рил он, гадая, откуда эти потеки на бумаге - от слез или от пота. - Послушай, - сказала она, - перестань ломать себе голову. Я тебя совсем извела. Знаешь, это как лихорадка. Схватит и отпустит. Так вот, теперь отпустило... до поры до времени. Я знаю, ты не можешь достать денег. Ты не виноват. Если бы не эта дурацкая операция... Так уж все сложилось. - А при чем тут миссис Галифакс? - Миссис Галифакс и еще одна женщина заказали на следующем пароходе двухместную каюту, а эта женщина не едет. Вот миссис Галифакс и подумала - не взять ли вместе нее меня... ее муж может поговорить в пароходном агентстве. - Пароход будет недели через две, - сказал он. - Брось. Не стоит биться головой об стенку. Все равно завтра нужно дать миссис Галифакс окончательный ответ. Я ей пишу, что не еду. Он поторопился сказать - ему хотелось сжечь все мосты: - Напиши, что ты едешь. - Что ты говоришь, Тикки? - Лицо ее застыло. - Тикки, пожалуйста, не обещай невозможного. Я знаю, ты устал и не любишь семейных сцен. Но ничего этого не будет. А я не могу подвести миссис Галифакс. - Ты ее не подведешь. Я знаю, где занять деньги. - Почему же ты сразу не сказал, как вернулся? - Я хотел сам принести билет. Сделать тебе сюрприз. Она гораздо меньше обрадовалась, чем он ожидал: она, как всегда, была дальновиднее, чем он рассчитывал. - И ты теперь успокоился? - спросила она. - Да, я теперь успокоился. Ты довольна? - Ну, конечно, - сказала она с каким-то недоумением. - Конечно, я довольна. Пассажирский пароход пришел вечером в субботу; из окна спальни им был виден его длинный серый корпус, скользивший мимо бонов, там, за пальмами. Они следили за ним с упавшим сердцем - в конце концов, отсутствие перемен для нас желанней всякой радости, стоя рядом, они смотрели, как в бухте бросает якорь их разлука. - Ну вот, - сказал Скоби, - значит, завтра после обеда. - Родной мой, - сказала она, - когда пройдет это наваждение, я снова буду хорошая. Я просто не могу больше так жить. Раздался грохот под лестницей - это Али, который тоже смотрел на океан, вытаскивал чемоданы и ящики. Похоже было, что весь дом рушится, и грифы, почувствовав, как содрогаются стены, снялись с крыши, гремя железом. - Пока ты будешь складывать наверху свои вещи, - сказал Скоби, - я упакую книги. Им казалось, будто последние две недели они играли в измену и вот доигрались до того, что приходится разводиться всерьез: рушилась совместная жизнь, пришла пора делить жалкие пожитки. - Оставить тебе эту фотографию, Тикки? Бросив искоса взгляд на лицо девочки перед первым причастием, он ответил: - Нет, возьми ее себе. - Я оставлю тебе ту, где мы сняты с Тедом Бромли и его женой. - Хорошо. С минуту он глядел, как она вынимает из шкафа свои платья, а затем сошел вниз. Он стал снимать с полки и вытирать тряпкой ее книги: Оксфордскую антологию поэзии, романы Вирджинии Вулф, сборники современных поэтов. Полки почти опустели - его книги занимали немного места. На следующее утро они пошли к ранней обедне. Стоя рядом на коленях, они, казалось, публично заявляли, что расстаются не навсегда. Он подумал: я молил дать мне покой, и вот я его получаю. Даже страшно, что моя молитва исполнилась. Так и надо, недаром ведь я заплатил за это такой дорогой ценой. На обратном пути он с тревогой ее спросил: - Ты довольна? - Да, Тикки. А ты? - Я доволен, раз довольна ты. - Вот будет хорошо, когда я наконец сяду на пароход и расположусь в каюте! Наверно, я сегодня вечером немножечко выпью. Почему бы тебе не пригласить кого-нибудь пожить у нас? - Нет, лучше я побуду один. - Пиши мне каждую неделю. - Конечно. - И, Тикки, пожалуйста, не забывай ходить к обедне. Ты будешь ходить без меня в церковь? - Конечно. Навстречу им шел Уилсон; лицо его горело от жары и волнения. - Вы в самом деле уезжаете? - спросил он. - Я заходил к вам: и Али сказал, что после обеда вы едете на пристань. - Да, Луиза уезжает, - сказал Скоби. - Вы мне не говорили, что так скоро едете. - Я забыла, - сказала Луиза. - Было столько хлопот. - Мне как-то не верилось, что вы уедете. Я бы так ничего и не знал, если бы не встретил в пароходстве Галифакса. - Ну что ж, нам и Генри придется присматривать друг за другом. - Просто не верится, - повторял Уилсон, продолжая топтаться на пыльной улице. Он стоял, загораживая им путь, не уступая дороги. - Я не знаю тут ни души, кроме вас... ну и, конечно, Гарриса. - Придется вам завести новые знакомства, - сказала Луиза. - А сейчас вы нас извините. У нас еще столько дел. Он не двигался с места, и им пришлось его обойти; Скоби оглянулся и приветливо помахал ему рукой - Уилсон казался таким потерянным и беззащитным, он выглядел очень нелепо на этой вспученной от зноя мостовой. - Бедный Уилсон, - сказал Скоби. - По-моему, он в тебя влюбился. - Это ему только кажется. - Его счастье, что ты уезжаешь. Люди в таком состоянии в этом климате становятся просто несносными. Надо мне