дожди чего-то, что никогда не случается. Не попробовать ли переложить свою ношу на эти плечи? - подумал он; не сказать ли ему, что я люблю двух женщин, что я не знаю, как мне быть? Но какой толк? Я знаю все ответы не хуже его самого. Надо спасать свою душу, не заботясь о других, а на это я не способен и никогда не буду способен. Спасительное слово нужно было не Скоби, а священнику, и Скоби не мог его подсказать. - Я не из тех, кто попадает в беду, отец мой. Я скучный пожилой человек. И, отведя глаза в сторону, чтобы не видеть чужого горя, он слышал, как тоскливо бубнит отец Ранк: "Ох-хо-хо". По дороге к дому начальника полиции Скоби заглянул к себе на службу. В блокноте у него на столе было написано карандашом: "Я к вам заходил. Ничего существенного. Уилсон". Это показалось ему странным: он не видел Уилсона несколько недель, и если для этого посещения не было серьезного повода, зачем о нем сообщать? Он полез в стол за сигаретами и сразу заметил какой-то непорядок; он посмотрел внимательней: не хватало химического карандаша. Очевидно, Уилсон взял карандаш, чтобы написать записку, и забыл положить его обратно. Но зачем все-таки понадобилась записка? В дежурной комнате сержант сообщил: - К вам приходил мистер Уилсон. - Да, он оставил записку. Так вот оно что, подумал Скоби: я бы все равно узнал о том, что он был, и Уилсон решил, что лучше сказать мне об этом самому. Он вернулся в кабинет и снова осмотрел стол. Ему показалось, что папка не на месте, но он мог ошибиться. Он открыл ящик - там нет ничего интересного для кого бы то ни было. Ему бросились в глаза только разорванные четки - их давно следовало перенизать. Он вынул их из ящика и положил в карман. - Виски? - спросил начальник полиции. - Спасибо, - сказал Скоби, протягивая ему бокал. - Вы-то мне доверяете? - Да. - Скажите, я один тут не знаю, кто такой Уилсон? Начальник полиции откинулся в кресле и благодушно улыбнулся. - Официально в курсе только я и управляющий отделением Объединенной Африканской компании - без него, естественно, нельзя было обойтись. Ну, еще губернатор и те, кто допущен к совершенно секретной переписке. Я рад, что вы догадались. - Я хотел вас сказать, что ничем не обманул вашего доверия - по крайней мере до сих пор. - Вам не нужно мне это говорить, Скоби. - В деле двоюродного брата Таллита мы никак не могли поступить иначе. - Само собой разумеется. - Но я вам не рассказал одного, - продолжал Скоби. - Я занял двести фунтов у Юсефа, чтобы отправить Луизу в Южную Африку. Я плачу ему четыре процента. Это законная сделка, но если вы считаете, что это должно стоить мне головы... - Я рад, что вы мне рассказали. Понимаете, Уилсон решил, что Юсеф вас шантажирует. Как видно, он каким-то образом разнюхал о ваших платежах. - Юсеф не станет вымогать деньги. - Так я ему и сказал. - Значит, моя голова в безопасности? - Ваша голова мне нужна. Из всех наших чиновников вы единственный, кому я доверяю. Скоби протянул руку с пустым бокалом. Это было как рукопожатие. - Скажите, когда хватит. - Хватит. С годами люди могут превратиться в близнецов: прошлое - их общая утроба; шесть месяцев дождя и шесть месяцев солнца - срок созревания братства. Эти двое понимали друг друга с полуслова. Их вышколила одна и та же тропическая лихорадка, ими владели одни и те же чувства любви и ненависти. - Дерри сообщает о крупных хищениях на приисках. - Промышленные камни? - Нет, драгоценные. Юсеф или Таллит? - Скорее Юсеф, - сказал Скоби. - Кажется, он не занимается промышленными алмазами. Он называет их "гравием". Но кто знает! - Через два или три дня приходит "Эсперанса". Надо быть начеку. - А что говорит Уилсон? - Он горой стоит за Таллита. Юсеф для него главный злодей... и вы тоже. Скоби. - Я давно не видел Юсефа. - Знаю. - Я начинаю понимать, как себя чувствуют тут сирийцы... при такой слежке и доносах. - Этот стукач доносит на всех нас. Скоби. На Фрезера, Тода, Тимблригга, на меня. Он считает, что я слишком всем потакаю. Впрочем, это не имеет значения. Райт рвет все его доносы, поэтому Уилсон доносит и на него. - А на Уилсона кто-нибудь доносит? - Наверное. В полночь Скоби направился к железным домикам; в затемненном городе он пока в безопасности: никто сейчас не следит за ним, на него не доносит; мягкая глина скрадывает шум шагов. Но, проходя мимо домика Уилсона, Скоби снова почувствовал, что ему надо вести себя крайне осторожно. На миг им овладела страшная усталость, он подумал: вернусь домой, не пойду к ней сегодня; ее последние слова были: "Больше не возвращайся" - неужели нельзя хоть раз поймать человека на слове? Он постоял в каких-нибудь двадцати шагах от домика Уилсона, глядя на полоску света между шторами. Где-то на холме вопил пьяный, и в лицо опять брызнули первые капли дождя. Скоби подумал: вернусь домой и лягу спать, утром напишу Луизе, вечером пойду к исповеди; жизнь будет простой и ясной. Он снова