десь почистили! - А-а... Мне пришлось это сделать по поручению американской миссии. Вы ведь знаете, как бежит молва. Квартиру могли ограбить. Все его бумаги опечатаны. - Он говорил серьезно, без улыбки. - Нашли что-нибудь компрометирующее? - Мы не можем позволить себе найти что-нибудь, компрометирующее нашего союзника, - сказал Виго. - Вы не будете возражать, если я возьму одну из этих книг? На память. - Я отвернусь. Мой выбор пал на "Миссию Запада" Йорка Гардинга, и я положил ее в корзинку между платьями Фуонг. - Неужели вы мне ничего не можете рассказать по-дружески? - спросил Виго. - Строго между нами. Мой доклад готов: его убили коммунисты. Можно предполагать, что это начало кампании против американской помощи. Но если говорить начистоту... Послушайте, от этой сухой материи у меня пересохло горло, не выпить ли нам здесь за углом стаканчик вермута? - Еще рано. - Он вам ни в чем не исповедовался, когда вы его видели в последний раз? - Нет. - А когда это было? - Вчера утром. После большого взрыва. Он подождал, чтобы я мог обдумать ответ. Допрос велся благородно. - Вас не было дома, когда он зашел к вам вечером? - Вечером? Нет, я был дома. Я не знал... - Вам может понадобиться выездная виза. А ведь мы вправе ее задержать на самый неопределенный срок. - Неужели вы думаете, - сказал я, - что я хочу вернуться на родину? Виго посмотрел на яркий, безоблачный день за окном. Он заметил с грустью: - Большинству людей хочется домой. - Мне здесь нравится. Дома - уйма трудностей. - Merde! [Ах, черт! (фр.)] - воскликнул Виго. - Сюда пожаловал сам американский атташе по экономическим вопросам. - Он повторил с издевкой: - Атташе по экономическим вопросам! - Мне лучше уйти. Не то он захочет опечатать и меня тоже. Виго сказал устало: - Желаю удачи. Ну и наговорит же он мне неприятностей! Когда я вышел, атташе стоял возле своего паккарда, пытаясь что-то втолковать шоферу. Атташе был пожилой тучный господин с раздавшимся задом и лицом, которое, казалось, не нуждается в бритве. Он окликнул меня: - Фаулер, можете вы объяснить этому проклятому шоферу... Я объяснил. - Но я ведь говорил ему то же самое... Почему он всегда делает вид, что не понимает по-французски?. - По-видимому, все дело в произношении. - Я прожил три года в Париже. Мое произношение сойдет и для этой вьетнамской образины. - Глас демократии, - сказал я. - Что? - Так, по-моему, называется книжка Йорка Гардинга. - Не понимаю. - Он подозрительно взглянул на корзинку, которую я нес. - Что тут у вас? - Две пары белых шелковых штанов, две шелковые кофты, несколько пар женских трусиков, - если говорить точнее: ровно три. Все вещи - сугубо местного происхождения. Без американской помощи. - Вы были у Пайла? - спросил он. - Да. - Слышали, что произошло? - Да. - Ужасная история, - сказал он. - Просто ужасная. - Посланник, должно быть, очень расстроен? - Еще бы. Он сейчас у верховного комиссара и потребовал свидания с президентом. - Взяв под руку, он отвел меня подальше от машины. - Вы ведь хорошо знали молодого Пайла? Не могу примириться с тем, что произошло. А я знал его отца, профессора Гарольда Ч.Пайла, - вы наверняка о нем слышали? - Нет. - Крупнейший в мире специалист по подводной эрозии. Неужели вы не обратили внимания на его портрет на обложке "Тайма", с месяц назад? - Кажется, обратил. На заднем плане полуразрушенный утес, а на переднем - очки в золотой оправе. - Это он. Мне пришлось сочинить телеграмму родным. Просто ужас! Я любил мальчика, как родного сына. - Тем роднее вам будет его отец. Он устремил на меня свои влажные карие глаза. - Какая муха вас укусила? Разве можно так говорить? Прекрасный молодой человек... - Простите, - сказал я. - Смерть действует на людей по-разному. - Может, он и в самом деле любил Пайла. - Что вы сообщили в телеграмме? Он процитировал дословно, без улыбки: - "С искренним соболезнованием сообщаю, что ваш сын пал смертью храбрых за дело демократии". Телеграмму подписал сам посланник. - Смертью храбрых? - переспросил я. - А это их не введет в заблуждение? Я имею в виду его родных. Ведь миссия экономической помощи с виду не похожа на армию. Разве вам дают ордена "Пурпурного сердца"? Он произнес негромко, но многозначительно: - Пайл выполнял особые задания. - Ну, об этом-то мы все догадывались. - Но он сам, надеюсь, не болтал? - Нет, что вы! - И мне сразу вспомнились слова Виго: "Очень тихий американец". - У вас есть какие-нибудь подозрения? - спросил атташе. - Почему они его убили? И кто это сделал? И вдруг я разозлился: как они мне надоели, вся эта свора, со своими личными запасами кока-колы, с портативными госпиталями, джипами и орудиями отнюдь не последнего образца! Я сказал: - Они убили его потому, что он был слишком наивен, чтобы жить. Он был молод, глуп, невежда и впутался не в свое дело. Он не имел представления о том, что здесь происходит, так же как и вы все, а вы его снабжали