ты, он старался не смотреть на них, не видеть постель. Он допустил в поле своего зрения только кувшин, таз и паука под стаканом. - Конечно, конечно, - ответил Энтони. - Я верну, когда зайду в контору, вместе с вашей долей за новость. Мы сошлись на четверти - так? - Эту берите задаром. - Не знаю, как благодарить. Минти не смел даже... Ну, побегу. Мне еще предстоят большие покупки. - Наконец он ушел. Он был в тяжелых ботинках, и весь лестничный пролет до четвертого этажа они слышали его медленные шаги. - Вот, - сказала Лу, - я же говорила: это что-то совершенно неприличное. - Что именно? - Да ваша работа. Иметь такое окружение. - Я с ним не работаю. - Ваша работа ничуть не лучше. Если даже он говорит такое про Крога... - Нашли кого слушать. - Нет, в его словах что-то есть. Она осторожно передвигалась по комнате; все, что она видела и трогала, казалось, источало самое бедность. Отовсюду липла бедность. Она обитала в коричневом халате, пыльной пленкой покрывала воду в кувшине, хоронилась в хламе, который Лу, одолеваемая любопытством, обнаружила в шкафу. Она перечисляла: - Блюдце, пустая банка сгущенного молока, нож, ложка, вилка, тарелка - она не подходит с блюдцу... - Оставьте его, - заступился Энтони. С его стороны очень мило предоставить им квартиру, когда он терпеть не может девушек (что сразу видно). Нехорошо его осуждать, но разве ее остановишь? - Коробка спичек, одни горелые - почему не выбросить? Старая записная книжка. Он, наверное, вообще ничего не выбрасывает. Журнал. Школьный журнал. Адреса. Требник... причем католический. Какие-то смешные штучки... Что это? Игра какая-нибудь? Энтони опустился рядом с нею на пол. - Это ладан, - сказал он, пересыпая его из одной руки в другую. Словно печать окружающей бедности, на пальцах остался тонкий запах. - Бедняга, - обронил он. Они коснулись друг друга, и снова их опалило нетерпение и сознание уходящего времени. - Страшная жизнь. - Нет, - сказала Лу, - она хорошая. В ней всегда есть это. - "Это" был поцелуй, тесное объятье и с неохотой отвлечения переход на кровать. Но в его руках уже не было страсти, в последнюю минуту он чувствовал опустошение, пустоту. Приятно повергнуть их в изнеможение, исторгнуть крики, приятно дать им удовлетворение, но сравняться с ними невозможно, их наслаждение острее, они теряют голову и, как Лу, твердят слова, над которыми в другое время смеются. Она сказала: - Я люблю тебя, - сказала: - Милый, - потом: - Самый прекрасный. - Его же сознание витало в стороне, безучастное; он сознавал школьную фотографию над головой, мадонну на камине, любовался собой, когда она вскричала: - Не хочу, чтобы ты уходил, не хочу; - он спешил обмануть себя, что это победа, что он остался цел и прибавил к трофеям новый скальп, но, вытянувшись рядом, уже чувствовал, как его заливает знакомая пустота, и Лу кажется ангелом обаяния и простоты, и в голову наползают наполовину выдуманные воспоминания. Он взглянул на нее, обнял; пустота страшнее любого поражения в любви, вот и она приходит в себя. Все-таки начинаешь иначе относиться к девушке после близости: появляется какая-то нежность. - В его словах что-то есть, - сказала Лу. - Я проходила экономику в школе. Насчет краткосрочных займов он совершенно прав. Мне очень хочется, чтобы у тебя была приличная работа. Наконец Амстердам ответил голосом Фреда Холла. Крог стоял у окна, голос с акцентом кокни струился из динамика. Утренний туман почти растаял, и только во дворике, как на дне вазы, лежала молочно-белая масса. Статуи не видно. Надо знать чувство меры. Не такое уж это важное дело - статуя. - Я пробовал найти вас вчера вечером, - упрекал голос. - Меня соединили с оперой, но вы ушли. Звонил на квартиру - вас тоже не было. Я всю ночь не смыкал глаз, мистер Крог. Фаррант кое-что понимает, и статуя ему не понравилась. Нет, статуя - это тоже важно. Сейчас все важно: деньги на исходе, а нужно продержаться, пока не вступит в строй американская компания. Сейчас даже чья-нибудь глупая шутка может погубить его. - Продолжайте, Холл, - сказал он. - Что вас волнует? - Связь сегодня капризничала. Пришлось вернуться к столу. Когда кончим, подумал он, поднимусь к себе на часок, отдохну от людей. - Они все еще продают. - Значит, покупайте. - А лимит, мистер Крог? - Никакого лимита. - Откуда же взять деньги? - Я все устроил. Деньги даст АКУ... - Нам потребуется почти все, что у них есть. - Вы все и получите. - Но как же... Тогда они перестанут объявлять дивиденды. Начнется паника. Это будет не единственная брешь. Все поползет. Вам придется латать дыры в Берлине, Варшаве, Париже - всюду. - Нет, нет, - сказал Крог, - вы преувеличиваете. Вы слишком долго были в центре событий. Холл. Мне со стороны виднее. На будущей неделе мы запускаем американскую компанию, и тогда рынок наш. - А АКУ? - Мы ее продаем. Покупает "Баттерсон". Миллион фунтов наличными. Можно целую неделю затыкать любые