почувствует покой, сидя под связкой наручников в своем кабинете. Добродетель, праведная жизнь искушали его в темноте, как смертный грех. Дождь застилал глаза; размокшая земля чмокала под ногами, которые нехотя вели его к дому Элен. Скоби постучал два раза, и дверь сразу же открылась. Пока он стучал, он молил небо, чтобы за дверью все еще пылал гнев и его приход оказался ненужным. Он не мог закрыть глаза и заткнуть уши, если в нем кто-нибудь нуждался. Ведь он не сотник, он всего только воин, выполняющий приказы сотников, и, когда отворилась дверь, он сразу понял, что снова получит приказ - ему прикажут остаться, любить, нести ответственность, лгать. - Ох, родной, - сказала она, - а я думала, ты уж не придешь. Я так тебя облаяла. - Как же мне не прийти, если я тебе нужен! - Правда? - Да, пока я жив. Господь может и потерпеть, подумал он; как можно любить господа в ущерб одному из его созданий? Разве женщина примет любовь, ради которой ей надо принести в жертву своего ребенка? Прежде чем зажечь свет, они тщательно задернули шторы; их связывала осторожность, как других связывают дети. - Я целый день боялась, что ты не придешь, - сказала она. - Ты же видишь - я пришел. - Я тебя прогнала. Никогда не обращай внимания, если я буду тебе гнать. Обещай мне. - Обещаю, - сказал он с таким отчаянием, словно наперед зачеркивал свое будущее. - Если бы ты не вернулся... - начала она и задумалась, освещенная с двух сторон лампами. Она вся ушла в себя, нахмурилась, стараясь решить, что бы тогда с ней было. - Не знаю. Может, я бы спуталась с Багстером или покончила с собой, а может быть, и то и другое. Пожалуй, и то и другое. - Не смей об этом думать, - с тревогой сказал он. - Я всегда буду с тобой, если я тебе нужен, всегда, пока жив. - Зачем ты все повторяешь "пока жив"? - Между нами тридцать лет разницы. Впервые за этот вечер, они поцеловались. - Я не чувствую никакой разницы, - сказала она. - Почему ты думала, что я не приду? - спросил он. - Ты же получила мое письмо. - Твое письмо? - Ну да, которое я просунул под дверь вчера ночью. - Я не видела никакого письма, - испуганно сказала она. - Что ты написал? Он коснулся ее щеки и улыбнулся, чтобы скрыть тревогу. - Все. Мне надоело осторожничать. Я написал все. - Даже свою фамилию? - Кажется, да. Так или иначе, оно написано моей рукой. - Там у двери циновка. Наверно, оно под циновкой. Но оба уже знали, что письма там нет. Они как будто всегда предвидели, что беда войдет к ним через эту дверь. - Кто мог его взять? Он попытался ее успокоить. - Наверно, слуга его просто выбросил как ненужную бумажку. Оно было без конверта. Никто не узнает, кому оно адресовано. - Как будто в этом дело! - сказала она. - Знаешь, мне стало нехорошо. Честное слово, нехорошо. Кто-то хочет свести с тобой счеты. Жаль, что я не умерла тогда в лодке. - Господи, что ты придумываешь! Должно быть, я недостаточно далеко сунул записку. Когда утром слуга открыл дверь, бумажку унесло ветром и ее затоптали в грязи. Он старался говорить как можно убедительнее, в конце концов, и это было возможно. - Не позволяй, чтобы я причиняла тебе зло, - молила она, и каждая ее фраза еще крепче приковывала его к Элен. Он протянул к ней руку и солгал, не дрогнув: - Ты никогда не причинишь мне зла. Не расстраивайся из-за письма. Я преувеличиваю. В нем, собственно, ничего и не было - ничего, что могли бы понять посторонние. Не расстраивайся, дружочек. - Послушай, родной. Не оставайся у меня сегодня. Я чего-то боюсь. У меня такое чувство, будто за нами следят. Попрощайся со мной и уходи. Но смотри, вернись. Слышишь, родной, непременно вернись. Когда он проходил мимо домика Уилсона, там еще горел свет. Он открыл дверь своего дома, погруженного в темноту, и заметил белевшую на полу бумажку. Он даже вздрогнул: неужели пропавшее письмо вернулось, как возвращается домой кошка? Но когда он поднял бумажку с пола, она оказалась другим любовным посланием. Это было не его письмо, а телеграмма, адресованная ему в полицейское управление; чтобы ее не задержала цензура, подписана она была полностью: Луиза Скоби. Его точно ударил боксер, прежде чем он успел заслониться, "Еду домой была дурой подробности письмом точка целую" - и подпись, официальная, как круглая печать. Он опустился на стул и произнес вслух: "Мне надо подумать"; к горлу подступила тошнота. Если бы я не написал того письма, мелькнуло у него в голове, если бы я поймал Элен на слове и ушел от нее, как просто все бы опять устроилось в моей жизни. Но он вспомнил свои слова, сказанные каких-нибудь десять минут назад: "Как же мне не прийти, если я тебе нужен... пока я жив"; эта клятва была такой же нерушимой, как клятва у алтаря в Илинге. С океана доносился ветер; дожди кончались так же, как начинались, - ураганом. Шторы надулись парусом, он подбежал и захлопнул окна. Наверху в спальне ветер раскачивал створки окон, чуть не срывая их с