яла ситуацию. Его действительно звали Ахилл, и он представил нас ей как жен своих коллег, директоров металлургической фирмы. Но сам мсье Дамбрез так и не смог вновь обрести самоуважение. Теперь, когда он бывал вялым в середине недели, он понимал, что я догадываюсь о причине, и это его смущало. Его нельзя было назвать распутным человеком - просто ему хотелось иметь свою маленькую тайну. А тут он, бедняга, почувствовал, что его раздели донага и выставили на осмеяние. - Тетя Августа, как вы могли выносить этого человека после того, как обнаружилось, что он столько месяцев вас обманывал? Она поднялась и направилась ко мне, сжав маленькие кулачки. Я думал, она меня ударит. - Молокосос! - сказала она, как будто я был школьником. - Мсье Дамбрез был настоящий мужчина. Тебе никогда в жизни таким не стать! Неожиданно она улыбнулась и примирительно потрепала меня по щеке. - Прости меня, Генри, это не твоя вина. Тебя ведь воспитывала Анжелика. Иногда у меня вдруг появляется ужасное чувство, будто на всем белом свете, кроме меня, не осталось людей, которые получают хоть какое-то удовольствие от жизни. Вот поэтому я и всплакнула, как раз когда ты пришел. Я сказала мсье Дамбрезу: "Ахилл, мне по-прежнему нравится с тобой, хоть я и знаю, где ты бываешь днем. Это ничего не меняет". Но для него-то разница была огромная - его лишили тайны. Именно в ней заключалась вся соль, и поэтому он нас обеих покинул для того, чтобы где-нибудь найти новую тайну. Не любовь, нет. Именно тайну. "Во всем Париже не найти другого такого отеля, как "Сент-Джеймс и Олбани", и это было самое грустное из всего, что он когда-либо мне сказал. Я спросила его, не может ли он снять два номера на разных этажах в отеле "Риц", на что он ответил: "Лифтер будет знать. И тогда это не будет настоящей тайной". Я слушал ее с изумлением и некоторой тревогой. Я вдруг осознал, какая опасность меня подстерегает. У меня было чувство, будто меня, независимо от моей воли, кто-то заставляет следовать за тетушкой в ее рыцарских странствиях, как Санчо Панса за Дон Кихотом, но только в ее подвигах слово "рыцарство" подменялось словом "удовольствие". - Для чего вы едете в Стамбул, тетя Августа? - спросил я. - Там будет видно. Странная мысль неожиданно пришла мне в голову. - Уж не ищете ли вы мсье Дамбреза? - Нет, что ты, Генри. Ахилла, скорее всего, уже нет в живых, как и Каррана, - ему теперь было бы под девяносто. А мистер Висконти, бедный мой глупый мистер Висконти, ему тоже уже теперь по меньшей мере восемьдесят пять, это возраст, когда особенно нужно женское участие. Ходили слухи, что он после войны вернулся в Венецию и что его утопили в Большом Канале после драки с гондольером из-за женщины, но мне что-то не верится. Не тот он был человек, чтоб драться из-за женщины. В каких только передрягах он не побывал - и всегда выходил сухим из воды. Какую же долгую я прожила жизнь - прямо как дядя Джо. Ею снова овладело меланхолическое настроение, и впервые мне пришло в голову, что, быть может, одних георгинов недостаточно, чтобы заполнить досуг человека, ушедшего от дел. - Я рад, что нашел вас, тетя Августа, - сказал я, поддавшись внезапному порыву. Она ответила мне поговоркой, в которой была доля вульгарности, совершенно для нее не характерной. - Есть еще порох в пороховницах, - сказала она и улыбнулась так задорно, бесшабашно и молодо, что я перестал удивляться ревности Вордсворта. 11 Восточный экспресс отходил с Лионского вокзала после полуночи. Мы с тетушкой провели утомительный день - сначала мы ездили в Версаль, который, как это ни удивительно, тетушка видела впервые (дворец ей показался довольно безвкусным). - Я никуда за пределы города не выезжала, пока существовал мсье Дамбрез, - сказала она. - А до этого, в мой более ранний парижский период, я была слишком занята. Меня все больше занимала биография тетушки, и мне хотелось выстроить разные отрезки ее жизни в определенной хронологической последовательности. - А этот более ранний период был до или после того, как вы поступили на сцену? - спросил я. Мы стояли на террасе дворца и глядели на озеро, а я думал о том, насколько Хэмптон-Корт [дворец