чем им пластмасса? Когда Фуонг ушла, я написал в Англию. Через несколько дней сотрудник агентства Рейтер собирался в Гонконг и мог отправить мое письмо оттуда. Я знал, что попытка моя безнадежна, но хотел сделать все, что от меня зависело, чтобы потом себя не попрекать. Сейчас совсем не время менять корреспондента, писал я главному редактору. Генерал де Латтр умирает в Париже, французы собираются оставить Хоа-Бинь. Север никогда еще не был в такой опасности. А я не гожусь на роль заведующего иностранным отделом: я - репортер, у меня ни о чем не бывает своего мнения. В заключение я даже подкрепил свои доводы личными мотивами, хотя и не рассчитывал, что человечность обитает под лучами электрической лампочки без абажура, среди зеленых козырьков и стандартных фраз: "в интересах газеты", "обстановка требует..." и т.д. "Личные мотивы, - писал я, - вынуждают меня глубоко сожалеть о моем переводе из Вьетнама. Не думаю, чтобы я смог плодотворно работать в Англии, где у меня будут затруднения не только материального, но и семейного характера. Поверьте, если бы я мог, я совсем бросил бы службу, только бы не возвращаться в Англию. Я пишу об этом, чтобы Вы поняли, как мне не хочется отсюда уезжать. Вы, видимо, не считаете меня плохим корреспондентом, а я впервые обращаюсь к Вам с просьбой". Я перечел свою статью о сражении в Фат-Дьеме, которую я тоже отправлял через Гонконг. Французы теперь не будут в обиде, - осада снята и поражение можно изобразить как победу. Потом я разорвал последнюю страницу письма к редактору: все равно "личные мотивы" послужат лишь поводом для насмешек. Все и так знали, что у каждого корреспондента есть своя "туземная" возлюбленная. Главный редактор посмеется по этому поводу в беседе с дежурным редактором, а тот, раздумывая об этой пикантной ситуации, вернется в свой домик в Стритхеме и уляжется в кровать рядом с верной женой, которую он много лет назад вывез из Глазго. Я мысленно видел этот дом, в котором нечего рассчитывать на сострадание: поломанный трехколесный велосипед в прихожей, разбитую кем-то из домашних любимую трубку, а в гостиной - детскую рубашонку, к которой еще не пришили пуговку... "Личные мотивы". Выпивая в пресс-клубе, мне не хотелось бы выслушивать шуточки, вспоминая о Фуонг. В дверь постучали. Я отворил Пайлу, и его черный пес прошел в комнату первым. Пайл оглядел комнату через мое плечо и убедился, что она пуста. - Я один, - сказал я. - Фуонг ушла к сестре. Пайл покраснел. Я заметил, что он был в гавайской рубашке, хотя и довольно скромной по рисунку и расцветке. Меня удивило, что он так вырядился: неужели его обвинили в антиамериканской деятельности? - Надеюсь, не помешал... - сказал он. - Конечно, нет. Хотите чего-нибудь выпить? - Спасибо. У вас есть пиво? - Увы! У нас нет холодильника, приходится посылать за льдом. Стаканчик виски? - Если можно, самую малость. Я не поклонник крепких напитков. - Без примеси? - Побольше содовой, если у вас ее вдоволь. - Я не видел вас с Фат-Дьема. - Вы получили мою записку, Томас? Назвав меня по имени, он словно заявлял этим, что тогда и не думал шутить: он не прячется и открыто пришел сюда, чтобы отнять у меня Фуонг. Я заметил, что его короткие волосы были аккуратно подстрижены; видно, и гавайская рубашка тоже должна была изображать брачное оперение самца. - Я получил вашу записку. Хорошо бы дать вам по уху. - Конечно, - сказал он. - И вы были бы правы, Томас. Но в колледже мы занимались боксом, и я намного вас моложе. - Верно. Пожалуй, не стоит. - Знаете, Томас (я убежден, что и вы смотрите на это так же), мне неприятно говорить с вами о Фуонг за ее спиной. Я надеялся, что она будет дома. - О чем же нам тогда говорить: о пластмассе? - Я не хотел нападать на него врасплох. - Вы знаете? - удивился он. - Мне рассказала Фуонг. - Как она могла... - Не беспокойтесь, об этом знает весь город. А разве это так важно? Вы собираетесь делать игрушки? - Мы не любим, когда о нашей помощи другим странам осведомлены во всех подробностях. Вы ведь слышали, что такое конгресс, да и наши странствующие сенаторы тоже. У нас в отрядах были крупные неприятности из-за того, что мы применяли не те лекарства, которые предусмотрены. - А я все-таки не понимаю, зачем вам пластмасса. Его черный пес сидел посреди комнаты, тяжело дыша от жары, занимая слишком много места; язык у собаки был похож на обугленный сухарь. Пайл ответил как-то неопределенно: - Да знаете, мы собирались наладить кое-какие местные промыслы, но приходится остерегаться французов. Они хотят, чтобы все товары покупались во Франции. - Понятно. Война стоит денег. - Вы любите собак? - Нет. - А мне казалось, что англичане - большие любители собак. - Нам кажется, что американцы - большие любители долларов, но, должно быть, и среди вас есть исключения. - Не знаю, как бы я жил без Герцога. Верите, иногда я чувствую себя таким одиноким... - Вас