ним захлопнулась. Мистер
Траверс был, видимо, очень влиятельное лицо; он отдал распоряжение, и,
если Роу его не выполнит, ему самому придется искать дорогу назад. Во
всей этой бессмысленной истории было что-то увлекательное; теперь,
когда он уже все решил и справедливость и обстоятельства требовали,
чтобы он покончил с собой (оставалось только выбрать способ), он мог
насладиться превратностями судьбы. Гнев, раскаяние, ненависть - все
это кипение чувств слишком долго заслоняло от него дурацкий лик жизни.
Он отворил дверь гостиной.
   - Ну, это уж слишком, - сказал он. Там была Анна Хильфе.
   - Вы тоже пришли к мистеру Траверсу? Разве и вы интересуетесь
художественным садоводством?
   - Я пришла, чтобы повидать вас...
   Наконец-то он имел возможность ее разглядеть. Она была очень
маленькая, тоненькая и выглядела слишком молодо для того, что пришлось
ей испытать; здесь, вне служебной обстановки, она не казалась и
деловитой, словно она только играла в деловитость, да и то лишь>;
когда под рукой были игрушки взрослых: письменный стол, телефон,
черный костюм. Без всего этого она про сто радовала глаз и казалась
очень хрупкой, но он-то знал, что даже жизнь не могла ее сломать. Все,
что ей удалось, - это начертить несколько морщинок возле глаз, ясных и
широко открытых, как у ребенка.
   - Вам тоже нравится машинерия в парках? - спросил он. - Статуи,
которые выбрасывают струю воды?
   Сердце его забилось, когда он ее увидел, словно он юноша и пришел
на первое свидание в кафе или во двор провинциальной гостиницы, где
шли танцы... На ней были старенькие синие брюки - она подготовилась к
ночной бомбежке - и вишневый джемпер. Он меланхолически подумал, что
более красивых бедер, чем у нее, ему не приходилось видеть.
   - Ничего не понимаю, - сказала она.
   - Как вы узнали, что я потащу мистеру Траверсу тяжелейшую груду
книг - кто бы он ни был, этот мистер Траверс? Я ведь сам об этом узнал
десять минут назад.
   - Я не знаю, какой предлог они выдумали, чтобы вас заманить.
Уходите. Я вас прошу!
   Она выглядела ребенком, которого приятно подразнить, без всякого
зла конечно; в конторе ей можно было дать лет на десять больше.
   - А тут неплохо обслуживают, - сказал Роу. - Смотрите, целая
квартира для человека, снявшего номер на одну ночь. Можно сесть,
почитать книгу, приготовить обед. - Комната была разгорожена бежевой
портьерой, он отдернул ее и увидел двуспальную кровать, телефон на
тумбочке, книжную полку. - А что там? -он открыл дверь. - Видите, тут
есть и кухня с плитой, и прочее. - Роу вернулся в гостиную. - Живя
здесь, можно забыть, что это не твой дом. - Беззаботность прошла, это
настроение длилось у него какую-нибудь минуту.
   - Вы ничего не заметили? - спросила она.
   - В каком смысле?
   - Для журналиста вы не слишком наблюдательны.
   - Вы знаете, что я был журналистом?
   - Брат разузнал о вас все.
   - Все?
   - Да. - И она повторила: - Вы ничего не заметили?
   - Нет.
   - Мистер Траверс не оставил здесь и обмылка. Посмотрите в ванной.
Кусок мыла даже не распечатан.
   Роу подошел к входной двери и запер ее на засов.
   - Кто бы он ни был, ему сюда не войти, пока мы не поговорим. Мисс
Хильфе, прошу вас, объясните мне толком - видно, я туп, - откуда, во-
первых, вы узнали, что я здесь, и зачем вы сюда пришли?
   Она заупрямилась:
   - Как я узнала, не скажу. А зачем - я прошу вас поскорее уйти
отсюда. Помните, в прошлый раз я оказалась права, что вам позвонила.
   - Да, вы были правы. Но чего вы волнуетесь? Вы же говорите, что
знаете обо мне все...
   - Вы никому не причиняете зла, - сказала она просто.
   - Зная все, вам не стоит беспокоиться.
   - Я люблю справедливость, - сказала она, словно признаваясь в
какой-то причуде.
   - Да, если ее встречаешь, это вещь хорошая.
   - Но они ее не признают.
   - Кто? Миссис Беллэйрс и каноник Топлинг?.. - Все было слишком
сложно, у него не было больше сил бороться. Он сел в кресло - в этом
эрзац-доме полагались кресло и кушетка.
   - Каноник Топлинг - человек хороший, - сказала она и вдруг
улыбнулась. - Но мы говорим такую чушь!
   - А вы скажите брату, чтобы он обо мне больше не беспокоился. Я
сдаюсь. Пусть убивают, кого хотят, - я выхожу из игры. Уезжаю.
   - Куда?
   - Неважно. Они меня не найдут. Я знаю такое место... Но им и не к
чему меня искать. По-моему, они боялись, что я их найду. Теперь уж я,
наверно, никогда не узнаю, в чем там было дело. Кекс... и миссис
Беллэйрс.
   - Они - плохие люди, - решительно сказала Анна и словно
расправилась с ними этой простой фразой. - Я рада, что вы уезжаете.
Нечего вам в это вмешиваться. - И, к его удивлению, добавила: - Я не
хочу, чтобы вас снова заставили страдать.
