилками. Тут требуется большая сноровка. Я вернулся в отель, чтобы согреться; из окна все было видно не хуже, но большую часть времени я следил за фуникулером, потому что с минуты на минуту ждал Анну-Луизу. Подошел угрюмый официант и спросил, не хочу ли я что-нибудь заказать; он был как счетчик на стоянке машин, показывающий, что время за мои два франка уже истекло. Я заказал еще кофе. Толпа возле фуникулера пришла в движение. Я не стал пить кофе и пошел через дорогу. Англичанин, который при мне высказал предположение, что разбился ребенок, теперь с торжеством во всеуслышание объявил: - Нет, это несчастный случай всерьез. Я слышал разговор в конторе. Они вызывали неотложку из Веве. Но и тогда я, как тот солдат из-под Сент-Квентина, не почувствовал, что пуля попала в меня, - даже когда спасатели подошли по дороге из Ла-Сьерна и с большой осторожностью поставили носилки, чтобы не потревожить лежавшую там женщину. На ней был совсем не такой свитер, какой я подарил Анне-Луизе, - это был красный свитер. - Женщина, - кто-то сказал, - бедняжка, вид у нее нехороший. - И я почувствовал такое же мгновенное инстинктивное сочувствие, как и тот, кто это сказал. - Дело серьезное, - все так же торжествующе сообщил нам англичанин. Он ближе всех стоял к носилкам. - Много потеряла крови. Оттуда, где я стоял, мне показалось, что она седая, но потом я сообразил, что ей забинтовали голову прежде, чем нести вниз. - Она в сознании? - спросила женщина, и знавший все англичанин помотал головой. Небольшая группа стала редеть и понемногу терять интерес к происшествию, когда подъемник пополз наверх. Англичанин подошел к одному из спасателей и поговорил с ним на ломаном французском. - Они думают, что у нее поврежден череп, - передал он нам всем его слова, как телевизионный комментатор. Теперь мне уже никто не заслонял носилки. Это была Анна-Луиза. А свитер уже не был белым из-за крови. Я оттолкнул англичанина в сторону. Он схватил меня за руку и сказал: - Не напирайте, милейший. Ей нужен воздух. - Это моя жена, ты, идиот. - Вот как? Извините. Не обижайтесь, старина. Прошло несколько минут, хотя они мне показались часами, прежде чем приехала "скорая помощь". Я стоял всматривался в лицо Анны-Луизы, и не видел в нем признаков жизни. Я спросил: - Она умерла? - Наверное, им показалось, что я довольно равнодушен. - Нет, - заверил меня один из них. - Просто без сознания. Ушибла голову. - Как ото случилось? - Насколько мы понимаем, там упал мальчик и вывихнул лодыжку. Мальчик не должен был находиться на piste rouge - ему полагалось быть на piste bleu. Она спускалась вниз, и ей трудно было его объехать. Наверное, все бы обошлось, если бы она свернула вправо, но думаю, что у нее не было времени сообразить. Она свернула влево, к деревьям - вы же знаете этот спуск, но наст - твердый, предательский, сперва подтаяло, потом подморозило, и она на всем ходу врезалась в дерево. Не волнуйтесь. "Скорая" вот-вот будет здесь. В больнице вашу жену приведут в порядок. Я сказал: - Сейчас вернусь. Мне надо сходить расплатиться за кофе. Англичанин сказал: - Извините меня, старина. Я не знал... - Ради бога, мотайте отсюда, - сказал я. Официант был еще неприветливее, чем раньше. Он мне заявил: - Вы оставили за собой столик, чтобы обедать. Мне пришлось отказывать посетителям. - Одного посетителя вы никогда больше не увидите, - огрызнулся я и швырнул монету в полфранка, которая упала на пол, а потом задержался у двери, чтобы посмотреть, поднимет он ее или нет. Он поднял, и мне стало стыдно. Но если бы на то была моя воля, я отомстил бы всему миру за то, что произошло, - как доктор Фишер, подумал я, совсем как доктор Фишер. Я услышал вой "скорой помощи" и вернулся к фуникулеру. Мне дали место в машине возле ее носилок, и я бросил наш "фиат" возле отеля. Я сказал себе, что как-нибудь за ним приеду, когда Анна-Луиза поправится, и все время следил за ее лицом, ожидая, что она придет в сознание и меня узнает. Когда мы сюда вернемся, мы больше не пойдем в тот ресторан, мы пойдем в самый лучший отель этого кантона и будем есть икру, как доктор Фишер. Анна-Луиза еще не будет настолько здорова, чтобы ходить на лыжах, да к тому времени и снег, вероятно, растает. Мы посидим на солнце, и я ей расскажу, как перепугался. Я расскажу ей об этом проклятом англичанине - я крикнул ему, чтобы он мотал отсюда, и он смотался, - а она будет смеяться. Я снова посмотрел на ее лицо - оно не менялось. Если бы глаза ее не были закрыты, она бы казалась уже мертвой. Бессознательное состояние - как глубокий сон. Не просыпайся, уговаривал я ее молча, пока они не дадут тебе наркотиков, чтобы ты не чувствовала боли. "Скорая помощь", стеная, понеслась с горы туда, где помещалась больница, и я увидел вывеску морга, которую