быть к нему повнимательнее, пока тебя нет. - На твоем месте, - сказала она, - я бы не встречалась с ним слишком часто. Он не внушает доверия. В нем есть какая-то фальшь. - Он молод, и он романтик. - Чересчур уж он романтик. Врет на каждом шагу. Зачем он сказал, что ни души здесь не знает? - Кажется, он и в самом деле никого не знает. - Он знаком с начальником полиции. Я на днях видела, как он шел к нему перед ужином. - Значит, он сказал так, для красного словца. За обедом оба ели без аппетита, но повар захотел отметить ее отъезд и приготовил целую миску индийского соуса; вокруг стояло множество тарелочек со всем, что к нему полагалось: жареными бананами, красным перцем, земляными орехами, плодами папайи, дольками апельсинов и пряностями. Обоим казалось, что между ними уже легли сотни миль, заставленные ненужными блюдами. Еда стыла на тарелках, им нечего было сказать друг другу, кроме пустых фраз: "Я не голодна", "Попробуй, съешь хоть немножко", "Ничего в горло не лезет", "Нужно закусить как следует перед отъездом". Ласковые пререкания продолжались до бесконечности. Али прислуживал за столом, он появлялся и исчезал, совсем как фигурка на старинных часах, показывающая бег времени. Оба отгоняли мысль, что будут рады, когда разлука наконец наступит: кончится тягостное прощание, новая жизнь войдет в колею и потянется своим чередом. Это был другой вариант разговора, дававший возможность, сидя за столом, не есть, а только ковырять вилкой еду и припоминать все, что могло быть забыто. - Наше счастье, что здесь только одна спальня. Дом останется за тобой. - Меня могут выселить, чтобы отдать дом какой-нибудь семейной паре. - Ты будешь писать каждую неделю? - Конечно. Время истекло: можно было считать, что они пообедали. - Если ты больше не хочешь есть, я отвезу тебя на пристань. Сержант уже позаботился о носильщиках. Им больше нечего было сказать. Они утратили друг для друга, всякую реальность; они еще могли коснуться один другого, но между ними уже тянулся целый материк; слова складывались в избитые фразы из старого письмовника. Они поднялись на борт, и им стало легче от того, что больше не надо было быть наедине. Галифакс из департамента общественных работ весь искрился притворным добродушием. Он отпускал двусмысленные шутки я советовал обеим женщинам пить побольше джину. - Это полезно для пузика, - говорил он. - На море прежде всего начинает болеть пузик. Чем больше вы вольете в него вечером, тем веселее будете утром. Дамы пошли посмотреть свою каюту; они стояли в полумраке, как в пещере, говорили вполголоса, чтобы мужчины их не слышали, - уже больше не жены, а чужие женщины какого-то другого народа. - Мы здесь больше не нужны, - старина, - сказал Галифакс. - Они уже освоились. Поеду на берег. - Я с вами. До сих пор все казалось нереальным, но вот он почувствовал настоящую боль, предвестницу смерти. Подобно осужденному на смерть, он долго не верил в свой приговор; суд прошел точно сон, и приговор ему объявили во сне, и на казнь он ехал как во сне, а вот сейчас его поставили спиной к голой каменной стене, и все оказалось правдой. Надо взять себя в руки, чтобы достойно встретить конец. Они прошли в глубь коридора, оставив каюту Галифаксам. - До свиданья, детка. - До свиданья, Тикки. Ты будешь писать каждую... - Да, детка. - Ужасно, что я тебя бросаю. - Нет, нет. Тут для тебя не место. - Все было бы иначе, если бы тебя назначили начальником полиции. - Я приеду к тебе в отпуск. Дай знать, если не хватит денег. Я что-нибудь придумаю. - Ты всегда для меня что-то придумывал. Ты рад, что никто тебе больше не будет устраивать сцен? - Глупости. - Ты меня любишь? - А ты как думаешь? - Нет, ты скажи. Это так приятно слышать... даже если это неправда. - Я тебя люблю. И это, конечно, правда. - Если я там одна не выдержу, я вернусь. Они поцеловались и вышли на палубу. С рейда город всегда казался красивым: узкая полоска домов то сверкала на солнце, как кварц, то терялась в тени огромных зеленых холмов. - У вас надежная охрана, - сказал Скоби. Эсминцы и торпедные катера застыли кругом, как сторожевые псы; ветерок трепал сигнальные флажки; блеснул гелиограф. Рыбачьи баркасы отдыхали в широкой бухте под своими коричневыми парусами, похожими на крылья бабочек. - Береги себя, Тикки. За плечами у них вырос шумливый Галифакс. - Кому на берег? Вы на полицейском катере, Скоби? Миссис Скоби, Мэри осталась в каюте: вытирает слезы разлуки и пудрит нос, чтобы пококетничать с попутчиками. - До свиданья, детка. - До свиданья. Вот так они и распрощались окончательно - пожали друг другу руки на виду у Галифакса и глазевших на них пассажиров из Англии. Как только катер тронулся, она почти сразу исчезла из виду - может быть, спустилась в каюту к миссис Галифакс. Сон кончился; перемена свершилась; жизнь началась заново. - Ненавижу все эти прощанья, - сказал Галифакс. - Рад, когда все уже