он. - Вот она, наша милая бутылочка!
   Когда они выпили  еще  по  стаканчику,  он  снял  форменную  тужурку  и
аккуратно повесил ее на спинку стула.
   -  Довольно  церемониться.  Давайте  поговорим  о  любви,  -  предложил
Багстер.
   - А зачем? - спросила Элен. - Уже?
   - Скоро зажгутся огни, - сказал Багстер.  -  Посумерничаем.  Управление
передадим Джорджу...
   - Какому Джорджу?
   - Автопилоту, темное вы существо. Вам еще многому надо учиться.
   - Ради бога, оставьте мое обучение до другого раза!
   - Лучше времени для небольшого кувырка не найдешь,  -  сказал  Багстер,
твердой рукой подталкивая ее к кровати.
   А почему бы и нет? - подумала она. Почему нет... если он  этого  хочет.
Чем этот Багстер хуже любого другого? Я никого на свете не люблю, а на том
свете - не считается, почему же отказывать им в "кувырках" (как выражается
Багстер), если им так уж этого хочется? Она безмолвно  легла  на  спину  и
закрыла глаза, ощущая рядом с собой в  темноте  только  пустоту.  Я  одна,
думала она без всякой жалости к себе, спокойно  констатируя  факт,  словно
путешественник, у которого погибли все спутники.
   - Клянусь богом, в вас немного жару, - сказал  Багстер.  -  Неужели  вы
меня ни капельки не любите? - Его проспиртованное дыхание било ей в нос.
   - Нет. Я никого не люблю.
   Он крикнул в бешенстве:
   - Скоби вы любили. - И тут же раскаялся: - Простите. Я сказал подлость.
   - Я никого не люблю, - повторила она. -  Ведь  мертвых  любить  нельзя,
правда? Их ведь нет, правда? - Это ведь все равно, что любить бронтозавра,
правда? - спрашивала она, словно ожидала ответа хотя бы от Багстера.
   Глаза она крепко зажмурила, потому что в  темноте  смерть  казалась  ей
ближе - смерть, которая  его  унесла.  Кровать  задрожала,  когда  Багстер
освободил ее от своей  тяжести;  стул  скрипнул,  когда  он  снял  с  него
тужурку. Он сказал:
   - Я уж не такая сволочь, Элен. Вы, видно, не в настроении.  До  завтра,
ладно?
   - Ладно.
   Незачем отказываться в чем бы то ни было кому бы то ни было, и  все  же
она почувствовала огромное облегчение оттого, что в конце  концов  от  нее
ничего не потребовали.
   - Покойной ночи, малютка, - сказал Багстер. - До скорого.
   Она открыла глаза и увидела  какого-то  чужого  человека  в  запыленной
синей тужурке, возившегося с дверным замком.  Чужим  людям  можно  сказать
все, что угодно, - они проходят мимо и все забывают, как существа с другой
планеты.
   - Вы верите в бога? - спросила она.
   - Да как сказать, наверно, да, - ответил Багстер, пощипывая усики.
   - Как бы я хотела верить, - сказала она. - Как бы я хотела верить.
   - Да знаете, многие верят, - сказал Багстер. - Ну, мне пора. Всего.
   И она снова осталась одна в темноте своих  зажмуренных  глаз,  а  тоска
билась в ее теле, как ребенок; губы ее шевелились, но все, что она  смогла
сказать, было:  "Во  веки  веков,  аминь..."  Остальное  она  забыла.  Она
протянула руку и пощупала подушку рядом,  словно  каким-то  чудом  все  же
могло оказаться, что она не одна, а  если  она  не  одна  сейчас,  то  уже
никогда больше не будет одна.


   - Я бы этого никогда не заметил, миссис Скоби, - сказал отец Ранк.
   - А Уилсон заметил.
   - Мне почему-то не нравятся такие наблюдательные люди.
   - Это его профессия.
   Отец Ранк быстро кинул на нее взгляд.
   - Профессия бухгалтера?
   Она тоскливо спросила его:
   - Отец мой, неужели у вас не найдется для меня ни слова утешения?
   Ах уж эти разговоры в доме покойного, думал отец Ранк, пересуды о  том,
что было, споры, вопросы, просьбы, - сколько шума на краю тишины!
   - Вас слишком много утешали в жизни, миссис Скоби. Если то, что  думает
Уилсон, правда, тогда он нуждается в утешении.
   - Вы знаете о нем все, что знаю я?
   - Конечно нет, миссис Скоби. Вы ведь были его женой пятнадцать лет,  не
так ли? А священник знает только то, чего можно и не знать.
   - Чего можно и не знать?
   - Ну, я имею в виду грехи,  -  нетерпеливо  объяснил  он.  -  Никто  не
приходит к вам исповедоваться в добродетелях.
   - Вы, наверное, знаете о миссис Ролт. Почти все знают.
   - Бедная женщина.
   - Не понимаю, почему вы ее жалеете.
   - Я жалею всякое невинное существо, которое связывает себя с  одним  из
нас.
   - Он был плохим католиком.
   - Это пустые слова, их часто говорят без всякого смысла.
   - И под конец это... этот ужас. Он ведь не мог не знать,  что  обрекает
себя на вечное проклятие.
   - Да, это он знал. Он никогда не верил в милосердие... кроме милосердия
к другим людям.
   - Но ведь тут даже молитвы не помогут...
   Отец Ранк с яростью захлопнул дневник.
   - Господи спаси, миссис Скоби, не воображайте,  будто  вы...  или  я...
хоть что-нибудь знаем о божественном милосердии!
   - Но церковь утверждает...
   - Я знаю, что она утверждает.  Церковь  знает  все  законы.  Но  она  и
понятия не имеет о том, что творится в человеческом сердце.
   - Значит, вы считаете, что надежда все-таки есть? - вяло спросила она.
   - Откуда у вас к нему столько злобы?
   - У меня не осталось даже злобы.
   - И вы думаете, что у бога больше злобы, чем у женщины? - спросил он  с
суровой настойчивостью, но она отшатнулась от поданной ей надежды.
   - Ах зачем, зачем ему было нужно так коверкать нашу жизнь?
   - Может, вам покажется странным то, что я говорю, - ведь  этот  человек
столько грешил, - но я все же думаю, судя по тому, что я о  нем  знал:  он
воистину любил бога.
   Она отрицала, что таит в душе злобу, но последние капли  горечи  упали,
как слезы из высохших глаз.
   - Да, уж во всяком случае никого другого он не любил.
   - Кто знает? - ответил отец Ранк.