на берегу Темзы, памятник английской дворцовой архитектуры эпохи Возрождения; пять жен Генриха VIII жили поочередно в этом дворце] прелестней и непритязательней Версаля. Но и сам король Генрих VIII был более скромным в своих привычках, чем Людовик XIV. Англичанину легче отождествить себя с почтенным семьянином, чем с роскошным любовником мадам де Монтеспан. Я вспомнил старую мюзикхолльную песенку: На веселой вдове я женился, ей-ей: Семерых до меня схоронила мужей! Звался Генрихом каждый предшественник мой - И выходит, я Генрих Восьмой! Никто никогда не решился бы написать песенку для мюзик-холла про короля-солнце. - На сцену, ты говоришь? - переспросила тетушка рассеянно. - Да. В Италии. Она явно делала усилия, пытаясь вспомнить, и я впервые заметил, что ей уже очень много лет. - Подожди, подожди, да, теперь я вспомнила. Ты имеешь в виду гастрольную труппу? Это уже было после Парижа. В Париже меня и открыл мистер Висконти. - Он был театральный директор? - Нет, он просто был большим любителем того, что ты так упорно называешь подмостки. Мы встретились с ним как-то под вечер на улице Прованс, и он сказал, что у меня большой талант, и уговорил оставить труппу, в которой я работала. Мы вместе отправились в Милан, где и началась моя настоящая профессиональная карьера. Все складывалось очень удачно - останься я во Франции, я не могла бы помочь твоему дяде Джо, а он, после ссоры с твоим отцом, оставил мне большую часть денег. Бедный старик, я так и вижу, как он все ползет и ползет по коридору по направлению к уборной. Давай вернемся в Париж и сходим в музей Гревен [музей восковых фигур]. Мне надо развеяться. Она явно развеялась при виде восковых фигур. Я вспомнил Брайтон и то, как она говорила мне, что это и есть ее представление о славе - быть выставленной у мадам Тюссо в одном из своих собственных нарядов, и я искренне верю, что она скорее выбрала бы Комнату ужасов [зал в музее восковых фигур мадам Тюссо, где выставлены фигуры величайших преступников], чем примирилась с тем, что ее образ останется вовсе незапечатленным. Идея довольно странная - тетушка была лишена преступной складки, хотя действия ее иногда, строго говоря, были не совсем законными. Мне кажется, детское присловье "чья потеря, моя находка" было одной из ее заповедей. Я предпочел бы пойти в Лувр, поглядеть Венеру Милосскую и крылатую Нике, но тетушка встала на дыбы. - Все эти голые женщины, у которых не хватает каких-то частей тела, - просто патология, - заявила она. - Я когда-то знала девушку, которую, так же как их, разрубили на куски где-то между Северным и Морским вокзалами. Она познакомилась там, где я работала, с человеком, который занимался продажей женского белья - так, во всяком случае, он ей сказал, - у него всегда при себе был чемоданчик, набитый бюстгальтерами самых невероятных фасонов. Он уговорил ее примерить некоторые из них. Один ей показался особенно забавным - чашечки в виде двух сцепленных черных рук. Он пригласил ее поехать с ним в Англию, она расторгла контракт с нашим патроном и исчезла. Это было cause celebre [нашумевшее дело (франц.)]. В газетах его называли "Злодей с железной дороги", и, после того как он покаялся и причастился, он поднялся на гильотину в ореоле святости. Как сказал на суде его защитник, он был воспитан иезуитами и у него было преувеличенное представление о служении идее девственности, поэтому он убивал всех девушек, которые, как бедная Анна-Мари Калло, вели распутный образ жизни. Бюстгальтеры служили ему как бы лакмусовой бумажкой. Та, что выбрала легкомысленный бюстгальтер, была обречена, как эти несчастные мужчины в "Венецианском купце". Он, безусловно, не был обыкновенным преступником, и одной молодой женщине, которая молилась за упокой души его в часовне на улице Бак, явилась Дева Мария и сказала: "Да станут праведными неправедные пути", и женщина восприняла эти слова как весть о его спасении. С другой стороны, известный доминиканский проповедник увидел в этом неодобрительную реплику, касающуюся его иезуитского воспитания. Так или иначе, но начался в буквальном смысле культ "добродетельного убийцы", как его называли. Ты как