тут столько понаехало. - Мою первую собаку звали Принц. Я назвал ее в честь Черного принца. Знаете, того самого парня, который... - Вырезал всех женщин и детей в Лиможе? - Этого я не помню. - История обычно умалчивает о его подвиге. Мне еще не раз предстояло видеть по его лицу, какую боль он испытывает всякий раз, когда действительность не отвечает его романтическим представлениям или когда кто-нибудь, кого он любит и почитает, падает с высоченного пьедестала, который он ему воздвиг. Однажды, помнится, я уличил Йорка Гардинга в грубейшей ошибке и мне же пришлось долго утешать Пайла. - Людям свойственно ошибаться, - сказал я. Пайл как-то неестественно хихикнул: - Назовите меня болваном, но мне казалось, что он... непогрешим. Отец был так им очарован в тот раз, когда они встретились, а моему отцу совсем не легко угодить. Большая черная собака, по кличке Герцог, попыхтев вволю и по-хозяйски освоившись в комнате, стала обнюхивать ее углы. - Нельзя ли попросить вашу собаку посидеть спокойно? - Ах, простите, пожалуйста. Герцог! Сидеть, Герцог. - Герцог уселся и стал шумно вылизывать половые органы. Я встал, чтобы налить виски, и мимоходом ухитрился прервать его туалет. Тишина воцарилась ненадолго: Герцог принялся чесаться. - Герцог такой умный, - сказал Пайл. - А какая судьба постигла Принца? - Мы жили на ферме в Коннектикуте, и его задавило машиной. - Вас это очень расстроило? - О да, я страдал! Он ведь так много значил в моей жизни. Но ничего не поделаешь, пришлось примириться. Все равно его не вернешь. - А если вы потеряете Фуонг, с этим тоже сумеете примириться? - О да, надеюсь. А вы? - Сомневаюсь. Я могу даже взбеситься. Вы этого не боитесь, Пайл? - Мне так хочется, чтобы вы звали меня Олденом, Томас. - Лучше не надо. К Пайлу я уже привык. Так вы меня не боитесь? - Конечно, нет. Вы, пожалуй, самый честный парень из всех, кого я знаю. Вспомните, как вы себя вели, когда я к вам ввалился. - Помню. Перед тем как заснуть, я подумал: "Вот было бы славно, если бы началась атака и его убили". Вы пали бы смертью героя, Пайл. За Демократию. - Не смейтесь надо мной, Томас. - Он смущенно вытянул свои длинные ноги. - Хоть вы и считаете меня олухом, я понимаю, когда вы меня дразните... - Я и не думал вас дразнить. - Если говорить начистоту, вам ведь тоже хочется, чтобы ей было хорошо. В этот миг послышались шаги Фуонг. У меня еще теплилась надежда, что он уйдет прежде, чем Фуонг вернется. Но и Пайл услышал ее шаги; он их узнал. Он сразу сказал: "А вот и она!", хотя и слышал ее шаги один-единственный раз, в тот первый вечер. Даже пес подошел к двери, которую я оставил открытой, чтобы было прохладнее, словно признал Фуонг членом семьи Пайла. Я один был здесь чужой. - Сестры нет дома, - сказала Фуонг, исподтишка поглядывая на Пайла. Я не знал, говорит она правду или, может быть, сестра сама отослала ее домой. - Ты ведь помнишь мистера Пайла? - спросил я. - Enchantee [очень рада (фр.)]. - Нельзя было вести себя более чинно. - Я счастлив, что вижу вас снова, - сказал он, краснея. - Comment? [Что? (фр.)] - Она не очень хорошо понимает по-английски, - заметил я. - Увы, а я прескверно говорю по-французски. Правда, я беру уроки. И уже немножко понимаю, когда мисс Фуонг говорит помедленнее. - Я буду вашим переводчиком, - заявил я. - К здешнему произношению не сразу привыкнешь. Ну, что бы вы хотели ей сказать? Садись, Фуонг. Мистер Пайл пришел специально затем, чтобы тебя повидать. Вы уверены, - спросил я Пайла, - что мне не следует оставить вас наедине? - Я хочу, чтобы вы слышали все, что я намерен сказать. Так будет куда честнее. - Валяйте. Он объявил торжественно - таким тоном, словно давно все это выучил наизусть, - что питает к Фуонг глубочайшую любовь и уважение. Он почувствовал их с той самой ночи, когда с ней танцевал. Мне он почему-то напомнил дворецкого, который водит туристов по особняку родовитой семьи. Сердце Пайла было парадными покоями, а в жилые комнаты он давал заглянуть лишь через щелочку, украдкой. Я переводил его речь с предельной добросовестностью, - в переводе она звучала еще хуже, - в Фуонг сидела молча, сложив на коленях руки, словно смотрела кинофильм. - Поняла она? - спросил Пайл. - По-видимому, да. Не хотите ли, чтобы я от себя добавил немножко пыла? - Нет, что вы! - сказал он. - Переводите точно. Я не хочу, чтобы вы влияли на ее чувства. - Понятно. - Передайте, что я хочу на ней жениться. Я передал. - Что она ответила? - Она спрашивает, говорите ли вы серьезно. Я заверил ее, что вы относитесь к породе серьезных людей. - Вам не странно, что я прошу вас переводить? - Да, пожалуй, это не очень-то принято. - А с другой стороны, так естественно! Ведь вы - мой лучший друг. - Спасибо. - Вы первый, к кому я приду, если со мной стрясется беда. - А влюбиться в мою девушку - для вас тоже беда? - Несомненно. Я бы предпочел, Томас, чтобы на вашем месте