деньгами и пичкали сочинениями Йорка Гардинга, приговаривая: "Вперед! Вперед! Завоюй Восток для демократии!" Он видел только то, о чем ему прожужжали уши на лекциях, а наставники его одурачили. Даже видя мертвеца, он не замечал его ран и бубнил: "Красная опасность" или "Воин демократии"... - А я-то думал, что вы - его друг, - сказал он с укором. - Я и был его другом. Мне так хотелось, чтобы он сидел дома, читал воскресные приложения к газетам и болел за бейсбол. Мне так хотелось, чтобы он мирно жил с какой-нибудь американочкой, которая читает книжки только по выбору своего клуба. Он смущенно откашлялся. - Ну да, конечно. Совсем забыл. Поверьте, Фаулер, все мои симпатии были на вашей стороне. Он поступил очень дурно. Не скрою, у нас с ним был длинный разговор по поводу этой девушки. Видите ли, я имел удовольствие знать профессора Пайла и его супругу... - Виго вас ждет, - сказал я и пошел от него прочь. Тут он впервые заметил Фуонг, и когда я оглянулся, он смотрел нам вслед с мучительным недоумением: извечный старший брат, который ничего не понимает в делах младшего. 3 Пайл впервые встретил Фуонг в том же "Континентале" месяца через два после своего приезда. Наступал вечер, а с ним и та мгновенная прохлада, которую приносит заход солнца; в переулках зажигали свечи. На столиках, где французы играли в "восемьдесят одно", стучали кости, а девушки в белых шелковых штанах возвращались на велосипедах домой по улице Катина. Фуонг пила оранжад, я - пиво, и мы сидели молча, довольные тем, что мы вместе. Но вот Пайл нерешительно подошел к нашему столику, и я их познакомил. У него была манера в упор глазеть на девушек, словно он их никогда не видел, а потом краснеть от смущения. - Я вот все хотел спросить, не согласитесь ли вы с вашей дамой, - сказал Пайл, - пересесть к моему столику. Один из наших атташе... Это был атташе по экономическим вопросам. Он так и сиял улыбкой с террасы над нами, - широкой, приветливой, сердечной улыбкой уверенного в себе человека, который "не теряет своих друзей, потому что употребляет самые лучшие средства от пота". Я не раз слышал, как его звали "Джо", но так и не узнал его фамилии. Он поднял страшную суету, шумно отодвигая стулья и вызывая официанта, хотя в "Континентале" вам все равно могли подать только пиво, коньяк с содой или вермут-касси. - Вот не надеялся вас здесь встретить, Фаулер, - сказал Джо. - А мы ожидаем наших ребят из Ханоя. Там, говорят, было настоящее сражение. Почему вы не с ними? - Мне надоело летать по четыре часа, чтобы попасть на пресс-конференцию, - сказал я. Он неодобрительно поглядел на меня. - Наши ребята прямо горят на работе. Подумать только, они ведь могли бы зарабатывать вдвое больше и без всякого риска, если бы занялись торговыми делами или писали для радио. - Но тогда им пришлось бы работать, - сказал я. - Они, как боевые кони, чуют запах битвы, - продолжал он ликующим тоном, не слушая того, что ему не хотелось слышать. - Билл Гренджер - его хоть привязывай, когда где-нибудь пахнет дракой. - Вот тут вы правы. На днях я видел, как он дрался в баре "Спортинг". - Вы понимаете, что я говорю совсем не об этом. Два велорикши, бешено вертя педали, пронеслись по улице Катина и картинно замерли у дверей "Континенталя". В первой коляске сидел Гренджер. Во второй лежала серая, бессловесная груда, которую Гренджер стал выволакивать на тротуар. - Давай, Мик, - приговаривал он. - Ну, идем. - Потом он стал препираться с рикшей. - На, - сказал он. - Хочешь бери, хочешь нет, - и бросил на землю в пять раз больше денег, чем полагалось. Атташе по экономическим вопросам сказал нервно: - Наши ребята тоже хотят немножко отдохнуть. Гренджер кинул свою ношу на стул. Потом он заметил Фуонг. - Ишь, старый черт, - заорал он. - Где ты ее подцепил, Джо? Вот не думал, что ты еще на это способен... Простите, мне надо в клозет. Присмотрите за Миком. - Здоровая солдатская прямота, - заметил я. Пайл сказал серьезно, снова покраснев: - Я ни за что бы вас не пригласил, если бы знал... Серая куча на стуле зашевелилась, и голова упала на стол, будто жила отдельно от всего остального. Она испустила вздох, длинный свистящий вздох, полный беспредельной скуки, а потом замерла снова. - Вы его знаете? - спросил я у Пайла. - Нет. Он газетчик? - Я слышал, что Билл называл его Миком, - напомнил атташе по экономическим вопросам. - Кажется, у "Юнайтед Пресс" теперь новый корреспондент? - Того я знаю. А он не из вашей миссии по экономическим вопросам? Но вы, конечно, не можете знать всех ваших сотрудников, - их тут у вас сотни. - Кажется, он - не наш, - сказал атташе по экономическим вопросам. - Я такого не помню. - Можно поискать у него удостоверение, - предложил Пайл. - Бога ради, не будите его. Хватит с нас одного пьяного. Гренджер-то уж во всяком случае знает, кто он такой. Но и Гренджер этого не знал. Он вернулся из уборной мрачный. - Кто