дыры. Так что продолжайте покупать. - Но в АКУ не останется ни фартинга. - Тихим свистом донеслось из далекой комнаты в Амстердаме дыхание Холла. - Она будет стоить ровно столько, сколько сейчас. Правда, в акциях амстердамской компании. - Но вы-то знаете, что мы не стоим денег, которые тратим. - Разговаривая с Холлом, Крог не нуждался в телевидении: они так давно знают друг друга, что для каждой его интонации Крог мог вообразить сопроводительный жест - укоризненное покачивание ногой, опасливое поигрывание часовой цепочкой. - Нет, стоите, Фред, - сказал Крог. Сейчас он был снова счастлив - он имел дело с цифрами; здесь он знал все, здесь он все мог, потому что цифры не живые люди. - Вы стоите больше. Мы вам обязаны своим кредитом. АКУ - это пустяк. Мы поместили в нее деньги, а теперь решили продать. Но если у вас сорвется, то прогорит и ИГС. - Но реальная стоимость... - Три минуты, - сказал голос по-немецки. - Реальной стоимости не существует, - сказал Крог. Он взял со стола и поставил обратно пепельницу - "ЭК". - Существует цена, которую людям угодно платить. Следите за каждой вашей акцией на амстердамской бирже. Цену нужно поднять. - Здесь стали сбывать акции. Ходят всякие слухи... - У вас есть деньги. Вы можете держать твердую цену. И тогда перестанут продавать. - Значит, сегодня я опять весь день покупаю? - Вам может не хватить агентов. А денег хватит. - Но "Баттерсон" не решится купить. - Я лично гарантировал им возместимость вложений в АКУ. Они имеют дело с "Крогом", Холл. - А потом они проверят книги... - И обнаружат, что вложения сделаны в акциях нашей амстердамской компании, а та является дочерней компанией ИГС. Что может быть надежнее, чем вложить деньги в "Крог"? - А как-нибудь иначе мы не можем достать деньги, мистер Крог? - Впрочем, в голосе уже не было настоящей тревоги; ничто не могло подорвать его веру в Крога, а тем более это маленькое мошенничество. Он повиновался ему безропотно, в его преданности было даже что-то средневековое: подобно рыцарям Генриха Второго, он ловил любое желание своего господина, он мог бы угадывать его желания, будь он поумнее. - Меня здесь никто не подменит? - рядом Холл тоже неоценим: маленькая ловушка, легкий шантаж. - Вы отлично знаете, Холл, как трудно сейчас с деньгами. Краткосрочных займов мы уже брать не можем. Нам бы с этими расплатиться. - Мне кажется, они поднимут страшный шум, когда разберутся. - Купив, они не станут шуметь. Что они скажут акционерам? Они не осмелятся оказать на нас давление. Им придется выждать. А когда нас не будет держать Америка, я откуплю у них компанию, если они захотят. Все будет в наших силах. Кстати, я принял меры предосторожности. Приобретение акций я пометил задним числом. - Шесть минут. - И директора дали свое согласие? - благоговейно замирая, спросил Холл. - Конечно, - успокоил Крог. Не станешь ведь объяснять Холлу, что из-за такого пустяка, как подписать чеки, совершенно незачем держать совет со Стефенсоном, Асплундом, Бергстеном. У него есть их факсимиле на резиновых штемпелях. Лаурина он тоже не стал посвящать в это дело, успеется. К тому же покупка акций была помечена такой старой датой, когда Лаурин просто еще не был директором. Он тихо проговорил в телефон: - Сейчас уже все в порядке, Холл. - Вам видней. - Несколько дней назад я немного понервничал. Не чувствовал себя готовым. Здесь заводятся порядки, как в Америке. Готовили забастовку, а Лаурин как нарочно заболел, Но я все уладил. В газеты ничего не просочилось, и никаких письменных обещаний я тоже не дал. Так что дела идут превосходно, Холл. - Мне, значит, покупать? - Сегодня утром это должно кончиться. Рассчитывайте на деньги от "Баттерсона". Возвращайтесь, когда кончите дела в Амстердаме. Можете понадобиться. На фабрике неспокойно. - Я приеду сразу же, мистер Крог. - До свидания, Холл. - До свидания, мистер Крог. - Но голос еще вернулся, смяв предупреждение "девять минут". - Не думайте, что я против маленького обмана. Вы меня знаете, я не против. Если стоимость обеспечена, то не о чем и говорить. - Стоимость бывает разная, - тихо внушал Крог. - Ее нельзя вычислить. Стоимость это доверие. Мы чего-то стоим, пока достаем деньги. Пока пользуемся доверием. - Он опустил трубку. Холл - это человек на своем месте. Другой, поумнее, пожалуй, уже перепугался бы. Успокоив Холла, он почувствовал некоторую слабость: нет, его не мучили сомнения - это была приятная физическая усталость. Холл и тогда говорил: - Трение будет слишком большим, - и ошибся. Холл всегда ошибался, но его можно переубедить. В пререканиях с Холлом встали на место все обстоятельства, прояснились отдельные мысли и теперь можно попробовать убедить недоверчивого и боязливого Лаурина. Он позвонил Кейт и спросил: - Где Лаурин? - Еще болеет, в Салшебадене. Послушай, Эрик, мне нужно поговорить. - Не сейчас. Через пять минут. Я поднимусь в тихую комнату. Где твой