   - Как же так?! - удивился он. - Вы же все про меня знаете. Вы
наводили справки. - И он повторил за ней ребяческие слова: - Я тоже
плохой человек.
   - Ах, мистер Роу. Сколько я навидалась плохих людей там, откуда
приехала! А вы не такой, у вас не те
   приметы. Вы слишком мучаете себя тем, что было и про: шло. Говорят,
в Англии - справедливый суд. Что ж, они вас и правда не повесили...
Ведь убийство было из жалости, об этом писали даже газеты.
   - Вы читали газеты?
   - Да, все до единой. И даже видела фотографии. Вы прикрыли лицо
газетой... - Он слушал ее с немым удивлением. Никто с ним так открыто
об этом не разговаривал. Ему было больно, но это была та боль, которую
чувствуешь, когда льешь йод на открытую рану, такую боль можно
стерпеть. - Там, откуда я приехала, я видела много убийств, но ни одно
из них не было убийством из жалости. Не мучайте себя. Дайте себе волю.
   - По-моему, нам надо решить насчет мистера Траверса...
   - Уходите, вот и все.
   - А что будете делать вы?
   - Я тоже уйду. Я тоже не хочу попадать в беду. Но Роу сказал:
   - Если они ваши враги, если они вас обидели, я останусь и поговорю
с мистером Траверсом.
   - Да нет же, - сказала она. - Это не мои враги. Это ведь не моя
родина.
   - Кто же они такие? - спросил Роу. - Не понимаю. Они ваши или мои
соотечественники?
   - Такие, как они, есть повсюду. - Она протянула руку и несмело
дотронулась до его руки, словно хотела проверить, какой он на ощупь. -
Вы думаете, что вы плохой, но вы просто не могли видеть мучений. А они
сколько угодно могут смотреть, как мучаются люди, и им ничего. Им все
равно.
   Он мог бы слушать ее часами; ему стало жаль, что он должен убить
себя, но у него не было выбора. Разве что он предоставит сделать это
палачу.
   - По-видимому, если я дождусь мистера Траверса, он выдаст меня
полиции.
   - Я не знаю, что они сделают.
   - А этот маленький ловкач, торгующий книгами, видно, тоже в этом
замешан. Сколько же их?
   - Ужасно много. И с каждым днем все больше.
   - Но почему они знали, что я останусь, когда принесу книги? - Он
взял ее за руку, за маленькую худую кисть, и грустно спросил: - А вы,
неужели вы тоже с ними?
   - Нет, - сказала она просто, не вырывая у него руки
   и констатируя факт. У него создалось впечатление, что она не лжет.
У нее, быть может, хватает разных пороков, но не этот, самый
вульгарный из всех.
   - Я и не думал, что вы с ними, - сказал он, - но тогда... тогда,
значит, они хотели, чтобы мы оба очутились здесь... Они хотят зла нам
обоим.
   - Ох! - воскликнула она, словно он ее ударил.
   - Они знали, что мы задержимся, будем разговаривать, объяснять, как
очутились здесь... Они хотят зла нам обоим, но вами полиция не
интересуется. - Он воскликнул: - Вы сейчас же уйдете отсюда вместе со
мной.
   - Хорошо.
   - Если еще можно уйти. Они, кажется, умеют рассчитать время. - Он
пошел в переднюю, тихонько отодвинул засов, приоткрыл дверь, бесшумно
закрыл ее снова. - Как легко заблудиться в этой гостинице, в ее
бесконечных переходах.
   - Да?
   - Но мы не заблудимся. Там в конце этого коридора нас кто-то
поджидает. Стоит спиной. Лица не видно.
   - У них все предусмотрено, - сказала она.
   Роу почувствовал, что в нем опять просыпается бодрость. Несколько
часов назад он решил, что сегодня умрет, но теперь он знал, что этого
не будет, он останется жить, потому что кому-то нужен. Ему уже больше
не казалось, что он просто влачит по свету стареющее бесполезное тело.
   - Голодом им нас не уморить. А войти сюда они не смогут. Разве что
через окно.
   - Нет, я смотрела. В окно они не влезут. Под ним двадцать футов
гладкой стены.
   - Значит, нам остается сидеть и ждать. Мы можем позвонить в
ресторан и заказать обед. Уйму разных блюд и вино. Пусть Траверс
платит. Начнем с сухого хереса.
   - Хорошо, если бы мы были уверены, что обед принесет настоящий
официант.
   - Вы тоже умеете все предусмотреть, - сказал он. - Это у вас
европейская выучка. Что же вы советуете?
   - Позвоните портье, мы его знаем в лице. Пожалуйтесь на что-нибудь,
потребуйте, чтобы он пришел сюда сам, и тогда мы уйдем вместе с ним.
   - Вы правы. Так мы и сделаем.
   Он поднял портьеру, и она пошла за ним,
   - А что вы ему скажете?
   - Не знаю. Придумаю. По вдохновению. - Он поднял трубку и стал
слушать. - По-моему, телефон не работает. - Он подождал еще две
минуты, но телефон был мертв.
   - Мы и правда в осаде, - сказала она. - Интересно, что они
задумали. - Оба они не заметили, что держатся за руки, словно их
застигла темнота и теперь надо ощупью искать дорогу.
   - С оружием у нас небогато, - сказал он. - Теперь дамы не носят
шляпных булавок, а единственный нож, который был у меня, наверно, в
