канами, но захватил только один стакан, и мне пришлось пойти за вторым снова; потом я отправился за водой. Все, что я делал в тот вечер, отнимало много времени. - Знаете, у меня замечательные родители, - сказал Пайл. - Но, может быть, чересчур строгие. У них один из самых старинных домов на Честнат-стрит. Мать коллекционирует стекло, а отец, когда не возится со своими камнями, собирает рукописи и первоиздания Дарвина. Понимаете, Томас, они целиком погружены в прошлое. Наверно, потому Йорк и произвел на меня такое впечатление. Он - как бы это сказать? - способен понять современные условия. Отец у меня - изоляционист. - Мне, пожалуй, понравился бы ваш отец, - сказал я. - Я ведь сам изоляционист. В этот вечер тихий Пайл был необыкновенно разговорчив. Я не слушал того, что он говорит, - мысли мои были далеко. Я старался уверить себя, что у мистера Хена есть и другие возможности, кроме самой простой и очевидной. Но я знал, что в такой войне долго раздумывать не приходится, - пускают в ход первое попавшееся оружие: французы - напалмовые бомбы, мистер Хен - нож или пулю. Было слишком поздно убеждать себя, что по природе своей я не судья. Я решил дать Пайлу выговориться, а потом предупредить его. Он мог бы у меня переночевать. Не станут же они вламываться ко мне домой! Кажется, в это время он рассказывал о своей старой няньке. "Я, по правде говоря, любил ее больше матери. Какие она пекла пироги с черникой!" Я его прервал. - Вы теперь носите с собой револьвер? - Нет, у нас в миссии запрещено... - Но вы ведь на секретной службе? - Какая разница? Если на меня захотят напасть, револьвер не поможет. Притом я слеп, как курица. В университете меня прозвали "Летучая мышь" за то, что я ровно ничего не вижу в темноте. Как-то раз мы дурачились... - Он снова пустился разглагольствовать. Я подошел к окну. Против моего дома стоял велорикша. Мне показалось, что это уже другой, хотя все они похожи друг на друга. Может, тот и в самом деле ждал седока. Безопаснее всего Пайлу будет в миссии. После того как я дал условный сигнал, они, наверно, успели составить свой план на вечер, - он был связан с мостом в Дакоу. Не знаю, почему они выбрали этот мост. Не будет же Пайл так глуп, чтобы поехать через него после захода солнца? А с нашей стороны мост всегда охранялся вооруженной полицией. - Обратите внимание, что сегодня разговариваю я один, - сказал Пайл. - Не знаю, почему... - Ничего, - сказал я. - Говорите. Мне хочется помолчать. Не отменить ли нам ужин? - Не надо, прошу вас. Мне показалось, что вы больше не хотите иметь со мной дело с тех пор... ну, в общем, понимаете... - С тех пор, как вы спасли мне жизнь, - сказал я и не смог подавить боли, которую сам себе причинил. - Нет, я не о том. А помните, как мы тогда по душам поговорили? Будто это была последняя ночь в нашей жизни. Я многое тогда о вас узнал, Томас. Мы смотрим на вещи по-разному, но, наверно, для вас это правильно - ни во что не вмешиваться. Вы стояли на своем до конца; даже когда вам размозжило ногу, вы и то оставались нейтральным. - Рано или поздно наступает перелом, - сказал я. - И ты не можешь устоять перед напором чувств. - Для вас он еще не наступил. И вряд ли когда-нибудь наступит. Я вот тоже никогда не переменюсь... Разве что после смерти, - добавил он весело. - Даже после того, что было утром? Неужели и это не может изменить ваши взгляды? - Война требует жертв. Они неизбежны. Жаль, конечно, но не всегда ведь попадаешь в цель. Так или