позади. Загляну, пожалуй, в "Бедфорд", выпью кружку пива. Хотите за компанию? - Извините. Мне на дежурство. - Теперь, когда я стал холостяком, неплохо бы завести хорошенькую черную служаночку, - сказал Галифакс. - Но мой девиз: верность до гробовой доски. Скоби знал, что так оно и было. В тени от укрытых брезентом ящиков стоял Уилсон и глядел на бухту. Скоби остановился. Его тронуло печальное выражение пухлого мальчишеского лица. - Жаль, что мы вас не видели. Луиза велела вам кланяться, - невинно солгал Скоби. Он попал домой только в час ночи; на кухне было темно, и Али дремал на ступеньках; его разбудил свет фар, скользнувший по лицу. Он вскочил и осветил Скоби дорогу карманным фонариком. - Спасибо, Али. Иди спать. Скоби вошел в пустой дом - он уже позабыл, как гулко звучит тишина. Сколько раз он возвращался, когда Луиза спала, но тогда тишина не бывала такой надежной и непроницаемой; ухо невольно ловило - даже если не могло поймать - чуть слышный звук чужого дыхания, едва приметный шорох. Теперь не к чему прислушиваться. Он поднялся наверх и заглянул в спальню. Все убрано, нигде никакого следа отъезда или присутствия Луизы; Али спрятал в ящик даже фотографию. Да, Скоби остался совсем один. В ванной заскреблась крыса, а потом звякнуло железо на крыше - это расположился на ночлег запоздалый гриф. Скоби спустился в гостиную и устроился в кресле, протянув ноги на стул. Ложиться ему не хотелось, но уже клонило ко сну: день выдался долгий. Теперь, когда он остался один, он мог позволить себе бессмысленный поступок - поспать не на кровати, а в кресле. Постепенно его покидала грусть, уступая место чувству глубокого удовлетворения. Он выполнил свой долг: Луиза была счастлива. Он закрыл глаза. Его разбудил шум въезжавшей во двор машины и свет фар в окнах. Скоби решил, что это полицейская машина, - его дежурство еще не кончилось; он подумал, что пришла какая-нибудь срочная и, наверно, никому не нужная телеграмма. Он открыл дверь и увидел на ступеньках Юсефа. - Простите, майор Скоби, я проезжал мимо, увидел у вас в окнах свет и подумал... - Войдите, - сказал Скоби. - У меня есть виски, а может, вы хотите стаканчик пива? - Вы очень гостеприимны, майор Скоби, - с удивлением сказал Юсеф. - Если я на такой короткой ноге с человеком, что занимаю у него деньги, то уж во всяком случае обязан оказывать ему гостеприимство. - Тогда дайте мне стаканчик пива. - Пророк пиво не запрещает? - Пророк понятия не имел ни о виски, ни о консервированном пиве. Приходится выполнять его заповеди, применяясь к современным условиям. - Юсеф смотрел, как Скоби достает банки из ледника. - Разве у вас нет холодильника, майор Скоби? - Нет. Мой холодильник дожидается какой-то запасной части - и, наверно, будет дожидаться ее до конца войны. - Я не могу этого допустить. У меня на складе есть несколько холодильников. Разрешите вам один прислать. - Что вы, я обойдусь. Я обхожусь без холодильника уже два года. Значит, вы просто проезжали мимо... - Видите ли, не совсем, майор Скоби. Это только так говорится. Правду сказать, я дожидался, пока заснут ваши слуги, а машину я нанял в одном гараже. Мою машину так хорошо здесь знают! И приехал без шофера. Не хочу поставлять вам неприятности, майор Скоби. - Повторяю, я никогда не буду стыдиться знакомства с человеком, у которого занял деньги. - Зачем вы так часто это вспоминаете, майор Скоби? Это была чисто деловая операция. Четыре процента - справедливая цена. Я беру больше, только когда сомневаюсь, что должник заплатит. Разрешите, я все-таки пришлю вам холодильник. - О чем вы хотели со мной поговорить? - Прежде всего хотел узнать, как себя чувствует миссис Скоби. У нее удобная каюта? Ей ничего не нужно? Пароход заходит в Лагос, и я мог бы послать все, что она захочет. Я бы дал телеграмму своему агенту. - По-моему, она ни в чем не нуждается. - А потом, майор Скоби, мне хотелось сказать вам кое-что насчет алмазов. Скоби поставил на лед еще две банки пива. - Юсеф, - сказал он спокойно и мягко, - я бы не хотел, чтобы вы думали, будто я принадлежу к людям, которые сегодня занимают деньги, а завтра оскорбляют кредитора, чтобы потешить свое "я". - Не понимаю. - Неважно. Спасти свое самолюбие. Понятно? Я вовсе не собираюсь отрицать, что мы с вами стали соучастниками в сделке, но мои обязательства строго ограничены уплатой четырех процентов. - Согласен, майор Скоби. Вы уже это говорили, и я согласен. Но, повторяю, мне никогда и в голову не придет просить у вас хоть какой-нибудь услуги. Куда охотнее я оказал бы услугу вам. - Странный вы тип, Юсеф. Верю, вы и впрямь питаете ко мне симпатию. - Так оно и есть, майор Скоби. - Юсеф сидел на краешке стула, который больно впивался в его пышные ягодицы: он чувствовал себя неловко повсюду, кроме собственного дома. - А теперь можно мне сказать вам насчет алмазов? - Валяйте. - Знаете, правительство, по-моему, просто помешалось на алмазах. Оно