брат? - Еще не приходил. Он аккуратно разложил на столе бумаги; отобрал, с собой несколько писем, увидел конверт с билетами на концерты и, улыбнувшись, порвал его. Сейчас дела шли превосходно. Ему не верилось, что еще несколько дней назад он буквально сходил с ума от беспокойства. Я слишком много думал о прошлом. Он всегда презирал людей, думающих о прошлом. Жить значит забывать, быть свободным, как все потерявший в кораблекрушении человек. Чикаго, Барселона, школа в Стокгольме; ученичество в Нючепинге, избушка на берегу Веттеркз - все поплыло назад, как фигуры на платформе, когда поезд трогается; они остались с залами ожидания, буфетом, туалетами - их забыли, не взяли на этот поезд. Он думал: вчера я хорошо отвлекся. Я никогда так хорошо не отдыхал. Теперь можно глядеть вперед. Направляясь к двери, он выглянул в окно и снова увидел фонтан. Но на этот раз рукотворная глыба зеленого камня совершенно неожиданно наполнила его восторгом. Тут не было прошлого, не было законченности, когда отделаны каждый сосок, ямочка на руке, коленная чашечка; здесь было сегодняшнее, оно изнутри распирало камень, ломилось наружу. Восторг быстро угас, зато теперь он уже не тревожился за фонтан. Он думал: через неделю Америка - и тогда мы сможем двинуться вперед, никакая депрессия не будет нам грозить; жалкие люди, им кажется обманом эта ясность, это длинное сложное уравнение, которое наконец я знаю, как решить. И поднимаясь в стеклянном лифте в тихую комнату под самой крышей, он не переставал чувствовать чистую холодную радость. Кейт внимательно перечитала меморандум. Сначала она не придала ему значения. Об АКУ она знала только, что это самый процветающий бумажный синдикат в Швеции и одно из самых удачных капиталовложений Крога, причем инвестицию он провел на свой страх и риск, не советуясь с директорами. Оказались лишние деньги, он поместил их в дело - только и всего, и поэтому продажа АКУ компании "Баттерсон" ровным счетом ничего не значила. Он продавал, чтобы развязать себе руки для чего-то другого. Откуда же эта тревога? На душе было неспокойно. Тревожили краткосрочные займы. Что-то неопрятное есть в снующем малыми долями капитале, это раздражает, как захватанное зеркало. Хочется видеть чистое отражение. В дверь постучали. Она думала: не может случиться ничего плохого, это все надежно - кабинеты из стали и стекла, интерьер редкой породы дерева, обои с рисунком восемнадцатого века в директорской столовой, заводы в Нючепинге, эта ваза с дорогими цветами. Она думала об АКУ. В меморандуме приводились цифры: годовая продукция - 350000 тонн, из них 200000 на экспорт; бумагоделательные фабрики: производство древесины - 300000 тонн, целлюлозы - 1300000 тонн; лесопильни: 15000 миль лесозаготовочных полос, 50 миллионов ежегодно сплавляемых бревен. Это все есть, это реальность. - Встречай блудного брата, - сказал Энтони. Кейт подняла на него глаза. Вот реальность, подумала она; то были цифры, я видела, что делает с цифрами Крог, а это - я сама. Он улыбался. - Я опоздал. Великий человек гневается? - А что случилось? - спросила она. Он был оживлен и одновременно сдержан. Охорашиваясь перед зеркалом, он ждал, что она сама догадается, где он пропадал. Ему достались слабости, полагавшиеся ей: нерешительность, тщеславие, обаятельная взбалмошность опрометчивых поступков. Кажется, все ее желания исполнились: он здесь, в одной комнате с нею, можно спорить с ним, дразнить, уступать. Ближе бывают только любовники, но уж тут ничего не поделаешь. - Я встречался с Лу, - сказал Энтони. - С какой Лу? - С той девушкой, Дэвидж. - Вижу, - сказала Кейт. - У тебя все пальто в пудре. - Она хочет, чтобы я уехал отсюда. - Неловко пояснил: - Считает, что у меня неприличная работа. - Он картинно оперся на ее стол; живое воплощение нашей морали, подумалось ей. В зеркале за его спиной она поймала свое отражение: бледный сосредоточенный профиль, подведенные веки смягчают жесткий взгляд, позволяя думать, что в конечном счете она не такая уж непреклонная, какой кажется. Красивая внешность и привлекательный моральный облик, думала она, вот принадлежность и украшение нашего класса. Мы сломлены, разорены, у нас все в прошлом, нас хватает лишь на то, чтобы тянуться к чему-то новому, что сулит нам выгоду. Крог стоит нас обоих, но она не могла оторваться от этой грациозной позы, от накладных плеч нового пальто - что ни говорите, собой любоваться приятно. - Да, - продолжал Энтони, - в ее словах что-то есть. Пожалуй, такая работа не к лицу... ну, ты понимаешь. - Отнюдь нет. - Ладно, если нужно это слово, - не к лицу джентльмену. - Ты сам ничего не понимаешь, - сказала Кейт. - У нас нет выбора. - Я не говорю про твою работу. Это другое дело. - У нас нет выбора, - повторила она. - Другого будущего у нас нет. Наше будущее здесь. - Да ну, - отмахнулся Энтони, - громкие слова. В конце концов, мы здесь иностранцы. - Конечно, конечно, мы