руках полиции. - Они вернулись, держась за руки, в маленькую гостиную.
- Давайте хотя бы не мерзнуть, включим камин. Тут так холодно, что,
кажется, вот-вот поднимется вьюга, а за дверью нас стерегут волки.
   Она отпустила его руку и присела на корточки у камина.
   - Не зажигается, - сказала она.
   - Надо опустить монетку в шесть пенсов.
   - Я опустила целый шиллинг. - Было холодно, и в комнате быстро
темнело. У обоих сразу возникла одна и та же мысль. - Попробуйте
включить свет. - Однако рука его уже повернула выключатель. Света не
было.
   - Нам будет очень холодно и очень темно, - сказал он. - Мистер
Траверс не очень-то заботится о наших удобствах.
   - Ой, мне страшно, - прошептала мисс Хильфе, по-детски прижав руку
ко рту. - Нехорошо так говорить, но мне страшно. Я боюсь темноты.
   - Они ничего не могут с нами сделать, - сказал Роу. - Дверь на
запоре. Они не посмеют ее взломать. Это приличный отель.
   - А вы уверены, что тут нет двери в смежный номер? Может быть, в
кухне?
   Он что-то вспомнил и открыл дверь в кухню.
   - Да, - сказал он. - Вы и тут правы. Черный ход. Прекрасно
оборудованные номера.
   - Но вы можете закрыть и эту дверь на задвижку. Пожалуйста!
   Роу вернулся в гостиную и сказал очень мягко:
   - В этой прекрасно оборудованной квартире есть только один
недостаток: задвижка на кухонной двери отломана. - Он поспешно взял ее
за руки снова: - Ерунда! Мы себя запугиваем. Тут ведь не Вена.
Поймите, это Лондон. Нас большинство. В этой гостинице полно людей,
которые за нас. - Он повторил: - Они за нас. Все вокруг. Стоит нам
только крикнуть.
   Мир быстро погружался в ночь; как торпедированный лайнер, который
кренится набок, он вот-вот нырнет в темноту. Они стали разговаривать
громче, потому что не могли разглядеть друг друга.
   - Через полчаса завоют сирены, - сказала мисс Хильфе. - И тогда все
спустятся в убежище; останемся только мы... и они. - Рука ее была
совсем холодной.
   - Вот этим мы и воспользуемся, - сказал он. - Когда начнется
тревога, мы пойдем вместе со всеми.
   - Но мы в самом конце коридора. Может, никаких людей здесь не
будет. Откуда вы знаете, что в этом коридоре есть кто-нибудь еще? Они
все продумали. Неужели они не сообразят этого? Наверно, они заняли все
комнаты рядом.
   - Попробуем. Если бы только у нас было какое-нибудь оружие - хоть
палка или камень. - Он отпустил ее руку. - Если там не книги, то,
может, кирпичи... - Он пощупал одну из скоб чемодана: - Он не заперт.
Сейчас посмотрим.
   Но оба смотрели на чемодан с опаской. Мастерство противника
обезоруживало. Враг так тщательно все предусмотрел.
   - Я бы не стала его трогать.
   На них напало безволие: говорят, птица испытывает это под взглядом
змеи, ведь змея тоже на все способна.
   - Но ведь и они могут допустить ошибку, - сказал он.
   Темнота их разделяла. Где-то очень далеко застучали зенитки.
   - Они подождут, пока начнется тревога, - сказала она. - Пока все не
сойдут вниз, где ничего не слышно.
   - Что это? - спросил Роу. Он сам начинал нервничать.
   - Где?
   - Мне показалось, что кто-то потрогал ручку.
   - Они все ближе и ближе, - сказала она.
   - Клянусь богом, они так легко нас не возьмут! Помогите мне
пододвинуть кушетку. - Они приставили ее углом к двери. Им почти
ничего уже не было видно: кругом царила полная тьма.
   - Хорошо еще, что плита электрическая, - сказала мисс Хильфе.
   - Разве она электрическая? А что?
   - Мы от них заперлись. Но они могут пустить газ...
   - Ну знаете, вам бы впору самой играть в эту игру! Чего только не
придет вам в голову! Ну-ка, помогите мне еще. Мы продвинем эту кушетку
в кухню, к черному ходу... - Но они не успели. - Поздно. Кто-то уже
там. - Они услышали еле внятный стук закрываемой двери. - Ну, а что
будет теперь? - Ему вдруг некстати вспомнился "Маленький герцог": "В
старые времена всегда посылали гонца с требованием, чтобы замок сдали".
   - Тише, - шепнула она. - Прошу вас, тише. Они все слышат.
   - Мне надоело играть в кошки-мышки. Мы ведь даже не знаем, есть ли
там кто-нибудь. Они просто запугивают нас скрипом дверей и темнотой. -
На него напала легкая истерия. - Входите! Входите! Можно без стука! -
Но никто не ответил.
   Тогда он рассердился:
   - Не на такого напали! Они думают, что могут всего добиться
страхом. Но вы наводили обо мне справки... Я же убийца. Вы это знаете.
И я не боюсь, я убью. Только дайте чем. Дайте хотя бы кирпич.
   Он поглядел на чемодан. Мисс Хильфе сказала:
   - Вы правы. Надо что-то делать, даже если это неверный шаг. Нельзя
позволить им распоряжаться, как они хотят. Откройте чемодан.
   Он нервно сжал ее руку и отпустил. Потом поднял крышку чемодана...