был кто-нибудь другой. - Ладно. Что мне еще ей передать? Что вы не можете без нее жить? - Нет, это слишком. И не совсем точно. Мне, конечно, пришлось бы отсюда уехать. Но человек может все пережить. - Пока вы обдумываете свою речь, могу я замолвить словечко и за себя? - Конечно, Томас. Это только справедливо. - Ну как, Фуонг? - спросил я. - Хочешь меня бросить ради него? Он на тебе женится. А я не могу. Сама знаешь почему. - Ты уедешь? - спросила она, и я вспомнил о письме редактора у себя в кармане. - Нет. - Никогда? - Разве можно дать зарок? И он тебе не может этого пообещать. Браки расстраиваются. Часто они расстраиваются куда скорее, чем такие отношения, как наши. - Я не хочу уходить, - сказала она, но ее слова меня не утешили, в них слышалось невысказанное "но". - По-моему, мне лучше выложить свои карты на стол, - заявил Пайл. - Я не богат. Но когда отец умрет, у меня будет около пятидесяти тысяч долларов. Здоровье у меня отличное: могу представить медицинское свидетельство - меня осматривали всего два месяца назад - и сообщить, какая у меня группа крови. - Не знаю, как это перевести. Зачем ей ваша группа крови? - Чтобы она была уверена в том, что у нас с ней могут быть дети. - Так вот что в Америке нужно для любви: цифра дохода и группа крови? - Не знаю, мне раньше не проходилось иметь с этим дело. Дома моя мама поговорила бы с ее матерью... - Относительно группы крови? - Не смейтесь, Томас. Я, вероятно, кажусь вам человеком старомодным. Поймите, я немножко растерялся... - И я тоже. А вам не кажется, что нам лучше кончить этот разговор и решить дело жребием? - Не надо притворяться таким черствым, Томас. Я знаю, вы ее по-своему любите не меньше моего. - Ладно, валяйте дальше, Пайл. - Скажите ей: я и не рассчитываю на то, что она меня сразу полюбит. Это придет потом. Но я ей предлагаю прочное и почетное положение в обществе. Романтики тут мало, но, пожалуй, это куда лучше страсти. - За страстью дело не станет, - сказал я. - На худой конец пригодится и ваш шофер, когда вы будете в отлучке. Пайл покраснел. Он неловко поднялся на ноги. - Это гнусная шутка. Я не позволю, чтобы вы ее оскорбляли. Вы не имеете права... - Она еще не ваша жена. - А что можете предложить ей вы? - спросил он уже со злостью. - Сотни две долларов, когда вы соберетесь уезжать в Англию? Или же вы передадите ее своему преемнику вместе с мебелью? - Мебель не моя. - И она не ваша. Фуонг, вы выйдете за меня замуж? - А как насчет группы крови? - спросил я. - И справки о здоровье? Вам ведь понадобится такая справка и от нее. Может, и от меня? А ее гороскоп вам не нужен?.. Хотя нет, это обычай не ваш, а других племен. - Вы выйдете за меня замуж? - Спросите ее сами по-французски, - сказал я. - Будь я проклят, если стану вам переводить. Я отодвинул стул; собака зарычала. Это привело меня в бешенство. - Скажите вашему проклятому псу, чтобы он помолчал. Это мой дом, а не его. - Вы выйдете за меня замуж? - повторил он. Я сделал шаг к Фуонг, и собака зарычала снова. Я попросил Фуонг: - Скажи ему, чтобы он убирался вместе со своим псом. - Пойдемте со мной, - молил Пайл. - Avec moi [со мной (фр.)]. - Нет, - сказала Фуонг, - нет. И вдруг вся злость у нас обоих пропала: вопрос оказался так прост - его можно было решить одним словом из трех букв. Я почувствовал огромное облегчение. Пайл стоял как вкопанный, слегка разинув рот. Он с удивлением произнес: - Она сказала "нет"?.. - Настолько она умеет говорить по-английски. - Теперь мне уже хотелось смеяться: какого дурака валяли мы оба! - Садитесь и выпейте еще виски. - Мне лучше уйти. - Последнюю, разгонную... - Нехорошо, если я все у вас выпью, - пробормотал он себе под нос. - Я могу достать сколько угодно виски через миссию, - сказал я, направляясь к столу, и пес оскалил зубы. Пайл крикнул на него с яростью: - Лежать, Герцог! Уймись... - Он отер пот со лба. - Мне от души жаль, Томас, если я сказал то, чего не следовало говорить. Не знаю, что на меня нашло. - Взяв стакан, он сказал жалобно: - Побеждает более достойный. Только прошу вас, Томас, не бросайте ее. - Я и не думаю ее бросать. - Может, он хочет выкурить трубку? - спросила меня Фуонг. - Не хотите ли выкурить трубку, Пайл? - Нет, спасибо. Я не притрагиваюсь к опиуму; у нас в миссии на этот счет очень строго. Допью и пойду домой. Меня огорчает Герцог. Всегда такой спокойный пес. - Оставайтесь ужинать. - Если вы не возражаете, мне лучше побыть одному. - Он как-то неуверенно улыбнулся. - Люди скажут, что мы ведем себя чудно. Ах, Томас, как бы я хотел, чтобы вы могли на ней жениться! - Вы шутите! - Нисколько. С тех самых пор, как я побывал там, - помните, в доме рядом с "Шале", - мне стало так страшно... Не глядя на Фуонг, он залпом выпил непривычное для него виски, а прощаясь, не дотронулся до ее руки и только мотнул головой, отвесив неуклюжий короткий поклон. Я заметил, как она проводила