с головы до пят англичане, - сказала Кейт. - Но сейчас национальность не имеет значения. Крог не разбирает, где чья граница. Ему нужен весь мир. - Минги говорил о краткосрочных займах, - сказал Энтони. - Это временное. - Выходит, это правда? - поразился Энтони. - Неужели так плохо с деньгами? Дело дрянь. Ты уверена, что нам ничто не грозит? Отлично понимаю корабельных крыс. Лично я не желаю погибать на капитанском мостике. - Ты пойми: люди нашего склада никогда не одолеют Крога, - сказала Кейт. - Что нам дала твоя и моя Англия? Пустой кошелек, пыльные конторы, мой Хэммонд, твои забегаловки, Эджуэр-роуд, случайные подружки в Гайд-Парке. - Она сознательно прогнала мысль, что в их жалком английском прошлом уважали честность, каковым качеством космополитическая современность не дорожила. Конечно, и тогда не молились на честность, но, по крайней мере, в их сословии были порядочные и добрые люди. - Все-таки родина, - сказал Энтони. На его мальчишеском лице сиротливо светились глаза. - Тебе не понять, Кейт. Тебе всегда нравился этот современный хлам. Тот фонтан, например. - Ошибаешься, - ответила Кейт. - У меня тоже есть родина. - Она грустно протянула к нему руки. - Это ты. С тобой для меня везде родина. Ты мой "дамский бар", Энтони, мой скверный портвейн. - А кроме того, - продолжал он, занятый своими мыслями и не слушая ее, - ты любишь Крога, тебе и тут хорошо. - Никогда я его не любила. Полюбив, мне пришлось бы его презирать. Некоторым любовь не на пользу. Это трудно объяснить. Нужно думать вместе, чувствовать. Он думает цифрами, а людей вообще не понимает. - Вчера он был вполне нормальным человеком, - сказал Энтони. - Отдай его мне. Я его перевоспитаю. - Упаси бог, - сказала Кейт. - Спасать вас обоих у меня уже не хватит сил. - Я пробужу в нем человека. - Какой ужас, он действительно ничего не понимает. - Мне кажется, - продолжал Энтони, - он даже не знает своих сотрудников. Я тут поговорил с людьми. В отделе рекламы сидит молодой парень. Так он в глаза не видел Крога! Между прочим, они недовольны. Заведующим дана слишком большая власть. - Тебе много порассказали, я вижу, - сказала Кейт. - Только те, кто знают английский язык. Конечно, они надеются, что я могу им помочь. Они знают, что у меня хорошие отношения с Крогом. - Ты, конечно, не смолчал об этом? - А что? От дружбы не бегают. - Мне нужно повидать Эрика, - сказала Кейт. - Может, пообедаем потом? Я бы показала, где можно... - Послушай, старина, - замялся Энтони, - нескладно получается. Я обещал пообедать с папочкой и мамочкой, если Крог отпустит. - С папочкой и мамочкой? - И почти без паузы: - А, конечно. Прости, отвлеклась. Я понимаю, о ком ты. - Но оправдание опоздало, он успел рассердиться. Сдерживаясь, он объяснил: - В конце недели они уезжают. Я должен отплатить им любезностью. Отвести куда-нибудь покормить. - Безысходная грусть сдавила сердце: я-то думала покормить его самого. - Ты хоть знаешь, где можно поесть? - Да, - сказал он, - примерно. Я говорил со здешними ребятами. Хорошие ребята. - У тебя масса знакомых, я вижу. Оправдываясь, он повторил: - От дружбы не бегают. Старик Хаммарстен еще не звонил? - С какой стати? - Вчера в Тиволи Крог обещал ему деньги на шекспировскую постановку. Про Гауэра. Она изумленно уставилась на него. - Деньги на постановку? Сейчас? - Упрекнула: - Без тебя и тут не обошлось? - Рассмеялась: - Как тебе удалось? - В ее глазах была настороженность. Он сама слабость, но слабость может пересилить силу. Она вспомнила его первую службу в Уэмбли и письмо, которое перехватила не с целью уберечь отца от волнений, а чтобы внести нужные поправки в последующие показания Энтони. Мальчик умный, писал директор, отлично соображает, жалоб особенных нет, но очень дурно влияет на окружающих. - Как тебе удалось? - спросила она, тронув его за рукав; какое мокрое пальто. Пропуская ее, он отступил от стола, оставив на его полированной поверхности пятно. Она вытерла его рукой. Похоже на плесень. - В озере купался? - спросила она. - Туман был очень густой. Я встречался с Лу перед завтраком. - Тебе надо выпить корицы с хиной, - забеспокоилась она. - После того плеврита у тебя очень слабая грудь. - Перестань, - взмолился Энтони. - Ты все про меня знаешь, Кейт. Прямо как жена, честное слово. - Ну, прости. Мы слишком затянули разлуку. Наверное, сейчас ты стал крепче. Я же ничего про тебя не знаю. Не знала, что ты хорошо стреляешь. - Она сдалась - глупо ударяться в амбицию, никакая сила не выстоит перед этой замкнутой упрямой слабостью. - Давай пообедаем завтра. Мне нужно многое, - нет, не спросить, нельзя пугать его этим словом, - услышать от тебя. Почтовые открытки в один вечер в Гетеборге - согласись, это мало. Прежде мы знали друг друга лучше. - Когда, скажем, я стояла в углу классной комнаты, думала она, и слышала его крик, и не в том даже дело, что в ту пору они знали друг друга лучше, а