крючков. Он их тоже закрыл, повернулся и бросил взгляд на пустой туалетный столик, куда вскоре возвратятся баночки и фотографии, - особенно та, фотография ребенка. Ну чем не счастливчик, подумал он, раз в жизни мне ведь все-таки повезло. Ребенок в больнице назвал его "папой", когда тень зайчика легла на подушку; мимо пронесли на носилках девушку, сжимавшую альбом с марками... Почему я, подумал он, почему им нужен я, скучный, пожилой полицейский чиновник, не сумевший даже продвинуться по службе? Я не в силах им дать больше того, что они могли бы получить у других; почему же они не оставят меня в покое? Есть ведь другие, и моложе, и лучше, у них найдешь и любовь и уверенность в завтрашнем дне. Порой ему казалось, что он может поделиться с ними только своим отчаянием. Опершись о туалетный столик, он попробовал молиться. "Отче наш" звучало мертво, как прошение в суд: ведь ему мало было хлеба насущного, он хотел куда больше. Он хотел счастья для других, одиночества и покоя для себя. "Не хочу больше заглядывать вперед, - громко произнес он вдруг, - стоит мне только умереть, и я не буду им нужен. Мертвый никому не нужен. Мертвого можно забыть. Боже, пошли мне смерть, пока я не принес им беды". Но слова эти звучали, как в плохой мелодраме. Он сказал себе, что нельзя впадать в истерику; он не мог себе этого позволить - ведь еще столько надо решить; и, спускаясь снова по лестнице, он подумал: три или четыре таблетки аспирина - вот что нужно в моем положении, в моем отнюдь не оригинальном положении. Он вынул из ледника бутылку фильтрованной воды и распустил в стакане аспирин. А каково было бы выпить отраву вот так, как он пьет сейчас аспирин, от которого саднит в горле? Священники твердят, что это смертный грех, последняя ступень отчаяния нераскаявшегося грешника. Конечно, с учением церкви не спорят, но те же священники учат, что бог иногда нарушает свои законы; а разве ему труднее протянуть руку всепрощения во тьму и хаос души человека, готового наложить на себя руки, чем восстать из гроба, отвалив камень? Христа не убили - какой же он бог, если его можно убить, Христос сам покончил с собой; он повесился на кресте, так же как Пембертон на крюке для картины. Скоби поставил стакан и снова подумал: нельзя впадать в истерику. В его руках счастье двух людей, и он должен научиться хладнокровно обманывать. Важнее всего спокойствие. Вынув дневник, он записал под датой "Среда, 6 сентября": "Ужинал у комиссара. Плодотворная беседа насчет У. Заходил на несколько минут к Элен. Телеграмма от Луизы, она едет домой". Он помедлил минутку и добавил: "Перед ужином зашел выпить пива отец Ранк. Немного переутомлен. Нуждается в отпуске". Перечитав написанное. Скоби вымарал последние две фразы: он редко позволял себе высказывать в дневнике собственное мнение. 6 Весь день у него из головы не выходила телеграмма; привычная жизнь - два часа в суде по делу о лжесвидетельстве - казалось нереальной, как страна, которую покидаешь навеки. Говоришь себе: в этот час в таком-то селении люди, которых я знал, садятся за стол так же, как и год назад, когда я там был; но ты не уверен, что в твое отсутствие жизнь не выглядит совсем иначе. Мысли Скоби были поглощены телеграммой и безыменным пароходом, плывшим сейчас с юга вдоль африканского побережья. Боже, прости меня, подумал он, когда в его мозгу мелькнула мысль, что пароход может и не дойти. В сердце у нас живет безжалостный тиран, готовый примириться с горем множества людей, если это принесет счастье тем, кого мы любим. Когда кончили слушать дело о лжесвидетельстве, его поймал у двери санитарный инспектор Феллоуз. - Приходите сегодня ужинать. Скоби. Мы достали настоящую аргентинскую говядину. - В этом потерявшем всякую реальность мире не стоило отказываться от приглашения. - Будет Уилсон, - продолжал Феллоуз. - По правде говоря, говядину мы достали через него. Он ведь как будто вам нравится? - Да. Я думал, он не нравится вам. - Понимаете ли, клубу нельзя отставать от жизни. Кто только теперь не занимается коммерцией... Я признаю, что в тот раз погорячился. А может, выпил лишнего - что тут удивительного. Уилсон учился в Даунхеме. Когда я был в Лансинге, мы играли с даунхемцами в футбол. Скоби ехал к знакомому дому на горе, где он когда-то жил, и рассеянно думал: мне надо поскорее увидеть Элен, она не должна узнать о приезде Луизы от посторонних. Жизнь повторяет один и тот же узор: рано или поздно всегда приходится сообщать дурные вести, произносить утешительную ложь, пить рюмку за рюмкой, чтобы утопить горе. Скоби вошел в длинную гостиную и в самом конце ее увидел Элен. Он с удивлением вспомнил, что никогда еще не встречал ее на людях, в чужом доме; никогда еще не видел ее в вечернем платье. - Вы, кажется, знакомы с миссис Ролт? - спросил Феллоуз. В голосе его не было иронии. Скоби подумал с легким отвращением к себе: ну и хитрецы же мы, как ловко