эта дамочка? - спросил он угрюмо. - Мисс Фуонг - приятельница Фаулера, - чопорно объяснил ему Пайл. - Мы хотели бы выяснить, кто... - Где он ее подцепил? В этом городе надо быть поосторожнее. - И он прибавил угрюмо: - Слава богу, у нас по крайней мере есть пенициллин. - Билл, - сказал атташе по экономическим вопросам, - мы хотели спросить вас, кто такой Мик. - Хоть убейте, не знаю. - Но ведь вы его сюда привезли. - Эти лягушатники не умеют пить виски. Парень совсем окосел. - Он француз? А мне казалось, что вы звали его Миком. - Надо же его как-нибудь звать, - возразил Гренджер. Он нагнулся к Фуонг. - Эй, ты! Хочешь еще стакан оранжада? Ты сегодня уже занята? - Она всегда занята, - сказал я. Атташе по экономическим вопросам поспешил вмешаться: - Как идет война, Билл? - Большая победа к северо-западу от Ханоя. Французы отбили две деревни, хоть они и не сообщали, когда эти деревни были отданы. Большие потери у вьетминцев. Свои потери французы еще не смогли подсчитать. Сообщат через недельку-другую. - Ходят слухи, - сказал атташе по экономическим вопросам, - что вьетминцы прорвались в Фат-Дьем, сожгли храм и выгнали епископа. - В Ханое о таких вещах не рассказывают. Это ведь не победа. - Один из наших санитарных отрядов не смог пробраться за Нам-Динь, - сказал Пайл. - Неужели вы так далеко летали, Билл? - спросил атташе. - За кого вы меня принимаете? Я корреспондент, у меня пропуск, он не позволяет преступать положенные Границы. Я лечу на аэродром в Ханое. Мне дают машину до Дома прессы. Французы организуют полет над двумя городками, которые они взяли обратно, и показывают нам, что над этими городками развевается трехцветное знамя. Правда, с такой высоты трудно определить, какое это знамя. Потом они созывают пресс-конференцию, и полковник объясняет на-м, что мы видели. Потом мы сдаем наши телеграммы в цензуру. Потом мы пьем. Там лучший бармен во всем Индокитае. Потом летим обратно. Пайл, хмурясь, пил пиво. - Не скромничайте, Билл, - сказал атташе по экономическим вопросам. - Вы помните ваш отчет о дороге 66? Как вы тогда ее назвали? "Дорога в ад". За такую корреспонденцию нужно было дать Пулитцеровскую премию [ежегодно присуждаемая в США премия за лучшее художественное или музыкальное произведение, лучший образец журналистики и фоторепортажа]. Помните ваш рассказ о человеке с оторванной головой, который стоял на коленях в канаве? И о другом человеке, который шел как во сне... - Вы думаете, я и в самом деле был где-нибудь поблизости от их вонючей дороги? Стивен Крейн [американский писатель (1871-1900)] умел писать о войне, никогда ее не видев. А чем я хуже. Да и что это за война? Дерьмовая война в колониях. Дайте-ка мне лучше чего-нибудь выпить. А потом раздобудем девочек. У вас вот есть за что подержаться. И я хочу подержаться тоже. Я спросил Пайла: - Как вы думаете, правду говорят насчет Фат-Дьема? - Не знаю. А это важно? Если важно, - сказал он, - мне хотелось бы съездить туда и поглядеть своими глазами. - Для кого важно? Для экономической миссии? - Да как вам сказать... Трудно провести границу. Медицина ведь тоже оружие, не так ли? А эти католики, они здорово настроены против коммунистов, а? - Они торгуют с коммунистами. Епископ получает от коммунистов коров и бамбук для своих построек. На думаю, что католики - это та самая "третья сила", о которой мечтает Йорк Гардинг, - поддразнил я его. - Сматывайтесь, - кричал Гренджер. - Нельзя же здесь киснуть всю ночь. Я еду во Дворец пятисот девушек. - Если вы и мисс Фуонг не откажетесь со мной поужинать... - предложил Пайл. - Вы можете поесть в "Шале", - прервал его Гренджер. - А я побалуюсь с девочками по соседству. Идем, Джо. Ты-то, надеюсь, мужчина? Кажется, именно в ту минуту, когда я раздумывал, что такое мужчина, я впервые почувствовал нежность к Пайлу. Он сидел, чуть-чуть отвернувшись от Гренджера, и вертел пивную кружку с выражением полной отчужденности. Он сказал Фуонг: - Вам, наверно, здорово надоели наши деловые разговоры, - я хочу сказать, разговоры о вашей родине? - Comment? [Что? (фр.)] - Что вы собираетесь делать с Миком? - спросил атташе. - Бросить его здесь, - сказал Гренджер. - Разве можно! Вы ведь даже не знаете, как его зовут. - Давайте возьмем его с собой. Пусть им займутся девочки. Атташе по экономическим вопросам затрясся от смеха. Его лоснящееся лицо расплылось, как на экране телевизора. - Вы, молодые люди, - сказал он, - можете поступать как угодно, а я слишком стар для таких забав. Я увезу его к себе домой. Вы уверены, что он француз? - Он говорил по-французски. - Если вы дотащите его до моей машины... Когда он отбыл, Пайл сел в коляску с Гренджером, а мы с Фуонг последовали за ними по дороге в Шолон. Гренджер попытался было подсесть к Фуонг, но Пайл оттащил его. Мы ехали по длинной пригородной дороге к китайскому кварталу, а мимо нас, под мягкой черной впадиной звездного неба, неслась