хочешь, можешь идти любоваться своей Венерой, а я поеду смотреть восковые фигуры. Нашему хозяину пришлось опознавать тело, и он говорил, что остался только торс - это навсегда отбило у меня охоту глядеть на мраморные статуи. Вечером мы пообедали "У Максима" [парижский ресторан], в малом зале, где тетушка надеялась избежать встречи с туристами. Но одна туристка туда все же затесалась - на ней была мужская рубашка с галстуком и пиджак, и говорила она басом. Голос ее гудел, заглушая не только ее спутницу, щупленькую блондиночку неопределенного возраста, но и весь зал. Как многие англичане за границей, она, по-видимому, не замечала сидящих вокруг иностранцев и разговаривала так громко, словно, кроме нее и ее спутницы, в ресторане никого не было. Низкий голос как будто чревовещал, и когда я услыхал его, то сначала решил, что он принадлежит старому джентльмену с ленточкой Почетного легиона: он сидел за столиком напротив и видно было, что он с детства приучен не менее тридцати двух раз прожевывать каждый кусок мяса. "Четвероногие, детка, мне всегда напоминают столы. Настолько они устойчивей и разумней двуногих: они могут спать стоя". Все, кто понимал по-английски, повернули головы и посмотрели на старика. Он резко глотнул воздух, когда обнаружил себя в центре всеобщего внимания. "Можно даже поставить приборы на мужскую спину и пообедать, если спина достаточно широкая", - гудел голос, а щупленькая блондинка захихикала. "Да ну тебя, Эдит!" - воскликнула она, выдав таким образом оратора. Я не уверен, что англичанка понимала, что она делает, - она, скорее всего, была чревовещательницей, не осознавая этого, и, поскольку ее окружали лишь невежественные иностранцы - а может, слегка опьянев от непривычного для нее вина, - она перестала себя контролировать. У нее был хорошо поставленный интеллигентный профессорский голос. Я ясно представил себе, как она читает лекцию по английской литературе в одном из старых университетов, и впервые за вечер я отвлекся от тети Августы. "Дарвин - не тот, другой Дарвин - написал стихи о любви растений [Дарвин, Эразм (1731-1802) - английский поэт, врач по образованию; в поэмах излагал свои естественнонаучные взгляды]. Я могу легко вообразить, что можно написать стихи о любви столов. Идея странная, но, подумай, дорогая, как прелестно - столы, блаженно приникшие друг к другу". - Почему на тебя все смотрят? - спросила тетушка. Я почувствовал себя неловко, к тому же женщина неожиданно замолчала и принялась за carre d'agneau [мясо молодого барашка (франц.)]. Все дело в том, что у меня есть привычка бессознательно шевелить губами, когда я думаю, и всем присутствующим, кроме моих ближайших соседей, видимо, показалось, что я автор этого двусмысленного монолога. - Понятия не имею, - сказал я. - Ты, наверное, ведешь себя как-то странно, Генри. - Ничего странного, я размышляю. Как бы мне хотелось избавиться от этой привычки. Она, очевидно, появилась, когда я работал кассиром и считал про себя пачки банкнотов. Эта привычка однажды сыграла со мной предательскую шутку и поставила в неловкое положение перед женщиной. Звали ее миссис Бленнерхассет - она была совершенно глухая и читала по губам. Это была очень красивая женщина, жена мэра Саутвуда, и ко мне в кабинет она пришла для того, чтобы получить консультацию насчет вкладов. И пока я листал папку с ее бумагами, я, очевидно, с невольным чувством восхищения думал о том, какая она красивая. В своих мыслях человек всегда свободнее, чем в речах, и, когда я поднял глаза, я увидел, что она покраснела. Она торопливо закончила разговор и ушла. Позже, к моему удивлению, она пришла снова. Она внесла какие-то мелкие изменения в решение, к которому мы пришли относительно ее облигаций военного займа, а потом спросила: - Вы и вправду так думаете, как вы мне сказали? Я полагал, что разговор идет о совете, который я дал ей в отношении государственного сберегательного сертификата. - Ну конечно, - сказал я. - Это мое искреннее мнение. - Спасибо, - ответила она. - Вы только не считайте, что я обиделась. Ни одна женщина не обиделась бы на вас за ваши слова, выраженные в такой поэтичной форме, но