иначе, они погибли за правое дело. - А если бы речь шла о вашей старой няньке, которая пекла пироги с черникой? Что бы вы сказали тогда? Он не ответил на мой выпад. - Можно даже сказать, что они погибли за Демократию. - Не знаю, как перевести это на язык вьетнамцев... - И вдруг я почувствовал страшную усталость. Мне захотелось, чтобы он поскорее ушел и поскорее умер. Тогда я смогу начать жизнь сызнова, - с той самой минуты, когда он в нее вошел. - Вы, верно, никогда не будете относиться ко мне серьезно! - посетовал Паял с тем мальчишеским задором, который припас, как назло, для этого вечера. - Знаете что? Фуонг пошла в кино, давайте проведем весь вечер вместе. Мне как раз нечего делать. - Казалось, кто-то специально подбирает для него слова, чтобы отнять у меня всякую возможность к отступлению. - Почему нам не сходить в "Шале"? Я там не был с той самой ночи. И кормят никак не хуже, чем во "Вье мулен", и музыка играет. - Мне вовсе не хочется вспоминать ту ночь. - Простите, Томас. Я бываю глуп, как пробка. А что вы скажете насчет китайского ресторана в Шолоне? - Если вы хотите там хорошо поесть, надо заказывать ужин заранее. Уж не боитесь ли вы "Вье мулен", Пайл? Там огорожено проволокой, а на мосту всегда полиция. Вы ведь не станете валять дурака и не поедете через Дакоу? - Не в этом дело. Мне просто хотелось, чтобы сегодняшний вечер длился подольше. Он сделал неловкое движение и опрокинул стакан, который упал на пол и разбился. - Это к счастью, - сказал он машинально. - Извините меня, Томас. - Я стал подбирать осколки и класть их в пепельницу. - Ну так как же, Томас? - Разбитый стакан напомнил мне бутылки в "Павильоне", из которых лилось их содержимое. - Я предупредил Фуонг, что могу с вами куда-нибудь пойти. Зря он выбрал слово "предупредил". Я поднял с полу последний осколок стекла. - У меня деловое свидание в "Мажестик", - сказал я, - и я освобожусь не раньше девяти. - Придется тогда зайти в контору. Но боюсь, как бы меня там не задержали. Я, ничем не рискуя, мог предоставить ему этот последний шанс. - А вы не торопитесь, - сказал я. - Если вас задержат, зайдите сюда попозже. Я вернусь в десять. Если вы не поспеете к ужину, я буду ждать вас дома. - Я позвоню... - Не стоит. Приходите прямо во "Вье мулен", а не то встретимся здесь. - Пусть решит исход дела тот, в кого я не верил: пусть вмешается, если хочет, подсунет ему телеграмму, поручение посланника... Да разве ты существуешь, если не можешь изменить будущее? - А теперь ступайте, Пайл. Мне еще надо кое-что сделать. Я почувствовал странную слабость, прислушиваясь, как удаляются его шаги и стучат по полу лапы его собаки. Когда я вышел, до самой улицы д'Ормэ не было ни одного велорикши. Я дошел до отеля "Мажестик" пешком и постоял немного, наблюдая, как разгружают американские бомбардировщики. Солнце зашло, и люди работали при свете дуговых фонарей. Я не собирался обеспечивать себе алиби, но раз я сказал Пайлу, что иду в "Мажестик", мне почему-то не хотелось врать больше, чем необходимо. - Добрый вечер, Фаулер. - Это был Уилкинс. - Добрый вечер. - Как нога? - Больше не беспокоит. - Послали хороший материал? - Нет, поручил Домингесу. - Вот как! А мне сказали, будто вы там были. - Был. Но в газете с таким трудом дают нам место. Вряд ли они захотят печатать пространные описания. - Пресная у нас стала жизнь, - сказал Уилкинс. - То ли дело во времена Рассела и старого "Таймса"! Депеши посылались на воздушном шаре. Было время