темная вереница французских броневиков, с устремленным вперед орудийным дулом и безмолвной, как изваяние, фигурой офицера: видно, опять какие-нибудь беспорядки в наемной армии секты Бинь-Ксюен - владелицы "Гран монд" и игорных домов в Шолоне. Ведь это был край непокорных феодалов. Совсем как в средние века в Европе. Но что здесь было нужно американцам? Колумб еще и не помышлял открывать их страну. Я сказал Фуонг: - Этот Пайл мне нравится. - Он тихий, - сказала Фуонг, и эпитет, который она употребила впервые, прижился, как школьная кличка! Даже Виго с зеленым козырьком на лбу и тот воспользовался им, рассказывая мне о смерти Пайла. Я остановил рикшу у "Шале" и приказал Фуонг: - Ступай займи нам столик. Я позабочусь о Пайле. Во мне родилась потребность оберегать его. Мне и в голову не приходило, что я сам куда больше нуждаюсь в защите. Глупость молчаливо требует от вас покровительства, а между тем куда важнее защитить себя от глупости, - ведь она, словно немой прокаженный, потерявший свой колокольчик, бродит по свету, не ведая, что творит. Когда я дошел до Дворца пятисот девушек, Пайл и Гренджер были уже там. Я спросил стоявшего в воротах постового военной полиции. - Deux Americains? [Где два американца? (фр.)] Молодой капрал Иностранного легиона бросил чистить револьвер и молча ткнул большим пальцем в дверь за собой, приправив жест шуткой по-немецки. Я ее не понял. На огромном дворе, раскинутом под открытым небом, был час отдыха. На траве лежали или сидели на корточках сотни девушек и болтали с подругами. В маленьких каморках вокруг двора были отдернуты занавески; в одной из них усталая девушка лежала одна на постели, скрестив ступни ног. В Шолоне были беспорядки, солдат заперли в казармы, поэтому работы было мало: для тела настал отдых. Только кучка дерущихся, царапающихся и визжащих девушек говорила о том, что промысел еще жив. Штатские тут были беззащитны. Если штатский решал поохотиться на военной территории, - пускай сам заботится о себе и сам ищет спасения. Я обучился тактике: разделяй я властвуй. Выбрав в окружившей меня толпе девушку, я тихонько подтолкнул ее к тому месту, где оборонялись Гренджер с Пайлом. - Je suis un vieux, - сказал я. - Trop fatigue. - Она захихикала и прижалась ко мне. - Mon ami, il est tres riche, tres vigoureux [Я старик. Очень устал. А мой друг - он очень богат и очень молод (фр.)]. - Tu es sale [ты свинья (фр.)], - возразила она. Я заметил Гренджера. Его лицо было красно и светилось торжеством: поведение девушек казалось ему очень лестным. Одна из девушек держала Пайла под руку и старалась тихонько вывести его из круга. Я толкнул свою девушку в толпу и окликнул Пайла: - Идите сюда. Он поглядел на меня поверх толпы и сказал: - Это ужасно. Просто ужасно! Может, это была игра света, но лицо его в эту минуту казалось осунувшимся. Мне пришло в голову, что он, вероятно, еще девственник. - Пойдемте, - сказал я ему. - Предоставьте их Гренджеру. - Я увидел, как он нащупывает задний карман. Он, видно, и в самом деле хотел освободить его от пиастров и долларов. - Не будьте идиотом, - прикрикнул я. - Сейчас будет драка. - Моя девушка снова обернулась ко мне, и я опять толкнул ее в толпу, окружавшую Гренджера. - Non, non, - сказал я, - je suis un Anglais, pauvre, ties pauvre [нет, нет, я бедный англичанин, совсем бедный (фр.)]. - Я схватил Пайла за рукав и вытащил его из толпы; на левой его руке, словно рыба, попавшая на крючок, висела девушка. Две или три другие пытались нас перехватить, прежде чем мы доберемся до ворот, откуда за нами наблюдал капрал, но, видимо, им было лень, и они не очень старались. - А что мне делать с этой? - спросил Пайл. - Она не доставит нам никаких хлопот, - ответил я, и в этот миг девушка бросила его руку и нырнула в толпу, окружавшую Гренджера. - С ним ничего не случится? - спросил Пайл с беспокойством. - Он получил то, что хотел: у него теперь есть за что подержаться. Ночь казалась такой тихой, - только новый отряд броневиков проехал мимо, словно у этих людей и в самом деле была какая-то цель. - Ужасно, - сказал Пайл. - Я никогда бы не поверил... - И он добавил с грустным недоумением: - А они такие хорошенькие. - Он не завидовал Гренджеру, он жаловался на то, что добро - а изящество и красота ведь тоже своего рода добро - было вываляно в грязи и унижено. Пайл замечал страдание, когда оно мозолило ему глаза. (Я пишу об этом без издевки: на свете немало людей, которые и вовсе его не замечают.) Я сказал: - Пойдем в "Шале". Фуонг нас ждет. - Простите, - спохватился он. - Я совсем забыл. Вы не должны были оставлять ее одну. - Ей ничего не грозит. - Я хотел помочь Гренджеру... - Пайл снова погрузился в свои мысли, но когда мы входили в "Шале", он произнес с непонятным огорчением: - Я совсем забыл, что на свете много мужчин, которые... Фуонг заняла нам столик у края площадки, отведенной для танцев; оркестр