провели здешних сплетников. Любовникам не к лицу так умело скрываться. Ведь любовь считают чувством безрассудным, неукротимым. - Да, - сказал он, - мы с миссис Ролт старые друзья. Я был в Пенде, когда ее переправили через границу. Пока Феллоуз смешивал коктейли, Скоби стоял в нескольких шагах от нее и смотрел, как она разговаривает с миссис Феллоуз; Элен болтала легко, непринужденно, словно и не было той минуты в темной комнате на холме, когда она вскрикнула в его объятиях. А полюбил бы я ее, думал он, если бы, войдя сюда сегодня, увидел ее впервые? - Где ваш бокал, миссис Ролт? - У меня был налит розовый джин. - Жаль, что его не пьет моя жена. А я терпеть не могу ее джин с апельсиновым соком. - Если бы я знал, что вы здесь будете, - сказал Скоби, - я бы за вами заехал. - Да, обидно, - согласилась Элен. - Вы никогда ко мне не заходите. - Она повернулась к Феллоузу и сказала с ужаснувшей Скоби непринужденностью: - Мистер Скоби был удивительно добр ко мне в больнице, но, по-моему, он просто любит больных. Феллоуз погладил свои рыжие усики, подлил себе еще джину и произнес: - Он вас боится, миссис Ролт. Все мы, женатые люди, вас побаиваемся. При этих словах - "женатые люди" - Скоби увидел, как измученное, усталое лицо на носилках отвернулось от них обоих, словно в глаза ударил солнечный свет. - Как вы считаете, - спросила она с напускной игривостью, - могу я выпить еще бокал? Я не опьянею? - А вот и Уилсон, - сказал Феллоуз, и, в самом деле, они увидели розового, невинного, не верящего даже самому себе Уилсона в его криво намотанном тропическом поясе. - Вы ведь, со всеми знакомы? С миссис Ролт вы соседи. - Но мы еще не познакомились, - сказал Уилсон и тут же начал краснеть. - Не знаю, что это творится с нашими мужчинами, - заметил Феллоуз. - Вот и со Скоби вы близкие соседи, миссис Ролт, а почему-то никогда не встречаетесь, - тут Скоби поймал на себе пристальный взгляд Уилсона. - Уж я бы не зевал! - закончил Феллоуз, разливая джин. - Доктор Сайкс, как всегда, опаздывает, - заметила с другого конца гостиной миссис Феллоуз, но тут, тяжело шагая по ступенькам веранды, появилась доктор Сайкс, благоразумно одетая в темное платье и противомоскитные сапоги. - Вы еще успеете выпить перед ужином, Джесси, - сказал Феллоуз. - Что вам налить? - Двойную порцию виски, - сказала доктор Сайкс. Она свирепо оглядела всех сквозь очки с толстыми стеклами и добавила: - Приветствую вас. По дороге в столовую Скоби успел сказать Элен. - Мне надо с вами поговорить, - но, поймав взгляд Уилсона, добавил: - Насчет вашей мебели. - Какой мебели? - Кажется, я смогу достать вам еще стульев. Они были слишком неопытными заговорщиками, еще не освоили тайный код; он так и не знал, поняла ли она недоговоренную им фразу. Весь ужин он сидел, словно воды в рот набрал, со страхом ожидая минуты, когда останется с ней наедине, и в то же время боясь упустить эту минуту; стоило ему сунуть руку в карман за носовым платком, и его пальцы комкали телеграмму: "...была дурой... точка целую". - Конечно, майору Скоби лучше знать, - сказала доктор Сайкс. - Простите. Я не расслышал... - Мы говорим о деле Пембертона. Итак, не прошло и несколько месяцев, как это уже стало "делом". А когда что-нибудь становилось "делом", кажется, что речь идет уже не о человеке; в "деле" не остается ни стыда, ни страдания; мальчик на кровати обмыт и обряжен, - пример из учебника психологии. - Я говорил, что Пембертон избрал непонятный способ покончить с собой, - сказал Уилсон. - Я бы предпочел снотворное. - В Бамбе трудно достать снотворное, - заметила доктор Сайкс. - А его решение, вероятно, было внезапным. - Я бы не стал поднимать такой скандал, - сказал Феллоуз. - Конечно, всякий вправе распоряжаться своей жизнью, но зачем поднимать скандал? Я совершенно согласен с Уилсоном: глотни лишнюю дозу снотворного - и все. - Не так-то легко достать рецепт, - сказала доктор Сайкс. Комкая в кармане телеграмму. Скоби вспомнил письмо за подписью "Дикки", детский почерк, прожженные сигаретами ручки кресел, детективные романы, муки одиночества. Целых два тысячелетия, подумал он, мы же равнодушно обсуждаем страдания Христа. - Пембертон всегда был парень недалекий, - заявил Феллоуз. - Снотворное - не особенно верное средство, - сказала доктор Сайкс. Она повернула к Скоби толстые стекла очков, отражавших электрический шар под потолком и сверкавших, как огни маяка. - Вы ведь по опыту знаете, как оно ненадежно. Страховые компании не любят платить, когда человек умер от снотворного, и ни один следователь не станет потворствовать преднамеренному обману. - А почем они знают, что это обман? - спросил Уилсон. - Возьмите, например, люминал. Нельзя случайно принять такую большую дозу люминала... Скоби посмотрел через стол на Элен - она ела вяло, без аппетита, уставившись в тарелку. Казалось, молчание обособляет их от окружающих: обсуждалась тема, о