его взглядом, и, проходя мимо зеркала, увидел в нем себя: верхняя пуговица на брюках была расстегнута - признак того, что брюшко начало округляться. Выйдя за дверь, Пайл сказал: - Обещаю, Томас, с ней не встречаться. Но вы не захотите, чтобы это вырыло между нами пропасть? Я добьюсь перевода отсюда, как только кончу свои дела. - А когда это будет? - Года через два. Я вернулся в комнату, думая: "Чего я достиг? С тем же успехом я мог им сказать, что уезжаю". Ему придется покрасоваться своим истекающим кровью сердцем всего несколько недель... Моя ложь только облегчит его совесть. - Приготовить трубку? - спросила Фуонг. - Подожди минутку. Мне надо написать письмо. В тот день я писал уже второе письмо, но на этот раз не порвал его, хотя так же мало надеялся на благоприятный ответ. Оно гласило: "Дорогая Элен! В апреле я вернусь в Англию, чтобы занять место редактора иностранного отдела. Как ты сама понимаешь, большой радости я не испытываю. Англия для меня - то место, где я стал неудачником. Я ведь так же, как и ты, хотел, чтобы наш брак длился как можно дольше, хотя и не разделял твоей веры в бога. По сей день не пойму, на чем мы потерпели крушение (ведь мы оба его не хотели), но подозреваю, что виной всему мой характер. Я знаю, как зло и жестоко я порой поступал. Теперь, кажется, я стал чуть-чуть получше - не добрее, но хотя бы спокойнее, - Восток мне в этом помог. А может, я просто стал на пять лет старше, да еще в ту пору, когда пять лет - это большой срок по сравнению с тем, что осталось прожить. Ты была ко мне очень великодушна и ни разу не попрекнула меня с тех пор, как мы расстались. Можешь ли ты проявить еще большее великодушие? Помню, перед тем как мы поженились, ты предупреждала, что развод для тебя вещь немыслимая. Я пошел на этот риск, и мне как будто не на что жаловаться. И все же я прошу у тебя развода". Фуонг окликнула меня с кровати, сказав, что трубка готова. - Минуточку, - попросил я. "Если бы я хотел лицемерить, - продолжал я, - то мог бы встать в благородную позу, изобразить, что все это мне нужно ради кого-то другого. Но это неправда, а мы привыкли говорить друг другу только правду. Я прошу ради себя, ради себя одного. Я люблю одну женщину, люблю очень сильно, мы прожили с ней больше двух лет. Она была мне предана, но может, я знаю, без меня обойтись. Если я с ней расстанусь, она некоторое время, вероятно, слегка погорюет, но трагедии для нее не будет. Она выйдет за кого-нибудь замуж, обзаведется семьей. Глупо, что я все это тебе пишу: сам подсказываю тебе ответ. Но именно потому, что я говорю правду, ты можешь поверить, что потерять ее - для меня смерти подобно. Я не прошу тебя "рассудить здраво" (ведь здравый смысл и так есть только у тебя) или "быть милосердной" (милосердие - непомерно большое слово для того, о чем я прошу, да и не так уж я заслуживаю милосердия). Наоборот, я прошу у тебя безрассудства - поступка, несвойственного твоему характеру. Я хочу, чтобы ты (тут а задумался, какое бы выбрать слово, и так его и не нашел) чутко ко мне отнеслась и, не рассуждая, сделала бы то, о чем я прошу. Знаю, что тебе было бы легче дать опрометчивый ответ по телефону, чем посылать его на расстояние в тринадцать тысяч километров. Если бы ты протелеграфировала мне одно слово: "Согласна"! Когда я кончил письмо, мне показалось, что я долго бежал и у меня с непривычки болят все мускулы. Пока Фуонг готовила трубку, я прилег на кровать. Я сказал: - Он молод. - Кто? - Пайл. - Разве это так важно? - Я бы женился на тебе, Фуонг, если бы мог. - Верю, но сестра почему-то сомневается. - Я написал жене и попросил дать мне развод. Раньше я не делал такой попытки. А вдруг что-нибудь выйдет? - Ты всерьез думаешь, что выйдет? - Нет, но все может быть. - Не волнуйся. Возьми трубку, покури. Я затянулся, а она стала готовить вторую трубку. Я спросил ее: - Твоей сестры на самом деле не было дома? - Я ведь тебе сказала, что не было. Глупо делать ее жертвой правдоискательства, - этой страсти людей Запада, к которой они привержены не меньше, чем к алкоголю. Из-за виски, выпитого с Пайлом, опиум подействовал слабее обычного. - Я солгал тебе, Фуонг, - сказал я. - Меня отзывают на родину. Она положила трубку. - Но ты не поедешь? - Если я откажусь, на что мы будем жить? - Я поеду с тобой. Мне хочется повидать Лондон. - Ты будешь чувствовать себя там скверно, если мы не поженимся. - Ну, а вдруг твоя жена даст тебе развод? - Может быть. - Я все равно поеду с тобой, - сказала Фуонг. Она верила в то, что говорит, но когда она снова взяла трубку и принялась разогревать шарик опиума, я увидел, как в ее глазах промелькнул целый хоровод мыслей. - А в Лондоне есть небоскребы? - спросила она. Как я любил Фуонг за ее простодушие! Она могла солгать из вежливости, со страха и даже ради выгоды, но у нее никогда не хватило бы коварства скрыть свою ложь. - Нет, - сказал я, - чтобы увидеть небоскребы, тебе придется поехать в Америку. Она бросила на меня быстрый взгляд, заметив свою ошибку. Разминая опиум, она стала беззаботно болтать: о том, какие платья станет носить в Лондоне, где мы там поселимся, какое там метро (она читала о нем в романах), о двухэтажных автобусах; полетим мы на самолете или поедем морем... - А статуя Свободы... - начала было она. - Нет, Фуонг, статуя Свободы тоже в Америке. 