просто было чувство, что носишь в себе громадного ребенка, и он сопит, смеется, плачет в матке. И в те годы я бы согласилась на аборт; но сейчас... Не это ли чувствуют после удачной операции? Боли нет, ничто в тебе не шевелится, бояться нечего и надеяться не на что. Все тихо до отчаяния. - Извини, Кейт. Боюсь, что завтра... В конце концов, - оборвал он себя, - я теперь никуда от тебя не денусь. Уступи меня пока Лу. - Ладно, - сдалась Кейт, - освободи для меня день-другой на будущей неделе. - Я выпью корицы с хиной, - пообещал Энтони, ища примирения. Он вытащил из вазы цветок и сказал: - Возьми. Очень пойдет к твоему платью. У тебя есть булавка? - Я не ношу цветы на службе, - сказала Кейт, В дверях оглянулась - он вдевал цветок в петлицу пиджака. Все ее желания исполнились, даже самые заветные: он рядом, хозяйничает на ее столе - "дом вдали от дома". Вышло солнце, вокруг фонтана высыхал туман, в стеклянном коридоре около лифта припекало. Она попыталась взбодрить себя неуклюжей шуткой: "дом вдали от дома", и сама же поплатилась: разве сможет она повторить его Лондон в стеклянных интерьерах Крога? Хорошо какой-нибудь курортной хозяйке: четки, камин, медная решетка - и готов Бирмингем. А она так не могла и, главное, не хотела; сейчас она как раз хотела оградить его от всего этого; он упрекнул: - Тебе всегда нравился этот современный хлам, - и она отреклась, но не вполне искренне. В сердце томилось пыльное праведное прошлое, но рассудком она клялась в верности настоящему, этому обманному дню, душевной очерствелости; она темным тоннелем соединяла два пейзажа: по одну сторону - скученные домишки, на дворе сушат белье, валяются разбитые оконные рамы; по другую... Она постучала в дверь и вошла. В обитой грубым сукном комнате на диване лежал Эрик. - В чем дело, Кейт? - спросил он. - Присаживайся. В комнате не было ни телефона, ни картин, ни стела - только стул для секретаря. - Я немного волнуюсь, - призналась она. - Из-за чего? - Из-за этих краткосрочных займов. - Она была благодарна ему, что он не поднял ее на смех, а выслушал с серьезным видом, словно кто-то сведущий подал реплику на совещании. Ее охватила жалость - так жалеешь человека, которого беззастенчиво "используешь". А она использовала его с самого начала, с той первой встречи в конторе Хэммонда; она сумела тогда понять, что ему нужно, и по мере сил старалась, имея перед собой одну-единственную цель: чтобы Энтони беседовал внизу с "ребятами", чтобы он дарил ей ее собственные цветы, чтобы ему было хорошо как дома. - Я понимаю, - сказал он, - сейчас тревожное время. Всем трудно. - Но ничего опасного? - Ничего, если мы не растеряемся. И не наговорим лишнего. - А как же эта помощь Хаммарстену? Это не растерянность? Разве ты можешь себе это позволить сейчас? - Подумаешь, непозволительная роскошь - двадцать тысяч крои. Реклама в пять раз дороже. Сейчас именно нужно тратить деньги. Я заказал два автомобиля. Когда их пришлют, старые можно продать. Походи но магазинам, Кейт. Купи что-нибудь. - Тоже для рекламы? - Ты не представляешь, как пристально следят за каждым нашим шагом. - Да что им нужно? Зубную щетку нельзя купить спокойно. - Ты это знаешь лучше меня. Я плохо разбираюсь в людях. Она понимала людей: их угнетает сознание непрочности своего положения. Не то чтобы они завидуют его деньгам или выражают недовольство его глобальными планами - нет: им нужны сенсации, чтобы на время отвлечься от собственных неурядиц, нужны убийство, война, финансовый крах и даже финансовый успех, если он более или менее молниеносен. Ей сделалось не по себе при мысли о том, какая страшная, тупая сила давит на сильных мира сего, вынуждая их рисковать положением в угоду сенсации: ультиматумы, телеграммы, лозунги - и откупаешься, бросая на ветер фантастические деньги. Противостоять этому давлению может лишь тот, кто абсолютно не представляет себе, чем живут люди, глухой к самому себе. А Энтони хочет пробудить в нем человека! - Еще меня беспокоит эта продажа "Баттерсону". АКУ - выгодная компания. Почему мы от нее избавляемся? У нее надежное положение. - Ее поразила странная безучастность его взгляда; он чем-то возбужден, что-то скрывает. - Я знаю, что у нее прочное положение. Я видела цифры. - Даже АКУ нужен капитал, - ответил Эрик. - Но у нее есть капитал. Вложения надежны. - Директора изыскали более рациональную форму вложений, - сказал Эрик. - Ее капитал влился сейчас в нашу амстердамскую компанию. - Понятно, - сказала Кейт. - Ты соображаешь быстрее, чем Холл. Она думала: долгожданная минута - мы преступаем закон, плывем в неизведанные края. Какое странное чувство безразличия. Вот что значит жить в постоянном ожидание тягостной разлуки, слез на пристани, скрывшегося парохода. Только одно и осталось спросить: - Мы ничем не рискуем? - Почти ничем, - ответил Эрик. Она безгранично верила ему, и если "почти" - то ничего страшного. Перед любимым