мой долг сказать вам, мистер Пуллинг, что я по-настоящему люблю моего мужа. Самое грустное заключалось в том, что она, будучи глухой, не делала различий между произнесенными словами и движениями губ, передающих невысказанные мысли. С того дня она была неизменно со мной любезна, но никогда больше не заходила ко мне в кабинет. В тот вечер на Лионском вокзале я посадил тетушку в купе и сказал проводнику, чтобы он принес petit dejeuner [ранний завтрак (франц.)] в восемь утра. Сам я остался ждать на платформе лондонский поезд с Северного вокзала. Он опаздывал на пять минут, и Восточный экспресс должен был его дожидаться. Когда поезд медленно входил в вокзал, затопив паром платформу, я увидел шагающего сквозь дым Вордсворта. Он сразу же узнал меня. - Привет, парень! - заорал он. Он поднабрался американских манер во время войны, когда во Фритаунской гавани стояли конвойные суда, идущие на Ближний Восток. Без всякой охоты я двинулся ему навстречу. - Что вы здесь делаете? - спросил я. Я никогда не любил неожиданностей, будь то событие или встреча, но в обществе тетушки я начал постепенно к ним привыкать. - Мистер Пуллен, мистер Пуллен, вы честный человек, мистер Пуллен, - сказал Вордсворт. Подойдя ближе, он схватил и потряс мне руку. - Вордсворт вечно ваш друг, мистер Пуллен. - Он говорил так, будто мы с ним знакомы с незапамятных времен и я его старый должник. - Вы не облапошиваете Вордсворт, мистер Пуллен? - Он диким взглядом обшарил поезд. - Где этот девочка? - Моя тетя, если вы ее имеете в виду, крепко спит в своем купе. - Тогда, пожалуйста, идите к ней быстро-быстро, скажите Вордсворт сюда пришел. - Я не собираюсь будить ее. Она старая дама, впереди у нее долгое путешествие. Если вам нужны деньги, возьмите у меня. Я протянул ему пятьдесят франков. - Дашбаш не надо, - заявил он. Размашистым жестом он отклонил мою руку, а другой ловко подхватил банкноту. - Надо мой маленький детка. Мне показался оскорбительным такой тон по отношению к моей тетушке, и я, не ответив, направился к ступенькам вагона, но Вордсворт удержал меня за руку. Силы у него было хоть отбавляй. - Ты делаешь прыг-прыг с мой детка, - обвинил он меня. - Вы с ума сошли, Вордсворт. Она ведь мне тетя. Сестра матери. - Никакой собачий кутерьма? - Никакой, - ответил я; мне было отвратительно это его выражение. - Даже если бы она не была моей тетей, вы разве не понимаете, что она стара? - Для прыг-прыг нету стара, - сказал он. - Вы ей говорите, чтобы она приходил обратно Париж. Вордсворт долго-долго ее ждет. Вы говорите нежный слова. Говорите она мой детка сейчас тоже. Вордсворт плохо спит, когда детка нет. Проводник просил меня подняться в вагон, поезд должен был вот-вот тронуться, и Вордсворт неохотно отпустил меня. Я стоял на верхней ступеньке, пока поезд, несколько раз дернувшись, медленно выходил из Лионского вокзала, Вордсворт шел рядом по платформе в клубах дыма. Он плакал, и я вспомнил о самоубийце, который в пальто, застегнутом на все пуговицы, так же шел навстречу волнам. Глядя на одно из окон нашего вагона, он вдруг запел: Спи сладко, детка, Смотри минутка - Потом засыпай. Поезд набирал скорость и, дернувшись с усилием в последний раз, оставил Вордсворта позади. Я протиснулся через толпу пассажиров в коридоре и подошел к тетушкиному купе под номером семьдесят два. Постель была застелена, и на ней сидела незнакомая девушка в мини-юбке, а тетушка, наполовину высунувшись из окна, махала кому-то и посылала воздушные поцелуи. Мы с девушкой неловко переглянулись, не решаясь заговорить и прервать церемонию прощания. Девушка была совсем молоденькой, не старше восемнадцати; лицо ее под слоем тщательно продуманного грима было иссиня-бледным, темные глаза подведены, длинные каштановые волосы с рыжеватым отливом были рассыпаны по плечам. Штрихами карандаша она дорисовала ресницы над верхними и нижними веками, отчего ее собственные ресницы казались накладными и торчали неестественно, как на стереоскопическом снимке. На блузке у нее недоставало двух верхних пуговичек, будто они отскочили, не выдержав давления щенячьей плоти, а глаза, чуть навыкате, как у китайского мопса, были