играл мелодию, модную в Париже лет пять назад. Танцевали две пары вьетнамцев, - маленьких, изящных, замкнутых; их облик говорил об утонченной цивилизации, с которой мы не могли тягаться. (Я узнал двоих: это был бухгалтер Индокитайского банка, танцевавший со своей женой.) Чувствовалось, что они никогда не одевались небрежно, не говорили неуместных слов, не были жертвой грязных страстей. Если война здесь выглядела средневековой, то эти фигурки, казалось, принадлежали уже к восемнадцатому веку. Можно было предположить, что мсье Фам Ван Ту сочиняет в свободное время строгие, классические стихи, но случайно я знал, что он поклонник Вордсворта и пишет поэмы о природе. Свой отпуск он проводил в Далате [местечко в гористой местности на юге Вьетнама], - английские озера были ему недоступны, но ему казалось, что там он к ним ближе всего. Он слегка поклонился, когда проходил мимо. Я подумал о том, что сейчас выделывает Гренджер в пятидесяти метрах отсюда. Пайл извинялся перед Фуонг на скверном французском языке за то, что мы заставили ее ждать. - C'est impardonnable [это непростительно (фр.)], - сказал он. - Где вы были? - спросила она его. - Я провожал Гренджера домой, - ответил он. - Домой? - сказал я и рассмеялся, а Пайл посмотрел на меня так, словно я был ничем не лучше Гренджера. Я вдруг увидел себя со стороны - таким, каким он видел меня: мужчиной средних лет со слегка воспаленными глазами и склонностью к полноте, неловким в любви, быть может, не таким горластым, как Гренджер, но зато более циничным, менее простодушным; и я на какое-то мгновение увидел Фуонг такой, какой она была тогда, в первый раз, когда промелькнула мимо моего столика в "Гран монд": ей было восемнадцать лет, она танцевала в белом бальном платье под надзором старшей сестры, полной решимости устроить ей хорошую партию с европейцем. Какой-то американец купил талон, чтобы с ней потанцевать; он был пьян, хоть и не слишком, но, будучи новичком в стране, наверно, считал, что все дамы в "Гран монд" - проститутки. Когда они закружились по залу, он чересчур крепко прижал ее к себе, и вдруг неожиданно я увидел ее одну: она возвратилась на свое место рядом с сестрой, а он стоял среди танцующих одиноко, как потерянный, не понимая, что произошло. Девушка, имени которой я тогда не знал, сидела спокойно, с полным самообладанием, потягивая оранжад. - Pent-on avoir l'honneur? [Можете оказать мне честь? (фр.)] - произнес Пайл с чудовищным акцентом; мгновение спустя я увидел, как они молча танцуют в другом конце зала и Пайл держит ее так далеко от себя, что рискует потерять совсем. Он танцевал очень плохо, а она лучше всех в те дни, когда я ее знал в "Гран монд". То было долгое и безнадежное ухаживание. Если бы я мог предложить ей замужество и брачный контракт, все было бы просто, и старшая сестра тихонько и тактично исчезала бы всякий раз, когда нам хотелось остаться вдвоем. Но прошло три месяца, прежде чем мне удалось побыть с ней наедине на балконе отеля "Мажестик", причем ее сестра то и дело допрашивала нас из соседней комнаты: когда же, наконец, мы вернемся в зал. На реке Сайгон при свете факелов разгружали торговое судно из Франции, колокольчики велорикш звенели, как телефонные звонки, а я себя чувствовал совсем как молодой и неопытный дурак, которому не хватает слов. Я в отчаянии вернулся к себе на улицу Катина, улегся в постель, даже не мечтая о том, что четыре месяца спустя Фуонг будет лежать рядом со мной, чуть-чуть задыхаясь и смеясь - ведь все случилось совсем не так, как она ожидала. - Мсье Фулэр! Я смотрел, как они танцевали, и не заметил, что ее сестра подавала мне знаки из-за другого столика. Теперь она подошла, и я нехотя пригласил ее присесть. Мы недолюбливали друг друга с той самой ночи в "Гран монд", когда она почувствовала себя дурно и я проводил Фуонг домой. - Я не видела вас целый год, - сказала она. - Я так часто уезжаю в Ханой. - Кто ваш друг? - спросила она. - Некий Пайл. - Чем он занимается? - Числится в американской экономической миссии. Знаете, поставляет электрические швейные машинки для голодающих. - А есть такие машинки? - Не знаю. - Но голодающие вообще не пользуются швейными машинками. И там, где они живут, нет электричества. Она всегда понимала все совершенно буквально. - Ну, об этом вам придется спросить Пайла, - сказал я. - Он женат? Я поглядел туда, где они танцевали. - По-моему, он никогда не сходился с женщиной ближе, чем сейчас. - Танцует он очень плохо, - заметила она. - Да. - Но с виду он славный и такой положительный. - Да. - Можно мне посидеть с вами минутку? Мой друзья - такие скучные люди. Музыка смолкла, и Пайл чопорно поклонился Фуонг, потом проводил ее на место и подвинул стул. Я видел" что такая подчеркнутая вежливость Фуонг нравится. И я подумал о том, чего она лишена, живя со мной. - Это сестра Фуонг, - сказал я Пайлу. - Мисс Хей. - Очень рад с вами