                          Книга вторая

        СЧАСТЛИВЕЦ

                          Глава первая

        БЕСЕДЫ В АРКАДИИ


                                   Те, кто его стерег, с радостью сделали бы вид,
                                   что в замке нет такого гостя.
                                         "Маленький герцог"

        I

   Солнце озарило комнату бледно-зеленым мерцанием, как будто она была
под водой. Все дело было в том, что за окном на деревьях налились
почки. Светом словно промыло чистые белые стены, кровать с золотистым
покрывалом, большое кресло, кушетку и книжный шкаф с самой современней
литературой. В вазе, привезенной из Швеции, стояли ранние нарциссы, и
слышен был только плеск фонтана из прохладного сада да приглушенный
голос серьезного молодого человека в очках без оправы.
   - Самое главное, поймите, не волноваться. Вы хлебнули свою порцию
войны, мистер Дигби, и пока с вас хватит. Можете со спокойной совестью
отдыхать.
   Молодой человек любил поговорить о совести - это был его конек. У
него лично совесть, как он объяснил уже несколько недель назад, была
чиста как стеклышко. Даже если бы он и не был убежденным пацифистом,
слабое зрение помешало бы ему активно участвовать в войне: его бедные
глаза беспомощно и доверчиво вглядывались сквозь толстые и выпуклые
окуляры, похожие на бутылочное стекло, напрашиваясь на душевную
беседу.
   - Вы не думайте, что мне плохо. Напротив, я лежу здесь с
удовольствием. Сами знаете, каком это прекрасный отдых. Только иногда
я волей-неволей задумываюсь, кто же я такой.
   - Но мы это знаем, мастер Дигби. Ваше удостоверение личности...
   - Да, вы говорили, что меня зовут Ричард Дигби, но кто он, этот
Ричард Дигби? Как я, по-вашему, жил? Смогу ли я когда-нибудь с вами
расплатиться", вот за это?
   - Ну, об этом вам нечего беспокоиться. Доктор считает, что он
полностью вознагражден, заполучив такого интересного больного. Вы ведь
- поразительно интересный случай, неоценимым объект для его научной
работы.
   - Он создает роскошные условия для своих подопытных животных.
   - Замечательный человек! И ведь он сам создал это учреждение. Очень
крупный специалист. Во всей стране нет лучше" клиники для контуженых.
Что бы люди об этом ни говорили, - добавил он загадочно.
   - У вас, верив, есть более тяжелые больные, чем я, буйные больные?
   - Да, такие случаи у нас бывают. Вот почему доктор оборудовал для
них особое крыло здания, держит особый штат. Не хочет, чтобы
обслуживающий персонал в этой части клиники был психически
неуравновешенным... Вы же понимаете, как важно, чтобы наши нервы были
в порядке.
   - Ну вы-то все очень спокойные люди.
   - Когда придет время, доктор, надеюсь, проведет с вами курс
психоанализа. Но знаете, лучше, чтобы память вернулась сама -
постепенно и естественно. Как на пленке в растворе проявителя, -
продолжал он, явно копируя чей-то профессиональный жаргон, -
изображение будет проступать частями.
   - В хорошем проявителе так не бывает, Джонс, - сказал Дигби. Он
полулежал в кресле, лениво улыбаясь, худой, бородатый и уже немолодой
человек. Малиновый шрам казался на его лбу нелепым, как дуэльный рубец
на профессорском лице.
   - Давайте засечем, - сказал Джонс. Это было одним из его
излюбленных выражений. - Значит, вы занимались фотографией?
   - Думаете, я мог быть модным фотографом? - спросил Дигби. - Мне это
ничего не говорит, хотя, с другой стороны, тогда понятно, почему у
меня борода. Нет, не то. Я вспоминаю детскую комнату на том этаже, где
у нас была детская. Видите, я очень ясно помню, что со мной было лет
до восемнадцати.
   - Рассказывайте об этом времени сколько захотите, - разрешил Джонс.
- Можете напасть на нужный след...
   - Как раз сегодня в постели я раздумывал: кем же я все-таки стал
потом, какую профессию выбрал из всего, о чем мечтал. Помню, я очень
любил читать книги по исследованию Африки - Стенли, Бейкера,
Ливингстона, Бартона, но сейчас как будто мало подходящее время для
географических открытий.
   Он размышлял, не испытывая желания поскорей до чего-то додуматься,
и словно черпал душевный покой из переполнявшей его усталости. Ему не
хотелось себя насиловать. Ему было удобно и так. Может быть, поэтому к
нему так медленно возвращалась память. Он сказал больше из чувства
долга - ему ведь полагалось делать какие-то усилия:
   - Надо будет посмотреть старые списки колониальных чиновников.
Может, я выбрал это поприще. И все же странно, что, зная мое имя, вам
не удалось найти ни одного моего знакомого... Казалось бы, кто-то
должен наводить обо мне справки. Например, если я был женат... Вот что
меня беспокоит. А вдруг моя жена меня ищет?
   "Если бы этот вопрос выяснился, - подумал он, - я был бы совершенно
счастлив",
   - Кстати, - начал Джонс и запнулся.
   - Неужели вы разыскали мою жену?
   - Не совсем, но, по-моему, доктор намерен вам что-то сообщить.
   - Что ж, сейчас как раз время предстать пред его высокие очи, -
сказал Дигби.
   Доктор ежедневно уделял каждому больному по пятнадцать минут у себя
в кабинете, кроме тех, кто проходил курс психоанализа, - на них он
тратил по часу в день. По дороге к нему надо было пройти через
гостиную, где больные читали газеты, играли в шашки или шахматы и вели
не всегда мирную беседу контуженых людей. Дигби обычно избегал этого
места; его расстраивало, когда он видел, как в углу комнаты, похожей
на салон роскошного отеля, тихонько плачет человек. Он чувствовал себя
душевно здоровым, если не считать провала памяти на какое-то
количество лет и непонятного ощущения счастья, словно его вдруг
избавили от какого-то непосильного бремени, - ему было неуютно в
обществе людей с явными признаками перенесенной травмы: дрожанием
века, визгливой интонацией или меланхолией, которая была так же
неотделима, как кожа.
   Джонс повел его к доктору. Он с безукоризненным тактом выполнял
роль ассистента, секретаря и санитара. У него не было диплома, но
доктор иногда допускал его к лечению простейших психозов. К доктору
Джонс испытывал огромное благоговение, и Дигби понял из его намеков,
что какой-то несчастный случай, кажется, самоубийство больного - хотя
Джонс упорно не желал этого уточнять, - позволял ему смотреть на себя
как на заступника великого человека, не понятого современниками.
   Он заливался краской, возмущенно разглагольствуя о том, что он звал
"голгофой, на которую взошел доктор". Было назначено следствие;
лечебные методы доктора далеко опередили его время; встал вопрос о
том, чтобы лишить доктора права практиковать. "Они его распяли", -
сказал как-то Джонс. Но нет худа без добра (при этом подразумевалось,
что добро - это он, Джонс): возмущенный столичными нравами, доктор
удалился в деревню и открыл частную клинику, куда он отказывался
принимать пациентов без их личного письменного прошения - даже буйные
больные и те достаточно в своем уме, чтобы охотно предать себя в
целительные руки доктора.
   - А как же было со мною? - спросил Дигби.
   - Ну, вы особый случай, - таинственно пробормотал Джонс. - Придет
время, доктор вам расскажет. В ту ночь вы чудом обрели спасение. Но и
вы ведь подписали...
   Дигби не мог привыкнуть к мысли, что не помнит, как он сюда попал.
Проснулся в удобной комнате, под плеск фонтана, с привкусом лекарства
во рту и все. Он часами лежал погруженный в невнятные сны... Казалось,
он вот-вот что-то вспомнит, но у него не было сил поймать едва
уловимую ниточку, закрепить в памяти внезапно возникавшие картины,
связать их между собой. Он безропотно пил лекарство и погружался в
глубокий сон, который только изредка прерывался странными кошмарами, в
которых всегда появлялась женщина... Прошло много времени, прежде чем
ему рассказали, что идет война, и для этого потребовалось много
исторических пояснений. Ему казалось странным совсем не то, что
удивляло других. Например, то, что мы воевали с Италией, потрясло его,
как необъяснимое стихийное бедствие.
   - Италия! - воскликнул он.
   Бог мой, но в Италию каждый год ездили писать с натуры его две
незамужние тетки. Тогда Джонс терпеливо разъяснил ему, кто такой
Муссолини.