заставляет и вас и разведку попусту тратить драгоценное время; оно рассылает секретных агентов по всему побережью; один есть даже тут, вы знаете, кто он, хоть и считается, что о нем знает только начальник полиции; агент дает деньги любому черному или бедняку сирийцу, который расскажет ему какую-нибудь небылицу, Потом он передает эту небылицу по телеграфу в Англию и по всему побережью. И все равно - нашли хоть один алмаз? - Нас с вами, Юсеф, это не касается. - Я буду говорить с вами, как друг, майор Скоби. Есть алмазы и алмазы, есть сирийцы и сирийцы. Ваши люди ловят не тех, кого надо. Вы хотите, чтобы промышленные алмазы перестали утекать в Португалию, а оттуда в Германию или через границу к вишистам? Но вы все время охотитесь за людьми, которые не интересуются промышленными алмазами, а просто хотят спрятать в сейф несколько драгоценных камней на то время, когда кончится война. - Другими словами, за вами. - Шесть раз за один этот месяц побывала полиция в моих лавках и перевернула все вверх дном. Там им никогда не найти промышленных алмазов. Ими занимается только мелкая шушера. Послушайте, ведь за полную спичечную коробку таких алмазов можно получить каких-нибудь двести фунтов. Я называю тех, кто ими промышляет, сборщиками гравия, - с презрением добавил Юсеф. - Я так и знал, - медленно заговорил Скоби, - что рано или поздно вы о чем-нибудь меня попросите. Но вы не получите ничего, кроме четырех процентов, Юсеф, Завтра же я подам начальнику полиции секретный рапорт о нашей сделке. Конечно, он может потребовать моей отставки, но не думаю. Он мне доверяет - Тут он осекся: - Я думаю, что доверяет. - А разве это разумно, майор Скоби? - По-моему, разумно. Всякий тайный сговор между мной и вами - дело опасное. - Как хотите, майор Скоби. Только мне от вас, честное слово, ничего не надо. Я бы хотел иметь возможность делать подарки вам. Вы не хотите взять у меня холодильник, но, может, вам пригодится хотя бы совет, информация? - Я вас слушаю, Юсеф. - Таллит - человек маленький. Он христианин. К нему в дом ходят отец Ранк и другие. Они говорят: "Если есть на свете честный сириец - это Таллит". Но Таллиту просто не очень везет, а со стороны это похоже на честность. - Дальше. - Двоюродный брат Таллита сядет на следующий португальский пароход. Конечно, его вещи обыщут и ничего не найдут. У него будет попугай в клетке. Мой вам совет, майор Скоби, не мешайте двоюродному брату Таллита уехать, но отберите у него попугая. - А почему бы нам и не помешать этому двоюродному брату уехать? - Вы же не хотите открывать Таллиту свои карты. Вы можете сказать, что попугай болен и его нельзя везти. Хозяин не посмеет скандалить. - Вы хотите сказать, что алмазы в зобу у попугая? - Да. - Этим способом и раньше пользовались на португальских судах? - Да. - Придется, видно, завести в полиции птичник. - Вы воспользуетесь моим советом, майор Скоби? - Вы мне дали совет, Юсеф. А я вам пока ничего не скажу. Юсеф кивнул и улыбнулся. Осторожно приподняв свою тушу со стула, он робко прикоснулся к рукаву Скоби. - Вы совершенно правы, майор Скоби. Поверьте, я боюсь причинить вам малейших вред. Я буду очень осторожен, и вы тоже, тогда все пойдет хорошо. - Можно было подумать, что они составляют заговор не причинять никому вреда, но даже невинные слова приобрели в устах Юсефа сомнительный оттенок. - Спокойнее будет, - продолжал Юсеф, - если вы иногда перекинетесь словечком с Таллитом. Его навещает агент. - Я не знаю никакого агента. - Вы совершенно правы, майор Скоби. - Юсеф колыхался, как большая жирная моль, залетевшая на свет. - Пожалуйста, передайте от меня поклон миссис Скоби, когда будете ей писать. Хотя нет - письма читает цензура. Нельзя. Но вы могли бы ей сообщить... нет, лучше не надо. Лишь бы сами вы знали, что я от души желаю вам всяческих благ... Он пошел к машине, то и дело спотыкаясь на узкой дорожке. Он включил освещение и прижался лицом к стеклу. При свете лампочки на щитке лицо казалось огромным, одутловатым, взволнованным и не внушающим никакого доверия; он сделал робкую попытку помахать на прощанье Скоби - тот стоял одиноко и неподвижно в дверях притихшего, пустого дома. ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 Они стояли на веранде дома окружного комиссара в Пенде и смотрели, как мелькают факелы на той стороне широкой, сонной реки. - Вот она, Франция, - сказал Дрюс, называя землю за рекой так, как звали ее здесь. - Перед войной, - заметила миссис Перро, - мы часто уезжали во Францию на пикники. Из дома на веранду вышел сам Перро, неся в каждой руке по бокалу; брюки на его кривых ногах были заправлены в противомоскитные сапоги, точно он только что слез с коня. - Держите, Скоби, - сказал он. - Знаете, мне трудно представить себе французов врагами. Мои предки покинули Францию вместе с гугенотами. Это, что ни говори, сказывается. Вызывающее выражение не сходило с его