познакомиться, - сказал он, покраснев. - Вы из Нью-Йорка? - спросила она. - Нет. Из Бостона. - Это тоже в Соединенных Штатах? - Ну да; Конечно. - У вашего отца свое дело? - В сущности говоря, нет. Он профессор. - Учитель? - спросила она с легким разочарованием. - Видите ли, он известный специалист. К нему обращаются за консультациями. - Насчет болезней? Он доктор? - Не такой, как вы думаете. Он доктор технических наук. И знает все на свете о подводной эрозии. Вы слыхали, что это такое? - Нет. Пайл сделал слабую попытку сострить: - Придется папе вам это объяснить. - А он здесь? - О, нет. - Но он приедет? - Нет, я просто пошутил, - сказал Пайл виноватым тоном. - Разве у вас есть еще одна сестра? - спросил я мисс Хей. - Нет. А что? - Похоже на то, что вы допытываетесь, годится ли мистер Пайл ей в женихи. - У меня только одна сестра, - сказала мисс Хей, тяжело опустив руку на колено Фуонг, как председатель, утверждающий ударом молотка повестку дня. - У вас очень хорошенькая сестра, - сказал Пайл. - Самая красивая девушка в Сайгоне, - поправила его мисс Хей. - Не сомневаюсь. - Пора заказывать ужин, - сказал я. - Даже самая красивая девушка в Сайгоне тоже должна есть. - Мне не хочется есть, - заявила Фуонг. - Она такая слабенькая, - решительно продолжала мисс Хей. В голосе ее прозвучала нотка угрозы. - За ней нужен уход. Она этого заслуживает. У нее ведь такая преданная натура. - Моему другу повезло, - с глубокой серьезностью отозвался Пайл. - Она любит детей, - сказала мисс Хей. Я рассмеялся, а потом поймал взгляд Пайла: он глядел на меня с неподдельным возмущением, и мне вдруг стало ясно, что ему по-настоящему интересно то, что говорит мисс Хей. Я стал заказывать ужин (хотя Фуонг сказала, что ей не хочется есть, я знал, что она легко может одолеть бифштекс с кровью, двумя сырыми яйцами и гарниром); краем уха я прислушивался к тому, как он всерьез рассуждает о детях. - Мне всегда хотелось иметь кучу детей, - говорил он. - Что может быть лучше большой семьи? Большая семья укрепляет брак. Да и для детей это полезно. Я рос единственным ребенком. Это большой минус - быть единственным ребенком. Я еще никогда не видел его таким разговорчивым. - Сколько лет вашему папе? - алчно спросила мисс Хей. - Шестьдесят девять. - Старики так любят внуков. Очень жаль, что у моей сестры нет родителей, которые порадовались бы на ее детей, - если на ее долю все-таки выпадет такое счастье... - И она посмотрела на меня искоса и со злобой. - Но у вас ведь тоже нет родителей, - вставил Пайл, по-моему, немножко некстати. - Наш отец был из очень хорошей семьи. Он был мандарином в Гуэ. - Я заказал ужин на всех, - сообщил я. - Не рассчитывайте на меня, - возразила мисс Хей. - Мне надо вернуться к друзьям. Я хотела бы снова встретиться с мсье Пайлом. Может быть, вы это устроите? - Когда вернусь с Севера, - пообещал я. - А вы едете на Север? - Мне, пожалуй, пора поглядеть на войну. - Но ведь все журналисты оттуда вернулись, - заметил Пайл. - Самое подходящее для меня время. Не нужно будет встречаться с Гренджером. - Если мсье Фулэр уедет, надеюсь, вы не откажетесь пообедать со мной и с сестрой. - Она добавила с мрачноватой вежливостью: - Чтобы она не скучала. Когда мисс Хей ушла, Пайл сказал: - Какая милая, культурная женщина. И так хорошо говорит по-английски. - Объясни ему, что сестра служила в конторе в Сингапуре, - с гордостью сказала Фуонг. - Вот оно что! В какой конторе? - Импорт, экспорт, - перевел я слова Фуонг. - Она умеет стенографировать. - Жаль, что у нас в экономической миссии мало таких, как она. - Я с ней поговорю, - сказала Фуонг. - Она, наверно, захочет работать у американцев. После ужина они снова пошли танцевать. Я тоже танцевал плохо, но Пайл этого не стеснялся, - а может, и я перестал стесняться, влюбившись в Фуонг. Ведь и до того памятного вечера, когда мисс Хей дурно себя почувствовала, я не раз танцевал с Фуонг в "Гран монд", хотя бы для того, чтобы с ней поговорить. Пайл не пользовался этой возможностью; с каждым новым кругом он только вел себя чуть менее церемонно и держал Фуонг не так далеко, как прежде; однако оба они молчали. Глядя на ее ноги, такие легкие и точные, на то, с каким умением она управляла его неуклюжими па, я вдруг снова почувствовал, что в нее влюблен. Мне трудно было поверить, что через час-другой она вернется в мою неприглядную комнату с общей уборной и старухами, вечно сидящими на площадке. Лучше бы я никогда не слышал о Фат-Дьеме, о том единственном месте на Севере, куда моя дружба с одним из французских морских офицеров позволяла мне проникнуть безнаказанно и без спроса. Зачем мне было туда стремиться - за газетной сенсацией? Во всяком случае, не в эти дни, когда весь мир хотел читать только о войне в Корее. Затем, чтобы умереть? Но зачем мне было умирать, если каждую ночь рядом со мной спала Фуонг? Однако я знал, что меня туда влечет. С самого