человеком, за которого отвечаешь, нет нужды храбриться и ломать комедию. Он добавил: - Ты увидишь, что некоторые чеки и записи в наших книгах помечены задним числом. - Понимаю, - ответила Кейт. - Что нужно сделать? - Ничего, уже все сделано. - Он встал. - Знаешь, Кейт, ты не ошиблась насчет фонтана. Он мне нравится. - Он взял ее за руку. - Ты живее соображаешь, чем Холл. Ему фонтан не понравился. - Она ощутила тревогу в его пальцах. - Все-таки риск есть, - проговорила она. - Все обойдется, когда наладится сбыт в Америке, - успокоил Эрик. - К концу недели все образуется. Мы почти в безопасности. С забастовкой улажено. - Но что-то еще может случиться? - Несколько дней мы должны быть очень осторожны. Ты видишь, - сказал он, - как я тебе доверяю. Мы столько лет вместе, Кейт. Ты согласишься выйти за меня замуж? - Ах да, ведь жена не имеет права давать показания. В Швеции такой же порядок, как в Англии? - Швеция меня не волнует. Я думаю именно об Англии. - Спасибо, что не стал просить у меня руки и сердца. - Мы деловые люди, - сказал Эрик. - Тебе придется выделять мне содержание. - Разумеется. - И что-нибудь сделать для Энтони. - Энтони мне нравится. Толковый парень. Он мне очень нравится, Кейт. - Ты дашь ему содержание? - Дам. - Жаль, - вздохнула Кейт, - что наш брак нельзя пометить задним числом, как чеки. - Она улыбнулась. - Энтони будет приятно. Энтони воплощение порядочности. Энтони... - и запнулась; получалось так, словно она выходит замуж за Энтони, а не Эрика - Эрик напряженно тянулся перед ней, как шафер в ризнице. Энтони устроен, думала она, я исправила вред, который нанесла, отослав его обратно, прогнав из сарая - приспосабливаться, набираться уму-разуму, жить, как все живут. Он попытался вырваться, а я отослала его обратно. Теперь у него все впереди. Но к радости примешивалось сожаление; она не могла забыть мюзик-холла и как они ели яблоки, чтобы отбить запах. Казалось бы, уже бесповоротно веришь в мир без пограничных столбов, в мир, где на каждой бирже царствует Крог, и в то, что нужно без излишней щепетильности добиваться самого главного в жизни - устроенного положения, а горло-таки спирает ветхая честность и пыльная бедность Монингтон-Креснт, когда в раздумье тянешь: - Энтони будет приятно. - Когда это состоится? - Подождем день-два, - ответил Эрик, - посмотрим, как повернутся дела. Если продажа АКУ сойдет благополучно, - заключил он, - можно будет и вообще повременить. Кейт почти любила его в эту минуту. Он не боялся быть откровенным с нею даже сейчас, когда его книги аккуратнейшим образом подчищены. Ей приходилось слышать о том, какими огромными суммами он откупается от шантажа; сейчас впервые представился случай самой шантажировать его, если захочется. Но ей не хотелось: она его использовала, и только справедливо, чтобы он, в свою очередь, использовал ее. - Ты в любом случае мог довериться мне, - сказала она. Он кивнул со всегдашней готовностью верить ей на слово; к отчетам он относился не в пример строже: за любым бухгалтером сам проверял каждую цифру. Она взяла его руку, поцеловала ее; как его жалко - один в этой суконной тихой комнате, где никому не позволено тревожить его. - Эрик, милый, - сказала она, - пойду обрадую Энтони, - и вышла из комнаты. В лифте ей почему-то вспомнилось, как однажды она видела на Северном мосту потерявший управление трамвай: сталь, стекло, лицо вагоновожатого, налегшего рукой на тормоз, вспыхивающие за стеклом электрические искры. Трамвай с грохотом пронесся в темноте, но было достаточно увидеть его мерцающий свет, чтобы понять: случилась беда. Он налетел подобием страсти - слепящий, стремительный, ненадежный. - Поздравь меня, - сказала она себе в лифте, - я выхожу замуж. Энтони, я выхожу замуж, - и с неожиданной теплотой подумала: наверное, то же чувствует Эрик, когда подводится итог, извлекается квадратный корень, правильно находится логарифм. На пороге комнаты она сказала еще раз: - Я выхожу замуж, Энтони. - За кого, Кейт? - вскинул он на нее глаза. Он сидел за ее столом, и опять ее охватила сырость, на столе остались влажные следы от его локтей. - За Эрика, разумеется. За кого же еще? - Нет, - сказал Энтони, - ты не можешь. - Она разглядела, что он читал служебные бумаги на столе и даже распечатал телеграмму, которая пришла в ее отсутствие. - Это что такое! - воскликнула она. - Ремня захотел? - Этот номер у него не пройдет, - сказал Энтони. - О чем ты? - Можешь мне поверить, я разбираюсь в таких делах. Считать не разучился. Соображаю. - Он был серьезен, как школьник. - Не все можно, Кейт, есть предел. Я их раскусил. У него не получится выехать на чужой счет. В "Баттерсоне" сидят не дети. - Эрик тоже не ребенок. - Права была Лу - неприлично это все. - Отдай телеграмму. - Возьми, - сказал Энтони, - убедись. Он хочет выручить Амстердам за счет АКУ. Это яснее ясного. - Подумаешь, удивил, - сказала Кейт. - Я и без