которой несчастные не могут говорить спокойно. Он снова заметил, что Уилсон наблюдает за ними обоими, и стал отчаянно искать тему, которая вовлекла бы его и Элен в общую беседу. Они даже не могли безнаказанно помолчать вдвоем. - А какой способ порекомендовали бы вы, доктор Сайкс? - спросил он. - Что ж, бывают несчастные случаи во время купанья... но даже это может показаться подозрительным. Если человек достаточно смел, он бросается под машину, но это уж совсем ненадежно. - И заставляет отвечать другого, - сказал Скоби. - Лично мне бы это не составило никакого труда, - заявила доктор Сайкс, скаля зубы и поблескивая очками. - Пользуясь своим положением, я поставила бы себе ложный диагноз грудной жабы, а потом попросила бы кого-нибудь из коллег прописать мне... - Черт знает что! - с неожиданной резкостью прервала ее Элен. - Вы не имеете права рассказывать... - Милочка, - сказала доктор Сайкс, поворачивая к ней зловещие огни своих окуляров, - если бы вы столько лет были врачом, сколько я, вы бы знали что в этом обществе можно говорить откровенно. Вот уж не думаю, чтобы кто-нибудь из нас... - Возьмите еще салату, миссис Ролт, - сказала миссис Феллоуз. - Вы не католичка, миссис Ролт? - спросил Феллоуз. - Католики придерживаются на этот счет твердых взглядов. - Нет, я не католичка. - Но я ведь верно говорю насчет католиков, Скоби? - Нас учат, что самоубийство - смертный грех, - сказал Скоби. - И что самоубийца попадет в ад? - В ад. - А вы в самом деле серьезно верите в ад, майор Скоби? - спросила доктор Сайкс. - Да, верю. - С вечным пламенем и муками? - Пожалуй, не совсем так. Нас учат, что ад - это, скорее, чувство вечной утраты. - Ну, _меня_ бы такой ад не испугал, - заявил Феллоуз. - Может быть, вы никогда не теряли того, что вам дорого, - сказал Скоби. Гвоздем ужина была аргентинская говядина. Когда с ней покончили, гостей ничего больше не удерживало: миссис Феллоуз не играла в карты. Феллоуз принялся разливать пиво, а Уилсон очутился между двух огней - угрюмо молчавшей миссис Феллоуз и болтливой Сайкс. - Давайте подышим свежим воздухом, - предложил Скоби Элен. - А это разумно? - Они будут удивлены, если мы этого не сделаем, - сказал Скоби. - Идете полюбоваться на звезды? - крикнул им вдогонку Феллоуз, продолжая разливать пиво. - Спешите наверстать упущенное, а, Скоби? Захватите свои бокалы. Они поставили бокалы на узкие перила веранды. - Я не нашла письма, - сказала Элен. - Бог с ним, с письмом. - Разве ты не об этом хотел поговорить? - Нет, не об этом. Он видел ее профиль на фоне неба, которое вот-вот затянет дождевыми тучами. - Дружок, - сказал он, - у меня дурные вести. - Кто-нибудь узнал? - Нет, никто не узнал. Вчера вечером я получил телеграмму от жены. Она едет домой. Один из бокалов упал с перил и со звоном разбился во дворе. Губы с горечью повторили: "домой", точно до нее дошло одно лишь это слово. Он провел рукой по перилам, но не нашел ее руки. - К себе домой, - поспешил он сказать. - Моим домом он никогда больше не будет. - Нет, будет. Теперь-то уж будет. Он произнес осторожную клятву: - Я никогда больше не захочу иметь дом, в котором нет тебя. Тучи закрыли луну, и лицо Элен исчезло, словно внезапным порывом ветра задуло свечу. Ему показалось, будто теперь он пускается в более дальний путь, чем собирался когда-нибудь прежде, а если оглянется назад, то за спиной у себя увидит одну только выжженную землю. Вдруг распахнулась дверь, на них упал сноп света. - Не забывайте о затемнении! - резко сказал Скоби и подумал: слава богу, мы не стояли обнявшись, но как выглядели наши лица? - Мы слышали звон стекла и решили, что вы тут подрались, - произнес голос Уилсона. - Миссис Ролт осталась без пива. - Ради бога, зовите меня Элен, - тоскливо сказала она. - Все меня так зовут, майор Скоби. - Я вам не помешал? - Помешали. Тут произошла сцена, полная необузданной страсти, - сказала Элен. - До сих пор не могу опомниться. Хочу домой. - Я вас отвезу, - сказал Скоби. - Уже поздно. - Я вам не доверяю, а кроме того, доктор Сайкс умирает от желания поговорить с вами о самоубийствах. Не хочу портить другим вечер. У вас есть машина, мистер Уилсон? - Да. Я с удовольствием вас отвезу. - Вы можете меня отвезти и сразу же вернуться. - Я и сам рано ложусь, - сказал Уилсон. - Тогда я только пожелаю вам спокойной ночи. Когда Скоби снова увидел ее лицо при свете, он подумал: уж не зря ли я волнуюсь? Может быть, для нее это только конец неудачного романа? Он слышал, как она говорит миссис Феллоуз: - Аргентинская говядина была просто объедение. - Нам надо благодарить за это мистера Уилсона. Фразы летали взад и вперед, как теннисные мячи. Кто-то (не то Феллоуз, не то Уилсон) рассмеялся и сказал: "Ваша правда", а очки доктора Сайкс просигналили на потолке: точка - тире - точка. Он не мог выглянуть и посмотреть, как отошла машина, - надо было соблюдать затемнение; он только слушал, как