2 Не реже чем раз в год каодаисты устраивали празднество у Священного озера в Тайнине, в восьмидесяти километрах к северо-западу от Сайгона, чтобы отметить очередную годовщину Освобождения или Завоевания, а То и какой-нибудь буддийский, конфуцианский или христианский праздник. Каодаизм - изобретение местного чиновника, синтез трех религий и излюбленная тема моих рассказов новичкам. В Тайнине было Священное озеро, папа и женщины-кардиналы, механический оракул и святой Виктор Гюго. Христос и Будда глядели вниз с крыши собора на восточную фантасмагорию в стиле Уолта Диснея, на пестрые изображения драконов и змей. Новички всегда приходили в восторг от моих описаний. Но как показать им убогую изнанку всей этой затеи: наемную армию в двадцать пять тысяч человек, вооруженную минометами, сделанными из выхлопных труб негодных автомобилей, армию - союзницу французов, которая при малейшей опасности заявляла о своем нейтралитете. На празднества, которые устраивались, чтобы утихомирить крестьян, папа приглашал членов правительства (они приезжали, если каодаисты в то время стояли у власти), дипломатический корпус (он присылал кое-кого из вторых секретарей с женами или любовницами) и французского главнокомандующего, которого представлял генерал с двумя звездочками из какой-нибудь канцелярии. По дороге в Тайнинь несся стремительный поток штабных и дипломатических машин, а на самых опасных участках пути Иностранный легион выставлял в рисовых полях охрану. День этот всегда был тревожным для французского командования и внушал некоторые надежды каодаистам: что могло лучше всего подчеркнуть их лояльность, как не убийство нескольких именитых гостей за пределами их территории? Через каждый километр над плоскими полями стояла, как восклицательный знак, глиняная сторожевая вышка, а через каждые десять километров - форт покрупнее, который охранялся взводом легионеров, марокканцев или сенегальцев. Как при въезде в Нью-Йорк, машины шли гуськом, не перегоняя друг друга, и, как при въезде в Нью-Йорк, вы со сдержанным раздражением посматривали на машину впереди, а в зеркало - на машину сзади. Каждому не терпелось добраться до Тайниня, поглазеть на процессию и как можно скорее вернуться домой: комендантский час наступал в семь вечера. С рисовых полей, занятых французами, вы попадали на рисовые поля секты хоа-хао, а оттуда - на рисовые поля каодаистов, которые постоянно воевали с хоа-хао; но одни только флаги сменялись на сторожевых вышках. Голые малыши сидели на буйволах, бродивших по брюхо в воде на залитых полях; там, где созрел золотой урожай, крестьяне в шляпах, похожих на перевернутые блюдца, веяли зерно у небольших шалашей из плетеного бамбука. Машины проносились мимо, словно посланцы из другого мира. В каждой деревушке внимание приезжих привлекали церкви каодаистов с огромным божьим оком над входом; их оштукатуренные стены были выкрашены в голубой или розовый цвет. Флагов становилось все больше; вдоль дороги кучками шли крестьяне; мы приближались к Священному озеру. Издали казалось, что на Тайнинь надет зеленый котелок: это возвышалась Святая гора, где окопался генерал Тхе - мятежный начальник штаба, объявивший недавно войну и французам, и Вьетмину. Каодаисты и не пытались его захватить, хотя он похитил их кардинальшу; впрочем, по слухам, он это сделал не без ведома папы. В Тайнине всегда казалось жарче, чем во всей Южной дельте; может быть, из-за отсутствия воды, а может, из-за нескончаемых церемоний, когда вы потели до одури и за себя и за других: потели за солдат, стоявших на карауле, пока произносились длинные речи на языке, которого они не понимали, потели за папу, облаченного в тяжелые одежды с китайскими украшениями. Только женщинам-кардиналам в белых шелковых штанах, болтавшим со священниками в пробковых шлемах, казалось, было прохладно в этом пекле; трудно было поверить, что когда-нибудь наступит семь часов - время коктейлей на крыше "Мажестик" - и с реки Сайгон подует ветерок. После парада я взял интервью у представителя папы. Я не надеялся услышать от него что-нибудь интересное и не ошибся: обе стороны действовали по молчаливому уговору. Я спросил его о генерале Тхе. - Горячий человек, - сказал он и перевел разговор на другую тему. Он начал заученную речь, позабыв, что я ее слышал два года назад; мне это напоминало мои собственные тирады, которые я без конца повторял новичкам: каодаизм как религиозный синтез... лучшая из всех