тебя это знаю. Даже знаю про чеки, датированные задним числом. - Задним числом! - растерянно присвистнул он. - Чтобы в "Кроге"... и мы это знаем... - А ты помалкивай об этом. - Молчание стоит денег, Кейт. Вот где мы разные, думала она: я для него сделаю все на свете, а он некоторых вещей не станет делать для меня, да и для себя тоже. Правда, какие это вещи, отходчиво улыбнулась она, я и сама толком не знаю. Приятно сознавать, что после стольких лет она не до конца разобралась в Энтони. - Энтони, я не собираюсь его шантажировать, - сказала она. - Я выхожу за него замуж. - Но ты не любишь его, Кейт. - Как он прост, как безнадежно наивен: он думает, что шантаж это так же легко, как украсть горсть слив. Нельзя быть таким неосновательным, он не понимает, где живет, его нужно защитить. Напрасно, что ли, она готова для него на все? Шантаж так шантаж. Перечить ему сейчас значит испортить эту глупую радость от разоблачительного открытия. Поэтому она спокойно объяснила: - Но ведь это своего рода шантаж. Он выделит нам содержание. Смотрите, как уперся: - Ты не любишь его. - Я тебя люблю. - Дело не в этом. - Он разволновался, понес чепуху, пробормотал что-то о "детях", окончательно смешался и покраснел. - Я бесплодна, - сказала Кейт. - Напрасно беспокоишься, - и, видя, его замешательство, в сердцах договорила: - Я их не хочу и никогда не хотела! - Все ее существо тянулось заключить его в себе. - Сколько у тебя предрассудков, Энтони. - Еще она думала: никакой ребенок не даст мне нашей близости, хотя ты всего-навсего стоишь рядом, краснея, теряясь. Господи, какой неприступный, какая память у нас короткая на то, чего не хочется вспоминать. - Какая потеря, - сказал он, заглянув ей в глаза; лицо пылает, весь он какой-то детский, сбитый с толку. Она готовилась услышать слова о том, как любят настоящие мужчины. Но они думали о разном. Он не имел в виду ее, говоря о потере: он жалел, что пропадает удачный случай. - Другой такой случай не подвернется. Мы бы слупили с него хорошие деньги и убрались отсюда. Черт возьми, мы бы еще успели на вечерний поезд! Завтра уже в Гетеборге. В субботу в Лондоне и прямиком в Туикнем. Кейт, мы бы еще успели на вечерний поезд! Кейт, мы бы взяли в "Стоуне" отбивную и пинту "особого". Мою комнату, наверное, еще не сдали. Тебя хозяйка тоже на улице не оставит. Работу искать не станем, мы свое заработали. Она зачарованно смотрела на него. Такое впечатление, что невозможного для него не существует, но она-то знала, что на прямых стальных рельсах, по которым разлеталась сейчас его фантазия, в определенном месте горит негасимый красный фонарь, и там он неминуемо остановится и сам все напортит. Он недостаточно безразличен в средствах для успеха. Ему далеко до Крога. - Все очень просто, Кейт. Мы это заработали. Если он откажется платить, я передаю все сведения Минти, это окупит хотя бы дорожные расходы, и потом - у тебя должны быть сбережения. Это интересно. - И ты согласишься жить на мои деньги? - Тут он должен бы остановиться - но нет, он не колеблясь согласился (в конце концов, мы брат и сестра), и она почувствовала усталость путешественника, которого постоянно сбивает с пути неточная карта. Может, она переоценивала наивность этого мягкого, любимого, бесхитростного ума? С телеграммой в руке Энтони поднялся из-за стола. - Я пойду к нему. - Что ты собираешься ему сказать? - Лучше всего объяснить начистоту. - Нет-нет, Энтони, - запротестовала Кейт, - я сделала глупость, что не остановила тебя сразу. Ты не должен так грубо шантажировать Эрика. - Но почему? Кейт, ты не видишь собственной выгоды. - Потому, что ты недостаточно умен для этого, Энтони. Если бы у тебя были такие мозги, чтобы шантажировать Эрика, ты бы здесь не оказался. Ах, Энтони, - с чувством воскликнула она, - какая мы непутевая пара! Как я тебя люблю. Будь ты поумнее и не такой добропорядочный... - и не кончила, потому что вспомнила давнишнее субботнее утро в Тилбери, долгий путь домой, шиллинг в прорези счетчика и маленькое голубое пламя для гренок и чая. Я спасла его от этого, думала она, но он ходит живым напоминанием и не дает забыть милую нехитрую песенку: Энтони спасли от Энтони, но ей без Энтони жизни нет. На окно налетела белая птица, стукнула клювом в стекло и, раскинув крылья, отлетела назад, как от иллюминатора самолета. Здесь у нас обеспеченное положение, твердила она, как урок, здесь наше будущее, это нужно удержать. Прошлого нет. Мы чересчур зажились в прошлом. - Дай я попробую, - сказал Энтони. - С ним у тебя ничего не выйдет, - грустно возразила она. - Милый Энтони, ты перед ним сущий младенец. Неужели ты всерьез думаешь, что тебе удастся вывести "Крог" на чистую воду? Ты рта не успеешь раскрыть, как он тебя сотрет в порошок. Он тебя сгноит в тюрьме, он ни перед чем не остановится. Ты нигде не скроешься. И ради чего? Мы и так получили все, что нам нужно, - содержание... - Он