        II

   Доктор сидел за простым некрашеным столом, на котором стояла ваза с
цветами, и жестом пригласил Дигби войти. В его немолодом лице под
шапкой белых как снег волос было что-то ястребиное, благородное и
немножко актерское, как в портретах деятелей викторианской эпохи.
Джонс вышел бочком, пятясь до самой двери, и споткнулся о край ковра.
   - Ну, как мы себя чувствуем? - осведомился доктор. - Судя по вашему
виду, вы с каждым днем все больше приходите в себя.
   - Вы думаете? Но кто знает, так ли это? Я не знаю, и вы не знаете,
доктор Форестер. Может, я все меньше и меньше похож на себя.
   - В этой связи я должен сообщить вам важную новость, - сказал
доктор Форестер. - Я нашел человека, который может об этом судить.
Некую персону, знавшую вас в прежние времена.
   Сердце у Дигби отчаянно забилось:
   - Кто он?
   - Не скажу. Я хочу, чтобы вы вспомнили сами.
   - Вот глупо, - сказал Дигби. - У меня немножко закружилась голова.
   - Что ж, естественно. Вы еще не совсем окрепли. - Доктор отпер шкаф
и достал оттуда бокал и бутылку хереса. - Это вас подкрепит.
   - "Тио Пепе", - произнес Дигби, осушая бокал.
- Видите, память возвращается. Еще стаканчик?
   - Нет, это святотатство - пить такое вино как лекарство.
   Новость его потрясла. И почему-то не очень обрадовала. Трудно
сказать, какая ответственность свалится на него, когда вернется
память. Человек входит в жизнь мало-помалу; долг и обязанности
накапливаются так медленно, что мы едва их сознаем. Даже в счастливый
брак врастаешь постепенно; любовь незаметно лишает свободы; немыслимо
полюбить чужого человека внезапно, по приказу. Пока память сохраняла
для него только детство, он был совершенно свободен. Это не значило,
что он боялся узнать себя; он знал, что собой представляет сейчас, и
верил, что может вообразить, кем стал тот мальчик, которого он помнил;
он боялся не встречи с неудачником, а непомерных усилий, неизбежных
для того, кто преуспел.
   - Я ждал, чтобы вы окрепли, - сказал доктор Форестер.
   - Понятно.
   - Я верю, что вы не захотите нас огорчать.
   - Как, он уже здесь?
   - Она уже здесь, - сказал доктор.