кашлял и кашлял мотор, когда его запустили, как он застучал сильнее, а затем постепенно снова наступила тишина. - Не надо было так скоро выписывать миссис Ролт из больницы, - сказала доктор Сайкс. - Почему? - Нервы. Я это почувствовала, когда она пожала мне руку. Он выждал еще полчаса и поехал домой. Как и всегда, Али его ждал, прикорнув на ступеньках кухни. Он осветил Скоби карманным фонариком дорогу до двери. - Госпожа прислала письмо, - сказал он и вынул письмо из кармана рубашки. - Отчего ты не положил его ко мне на стол? - Там господин. - Какой господин? Но он уже открыл дверь и увидел Юсефа - тот спал, вытянувшись в кресле, и дышал так тихо, что волосы у него на груди не шевелились. - Я сказал ему: уходи, - сердито шепнул Али, - но он остался. - Хорошо. Иди спать. У него было такое ощущение, будто жизнь хватает его за горло. Юсеф не появлялся здесь с той самой ночи, когда приходил узнать, хорошо ли устроилась на пароходе Луиза, и расставил ловушку для Таллита. Тихонько, чтобы не разбудить спящего и оттянуть неприятный разговор, Скоби развернул записку Элен. Наверно, она написала ее, как только вернулась домой. Он прочел: "Родной мой, все это очень сложно. Я не могу тебе этого сказать и вот пишу письмо. Но я отдам его только Али. Ты доверяешь Али. Когда я услышала, что твоя жена возвращается..." Юсеф открыл глаза. - Простите, майор Скоби, что я к вам ворвался. - Хотите выпить? Есть пиво и джин. Виски все вышло. - Позвольте прислать вам ящик?.. - механически начал Юсеф, но тут же рассмеялся. - Я все забываю. Я ничего не должен вам посылать. Скоби сел за стол и положил перед собой записку. Ничто на свете не могло быть важнее того, что там написано. Он спросил: - Что вам нужно, Юсеф? - и продолжал читать: "Когда я услышала, что твоя жена возвращается, я огорчилась, пришла в бешенство. Это было глупо с моей стороны. Ты ни в чем не виноват. Ты католик. Я бы хотела, чтобы ты не был католиком, но ты ведь все равно не любишь изменять своему слову". - Дочитывайте, дочитывайте, майор Скоби, я могу подождать. - Пустяки, сказал Скоби, с усилием отрывая глаза от крупных детских букв и этого "доверяешь", от которого у него сжалось сердце. - Скажите, что вам нужно, Юсеф. Глаза его невольно вернулись к письму. "Вот почему я тебе и пишу. Потому, что вчера вечером ты обещал не оставлять меня, а я не хочу чтобы ты связывал себя обещаниями. Родной мой, все твои обещания..." - Клянусь вам, майор Скоби, когда я одолжил вам деньги, это было по дружбе, только по дружбе. Я ничего не хотел, ничего, даже четырех процентов. Я не смел просить взамен даже вашей дружбы... Я сам был вашим другом... Я путаюсь, майор Скоби, со словами так трудно сладить... - Да вы не нарушили сделки, Юсеф. Я на вас не в обиде из-за истории с двоюродным братом Таллита. Он продолжал читать: "...принадлежит твоей жене. Что бы ты мне ни говорил, это не обещание. Пожалуйста, пожалуйста, так и запомни. Если ты больше не хочешь меня видеть - не пиши, не говори мне ни слова. А если, родной мой, ты когда-нибудь захочешь меня видеть - встречайся со мной иногда. Я буду лгать, как ты мне велишь". - Дочитайте до конца, майор Скоби. Я хочу вам сказать что-то очень, очень важное. "Родной мой, родной мой, брось меня, если хочешь, или сделай меня, если хочешь, своей соложницей". Она только слышала это слово, подумал он, она никогда не видала его на бумаге, его вычеркивают из школьных изданий Шекспира. "Спокойной ночи. Не волнуйся, родной мой". - Ладно, Юсеф, - зло сказал он. - Что у вас там стряслось? - В конце концов, майор Скоби, мне все-таки приходится просить вас об услуге. Это не имеет никакого отношения к тому, что я вам одолжил деньги. Уважьте мою просьбу по дружбе, просто по дружбе. - Говорите, в чем дело, Юсеф, уже поздно. - Послезавтра приходит "Эсперанса". Мне нужно доставить на борт и передать капитану маленький пакетик. - Что в нем такое? - Не спрашивайте, майор Скоби. Я ваш друг. Я бы предпочел, чтобы вы ничего не знали. Никому это не повредит. - Разумеется, Юсеф, я не могу этого сделать. Сами понимаете. - Честное слово, майор Скоби... - он наклонился вперед и приложил руку к черной шерсти на своей груди, - говорю вам, как друг: в пакете нет ничего, ровно ничего для немцев. Это не промышленные алмазы. - Драгоценные камни? - Там нет ничего для немцев. Ничего, что могло бы повредить вашей стране. - Вы же сами не верите, Юсеф, что я на это пойду. Тесные тиковые брюки съехали на самый краешек стула; на мгновение Скоби подумал, что Юсеф сейчас встанет перед ним на колени. - Майор Скоби, - сказал он, - умоляю вас... Для вас это так же важно, как для меня. - Голос его задрожал от неподдельного волнения. - Я хочу быть вашим другом. Я хочу быть вашим другом. - Должен предупредить вас заранее, - сказал Скоби, - окружной комиссар знает о том, что я у вас занял деньги. - Понятно. Понятно. Но дело обстоит куда