религий... миссионеры посланы в Лос-Анджелес... тайны Большой пирамиды... Он носил длинную белую сутану и курил одну сигарету за другой. В нем было что-то скользкое и продажное; в его речи часто слышалось слово "любовь". Он, несомненно, знал, что все мы собрались сюда, чтобы посмеяться над их движением; наш почтительный вид был так же лжив, как и его фальшивый сан, но мы были не так коварны. Наше лицемерие не давало нам ничего, даже надежного союзника, а их лицемерие добывало им оружие, снаряжение и даже деньги. - Спасибо, ваше преосвященство. - Я поднялся, чтобы уйти. Он проводил меня до двери, роняя пепел от сигареты. - Да благословит бог ваши труды, - произнес он елейно. - Запомните: господь любит истину. - Какую истину? - спросил я. - Каодаистская вера учит, что есть только одна истина и что истина эта - любовь. У него был большой перстень на пальце, и когда он протянул мне руку, он, право, кажется, ожидал, что я ее поцелую; но я - не дипломат. Под томительными отвесными лучами солнца я увидел Пайла: он тщетно пытался завести свой бьюик. Почему-то за последние две недели я повсюду - и в баре "Континенталь", и в единственной порядочной книжной лавке, и на улице Катина - наталкивался на Пайла. Он все больше подчеркивал свою дружбу, которую навязал мне с самого начала. Его грустные глаза безмолвно вопрошали меня о Фуонг, в то время как уста со все возрастающим пылом выражали восхищение и привязанность к моей персоне. Возле машины стоял каодаистский командир и что-то торопливо рассказывал Пайлу. Когда я подошел, он умолк. Я его узнал: он был помощником Тхе, прежде чем тот ушел в горы. - Привет, начальник, - сказал я. - Как поживает генерал? - Какой генерал? - спросил командир со смущенной улыбкой. - А разве каодаистская вера не учит, что есть только один генерал? - Не могу завести машину, Томас, - вмешался Пайл. - Я схожу за механиком, - сказал командир и оставил нас. - Я помешал вашей беседе, - извинился я. - Пустяки, - отозвался Пайл. - Он спрашивал, сколько стоит бьюик. Очень славные люди, если знать, как к ним подойти. Видно, французы просто не умеют с ними ладить. - Французы им не доверяют. - Если доверять человеку, он постарается оправдать ваше доверие, - торжественно изрек Пайл. Его слова прозвучали, как каодаистский символ веры. Я почувствовал, что атмосфера Тайниня была слишком высоконравственной, чтобы я мог в ней дышать. - Выпьем, - предложил Пайл. - Об этом я просто мечтаю. - У меня с собой термос с лимонным соком. Он наклонился к багажнику и вытащил оттуда корзину. - А джина у вас не найдется? - К сожалению, нет. Знаете, - добавил он, желая меня приободрить, - лимонный сок очень полезен в таком климате. В нем есть витамины... не помню только, какие. Он протянул мне стаканчик, и я выпил. - Мокрое, и то хорошо, - сказал я. - Хотите бутерброд? Ужасно вкусные бутерброды. Новая патентованная начинка, называется "Витамино-здоровье". Мама мне прислала ее из Штатов. - Спасибо, я не голоден. - На вкус похоже на винегрет, только как будто острее. - Мне что-то не хочется. - Вы не возражаете, если я поем? - Конечно, не возражаю. Он откусил огромный кусок; послышался хруст. Невдалеке от нас Будда из белого и розового камня уезжал верхом из отчего дома, а его слуга - другое изваяние - бежал за ним следом. Женщины-кардиналы брели обратно в свою обитель, а божье око взирало на нас с соборной двери. - Вы знаете, здесь ведь кормят обедом, - сказал я. - Я решил, что лучше не рисковать. Мясо... с ним надо быть поосторожнее в такую жару. - Вам нечего опасаться. Они вегетарианцы. - Может быть, и так, но я предпочитаю знать, что я ем. - Он снова набил рот своим "Витамино-здоровьем". - Как вы думаете, у них есть приличные механики? - Достаточно приличные, чтобы превратить вашу выхлопную трубу в миномет. Кажется, самые лучшие минометы получаются именно из бьюиков. Командир вернулся; щегольски отдав честь, он сообщил нам, что послал в казарму за механиком. Пайл предложил ему бутерброд с "Витамино-здоровьем", но тот вежливо отказался, объяснив светским тоном: - Тут у нас уйма правил относительно еды. - Он отлично говорил по-английски. - Ужасная глупость! Но вы же знаете, что такое религиозный центр. Вряд ли дело обстоит лучше в Риме... или в Кентербери, - добавил он с кокетливым поклоном в мою сторону. Потом он замолчал. Они оба молчали. Я был здесь лишний. Но я не мог не воспользоваться оружием слабости и не поддразнить Пайла - ведь я был слаб. У меня не было его молодости, основательности, цельности, будущего. - Пожалуй, я все-таки съем бутербродик, - сказал я. - О, прошу вас, - произнес Пайл, - прошу вас. Он немного помешкал, прежде чем снова полезть в багажник. - Нет, нет, - рассмеялся я. - Я пошутил. Вы ведь хотите остаться вдвоем. - Ничего подобного, - возмутился Пайл. Он был одним из самых неумелых лгунов, каких я знал. В этом искусстве у него, очевидно, не