        III

   Дигби почувствовал громадное облегчение, когда в комнату вошла
посторонняя женщина. Он боялся, что дверь отворится и войдет целый
отрезок его жизни, но вместо этого появилась худенькая хорошенькая
девушка с рыжеватыми волосами, очень маленькая девушка - может быть,
она была слишком мала, чтобы он мог ее запомнить. Она была не из тех,
кого ему надо бояться, он был в этом уверен.
   Дигби встал, не зная, чего требует вежливость: пожать ей руку или
поцеловать? Он не сделал ни того, ни
   другого. Они смотрели друг на друга издали, и у него тяжелыми
ударами билось сердце.
   - Как вы изменились, - сказала она.
   - А мне все время говорят, что я совсем пришел в себя...
   - Волосы сильно поседели. И этот шрам... Тем не менее вы выглядите
гораздо моложе, спокойнее.
   - Я здесь веду приятную, спокойную жизнь.
   - Они с вами хорошо обращаются? - с тревогой спросила она.
   - Очень хорошо. - У него было чувство, будто он пригласил
незнакомую женщину пообедать и не знает, о чем с ней говорить. -
Простите. Это звучит грубо. Но я не помню, как вас зовут.
   - Вы меня совсем не помните?
   - Нет.
   Ему иногда снилась женщина, но та была другая. Он не помнил
подробностей, кроме лица женщины и того, что оно выражало сострадание.
Он был рад, что тут была другая.
   - Нет, - повторил он, снова на нее поглядев. - Простите. Мне самому
очень жаль...
   - Не жалейте, - сказала она с непонятной яростью. - Никогда больше
ни о чем не жалейте!
   - Да нет, я хотел сказать... про свои дурацкие мозги.
   - Меня зовут Анна, - сказала она. И, внимательно наблюдая за ним,
добавила: - Хильфе.
   - Фамилия иностранная.
   - Я австрийка.
   - Для меня все еще так непривычно... Мы воюем с Германией. А разве
Австрия?..
   - Я эмигрировала из Австрии.
   - Ах, вот что... Да, я об эмигрантах читал.
   - Вы забыли даже то, что идет война?
   - Мне ужасно много еще надо узнать.
   - Да, много ужасного. Но надо ли вам это узнавать? - И повторила: -
Вы стали гораздо спокойнее.
   - Нельзя быть спокойным, когда ничего не знаешь. - Он запнулся, а
потом сказал: - Вы меня извините, но мне так много надо задать
вопросов. Мы были с вами просто друзьями?
   - Друзьями. А что?
   - Вы такая хорошенькая. Почем я знаю...
   - Вы спасли мою жизнь.
   - Каким образом?
   - Когда взорвалась бомба, вы толкнули меня на пол и упали на меня.
Я осталась цела.
   - Я очень рад. Понимаете... - и он неуверенно засмеялся. - Я ведь
могу не знать о себе самых позорных вещей. Хорошо, что есть то, чего
не надо стыдиться.
   - Как странно, - сказала она. - Все эти страшные годы, начиная с
тысяча девятьсот тридцать третьего - вы о них только читали, -они для
вас - история. Вы их не переживали. Вы не устали, как все мы, повсюду.
   - Тысяча девятьсот тридцать три... Вот что было в тысяча шестьдесят
шестом, я могу ответить легко... И насчет всех английских королей, по
крайней мере... нет, это не наверняка... Может, и не всех...
   - В тысяча девятьсот тридцать третьем году к власти пришел Гитлер.
   - Да, теперь помню. Я много раз об этом читал, но даты почему-то не
западают в память.
   - И ненависть, как видно, тоже.
   - Я не имею права об этом судить. Я этого не пережил. Такие, как
вы, имеют право ненавидеть. А я - нет. Меня ведь ничего не коснулось.
   - А ваше бедное лицо? - спросила она.
   - Шрам? Ну, я мог получить его и в автомобильной катастрофе. В
сущности, они ведь не собирались убивать именно меня.
   - Вы думаете?
   - Я человек маленький... - он чувствовал, что говорит глупо и
бессвязно. Все его предположения оказались несостоятельны. Он с
тревогой спросил: - Я ведь человек маленький, не так ли? Иначе обо мне
написали бы в газетах.
   - А вам дают читать газеты?
   - О да, ведь это же не тюрьма. - И он повторил: - Я человек
маленький...
   Она уклончиво подтвердила:
   - Да, вы ничем не знамениты.
   - Я понимаю, доктор не позволил вам ничего мне рассказывать. Он
говорит, что надо дать моей памяти восстановиться самой, постепенно.
Но мне хотелось бы, чтобы вы нарушили правила только в одном. Это
единственное, что меня беспокоит. Я не женат?
   Она произнесла раздельно, стараясь дать точный ответ, не говоря
ничего лишнего:
   - Нет, вы не женаты.