худого, длинного, желтого лица, которое нос разрезал словно шрам; Перро свято верил в свою значительность; скептикам следовало дать отпор и по возможности подвергнуть их гонениям - эту свою веру он будет проповедовать, пока жив. - Если они выступят на стороне немцев, - сказал Скоби, - Пенде, вероятно, одно из тех мест, где они на нас нападут. - Еще бы, - откликнулся Перро. - Недаром меня перевели сюда в тридцать девятом. Правительство предвидело все заранее. Будьте уверены, мы готовы ко всему. А где доктор? - Кажется, пошел еще раз посмотреть, готовы ли койки, - сказала миссис Перро. - Слава богу, майор Скоби, что ваша жена добралась благополучно. А вот эти несчастные... сорок дней в шлюпках! Страшно подумать. - Каждый раз на одной и той же линии - между Дакаром и Бразилией, - недаром там самое узкое место Атлантики, - сказал Перро. На веранду вышел доктор. На том берегу опять стало тихо и мертво; факелы погасли. Фонарь, горевший на маленькой пристани возле дома, позволял разглядеть несколько футов плавно текущей черной воды. Из темноты показалось бревно, оно плыло так медленно, что Скоби успел досчитать до двадцати, прежде чем его опять поглотила мгла. - Лягушатники вели себя на этот раз не так уж плохо, - хмуро заметил Дрюс, извлекая москита из стакана. - Они доставили только женщин, стариков и умирающих, - откликнулся врач, пощипывая бородку. - Согласитесь, что это не так уж много. Внезапно с дальнего берега донеслось гудение голосов, словно зажужжал рой мошкары. То там, то тут замелькали, как светлячки, факелы. Скоби поднес к глазам бинокль и поймал освещенное на миг черное лицо, шест гамака, белую руку, спину офицера. - Кажется, они уже прибыли, - заметил он. У края воды плясала длинная вереница огней. - Ну что ж, - сказала миссис Перро, - пока что пойдемте домой. Москиты жужжали вокруг них монотонно, как швейные машинки. Дрюс вскрикнул и хлопнул себя по руке. - Идемте, - настаивала миссис Перро. - Москиты здесь малярийные. Окна гостиной были затянуты москитными сетками. Стояла тяжелая духота, как всегда перед началом дождей. - Носилки переправят в шесть утра, - сказал врач. - Кажется, у нас все готово, Перро. У нескольких человек лихорадка, у одного - в тяжелой форме, но большинство просто истощено до предела - самая страшная болезнь. Та, от которой почти все мы умираем в конце концов. - Скоби и я займемся ходячими больными, - заявил Дрюс. - Вы нам скажете, доктор, если им не под силу отвечать на наши вопросы. А ваша полиция, Перро, присмотрит, надеюсь, за носильщиками - надо, чтобы все они вернулись обратно. - Ну конечно, - сказал Перро. - Мы здесь начеку. Хотите еще выпить? Миссис Перро повернула ручку радиоприемника, и за три тысячи миль к ним приплыли звуки органа из лондонского кинотеатра "Орфеум". С той стороны реки доносились то громче, то глуше возбужденные голоса носильщиков. Кто-то постучал в дверь, ведущую на веранду. Скоби беспокойно ерзал в кресле: орган гудел и стонал, исполняя эстрадную песенку, его музыка казалась Скоби возмутительно нескромной. Дверь открылась, и в гостиную вошел Уилсон. - Здравствуйте, Уилсон, - сказал Дрюс. - А я и не знал, что вы здесь. - Мистер Уилсон инспектирует у нас лавку ОАК, - объяснила миссис Перро. - Вам удобно в доме для приезжих? Там ведь редко останавливаются. - Да, вполне удобно, - сказал Уилсон. - А-а, майор Скоби. Вот уж не ожидал вас тут встретить. - Не знаю, чему вы удивляетесь, - сказал Перро. - Я же говорил вам, что он здесь. Садитесь, выпейте чего-нибудь. Скоби вспомнил, что сказала об Уилсоне Луиза: она его назвала фальшивым. Он взглянул на Уилсона и заметил, как с его мальчишеского лица сползает румянец, вызванный предательским замечанием Перро, но тоненькие морщинки у глаз мешали верить даже в его молодость. - Что слышно о миссис Скоби, сэр? - Она благополучно доехала еще на прошлой неделе. - Я рад. Очень рад. - Ну, а о чем сплетничают у вас в большом городе? - спросил Перро. "В большом городе" Перро произнес с издевкой: он злился, что есть место, где люди преисполнены важности, а его не ставят ни во что. Город для него, как для гугенота - католический Рим, был обителью распутства, продажности и порока. - Мы, лесные жители, живем в своем дремучем углу потихоньку, - нудно вещал Перро. Скоби пожалел миссис Перро - ей так часто приходилось слышать эти разглагольствования; она, верно, давно уже забыла то время, когда Перро за ней ухаживал и она верила каждому его слову. Сейчас она подсела к приемнику, передававшему тихую музыку, - слушала или делала вид, будто слушает старинные венские вальсы, сжав зубы и стараясь не обращать внимания на своего супруга в его излюбленном репертуаре. Ну так как. Скоби, что поделывает наше высокое начальство? - Да что ж, - неопределенно сказал Скоби, с жалостью наблюдая за миссис Перро, - ничего особенного. Все так заняты войной... - Ну, конечно, - отозвался Перро, - сколько