было опыта. Он объяснил командиру: - Томас - мой самый лучший друг. - Я знаю мистера Фаулера, - ответил командир. - Мы еще увидимся перед отъездом, Пайл. - И я пошел в собор. Там можно было найти прохладу. Святой Виктор Гюго в мундире Французской академии с нимбом вокруг треуголки указывал перстом на какую-то сентенцию, которую записывал на дощечке гипсовый Сунь Ятсен. В церкви не на что было сесть, разве что в папское кресло, вокруг которого обвилась гипсовая кобра; мраморный пол сверкал, как водная гладь, а в окнах не было стекол, - я подумал о том, как глупо строить клетки с отдушинами для воздуха, а почти такие же клетки строим мы для религии - с отдушинами для сомнений, для разных верований, для бесчисленных толкований. Моя жена нашла себе такую дырявую клетку, и порой я ей завидовал. Но солнце и воздух плохо уживаются друг с другом; и я предпочитал жить на солнце. Я прошелся по длинной пустой церкви, - это был не тот Индокитай, который я любил. По алтарю карабкались драконы с львиными головами; с плафона Христос показывал свое истекающее кровью сердце. Будда сидел, как Будда сидит всегда, и подол у него был пуст; реденькая бородка Конфуция струилась, как водопад в засуху. Все это было бутафорией: огромный земной шар над алтарем говорил о честолюбии; механический оракул, при помощи которого папа совершал свои пророчества, говорил о жульничестве. Если бы этот собор просуществовал пять столетий, а не двадцать лет, истертые шагами плиты и изъеденные непогодой камни, возможно, и придали бы ему какую-то убедительность. Обретет ли здесь веру тот, кто столь же легко поддается убеждению, как моя жена, которая так и не сумела обрести веру в человека? И если бы я действительно хотел верить, нашел ли бы я эту веру в ее норманской церкви? Но я никогда не жаждал веры. Дело репортера - разоблачать и вести запись фактов. Никогда за всю мою профессиональную жизнь мне не попадалось необъяснимое. Папа фабриковал свои пророчества при помощи незамысловатого механизма, и люди ему верили. В каждом откровении всегда можно обнаружить надувательство. В репертуаре моей памяти не было ни откровений, ни чудес. Я стал перебирать свои воспоминания, как перелистывают картинки в альбоме: лису, которую я увидел при свете неприятельской ракеты, сброшенной над Орпингтоном, - она пробиралась вдоль изгороди птичника, неизвестно как попав сюда из своего ржавого логова на пограничных землях; тело заколотого штыком малайца, которого отряд гурков привез в кузове грузовика в горняцкий поселок в Паханге; китайские кули стояли рядом, истерически хихикая, а в это время другой малаец подкладывал под мертвую голову подушку; голубя, который вот-вот взлетит с камина в номере гостиницы; лицо жены в окне, когда я пришел, чтобы проститься в последний раз. Мысли мои оттолкнулись от нее и снова вернулись к ней. Она, должно быть, получила мое письмо больше недели назад, а телеграммы, которой я и не ждал, все не было. Но говорят, что, когда присяжные долго совещаются, для подсудимого есть надежда. Если ответа не будет еще неделю, смогу ли я надеяться? Со всех сторон было слышно, как заводят моторы военных и дипломатических машин: с торжествами было покончено еще на год. Начиналось бегство в Сайгон, приближался комендантский час. Я вышел, чтобы отыскать Пайла. Они стояли с командиром в узкой полоске тени; никто и не пытался чинить его машину. О чем бы ни шла их беседа, но она уже кончилась, и они стояли молча, не решаясь разойтись из вежливости. Я подошел к ним. - Ну, я, пожалуй, поеду, - заявил я. - Вам тоже лучше отправиться в путь, если хотите попасть домой до комендантского часа. - Механик так и не пришел. - Он скоро придет, - сказал командир. - Он был занят в процессии. - Вы могли бы здесь заночевать, - заметил я. - Будут служить праздничную обедню, вам это будет интересно. Она длится три часа. - Я должен вернуться домой. - Вы не вернетесь, если не поедете сейчас же. - Я нехотя добавил: - Если угодно, я вас подвезу, а начальник пришлет вашу машину в Сайгон. - Вам нечего беспокоиться о комендантском часе на территории каодаистов, - самодовольно произнес командир. - Конечно, там дальше... Но я завтра же пришлю вам машину. - Смотрите, чтобы не пропала выхлопная труба, - добавил я, и на лице его показалась бодрая, подтянутая, вышколенная, чисто военная улыбочка. Когда мы тронулись в путь, колонна автомобилей значительно нас опередила. Я прибавил скорость, пытаясь ее нагнать, но мы проехали каодаистскую зону и вступили в зону хоа-хао, а впереди не было видно ни облачка пыли. Мир казался плоским и пустым в этот вечерний час. Местность как будто была и не подходящая для засады, но при желании легко было укрыться по самую шею в затопленных полях, тянувшихся вдоль дороги. Пайл откашлялся - это было симптомом того, что он снова готов к излияниям. - Надеюсь, Фуонг здорова, - сказал он. - По-моему, она