   - Меня ужасно мучила мысль, что мне придется возобновить отношения,
которые так много значат для кого-то другого и ничего не значат для
меня. Что на меня свалится Нечто, о чем я знаю из вторых рук, как о
Гитлере. Конечно, новые отношения - это совсем другое дело. - И он
договорил со смущением, которое нелепо выглядело при его сединах: -
Вот с вами у меня все началось сызнова...
   - А теперь вас уже больше ничего не тревожит?
   - Ничего. Разве что вы можете выйти в эту дверь и никогда больше не
вернуться. - Он все время то смелел, то снова отступал, как мальчик,
еще не умеющий обращаться с женщинами. - Видите ли, я ведь сразу
потерял всех своих друзей, кроме вас.
   Она спросила почему-то с грустью:
   - А у вас их было много?
   - Думаю, что в мои годы их набралось уже немало. - И он весело
спросил: - Ведь я же не какое-нибудь чудовище?
   Но развеселить ее он не мог.
   - Нет, я вернусь. Они хотят, чтобы я приходила. Им надо тотчас же
знать, когда к вам начнет возвращаться память.
   - Еще бы. Вы единственный след к моему прошлому, который у них
есть. Но разве я должен оставаться здесь, пока я все не вспомню?
   - Вам же будет трудно там, за этими стенами, ничего не помня.
   - Почему? Для меня найдется уйма работы. Если меня не возьмут в
армию, я могу поступить на оборонный завод.
   - Неужели вам снова хочется в это пекло?
   - Тут так мирно и красиво. Но, в конце концов, это просто отпуск.
Надо приносить какую-то пользу. - И он стал развивать свою мысль: -
Конечно, мне было бы куда легче, если бы я знал, кем я был и что умею
делать, Не может быть, чтобы я был богатым бездельником. В моей семье
не водилось таких денег. - Он внимательно смотрел на нее, пытаясь
отгадать свою былую профессию. - Разве я могу быть в чем-то уверен?
Адвокатура? Скажите, Анна, я был юристом? Почему-то мне в это не
верится! Не представляю себя в парике, отправляющим какого-нибудь
беднягу на виселицу,
   - Нет, - сказала Анна.
   - Я никогда не хотел быть юристом. Я хотел быть путешественником,
исследователем, но это вряд ли сбылось. Даже несмотря на бороду. Они
утверждают, будто у меня и раньше была борода. Медицина? Нет, мне
никогда не хотелось лечить. Слишком много видишь мучений. Ненавижу,
когда кто-нибудь страдает. - У него снова началось легкое
головокружение. - Я просто заболевал, мне становилось дурно, когда
слышал, что кто-то страдает. Помню... что-то было с крысой.
   - Не насилуйте себя, - сказала она. - Напряжение вам вредно. Куда
вы торопитесь?
   - Да нет, это ведь ни к чему не относится. Я был тогда ребенком. О
чем бишь я? Медицина... коммерция... Мне не хотелось бы вдруг
вспомнить, что я был директором универмага. Что-то меня это тоже не
греет. Мне никогда не хотелось быть богатым. Кажется, я просто
хотел... достойно жить.
   Длительное напряжение ума вызывало у него головную боль.
   Но кое-что он все равно должен вспомнить. Можно вернуть в небытие
былую дружбу и вражду, но, если он хочет под конец жизни что-то
совершить, ему надо знать, на что он способен. Он поглядел на свою
руку, согнул и разогнул кулак - рука не выглядела трудовой.
   - Люди не всегда становятся тем, чем мечтают стать, - сказала Анна.
   - Конечно нет; мальчишка всегда мечтает стать героем. Великим
путешественником. Великим писателем... Но обычно мечту и реальность
связывает тонкая нить неудачи... Мальчик, мечтавший стать богатым,
поступает на службу в банк. Отважный путешественник становится
колониальным чиновником с нищенским окладом и считает минуты до конца
рабочего дня в раскаленной конторе. Неудавшийся писатель идет работать
в грошовую газетенку... Простите, но я, оказывается, слабее, чем
думал. У меня кружится голова. Придется на сегодня прекратить... работу.
   Она еще раз спросила с непонятным ему беспокойством:
   - С вами здесь хорошо обращаются?
   - Я их образцовый пациент, - сказал он. - Интересный случай.
   - А доктор Форестер... Вам нравится доктор Форестер?
   - Он вызывает почтение.
   - Как вы изменились! - Она добавила фразу, которой он не понял: -
Вот таким вам следовало быть раньше. - Они обменялись рукопожатиями,
как чужие.
   - Вы часто будете приходить? - спросил он.
   - Это моя обязанность, Артур, - ответила она.
   И лишь когда она ушла, он удивился, почему она его так назвала.