хуже. Честное слово, майор Скоби, от того, о чем я вас прошу, никому не будет вреда. Сделайте это по дружбе, и я никогда больше у вас ничего не попрошу. Сделайте по доброй воле, майор Скоби. Это не взятка. Я не предлагаю никакой взятки. Глаза его вернулись к письму: "Родной мой, все это очень сложно". Буквы плясали у него перед глазами. Сложно... Он прочел "служба". Служба, слуга, раб... Раб рабов божиих... Это было как опрометчивый приказ, которого все же нельзя ослушаться. Ну вот, теперь он навеки отрекается от душевного покоя. Он знал, что ему грозит, и с открытыми глазами вступал в страну лжи, сам себе отрезав дорогу назад. - Что вы сказали, Юсеф? Я не расслышал... - Я еще раз прошу вас... - Нет, Юсеф. - Майор Скоби, - Юсеф вдруг выпрямился в кресле и заговорил официальным тоном, словно к ним присоединился кто-то посторонний и они уже не были одни. - Вы помните Пембертона? - Конечно. - Его слуга перешел на службу ко мне. - Слуга Пембертона... - ("Что бы ты мне ни говорил, это не обещание".) - Слуга Пембертона теперь слуга миссис Ролт. - Глаза Скоби были по-прежнему прикованы к письму, но он уже его не видел. - Слуга миссис Ролт принес мне письмо. Понимаете, я приказал ему... глядеть в оба... Я правильно говорю? - Вы на редкость точно выражаетесь по-английски, Юсеф. Кто вам его прочел? - Неважно. - Официальный голос вдруг замер, и прежний Юсеф взмолился снова: - Ах, майор Скоби, что заставило вас написать такое письмо? Вы сами напросились на неприятности. - Нельзя же всегда поступать разумно, Юсеф. Можно умереть с тоски. - Вы же понимаете, это письмо отдает вас в мои руки. - Это бы еще ничего. Но отдать в ваши руки троих... - Если бы только вы по дружбе пошли мне навстречу... - Продолжайте, Юсеф. Шантаж надо доводить до конца. Ведь вы не можете остановиться на полдороге. - Охотнее всего я зарыл бы этот пакет в землю. Но война идет не так, как хочется, майор Скоби. Я делаю это не ради себя, а ради отца и матери, единокровного брата, трех родных сестер... а у меня есть еще и двоюродные. - Да, семья большая. - Понимаете, если англичан разобьют - все мои лавки не стоят и ломаного гроша. - Что вы собираетесь делать с моим письмом? - Я узнал от одного телеграфиста, что ваша жена выехала домой. Ей передадут письмо, как только она сойдет на берег. Он вспомнил телеграмму, подписанную "Луиза Скоби": "...была дурой... точка целую". Ее ждет холодная встреча, подумал он. - А если я отдам ваш пакет капитану "Эсперансы"? - Мой слуга будет ждать вас на пристани. Как только вы ему отдадите расписку капитана, он передаст вам конверт с вашим письмом. - Вы вашему слуге доверяете? - Так же, как вы Али. - А что, если я потребую сперва письмо и дам вам честное слово... - Шантажист наказан тем, что он не верит и в чужую честь. И вы были бы вправе меня обмануть. - Но что, если обманете вы? - А я обмануть не вправе. К тому же я был вашим другом. - Вы чуть было им не стали, - нехотя согласился Скоби. - Я совсем как тот подлый индиец. - Какой индиец? - Который выбросил жемчужину, - грустно сказал Юсеф. - Это было в пьесе Шекспира [намек на предсмертные слова Отелло в одноименной трагедии Шекспира], ее играли артиллеристы в концертном зале. Я это навсегда запомнил. - Что ж, - сказал Дрюс, - к сожалению, пора приниматься за дело. - Еще бокал, - сказал капитан "Эсперансы". - Нельзя, если вы хотите, чтобы мы отпустили вас до того, как поставят боны. Пока, Скоби. Когда дверь каюты закрылась, капитан сказал сдавленным голосом: - Видите, я еще здесь. - Вижу. Я же говорил вам, случаются ошибки; документы теряют, протоколы засылают не туда, куда надо. - Я в это не верю, - сказал капитан. - Я верю, что вы меня выручили. - В душной каюте он потихоньку исходил потом. - Я молюсь за вас во время обедни, - добавил он, - и привез вам вот это. В Лобито мне не удалось найти ничего лучшего. Эту святую мало кто знает. - Он пододвинул Скоби через стол образок размером в пятицентовую монету. - Святая... не запомнил ее имени. Кажется, она имела какое-то отношение к Анголе, - пояснил он. - Спасибо, - сказал Скоби. Пакет в кармане казался тяжелым, как револьвер. Скоби дал последним каплям портвейна стечь на дно, а потом выпил и их. - На этот раз я принес кое-что вам. - Несказанное отвращение свело его руку. - Мне? - Да. Каким невесомым был на самом деле этот пакетик, лежавший сейчас между ними на столе. То, что оттягивало карман как револьвер, весило теперь чуть больше пачки сигарет. - В Лиссабоне вместе с лоцманом к вам поднимется на борт один человек и спросит, нет ли у вас американских сигарет. Вы отдадите ему этот пакетик. - Это правительственное поручение? - Нет. Государство никогда так щедро не платит. - Он положил пачку денег на стол. - Странно... - сказал капитан с каким-то огорчением. - Вы же теперь у меня в руках. - Раньше вы были в руках у меня, - напомнил Скоби. - Этого я не забуду. И моя