расписать похудожественнее. Будьте уверены, Рассел дал бы целую колонку даже вот про это: роскошный отель, бомбардировщики, спустилась тьма... Тьма в наши дни не спускается, ведь за каждое слово на телеграфе берут отдельно. - Где-то высоко-высоко слышался тихий смех; кто-то разбил стакан, - так же, как Пайл. Звуки падали сверху, как льдинки. - "Лампы освещали прекрасных женщин и отважных мужчин", - желчно процитировал Уилкинс. - Вы сегодня свободны, Фаулер? А что если нам вместе перекусить? - Да я как раз еду ужинать во "Вье мулен". - Туда вам и дорога. Там будет Гренджер. Им следовало бы выпускать специальную рекламу: "Спешите! Сегодня у нас Гренджер!" Для тех, кто любит шум и гам. Я пожелал ему спокойной ночи и зашел в соседнее кино. Эррол Флин, а может Тайрон Пауэр (никогда не мог различить их в трико), раскачивался на веревке, прыгал с балкона и скакал без седла прямо в розовый рассвет, снятый на цветной пленке. Он спас возлюбленную, убил врага и был неуязвим. Такие фильмы почему-то предназначаются для подростков, однако вид Эдипа, выходящего из своего дворца в Фивах с кровоточащими глазами, был бы куда лучшей подготовкой к жизни. Неуязвимых людей не бывает. Пайлу везло и в Фат-Дьеме, и когда он возвращался из Тайниня, но счастье изменчиво. У друзей мистера Хена было целых два часа, чтобы разрушить чары и сделать Пайла уязвимым. Рядом со мной, положив руку на колено девушке, сидел французский солдат, я позавидовал его неприхотливому счастью или его горести - словом, тому, что он сейчас испытывал. Я ушел до того, как фильм кончился, и нанял велорикшу во "Вье мулен". Ресторан был огорожен проволокой от гранат, и у въезда на мост стояли двое вооруженных полицейских. Хозяин ресторана, разжиревший на своей сытной бургундской стряпне, сам провел меня через проволочную загородку. Внутри пахло каплунами и растаявшим от тяжкой ночной жары маслом. - Вы хотите присоединиться к компании мсье Гренджера? - спросил меня хозяин. - Нет. - Столик на одного? - И тогда я впервые подумал о будущем и о вопросах, на которые мне, может быть, придется отвечать. - На одного, - ответил я, словно подтверждая вслух, что Пайл мертв. В ресторане был только один зал, и компания Гренджера занимала большой стол в глубине; хозяин предложил мне маленький столик у самой проволоки. В окнах не было стекол - боялись осколков. Я узнал кое-кого из гостей Гренджера и поклонился им, прежде чем сесть; сам Гренджер отвел глаза. За последние несколько месяцев я видел его только раз с той ночи, когда Пайл влюбился. Несмотря на пьяный угар, до него, видно, дошло какое-то обидное замечание, которое я отпустил по его адресу в тот вечер, - он сидел насупившись, хотя мадам Депре, жена чиновника информационного отдела, и капитан Дюпар из службы прессы кивали мне и подзывали меня к себе. С ними был высокий мужчина (кажется, хозяин гостиницы из Пномпеня), молодая француженка, которую я никогда прежде не видел, и еще два-три человека, - я встречал их в барах. На этот раз, к удивлению, компания была не очень шумная. Я заказал стаканчик пастиса, - мне хотелось дать Пайлу время прийти: планы порой рушатся, и пока я не начал ужинать, можно было еще надеяться. А потом я подумал: на что мне надеяться? На удачу в делах ОСС - или как там зовется их банда? На успех бомб из пластмассы и процветание генерала Тхе? Или же такой, как я, должен надеяться на чудо - на то, что мистер Хен решит спор каким-нибудь более замысловатым способом, чем смерть? Все