детства я не верил в незыблемость этого мира, хоть и жаждал ее всей душой. Я боялся потерять счастье. Через месяц, через год Фуонг меня оставит. Если не через год, то через три. Только смерть не сулила никаких перемен. Потеряв жизнь, я никогда уже больше ничего не потеряю. Я завидовал тем, кто верит в бога, но не доверял им. Я знал, что они поддерживают свой дух басней о неизменном и вечном. Смерть куда надежнее бога, и с ее приходом уйдет повседневная угроза, что умрет любовь. Надо мной больше не будет висеть кошмар грядущей скуки и безразличия. Я никогда не смог бы стать миротворцем. Порой убить человека - значит оказать ему услугу. Вы спросите - как же можно, ведь в писанин сказано: возлюбите врага своего? Значит, мы бережем друзей своих для страданий и одиночества. - Простите, что я увел от вас мисс Фуонг, - услышал я голос Пайла. - Я ведь плохо танцую, но люблю смотреть, как танцует она. О ней всегда говорили в третьем лице, будто ее при этом не было. Порой она казалась незримой, как душевный покой. Начался эстрадный концерт. Выступали певец, жонглер и комик - он говорил непристойности. Посмотрев на Пайла, я заметил, что он не понимает жаргона, на котором тот говорит. Пайл улыбался, когда улыбалась Фуонг, и смущенно смеялся, когда смеялся я. - Любопытно, где сейчас Гренджер, - сказал я, и Пайл посмотрел на меня с укором. Потом показали гвоздь программы: труппу переодетых женщинами комедиантов. Многих из них я встречал днем на улице Катина - они прогуливались в старых штанах и свитерах, с небритыми подбородками, покачивая бедрами. Сейчас в открытых вечерних туалетах, с фальшивыми драгоценностями, накладной грудью и хрипловатыми голосами они казались нисколько не более отталкивающими, чем большинство европейских женщин в Сайгоне. Компания молодых летчиков громко выражала им свое одобрение, а те отвечали им обольстительными улыбками. Я был поражен неожиданной яростью Пайла. - Фаулер, - сказал он, - пойдемте отсюда. С нас хватит. Это неприличное зрелище совсем не для нее. 4 С колокольни собора сражение выглядело даже живописным; оно будто застыло, как панорама англо-бурской войны в старом номере "Лондонских иллюстрированных новостей". Самолет сбрасывал на парашюте припасы сторожевому посту в странных, изъеденных непогодой известковых горах на границе Аннама, сверху похожих на груды пемзы; планируя, самолет всегда возвращался на то же самое место и поэтому с виду был неподвижен, а парашют словно висел в воздухе на полпути к земле. В долине то и дело поднимались плотные, точно окаменевшие дымки минных разрывов, а на залитой солнцем базарной площади пламя пожара казалось очень бледным. Маленькие фигурки парашютистов продвигались гуськом вдоль каналов, но с высоты они тоже казались неподвижными. Не шевелился и священник, читавший требник в углу колокольни. На таком расстоянии война выглядела прилизанной и аккуратной. Я прибыл сюда на рассвете из Нам-Диня на десантном судне. Мы не смогли войти в порт потому, что он был отрезан противником, окружавшим город кольцом; нам пришлось пристать возле горевшего рынка. При свете пожара мы были удобной мишенью, но почему-то никто не стрелял. Кругом было тихо, если не считать шипения и треска объятых пламенем ларьков. Было слышно, как переминается с ноги на ногу сенегальский часовой на берегу реки. Я хорошо знал Фат-Дьем в былые дни - до того, как он подвергся нападению, - его единственную длинную и узкую улицу, застроенную деревянными ларьками; через каждые сто метров на ней либо стояла церковь, либо ее пересекал канал или мост. Ночью улица освещалась свечами или тусклыми керосиновыми фонарями (в Фат-Дьеме электричество горело только в квартирах французских офицеров); днем и ночью она была людной и шумной. Этот странный средневековый город, которым правил и владел феодал-епископ, был прежде самым оживленным во всем крае, а теперь, когда я высадился и зашагал к офицерским квартирам, он показался мне самым мертвым из всех городов. Обломки и битое стекло, запах горелой краски и штукатурки, пустота длинной улицы, насколько хватал глаз, - все напоминало мне одну из магистралей Лондона рано утром после отбоя воздушной тревоги; казалось, вот-вот увидишь плакат "Осторожно: неразорвавшаяся бомба". Фасад офицерского собрания словно ветром снесло, а дома напротив лежали в развалинах. Спускаясь вниз по реке от Нам-Диня, я узнал от лейтенанта Перо о том, что произошло. Он был серьезный молодой человек, масон, и все это, на его взгляд, было карой за суеверие его собратьев. Когда-то епископ Фат-Дьема побывал в Европе и вывез оттуда культ богоматери из Фатимы - явление девы Марии кучке португальских детей. Вернувшись домой, он соорудил в ее честь грот возле собора и каждый год устраивал крестный ход. Его отношения с полковником, командовавшим французскими войсками, были натянутыми с тех пор, как власти распустили наемную армию