        IV

   Утром горничная принесла ему завтрак в постель: кофе, гренки,
вареное яйцо. Клиника почти целиком снабжала себя продуктами: у нее
были куры, свиньи и большие охотничьи угодья. Доктор сам не охотился,
он, по словам Джонса, был противником убийства животных, но не был, с
другой стороны, доктринером - его пациентам нужно было мясо, поэтому у
него в имении охотились, хотя сам он не принимал в этом участия.
   На подносе лежала утренняя газета. Первые несколько недель Дигби
был лишен этого удовольствия, пока ему деликатно не объяснили, что
идет война. Теперь он мог долго лежать в постели и просматривать
последние известия ("Число жертв воздушных налетов снизилось за эту
неделю до 255"), а потом, отхлебнув кофе и разбив ложечкой скорлупку
яйца, снова заглянуть в газету. "Битва в Атлантике..." Яйцо никогда не
бывало переварено: белок твердый, желток густой, но всмятку. Он снова
углубился в чтение: "Адмиралтейство с прискорбием извещает... погиб со
всем личным составом". Масла хватало, можно кусочек положить в яйцо, у
доктора свои коровы...
   В это утро, когда он читал, пришел поболтать Джонс. Подняв глаза от
газеты, Дигби спросил:
   - Что такое Пятая колонна?
   Джонс обожал давать разъяснения. Он произнес длинную речь, упомянув
и Наполеона.
   - Другими словами, это платные пособники врага? Ну, в этом нет
ничего нового.
   - Нет, разница есть, - возразил Джонс. - В прошлой войне, кроме
ирландцев, вроде Кейзмента, агентура работала за деньги. Поэтому
привлечь можно было только определенный сорт людей. В этой войне у
людей разная идеология. - Стекла его очков поблескивали на утреннем
солнце от педагогического пыла. - Если вдуматься, Наполеон был
побежден маленькими людишками, материалистами: лавочниками и
крестьянами. Теми, кто ничего не видел дальше своего прилавка или хлева.
   - Вы не слишком-то горячий патриот, - сказал Дигби.
   - Нет, наоборот, - серьезно возразил Джонс. - Я маленький человек.
Мой отец аптекарь и ненавидит немецкие снадобья, которыми был завален
рынок. И я также... - Помолчав, он добавил: - И тем не менее у них
есть свое мировоззрение. Ломка всех старых барьеров, величие
замыслов... Все это заманчиво для тех, кто... не привязан к своей
деревне, своему городу и не боится, что их снесут. Для людей с тяжелым
детством, прогрессивного толка, вегетарианцев, которые не любят, когда
проливают кровь...
   - Но Гитлер, по-моему, проливает ее вовсю!
   - Да, но у идеалистов другой взгляд на кровь, чем у нас с вами. Для
них это закон больших чисел.
   - А как на это смотрит доктор Форестер? Он, по-моему, из породы
этих людей, - сказал Дигби.
   - Наш доктор чист как стеклышко! - с энтузиазмом воскликнул Джонс.
- Он даже написал памфлет для министерства информации - "Психоанализ
фашизма". Одно время, правда, ходили сплетни... Во время войны не
обойдешься без охоты за ведьмами, а завистники тут-то и подняли вой.
Вы же видите - доктор такой живой человек. Любознательный. Вот,
например, спиритизм. Он очень увлекается спиритизмом. С научной точки
зрения.
   - Я только что читал о запросах в парламенте, - сказал Дигби. - Там
полагают, что существует и другая Пятая колонна. Люди, которых
вынуждают к измене при помощи шантажа.
   - Да, немцы на редкость дотошный народ. Они прекрасно поставили это
дело у себя в стране. Я ничуть не удивлюсь, если здесь они сделают то
же самое. Они учредили, если можно так выразиться, нечто вроде
Ведомства Страха и назначили толковых руководителей. Дело не только в
том, что они берут в тиски каких-то отдельных людей. Важно, что они
повсюду распространяют атмосферу страха, поэтому нет человека, на
которого можно было бы положиться.
   - Какой-то член парламента считает, что из министерства обороны
были выкрадены важные планы. Их прислали из военного министерства для
консультации и оставили на ночь. Он утверждает, будто утром была
обнаружена пропажа.
   - Наверно, это как-нибудь разъяснится, - сказал Джонс.
   - Уже разъяснилось. Министр ответил, что достойный член парламента
был введен в заблуждение. Планы не были нужны на утреннем совещании, а
на дневном они уже фигурировали, были обсуждены и возвращены военному
министерству.
   - Эти члены парламента вечно выдумывают небылицы.
   - Как вы считаете, не мог ли я быть детективом? Тогда хоть как-то
была бы оправдана детская мечта стать исследователем. В этом сообщении
концы с концами не сходятся.
   - А по-моему, все очень логично.
   - Член парламента, который сделал запрос, наверно, был информирован
кем-то, знавшим об этих планах. Либо участником того заседания, либо
тем, кто был причастен к посылке или получению планов. Никто другой не
мог о них знать. А то, что они существуют, подтвердил и министр.
   - Да, да, это верно.
   - Вряд ли кто-нибудь, занимающий такой пост, станет распространять
утку! И вы заметили, что, несмотря на гладкую, уклончивую, как у
всякого политика, манеру выражаться, министр, в сущности, не отрицает,
что планы пропадали? Он говорит, что в них не было нужды, а когда они
понадобились, их представили.
   - Вы думаете, что у тех было время сфотографировать эти планы? -
взволнованно спросил Джонс. - Не возражаете, если я закурю? Дайте я
уберу ваш поднос. - Он пролил немножко кофе на простыню. - Знаете,
такое предположение уже высказывалось около трех месяцев назад. Сразу
после вашего приезда. Я найду для вас эту заметку. Доктор Форестер
сохраняет подшивку "Таймс". Какие-то бумаги пропадали несколько часов.
Историю хотели замять, уверяя, будто произошла служебная оплошность и
бумаги не выходили из министерства. Какой-то член парламента поднял
скандал, заявив, что они были сфотографированы, - его чуть в порошок
не стерли. Он, видите ли, подрывает общественное спокойствие и вносит
панику. Документы ни на минуту не покидали своего владельца, не помню
уж, кто он такой. Один из тех, чьему слову надо верить, не то либо
его, либо вас упекут в тюрьму, и можете не сомневаться, что в тюрьму
попадет не он. Газеты сразу же словно воды в рот набрали.
   - Странно, если такая история повторилась снова! Джонс сказал с
жаром:
   - Никто из нас об этом не узнает. А те тоже будут молчать.
   - Может, в первый раз произошла осечка. Может, фотографии плохо
получились. Кто-то промахнулся. Они, конечно, не могли дважды
использовать одного и того же человека. Им пришлось ждать, пока они не
заполучат второго агента. - Дигби думал вслух. - Кажется, единственные
люди, которых им не запугать и не вынудить на темные делишки, - это
святые или отверженные, кому нечего терять.
   - Вы были не детективом! - воскликнул Джонс. - Вы, наверно, были
автором детективных романов!
   - Знаете, я почему-то устал. Мозги начинают связно работать, и тут
я вдруг чувствую такую усталость, что впору только уснуть. Наверно, я
так и поступлю. - Он закрыл глаза, а потом открыл их снова: - Надо бы,
конечно, изучить тот первый случай... когда они что-то прошляпили, и
выяснить, в чем произошла заминка. - Сказав это, он и в самом деле заснул.

        V

   День был ясный, и после обеда Дигби отправился погулять в сад.
Прошло уже несколько дней с тех пор, как его навещала Анна Хильфе, -
он был мрачен и не находил себе места, как влюбленный мальчишка. Ему
хотелось доказать ей, что он не болен и голова у него работает не
хуже, чем у других. Кому же интересно красоваться перед Джонсом? Шагая
между цветущими шпалерами кустарника, он предавался самым необузданным
мечтам.
   Сад был запущенный, такой хорошо иметь в детстве, а не людям,
впавшим в детство. Старые яблони росли как дички; они неожиданно
поднимались из розария, на теннисном корте, затеняли окно маленькой
уборной, похожей на сарайчик, - ею пользовался старик садовник,
которого всегда было слышно издалека по звуку косы или скрипу тачки.
Высокая кирпичная ограда отделяла цветник от огорода и плодового сада,
однако от цветов и фруктов нельзя было отгородиться. Цветы расцветали
среди артишоков и высовывались из-за деревьев, словно языки пламени.
За плодовым садом парк постепенно переходил в выгон, там был ручей и
большой запущенный пруд с островком величиной с бильярдный стол.
   Около этого пруда Дигби и встретил майора Стоуна. Сначала он
услышал его отрывистое сердитое ворчание, как у собаки со сна. Дигби
скатился по откосу к черному краю воды, и майор Стоун, поглядев на
него своими очень ясными голубыми воинственными глазами, сказал:
   - Задание должно быть выполнено. - Весь его костюм из шотландской
шерсти был в глине, как и руки: он швырял в воду бол