одних папок надо перебрать в Администрации. Вот бы поглядеть, как бы они стали выращивать рис в наших краях. Узнали бы тогда, что такое настоящая работа. - По-моему, больше всего шума у нас наделала история с попугаем, верно, сэр? - сказал Уилсон. - С попугаем Таллита? - спросил Скоби. - Или Юсефа, если верить Таллиту, - добавил Уилсон. - Разве не так, сэр? Может, я что-нибудь напутал? - Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, так это или не так, - ответил Скоби. - А что это за история? Мы ведь здесь отрезаны от всего. Наше дело - думать о французах. - Недели три назад двоюродный брат Таллита отправлялся в Лиссабон на португальском пароходе. Мы осмотрели его вещи и ничего не нашли, но до меня дошли слухи, что контрабандисты иногда перевозят алмазы в зобу у птицы; вот я и забрал его попугая. И действительно, в нем оказалось фунтов на сто промышленных алмазов. Пароход еще не отчалил, и мы ссадили двоюродного брата Таллита на берег. Дело казалось совершенно ясным. - И что же дальше? - Сириец всегда выйдет сухим из воды, - сказал врач. - Слуга двоюродного брата Таллита показал под присягой, что это чужой попугай... ну и двоюродный брат Таллита, конечно, показал то же самое. По их версии, младший слуга подменил птицу, чтобы подвести Таллита под суд. - И все было подстроено Юсефом? - спросил врач. - Конечно. Беда в том, что младший слуга как в воду канул. Тут могут быть два объяснения: либо он получил деньги от Юсефа и скрылся, либо его подкупил Таллит, чтобы свалить вину на Юсефа. - В наших краях, - сказал Перро, - я бы упрятал за решетку обоих. - В городе, - ответил Скоби, - приходится действовать по закону. Миссис Перро повернула ручку приемника, и чей-то голос прокричал с неожиданной силой: "Дайте ему пинка в зад!" - Пойду спать, - сказал врач. - Завтра нам предстоит трудный день. Сидя в постели под москитной сеткой, Скоби открыл свой дневник. Он уж и не помнил, сколько лет подряд записывал каждый вечер все, что случалось с ним за день, - одни голые факты. Ему легко было проверить, когда произошло то или иное событие, если об этом заходил спор; припомнить, когда начались в таком-то году дожди или когда перевели в Восточную Африку предпоследнего начальника департамента общественных работ, - все было под рукой, в одной из тетрадок, хранившихся дома в железном ящике у него под кроватью. Он никогда без надобности не открывал эти тетради, особенно ту, где кратко было записано: "Л. умерла". Он и сам не знал, почему хранит свои дневники; во всяком случае - не для потомства. Если бы потомство и заинтересовалось жизнью скромного полицейского чиновника в захудалой колонии, оно бы ничего не почерпнуло из этих лаконичных записей. Пожалуй, все началось с того, что сорок лет назад в приготовительном классе он получил "Алана Куотермейна" в награду за ведение дневника во время летних каникул, и это занятие вошло у него в привычку. Даже самый характер записей с тех пор мало изменился. "На завтрак сосиски. Чудная погода. Утром гулял. Урок верховой езды после обеда. На обед курица. Пирожок с патокой..." А теперь он писал: "Луиза уехала. Вечером заезжал Ю. Первый ураган в 2:00". Перо его бессильно было передать значение того или другого события; только он сам, если бы дал себе труд перечитать предпоследнюю фразу, мог понять, какую страшную брешь сострадание к Луизе пробило в его неподкупности. Не зря он написал "Ю.", а не "Юсеф". Сейчас Скоби записал: "5 мая. Приехал в Пенде встречать спасенных с парохода 43". (Из предосторожности он пользовался шифром). "Со мной Дрюс". Немного помедлив, он добавил: "Здесь Уилсон". Закрыв дневник и растянувшись под сеткой, он принялся молиться. Это тоже вошло у него в привычку. Он прочитал "Отче наш", "Богородицу", а потом, когда сон уже смежил ему веки, покаялся в грехах. Это была чистая формальность, и не потому, что он не знал за собой он и его жизнь имеют хоть какое-то значение. Он не пил, не прелюбодействовал, он даже не лгал, но никогда не считал, что отсутствие этих грехов делает его праведником. Когда он вообще о себе думал, он казался себе вечным новобранцем, рядовым, которому просто не представлялось случая, серьезно нарушить воинский устав. "Вчера я пропустил обедню без особых причин. Не прочитал вечерних молитв". Он и тут вел себя как солдат: старался, если можно, увильнуть от наряда. "Помилуй, господи..." - но, прежде чем Скоби успел назвать, кого именно, он заснул. На следующее утро все они стояли у пристани; первые холодные лучи длинными полосками высвечивали небо на востоке. Окна деревенских хижин еще серебрила луна. В два часа ночи смерч - бешено вертящийся черный столб - налетел с побережья, и в воздухе после дождя стало холодно. Подняв воротники, они глядели на французский берег, а за ними сидели на корточках носильщики. По тропинке, протирая глаза, спускалась миссис Перро; с того берега чуть слышно донеслось