никогда не болеет. Одна из сторожевых вышек прижалась у нас за спиной к горизонту, другая выросла впереди, - совсем как чаши весов. - Я встретил вчера ее сестру, она шла за покупками. - И, наверно, пригласила вас зайти. - Вы угадали. - Она не так-то легко отказывается от своих надежд. - Каких надежд? - Женить вас на Фуонг. - Она сказала, что вы уезжаете. - Ходят такие слухи. - Вы ведь не станете меня обманывать, Томас, правда? - Обманывать? - Я попросил о переводе, - сказал он. - И не хотел бы, чтобы она лишилась сразу нас обоих. - Я думал, вы отслужите здесь свой срок. Он сказал без всякой жалости к себе: - Выяснилось, что мне это не под силу. - Когда вы уезжаете? - Не знаю. Начальство полагает, что это можно будет устроить месяцев через шесть. - А полгода вы выдержите? - Придется. - Какую вы указали причину? - Я сказал нашему атташе - вы его знаете - Джо... почти всю правду. - Наверно, он считает меня сукиным сыном за то, что я не дал вам увести мою девушку. - Напротив, он скорее на вашей стороне. Машина чихала и тянула из последних сил, - кажется, она стала чихать на минуту раньше, чем я это заметил, - я размышлял над невинным вопросом Пайла: "Вы ведь не станете меня обманывать?" Вопрос этот принадлежал к миру первозданной человеческой психики, где слова Демократия и Честь произносят с большой буквы, как писали в старину на надгробных плитах, и где каждое слово имеет для вас то же значение, какое оно имело для вашего деда. - Готово, приехали, - сказал я. - Нет горючего? - Его было вдоволь. Я залил полный бак, прежде чем выехать. Эти негодяи в Тайнине его выцедили. Надо было проверить. На них это похоже - оставить нам ровно столько бензина, чтобы мы смогли выехать за пределы их зоны. - Что же теперь делать? - Мы кое-как доберемся до следующей вышки. Будем надеяться, что нас там выручат. Но нам не повезло. Машина не дотянула до вышки метров тридцать и стала. Мы подошли к подножию вышки, и я крикнул часовым по-французски, что мы - друзья и поднимемся наверх. Мне вовсе не хотелось, чтобы меня застрелил вьетминский часовой. Ответа не последовало; никто даже не выглянул. Я спросил Пайла: - У вас есть револьвер? - Никогда не ношу. - И я тоже. Последние краски заката - зеленые и золотистые, как стебли риса, - стекали через край плоской земли; на сером однотонном небе резко чернела сторожевая вышка. Комендантский час почти настал. Я крикнул снова, и снова никто не ответил. - Вы не помните, сколько вышек мы проехали от последнего форта? - Не обратил внимания. - И я тоже. - До следующего форта было не меньше шести километров - час ходьбы. Я крикнул в третий раз, и тишина снова была единственным ответом. - Похоже на то, что там пусто, - заметил я. - Пожалуй, я влезу наверх и погляжу. Желтый флаг с красными полосами, выгоревшими и ставшими оранжевыми, означал, что мы выехали с территории хоа-хао и находились на правительственной территории. Паял спросил: - Вам не кажется, что, если обождать, может подойти машина? - Возможно; но они могут подойти первыми. - А что, если вернуться и зажечь фары? Дать сигнал. - Ради бога, не надо. Было уже так темно, что я споткнулся, отыскивая лестницу. Что-то хрустнуло у меня под ногой; казалось, звук понесся по рисовым полям, - кто его слышит? Пайл потерял очертания и превратился в неясное пятно на краю дороги. Тьма в этих краях не спускается, а падает камнем. - Постойте там, пока я вас не позову, - сказал я. Уж не втянута ли лестница наверх? Нет, она стоит на месте - по ней может подняться и враг, но для часовых это - единственный путь к спасению. Я стал взбираться. Как часто я читал, о чем думают люди в минуту страха: о боге, о семье, о женщине. Я преклоняюсь перед их самообладанием. Я не думал ни о чем, даже о люке над головой; в эти секунды я перестал существовать; я сам стал воплощением страха. На верхушке лестницы я стукнулся головой - страх не слышит, не видит и не считает ступенек. Потом голова моя поднялась над земляным полом, - никто в меня не выстрелил, и страх прошел. На полу стоял маленький керосиновый фонарь; двое людей, прислонившись к стене, сидя, наблюдали за мной. Один из них держал автомат, другой - винтовку, но оба они были перепуганы не меньше моего. С виду они были похожи на школьников, но молодость вьетнамцев уходит так же внезапно, как солнце: вот они мальчики, и сразу же - старики. Я был рад, что цвет кожи и разрез глаз служат мне паспортом, - сейчас бы солдаты не выстрелили даже со страха. Я вылез из люка и заговорил, чтобы их успокоить, объясняя, что моя машина стоит внизу: у меня вышло горючее. Может, они продадут мне немножко, если оно у них есть... Оглядевшись, я понял, что это маловероятно. В круглой комнате не было ничего, кроме ящика с патронами для автомата, деревянной кроватки и двух висевших на гвозде ранцев. Два котелка с остатками риса и палочками для еды говорили о том, что ели они б