было бы куда проще, если бы нас обоих убили на тайниньской дороге. Я просидел двадцать минут над своим пастисом, а потом заказал ужин. Время приближалось к половине десятого; теперь он уже не придет. Помимо своей воли, я все время прислушивался. Чего я ждал? Крика? Выстрела? Беготни полицейских за оградой? Я все равно ничего не услышу, потому что компания Гренджера была уже под градусом. Хозяин гостиницы, у которого был приятный, хотя и непоставленный голос, запел, а когда хлопнула еще одна пробка от шампанского, другие стали ему вторить. Молчал только Гренджер. Он сидел, тараща на меня воспаленные глаза. Уж не думает ли он затеять со мной драку, - для Гренджера я был слишком слабый противник. Гости его пели чувствительную песню, и, ковыряя без всякого аппетита своего каплуна по-герцогски, я впервые с тех пор, как узнал, что она в безопасности, думал о Фуонг. Я вспомнил как, ожидая вьетминцев, Пайл сказал: "Она мне кажется свежей, как цветок", - а я ответил с деланной небрежностью: "Бедный цветок!" Теперь она уже больше не увидит Новой Англии и на познает секретов канасты. Может, ей никогда не суждено и жить обеспеченной жизнью. Разве я имею право дорожить ею меньше, чем мертвецами на площади?.. Страдание не становится более мучительным оттого, что страдальцев много; одно тело может выстрадать не меньше, чем все человечество. Я рассуждал, как журналист, заботясь только о численности, и тем самым предал свои собственные принципы; я так же, как Пайл, встал на одну из сторон в схватке, и отныне всякое решение мне будет даваться с трудом. Поглядев на часы, я увидел, что уже без четверти десять. Может быть, его все-таки задержали; может, тот, в кого он верил, о нем позаботился, и Пайл сидит теперь у себя в миссии и с нетерпением расшифровывает телеграмму, а потом, топая, взбирается по лестнице в мою комнату на улице Катина. "Если он придет, я ему все скажу", - подумал я. Гренджер вдруг поднялся с места и пошел ко мне. Он не заметил, что на дороге у него стоит стул, споткнулся и оперся рукой о край моего столика. - Фаулер, - сказал он. - А ну-ка выйдем. Я положил на стол деньги за ужин и последовал за Гренджером. У меня не было желания с ним драться, но в ту минуту я бы не возражал, чтобы он избил меня до полусмерти. В наши дни так трудно замаливать грехи. Он облокотился на парила моста, и двое полицейских следили за ним издалека. - Мне надо с вами поговорить, Фаулер. Я подошел к нему на расстояние удара и стал ждать, что будет. Он не двигался. Гренджер был как бы аллегорическим изображением всего, что я ненавижу в Америке, - так же плохо изваянным и таким же бессмысленным, как статуя Свободы. Не шевельнувшись, он произнес: - Вы думаете, я налакался?. Ошибаетесь. - Что с вами, Гренджер? - Мне хочется с вами поговорить, Фаулер. Не могу я сегодня сидеть с этими лягушатниками! Я и вас не люблю, но вы хоть говорите по-английски. Или вроде как по-английски. - Он горбился в полутьме - массивный, бесформенный, как неразведанный материк на карте. - Чего вы хотите, Гренджер? - Не перевариваю англичан, - сказал Гренджер. - Как только Пайл вас терпит! Наверно, оттого, что он сам из Бостона. А я - из Питтсбурга и этим горжусь. - Ну и гордитесь на здоровье. - "Гордитесь на здоровье"! - Он сделал слабую попытку высмеять мое произношение. - Снобы проклятые! Будто лучше вас и нет никого. К чертям собачьим! Будто вы одни знаете все на свете! - Спокойной ночи. Меня ждут. - Не уходите, Фаулер. Вы