тебе не пара, Кейт, - упрямо повторил Энтони. Видно, нелегко ему примириться с такими вещами, как "брак без любви", "бездетная жена". Куда легче расстаться с мыслью об удачном случае: он красиво и по-товарищески жертвовал им, только мельком взглянул на ее стол да секунду-другую подумал о подправленных чеках, телеграммах, продаже "Баттерсону". - Ладно, Кейт, пусть будет по-твоему. - В скользнувшей по его лицу улыбке она увидела рождение новой мысли. - Как бы то ни было, такое событие нужно сегодня же отпраздновать. - Это пока негласно. - Пустяки. Он обязан устроить ужин. Вот что, Кейт: позвони администратору отеля в Салтшебадене и закажи столик. Объясни, кто будет. - Эрик не поедет. - Возил я его в Тиволи - вытащу и в Салтшебаден. И еще: мы можем взять хорошие комиссионные за организацию этого обеда. Запроси сто крон. Кейт подошла к телефону. - Ты все умеешь предусмотреть, Энтони. - Погоди. Пусть дают сто пятьдесят, иначе, скажи, Крог будет обедать в опере. - Салтшебаден два-три, - сказала Кейт. 5 Выслушав от соседа новость, молодой Андерссон снял руку с рычага, а ногу с педали кроговского резака. Хлопая кожаным ремнем, машина остановилась; питающий ее подвижный лоток сразу же до краев забило деревом. Что-то прокричал сосед, но молодой Андерссон не слышал его. Он был туповат и медленно реагировал на окружающее. Повернувшись спиной к резаку, он вдоль стаканов направился в раздевалку. На верхнем этаже переполнилась одна из сушильных камер, застопорился ее лоток; работавшая в соседнем помещении электропила навалила на лоток гору планок, и они стали сыпаться на пол. Однако пильщик продолжал совать дерево под пилу - в этом состояла его работа, остальное его не касалось, и поэтому в разгрузочной еще не знали, что где-то образовалась пробка. Рабочие продолжали разбирать бревна, поступавшие со двора, где длинной вереницей выстроились грузовики. Молодой Андерссон снял грубые рабочие брюки. С выходом из строя одного станка шума в цеху не убавилось, но, привыкнув к своему резаку, молодой Андерссон умел различать легкое покашливание в его жалобном стоне, и теперь он его не слышал. На его бледном худом лице сразу выразилось беспокойство: как странно не слышать знакомый звук каждые шесть секунд. Он не мог осмыслить размера учиненного им беспорядка; сушильню он видел, на электропиле работал его приятель, но что там дальше - он совершенно не представлял: ни того, что где-то бревна разгружают, ни того, что их откуда-то привозят грузовики. Через раздевалку в уборную прошел рабочий из его смены. Молодой Андерссон проводил его взглядом: опустив голову, рабочий шел быстрым шагом. Он поднял руку, его подменили у станка; в его распоряжении четыре минуты; если он задержится, его оштрафуют. Молодой Андерссон снял с вешалки свою куртку, вышел из раздевалки и краем цеха направился к выходу. Вдоль прохода шел смазчик с масленкой; он пускал каплю густого темного масла в специальное отверстие на станке в левом ряду; навстречу с такой же масленкой шел другой смазчик и занимался правым" рядом. Оба настолько хорошо знали свои дырки, что даже не трудились помогать себе глазами: просто шли и сгибали руку в запястье. Левый смазчик поднял глаза на Андерссона; от изумления он замешкался с масленкой, и на блестящем металлическом полу, точно след лапки, осталось несколько темных пятен; он так и смотрел на Андерссона, пока тот не скрылся за дверью. Андерссон спустился во двор по крутой аварийной лестнице, чтобы не ждать лифта на виду у всех. Ему запомнилось выражение усталости, изумления и зависти, на лице того смазчика. Андерссон пересек двор, направляясь к воротам, где утром и вечером он отмечал свой табель. Вахтер не хотел открывать. - Заболел, - объяснил молодой Андерссон, - заболел. - Не было необходимости притворяться: бледность, привычная сутулость и встревоженный вид говорили в его пользу. Ворота открылись и выпустили его. Он не узнал длинной асфальтированной дороги между высокими деревянными заборами: она была безлюдна. Одну сторону улицы накрывала тень; далеко впереди забор кончался, там, облитые солнцем, стояли серебристые березы. Молодой Андерссон бежал по кромке тени. Это несправедливо, изумлялся он, несправедливо. Прежде такие мысли не приходили ему в голову. Молодой Андерссон был человек консервативный. Он читал газеты; верил в великое дело Крога. Отцовский социализм казался ему устаревшим, скучным, сухим; в нем был привкус вечерних школ, он вроде стариковских поучений - так же далек от жизни. "Справедливая оплата труда", "пролетарская солидарность" - и пошел бубнить, как с церковной кафедры. Для молодого Андерссона это были такие же недоступные разумению истины, как "троичность Бога", "ипостаси святой Троицы". - Ты что же, ни во что не веришь? - недоумевал отец. - Я верю в свою работу, - отвечал молодой Андерссон. - Дела идут прилично. Платят хорошо. Можно немного откладывать. Когда-н