епископа. Полковник - в душе он сочувствовал епископу, ведь для каждого из них родина была важнее католичества - решился в этом году на дружеский жест и возглавил со своими старшими офицерами крестный ход. Никогда еще такая большая толпа не собиралась в Фат-Дьеме в честь богоматери из Фатимы. Даже многие буддисты, составлявшие около половины окрестного населения, не в силах были отказаться от такого развлечения, а тот, кто не верил ни в какого бога, питал смутную надежду, что все эти хоругви, кадила и золотые дары уберегут его жилище от войны. Духовой оркестр - все, что осталось от армии епископа, - шествовал впереди процессии, за ним следовали, как мальчики из церковного хора, французские офицеры, ставшие набожными по приказу своего полковника; они вошли в ворота соборной ограды, миновали белую статую Спасителя на островке посреди небольшого озерка перед собором, прошли под колокольней с пристройками в восточном стиле и вступили в украшенный резьбой деревянный храм с его гигантскими колоннами из цельных стволов и скорее буддийским, чем христианским алтарем, покрытым ярко-красным лаком. Люди стекались сюда изо всех деревень, разбросанных среди каналов, со всей округи, напоминавшей голландский ландшафт, хотя вместо тюльпанов здесь были молодые зеленые побеги или золотые стебли зрелого риса, а вместо ветряных мельниц - церкви. Никто не заметил, как к процессии присоединились сторонники Вьетмина; в ту же ночь, пока главные силы коммунистов продвигались в Тонкинскую долину через ущелья в известковых горах и на них беспомощно взирали французские посты, передовой отряд нанес удар по Фат-Дьему. Сейчас, четыре дня спустя, с помощью парашютистов противник был оттеснен почти на километр от города. Но это все же было поражением французов; журналистов сюда не пускали, и телеграммы не принимались - ведь газеты должны сообщать только о победах. Власти задержали бы меня в Ханое, если бы знали о цели моего путешествия, но чем больше удаляешься от главного штаба, тем слабее становится контроль, а когда попадешь в полосу неприятельского огня, ты делаешься желанным гостем; то, что представлялось угрозой для главного штаба в Ханое, неприятностью для полковника в Нам-Дине, было для лейтенанта на переднем крае развлечением, знаком внимания со стороны внешнего мира, - ведь несколько блаженных часов он мог порисоваться и увидеть в романтическом свете даже собственных убитых и раненых. Священник захлопнул требник и сказал: - Ну, вот и кончено. - Он был европеец, но не француз: епископ не потерпел бы французского священника в своей епархии. Он произнес извиняющимся тоном: - Понимаете, мне приходится подниматься сюда, чтобы отдохнуть от этих несчастных. Грохот минометного огня надвигался со всех сторон, - может быть, противник начал наконец отстреливаться. Странно, но неприятеля трудно было обнаружить: сражение шло не на одном узком фронте, а на десяти, зажатых каналами, крестьянскими усадьбами и затопленными рисовыми полями, где повсюду можно ожидать засады. Тут же под нами стояло, сидело и лежало все население Фат-Дьема. Католики, буддисты, язычники - все забрали самые ценные свои пожитки: жаровни, лампы, зеркала, шкафы, циновки, иконы - и перебрались на территорию собора. Здесь, на Севере, с наступлением темноты становилось очень холодно, и собор был переполнен; другого убежища не было; даже на лестнице, которая вела на колокольню, заняли каждую ступеньку, а в ворота все время продолжали протискиваться новые люди, неся на руках детей и домашний скарб. Какова бы ни была их религия, они надеялись, что тут им удастся спастись. Мы увидели, как сквозь толпу к собору проталкивается молодой вьетнамец с ружьем, в солдатской форме; священник остановил его и взял у него винтовку. Патер, который был со мной на колокольне, объяснил: - Мы здесь нейтральны. Это - владения господа бога. "Какие странные, нищие люди населяют царство божие, - подумал я, - напуганные, замерзшие, голодные ("Не знаю, как накормить их", - посетовал священник); любой царь, кажется, подобрал бы себе подданных получше". Но потом я сказал себе: а разве всюду не одно и то же - самые могущественные цари далеко не всегда имеют самых счастливых подданных. Внизу уже появились маленькие лавчонки. - Неправда ли, это похоже на громадную ярмарку, - обратился я к священнику, - но почему-то здесь никто не улыбается. - Они ужасно замерзли ночью, - ответил тот. - Нам приходится запирать двери монастыря, не то они бы его совсем заполонили. - А у вас тепло? - Не очень. Там бы не уместилась даже десятая часть всех этих людей. Я знаю, о чем вы думаете, - продолжал он. - Но важно, чтобы хоть не все мы заболели. У нас единственная больница в Фат-Дьеме, и наши медицинские сестры - это монахини. - А хирург у вас есть? - Я делаю, что могу. - Тут я заметил, что его сутана забрызгана кровью. Он спросил: - Вы поднялись сюда за мной? - Нет. Мне