блеяние козы. - Они опаздывают? - спросила миссис Перро. - Нет, это мы поднялись слишком рано. - Скоби не отрываясь смотрел в бинокль на противоположный берег. - Кажется, там что-то движется, - сказал он. - Вот бедняги, - вздохнула миссис Перро, поеживаясь от утренней прохлады. - Они остались живы, - заметил врач. - Да. - Мы, врачи, считаем это немаловажным обстоятельством. - А можно когда-нибудь оправиться от такого потрясения? Сорок дней в шлюпке в открытом океане! - Если они остались живы, - сказал врач, - они поправятся. Человека может сломить только неудача, а им повезло. - Их выносят из хижин, - сказал Скоби. - Если не ошибаюсь, там шесть носилок. Вот подгоняют лодки. - Нас предупредили, чтобы мы приготовились принять девять лежачих больных и четырех ходячих, - сказал врач. - Должно быть, еще несколько человек умерли. - Я мог ошибиться. Их понесли вниз. Носилок, кажется, семь. Ходячих отсюда не видно. Отлогие холодные лучи были не в силах рассеять утренний туман, и другой берег теперь, казалось, был дальше, чем в полдень. В тумане зачернел выдолбленный из ствола челнок, в котором, по-видимому, находились "ходячие" больные; неожиданно он оказался совсем рядом. На том берегу испортился лодочный мотор: было слышно, как он тарахтит с перебоями, будто запыхавшееся животное. Первым из "ходячих" вышел на берег пожилой человек с рукой на перевязи. На голове у него был грязный тропический шлем, на плечи наброшен кусок домотканой материи; здоровой рукой он теребил и почесывал белую щетину на лице. - Я Лодер, главный механик, - произнес он с явным шотландским акцентом. - Добро пожаловать, мистер Лодер, - сказал Скоби. - Не хотите ли подняться в дом, доктор зайдет к вам через несколько минут. - А на что они мне, эти доктора? - Тогда посидите и отдохните. Я с вами сейчас побеседую. - Мне нужно доложить здешним властям. - Отведите его, пожалуйста, в дом, Перро. - Я окружной комиссар, - сказал Перро. - Можете обо всем доложить мне. - Тогда чего мы тут ждем? - спросил механик. - Уже почти два месяца прошло, как потонул пароход. На мне огромная ответственность - ведь капитана нет в живых. - Пока они с Перро поднимались к дому, на берегу был слышен настойчивый голос шотландца, ровный, как стук динамомашины. - Я отвечаю перед владельцами... На пристань вышли еще трое, а с того берега доносились все те же звуки: звонкие удары зубила, звяканье металла, а затем опять прерывистое пыхтенье мотора. Двое из первой партии были рядовыми жертвами таких катастроф: по виду обыкновенные мастеровые; их можно было бы принять за братьев, если бы фамилия одного не была Форбс, а другого - Ньюол. Это были пожилые люди, не умевшие ни приказывать, ни жаловаться, принимавшие удары судьбы как должное; у одного из них была раздолблена ступня, и он опирался на костыль; у другого - забинтована лоскутьями рубахи рука. Они стояли на пристани с таким же безразличным видом, с каким ожидали бы открытия пивной где-нибудь в Ливерпуле. За ними из челнока вышла рослая седая женщина в противомоскитных сапогах. - Ваше имя, мадам? - спросил Дрюс, заглядывая в список. - Вы не миссис Ролт? - Я не миссис Ролт. Я мисс Малкот. - Поднимитесь, пожалуйста, в дом. Доктор... - У доктора найдутся дела посерьезнее, чем возиться со мной. - Но вам, наверно, хочется прилечь, - сказала миссис Перро. - Ничуть, - заявила мисс Малкот. - Я ни капельки не устала. - После каждой фразы она плотно сжимала губы. - Я не хочу есть. Нервы у меня в порядке. Я хочу ехать дальше. - Куда? - В Лагос. В департамент просвещения. - Боюсь, что вам суждена еще не одна задержка. - Меня уже и так задержали на два месяца. Я не выношу никаких задержек. Работа не ждет. Неожиданно она подняла лицо к небу и завыла как собака. Врач бережно взял ее под руку. - Мы сделаем все возможное, чтобы отправить вас немедленно. Пойдемте в дом, вы оттуда сможете позвонить по телефону. - Хорошо, - согласилась мисс Малкот, - по телефону все можно уладить. - Пошлите этих двух парней за нами следом, - предложил врач. - С ними все в порядке. Если вам нужно их допросить, мистер Скоби, что ж, допрашивайте. - Я их провожу, - сказал Дрюс. - Оставайтесь здесь, Скоби, ждите моторку. Я не очень силен во французском. Скоби уселся на перила пристани и стал смотреть на ту сторону. Теперь, когда туман рассеивался, другой берег стал ближе; он мог уже разглядеть простым глазом все детали: белое здание склада, глиняные хижины, сверкавшие на солнце медные части моторки; ему были видны и красные фески африканских солдат. Вот так же я мог бы ждать, что и Луизу принесут на носилках, подумал он, а может, уже и не ждал бы ее вовсе. Кто-то пристроился на перилах рядом с ним, но Скоби не повернул головы. - О чем вы думаете, сэр? - Я думаю о том, что Луиза в безопасности, Уилсон. - Я тоже об этом подумал, сэр. - Отчего вы всегда зовете меня "сэр"? Ведь вы же не служите в полиции. Когда вы меня так