дочь тоже. Она хоть и замужем за безбожником, но сама женщина верующая. Она тоже за вас молится. - Чего стоят наши молитвы? - Будь на то воля божия, и они вознесутся к небу, как стая голубей, - сказал капитан, смешно и трогательно воздевая толстые руки. - Ну что ж, я буду рад, если вы за меня помолитесь. - Вы, конечно, можете на меня положиться. - Не сомневаюсь. А сейчас я должен обыскать вашу каюту. - Видно, вы-то на меня и не очень полагаетесь. - Этот пакет не имеет отношения к войне, - сказал Скоби. - Вы в этом уверены? - Да, почти. Он приступил к обыску. Проходя мимо зеркала, он заметил, что у него за плечами появилось чье-то чужое лицо: толстое, потное, не заслуживающее доверия. Он удивился - кто бы это мог быть? Но сразу же понял, что не узнал этого лица потому, что на нем появилось непривычное выражение жалости. И подумал: неужели я стал одним из тех, кого жалеют? ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1 Дожди кончились, и от земли шел пар. Мухи тучами висели в воздухе, больница была полна людьми, страдающими малярией. Дальше, на побережье, люди мерли от черной лихорадки, и все же на некоторое время наступило облегчение. Казалось, что теперь, когда дождь перестал барабанить по железным крышам, в мире опять воцарилась тишина. Густой аромат цветов на улицах заглушал запах обезьяньего питомника в коридорах полиции. Через час после того, как боны были сняты, пришел без всякого эскорта пароход с юга. Скоби выехал на полицейском катере, как только пароход бросил якорь. У него даже язык онемел, так долго он подбирал выражения потеплее и поискреннее. Как далеко я зашел, думал он, если мне надо заранее сочинять ласковые слова. Он надеялся, что встретится с Луизой на людях - ему будет легче поздороваться с ней в присутствии посторонних, - но на палубе и в салонах ее не было. Ему пришлось спросить у судового казначея номер ее каюты. Он все надеялся, что и там она будет не одна. В каюте сейчас помещали не меньше шести пассажиров. Но когда он постучал и дверь отворилась, там не было никого, кроме Луизы. Он чувствовал себя, как коммивояжер, который стучит в чужой дом, навязывая свой товар. Он произнес "Луиза?" - словно не был уверен, что это она. - Генри! Входи же, - сказала Луиза. Когда он вошел в каюту, им пришлось поцеловаться. Ему не хотелось целовать ее в губы - губы могут выдать, что у тебя на душе, - но она не успокоилась, пока не притянула к себе его голову и не оставила печать своего возвращения у него на губах. - Ах, дорогой, вот я и приехала. - Вот ты и приехала, - повторил он, мучительно вспоминая слова, которые он приготовил. - Они тут ужасно милые, - объяснила она. - Разбрелись, чтобы мы могли побыть с тобой вдвоем. - Ты хорошо доехала? - По-моему, как-то раз нас чуть было не потопили. - Я очень волновался, - сказал он и подумал: вот и первая ложь. Лиха беда начало. - Я так по тебе соскучился. - Я была ужасная дура, что уехала. Дома за иллюминатором сверкали в знойном мареве, как кусочки слюды. Каюта была пропитана запахом женского тела, несвежего белья, пудры и лака для ногтей. Он сказал: - Давай поедем на берег. Но она еще не хотела его отпускать. - Дорогой, там без тебя я приняла несколько решений. Теперь у нас все будет по-другому. Трепать нервы я тебе больше не буду. - Она повторила: - Теперь все будет по-другому. - А он с грустью подумал, что по крайней мере это - правда, невеселая правда. Али с младшим слугой вносили сундуки, а он смотрел в окно на вершину холма, где стояли домики из рифленого железа, и ему казалось, что внезапный обвал создал между ним и этими домиками непреодолимую преграду. Они были теперь так от него далеко, что сначала он почувствовал даже не боль, а легкую печаль, как от воспоминаний детства. Откуда пошла вся эта ложь, подумал он, неужели все началось с того моего письма? Неужели я люблю ее больше, чем Луизу? А если заглянуть себе в самую глубину души, люблю ли я хоть одну из них - может, это всего лишь острая жалость, которая откликается на всякую человеческую беду... и только усугубляет ее? Человек в беде требует, чтобы ты служил ему безраздельно. Тишину и одиночество вытеснил грохот: наверху вбивали гвозди, кидали на пол тяжести, от которых дрожал потолок. Слышался громкий голос Луизы, весело отдававшей короткие приказания. На туалетном столе что-то задребезжало. Скоби поднялся наверх и с порога снова увидел глядящее на него лицо девочки в белой вуали - мертвые тоже вернулись домой. Жизнь без мертвых сама на себя не похожа. Москитная сетка висела над двухспальней кроватью, как дымчатый призрак. - Ну вот, Али, и хозяйка вернулась, - сказал он с подобием улыбки; вот и все, что он сумел изобразить во время этого спектакля. - Теперь мы опять все вместе. Ее четки, как маленькое озеро, лежали на туалете; он вспомнил о разорванных четках у себя в кармане. Как долго он собирался их перенизать, но теперь это уж