что, каменный?. Не могу же я разговаривать с этими лягушатниками! - Вы пьяны. - Выпил два бокала шампанского, вот и все. Да и вы были бы не лучше на моем месте. Мне надо ехать на Север. - Ну и что из этого? - Да разве я вам не говорил? Мне почему-то кажется, что об этом все знают. Утром я получил телеграмму от жены. - Ну? - У сына полиомиелит. Ему очень плохо. - Как жаль... - Вам чего жалеть? Ребенок-то не ваш. - А вы не можете слетать домой? - Не могу. С меня требуют, чтобы я написал о какой-то операции возле Ханоя; там подчищают остатки противника. А Конноли болен (Конноли был его помощником). - Это очень обидно, Гренджер. Я охотно бы вам помог. - Сегодня день его рождения. В половине одиннадцатого по нашему времени мальчику будет ровно восемь лет. Вот я и затеял эту выпивку, заказал шампанское, Но я тогда еще ничего не знал. Надо же мне кому-нибудь рассказать, Фаулер. Не могу же я разговаривать с этими лягушатниками... - Теперь, кажется, научились лечить полиомиелит. - Пусть даже будет калекой. Только бы выжил. От меня мало толку, если бы я был калекой, но он у меня - умница! Знаете, что я делал, пока этот ублюдок пел? Молился. Если богу уж так нужна чья-нибудь жизнь, пусть берет мою. - Вы верите в бога? - Рад бы верить... - Гренджер провел ладонью по лицу, словно у него болела голова, но на самом деле он хотел скрыть, что вытирает слезы. - На вашем месте я бы напился, - сказал я. - Мне нельзя напиваться! Не хочу потом вспоминать, что в ту ночь, когда умер мой мальчик, я был пьян, как свинья. Разве моя жена может напиться? - А что если вы объясните вашей газете... - Конноли, по правде говоря, совсем не болен. Он погнался за какой-то юбкой в Сингапур. Я не могу его выдать. Если об этом узнают, его выгонят. - Гренджер кое-как подобрал свое расплывшееся тело. - Простите, что задержал вас, Фаулер. Мне надо было выговориться. А сейчас пойду к ним - поднимать тосты. Смешно, что мне попались именно вы, Фаулер. Вы ведь меня ненавидите. - Я бы охотно написал за вас вашу корреспонденцию. Можно будет сказать, что это - Конноли. - У вас не тот акцент... - Да я не так уж плохо к вам отношусь, Гренджер. Раньше я многого не замечал... - Э, мы с вами всегда будем жить, как кошка с собакой. Но спасибо, что посочувствовали. Чем же я отличаюсь от Пайла? Разве сам я чувствую, как людям больно, пока не столкнусь с мерзостью жизни? Гренджер вернулся в ресторан, и оттуда послышался приветственный гул голосов. Я нанял велорикшу, и меня отвезли домой. Там никого не было, и я прождал до полуночи. Потом, уже ни на что не надеясь, я вышел на улицу и встретил Фуонг. 3 - Был у тебя мсье Виго? - спросила Фуонг. - Да. Он ушел минут пятнадцать назад. Фильм был хороший? - Она уже приготовила в спальне трубку и теперь зажигала лампу. - Очень грустный, - сказала она. - Но краски такие нежные. А зачем приходил мсье Виго? - Задать мне кое-какие вопросы. - О чем? - О том, о сем. Не думаю, чтобы он стал меня еще тревожить. - Больше всего я люблю фильмы со счастливым концом, - сказала Фуонг. - Будешь курить? - Да. - Я лег на кровать, и Фуонг принялась орудовать иглой. - Девушке отрубили голову. - Странная идея! Зачем? - У них была французская революция. - А-а... исторический фильм. Понятно. - Все равно, он очень грустный. - Стоит ли огорчаться? Ведь это история. - Ее возлюбленный вернулся к себе на чердак в ужасном горе и написал песню, - понимаешь, он был поэт. И скоро те, кто отрубил его девушке голову, стали