величаете, я чувствую себя совсем стариком. - Простите, майор Скоби. - А как вас звала Луиза? - Уилсон. Ей, наверно, не нравится мое имя. - Кажется, они наконец починили мотор. Будьте добры, Уилсон, позовите доктора. На носу лодки стоял французский офицер в замусоленном белом мундире. Солдат бросил конец. Скоби поймал и закрепил его. - Bonjour [здравствуйте (франц.)], - сказал он и отдал честь. Французский офицер - тощий субъект, у которого подергивался левый глаз, - ответил на приветствие. - Здравствуйте, - сказал он по-английски. - Тут у меня семеро лежачих. - По моим сведениям, их должно быть девять. - Один умер в пути, другой - сегодня ночью. Один от лихорадки, другой от... я плохо говорю по-английски, можно сказать - от утомления? - От истощения. - Вот-вот. - Если вы позволите моим людям подняться на борт, они заберут носилки. - Повернувшись к носильщикам, Скоби сказал: - Только потише, потише... Приказание было излишнее: ни один белый санитар не сумел бы поднять и нести носилки осторожнее. - Не хотите ли размяться на берегу? - спросил Скоби офицера. - А может быть, поднимемся и выпьем кофе? - Нет, спасибо. Я только прослежу, чтобы все было в порядке. Он был вежлив и неприступен, но левый глаз его то и дело подавал сигнал растерянности и бедствия. - Если хотите, могу дать вам английские газеты. - Нет, нет, спасибо. Я с трудом читаю по-английски. - Вы говорите очень хорошо. - Это другое дело. - Хотите папиросу? - Нет, спасибо. Я не люблю американский табак. На берег вынесли первые носилки; одеяло было натянуто до самого подбородка, и, глядя на окаменевшее, безучастное лицо, невозможно было определить возраст этого человека. Навстречу спустился врач, он повел носильщиков к дому для приезжих, где для больных приготовили койки. - Мне приходилось бывать на вашем берегу, - сказал Скоби, - я там охотился с начальником полиции. Славный парень, его фамилия Дюран, он из Нормандии. - Его больше нет. - Уехал домой? - Сидит в дакарской тюрьме, - ответил француз, стоя в своей моторке, как изваяние на носу галеона, но глаз его все дергался и дергался. Мимо Скоби медленно поплыли в гору носилки: пронесли мальчика лет десяти с лихорадочными пятнами на щеках и сухонькой, как жердочка, рукой поверх одеяла; старуху с растрепанными седыми волосами, которая все время металась и что-то шептала; мужчину с носом пьяницы - сизой шишкой на желтом лице. Носилки за носилками поднимались в гору; ноги носильщиков ступали ритмично, уверенно, как ноги вьючных животных. - А как поживает отец Брюль? - спросил Скоби. - Прекрасный человек! - Умер год назад от лихорадки. - Он провел здесь безвыездно лет двадцать, верно? Его нелегко заменить. - Его и не заменили, - сказал офицер. Он повернулся и сердито отдал короткий приказ одному из своих солдат. Скоби взглянул на следующие носилки и поспешно отвел глаза. На носилках лежала девочка - ей, видимо, не было и шести лет. Она спала тяжелым, нездоровым сном; светлые волосы спутались и слиплись от пота; раскрытые губы пересохли и потрескались; тельце ее равномерно дергалось от озноба. - Ужасно, - пробормотал Скоби. - Что ужасно? - Такой маленький ребенок. - Да. Родители погибли. Но не беда. Она тоже умрет. Скоби смотрел, как медленно поднимались в гору носильщики, осторожно переступая босыми ногами. Объяснить это, думал он, было бы трудно даже отцу Брюлю. Дело не в том, что ребенок умрет, - тут объяснять нечего. Даже язычники понимают, что ранняя смерть знаменует порою милость божию, хотя и видят в ней совсем другой смысл; но то, что ребенку позволено было промучиться сорок дней и сорок ночей в открытом море, - вот загадка, которую трудно совместить с милосердием божиим. А он не мог верить в бога, который так бесчеловечен, что не любит своих созданий. - Каким чудом ей удалось выжить? - удивился он вслух. - Конечно, все в шлюпке о ней заботились, - угрюмо сказал офицер. - Часто уступали ей свою порцию воды. Глупо, конечно, но нельзя же всегда подчиняться одному рассудку. Кроме того, это их отвлекало от своей судьбы. - Тут крылся намек на какое-то объяснение - увы, слишком неясный, чтобы его можно было понять. Офицер продолжал: - А вот еще одна, на которую нельзя смотреть спокойно. Ее лицо было обезображено голодом: кожа обтянула скулы так туго, что, казалось, вот-вот лопнет; лишь отсутствие морщин показывало, что это молодое лицо. - Она только что вышла замуж, - сказал французский офицер, - перед самым отъездом. Муж утонул. По паспорту ей девятнадцать. Она может выжить. Видите, она еще не совсем обессилела. Ее руки, худые, как у ребенка, лежали на одеяле, пальцы крепко вцепились в какую-то книгу. Скоби заметил на высохшем пальце обручальное кольцо. - Что это? - спросил он. - Timbres [марки (франц.)], - ответил французский офицер и с горечью добавил: - Когда началась эта проклятая война, она, верно, была еще школьницей. Скоби навсегда запомнил, как