видел десятки раз, но теперь вдруг обозлился и на нее, и на глупость администрации, повесившей вывеску так, чтобы ее мог прочесть кто-нибудь вроде меня. Она ведь никак не относится ни ко мне, ни к Анне-Луизе, подумал я, никак не относится. Но вывеска морга была единственным, на что я мог пожаловаться. Когда "скорая" подъехала, все действовали очень расторопно. Нашего приезда у входа ожидали два врача. Швейцарцы действительно очень расторопны. Вспомните, какие сложные часы и точные приборы они производят. Мне казалось, что Анна-Луиза будет так же мастерски починена, как они чинят часы, - ведь эти часы подороже обычных, часы электронные, она дочь самого доктора Фишера. Они это узнали, когда я сказал, что должен ему позвонить. - Доктору Фишеру? - Да, отцу моей жены. По их поведению я понял, что такие часы дают очень основательную гарантию. Анну-Луизу уже укатили в сопровождении врача постарше. Мне были видны лишь белые бинты у нее на голове, которые создали у меня впечатление седины. Я спросил, что мне сказать ее отцу. - Думаете, это может быть что-то серьезное? Молодой врач осторожно сказал: - Нам приходится считать серьезными любые повреждения черепа. - Советуете подождать со звонком до результатов рентгена? - Думаю, что, раз доктору Фишеру надо приехать из Женевы, лучше позвонить ему сразу. Скрытый смысл этого совета дошел до меня, только когда я набирал номер телефона. Сначала я не узнал голоса Альберта, взявшего трубку. Я сказал: - Мне надо поговорить с доктором Фишером. - Кто его спрашивает, сэр? - Тон был лакейский, такого я раньше не слышал. - Скажите, что звонит мистер Джонс, его зять. Альберт сразу принял свой обычный тон: - А, это вы, мистер Джонс? Доктор занят. - Это не играет роли. Соедините меня с ним. - Он сказал, чтобы его ни в коем случае не беспокоили. - Дело срочное. Соедините нас, вам говорят. - Я могу потерять место. - Вы наверняка его потеряете, если нас не соедините. Наступило долгое молчание, а потом голос послышался снова, голос наглеца Альберта, а не лакея: - Доктор Фишер говорит, что слишком занят, чтобы сейчас с вами разговаривать. Его нельзя беспокоить. Он готовит званый ужин. - Мне надо с ним поговорить. - Он сказал, что вам надо изложить ваше дело в письменной форме. Прежде чем я успел ответить, он дал отбой. Пока я разговаривал по телефону, молодой доктор куда-то скрылся. Теперь он вошел снова. Он сказал: - Боюсь, мистер Джонс, что придется прибегнуть к операции. К срочной операции. В приемном покое много амбулаторных больных, но на втором этаже есть пустая палата, где вас никто не потревожит. Как только операция будет закончена, я сразу же туда к вам приду. Когда он отворил дверь пустой комнаты, я ее сразу узнал или, вернее, решил, что узнал: это была палата, где лежал мсье Стайнер, однако все больничные палаты выглядят одинаково, как таблетки снотворного. Окно было открыто, и через него доносился лязг и грохот с шоссе. - Закрыть окно? - спросил молодой врач. Он был так заботлив, будто больным был я. - Нет, нет, не трудитесь. Пусть будет побольше воздуха. Но нужен мне был не воздух, а шум. Тишину можно вынести, только когда ты счастлив или спокоен. - Если вам что-нибудь понадобится, позвоните. - Он показал мне на звонок возле кровати. На столике стоял термос с ледяной водой, и врач проверил, полон ли он. - Я скоро вернусь. Постарайтесь поменьше волноваться. У нас было много случаев потяжелее. В палате стояло кресло для посетителей, и я на него сел, жалея, что на кровати нет мсье Стайнера и я не могу с ним поговорить. Меня устроил бы и старик, который не говорит и не слышит. Мне припомнились кое-какие слова мсье Стайнера. Он сказал о матери Анны-Луизы: "Я многие годы вглядывался в лица других женщин после того, как она умерла, а потом перестал". В этой фразе самое страшное было "многие годы". Годы, подумал я, годы... разве можно после этого жить годы? Каждые несколько минут я смотрел на часы... прошло две минуты, три минуты, а раз мне повезло: прошло целых четыре с половиной минуты. Я подумал: неужели только это я и буду делать, пока не умру? Раздался стук в дверь, и вошел молодой врач. У него был оробелый, смущенный вид, и у меня родилась безумная надежда: они допустили ошибку и ушиб был вовсе не серьезный. Он сказал: - Мне очень жаль. Боюсь... Потом он быстро заговорил без запинки: - Мы и сразу не очень надеялись. Она совсем не мучилась. Умерла под наркозом. - Умерла? - Да. Я сумел лишь произнести: - "Ой". - Хотите ее видеть? - спросил он. - Нет. - Вызвать вам такси? Может, вы не откажетесь завтра заехать в больницу. Повидать регистратора. Придется подписать кое-какие бумаги. Всегда столько писанины... Я сказал: - Я хотел бы покончить со всем этим сразу. Если вам все равно. 14 Я послал