распевать его песню. Это была Марсельеза. - Что-то не очень похоже на историю. - Он стоял в толпе, когда они пели, и у него было такое печальное лицо, а когда он улыбался, оно становилось еще грустнее: он думал о ней. Я плакала, и моя сестра тоже. - Твоя сестра? Вот не поверю! - Она очень впечатлительная. Там был этот противный Гренджер. Совсем пьяный, - он все время смеялся. Не понимаю, над чем: в картине не было ничего смешного. Наоборот, нам было очень грустно. - Я его не виню. У него есть чему радоваться. Мне рассказывали сегодня в "Континентале", что его сын вне опасности. Я ведь тоже люблю счастливые концы. - Выкурив две трубки, я откинулся назад, подперев голову кожаной подушечкой, и положил руку Фуонг на колени. - Ты счастлива? - Конечно, - сказала она небрежно. Я не заслуживал более вдумчивого ответа. - У нас все совсем как прежде, - солгал я. - Как год назад. - Да. - Ты еще не купила ни одного нового шарфа. Сходи завтра в магазин. - Завтра праздник. - Ах да, совсем забыл. - Распечатай свою телеграмму, - сказала Фуонг. - Я и о ней забыл. Мне сегодня не хочется думать о газете. Все равно уже слишком поздно посылать материал. Расскажи лучше про фильм. - Возлюбленный хотел спасти ее из тюрьмы. Он тайком принес туда одежду мальчика и мужскую шапку, такую, как у тюремщика, но когда она выходила из ворот, у нее рассыпались волосы, и все закричали: "Аристократка! Аристократка!" Мне кажется, что тут в фильме неправильно. Надо было ей убежать. Тогда бы они оба заработали много денег на его песне и уехали за границу, в Америку или... Англию, - добавила она, как ей казалось, очень хитро. - Пожалуй, я все-таки прочту телеграмму, - сказал я. - Дай бог, чтобы мне завтра не пришлось ехать на Север. Мне хочется спокойно побыть с тобой. Она вытащила конверт из-за банок с кремом. Я распечатал телеграмму и прочел: "Снова думала над твоим письмом точка Поступлю неразумно как ты и надеялся точка Просила адвоката начать дело о разводе мотивируя тем что ты меня бросил точка Да хранит тебя бог любящая Элен". - Тебе надо будет ехать? - Нет, - сказал я. - Мне не надо будет ехать. Прочти. Вот тебе и счастливый конец. Она спрыгнула с кровати. - Но это замечательно! Я сейчас же пойду к сестре. Она будет так рада. Знаешь, что я скажу: "Смотри - кто я, по-твоему, такая? Я - вторая миссис Фулэр". Напротив, на книжной полке, словно портрет молодого человека с короткой стрижкой и черной собакой у ног, стояла "Миссия Запада". Теперь уж Пайл никому не причинит вреда. Я спросил Фуонг: - Ты очень по нем скучаешь? - По ком? - По Пайлу. - Странно, что даже теперь, даже ей я не мог назвать его по имени. - Мне можно уйти?. Ну, пожалуйста. Сестра будет так рада. - Как-то раз ты произнесла его имя во сне. - Я никогда не помню снов. - Вы так много могли с ним успеть. Он был молод. - Ты тоже не стар. - А небоскребы? А Эмпайр стэйт билдинг? Она сказала, чуточку поколебавшись: - Я хочу поглядеть на Чеддерское ущелье. - Это тебе не Большой каньон. - Я притянул ее к себе на кровать. - Прости меня, Фуонг. - За что?. Такая замечательная телеграмма. Сестра... - Ладно, ступай к сестре. Но сначала поцелуй меня. - Ее рот скользнул по моему лицу, и она исчезла. Я думал о том первом дне, когда Пайл сидел подле меня в "Континентале", с тоской поглядывая на аппарат для содовой воды в кафе-молочной напротив. После его смерти все пошло у меня гладко. Но как бы я хотел, чтобы существовал тот, кому я мог бы выразить всю свою горечь.