все равно прелестны. Выражение ее глаз человек моего поколения назвал бы сексапильным, хотя нередко причина этого могла быть более прозаическая - близорукость или даже запор. Улыбка ее - когда она поняла, что я не посторонний, ворвавшийся неожиданно в тетушкино купе, и улыбнулась - показалась мне удивительно робкой для девушки со столь броской внешностью: как будто кто-то нарочно так ярко ее вырядил и раскрасил, с тем чтобы выставить как приманку. Козленок, которого привязали к дереву, чтобы выманить из джунглей тигра. Тетушка отвернулась от окна: лицо ее было перепачкано сажей и залито слезами. - Дружочек мой дорогой, - пробормотала она. - Хоть поглядела на него в последний раз. В моем возрасте всего можно ждать. - Я думал, эта глава закончена, - сказал я неодобрительно и добавил специально для девушки: - Тетя Августа. - Наверняка знать никому не дано, - ответила тетушка, а затем, указывая на девушку, сказала: - Это номер семьдесят первый. - Семьдесят первый? - Соседнее купе. Как вас зовут, детка? - Тули, - сказала девушка. Это могло быть и ласкательное имя, и прозвище, что точно - трудно сказать. - Тули тоже едет в Стамбул, да, дорогая? - En passant [проездом (франц.)], - сказала девушка с американским акцентом. - Она едет в Катманду, - пояснила тетушка. - Это, если не ошибаюсь, в Непале. - Кажется, так и есть, - ответила девушка. - Что-то в этом роде. - Мы тут с ней говорили о том, что... Простите, дорогая, повторите, как ваше имя? - Тули. - Тули везет с собой сумку с провизией. Можешь представить себе. Генри, что в Восточном экспрессе нет вагона-ресторана? Увы, времена меняются. До турецкой границы ресторана не будет. В перспективе у нас два голодных дня. - У меня полно молочного шоколада, - сказала девушка. - И немного ветчины. - А что, если захочется пить? - У меня есть десять бутылок кока-колы, но они уже успели нагреться. - Когда я вспоминаю, как мы тут однажды пировали, в этом самом поезде, с мистером Висконти и генералом Абдулом... Икра, шампанское. Мы буквально жили в вагоне-ресторане. Просиживали там дни и ночи. - Я вас очень прошу, берите, когда понадобится, у меня кока-колу. И шоколад. И ветчину, конечно, но ее, правда, не очень много, - сказала девушка. - Проводник по крайней мере обещал нам утром кофе и croissants [булочки (франц.)], - сказал я. - Я постараюсь поспать подольше, - заявила тетушка. - А потом на станции в Милане мы сможем перекусить. С Марио, - добавила она. - Кто такой Марио? - спросил я. - Остановки будут в Лозанне и в Сен-Морисе, - сказала всезнающая девушка. - Швейцарию, по-моему, можно вынести только зимой, когда она одета снегом, - сказала тетушка. - Почти как некоторых людей можно выносить только под одеялом. Ну а теперь я прилягу. Молодые люди, надеюсь, вы достаточно взрослые и за вами не надо присматривать. Тули поглядела на меня с подозрением, будто у нее не было окончательной уверенности, что я вдруг не обернусь тигром. - Я тоже сейчас на боковую, - сказала она. - Жутко люблю поспать. Она взглянула на свои огромные часы с алым циферблатом, на котором было всего четыре цифры. Часы она носила на широченном ремешке. - Оказывается, еще нет часу, - сказала она нерешительно. - Я, пожалуй, приму таблетку. - Уснете и так, - заявила тетушка тоном, не допускающим возражений. 12 Я проснулся, когда поезд отходил от станции в Лозанне. Я увидел озеро между двумя многоэтажными жилыми домами, мелькнула красочная реклама шоколада, потом реклама часов. Разбудил меня проводник - он принес кофе и бриоши (хотя накануне я заказывал croissants). - Вы не знаете, дама из семьдесят второго купе встала? - Она просила не тревожить ее до Милана. - Это правда, что у вас нет вагона-ресторана? - Да, мсье. - Но завтрак хотя бы вы дадите нам завтра утром? - Нет, мсье. Я только до Милана. Будет другой проводник. - Итальянец? - Югослав, мсье. - Говорит он по-английски или по-французски? - Едва ли, мсье. Я почувствовал себя безнадежно за границей. Допив кофе, я вышел в коридор и стал смотреть на проплывающие мимо швейцарские городки: дворец Монтре - эдвардианское барокко, - в таком доме, наверное, жил король Руритании [выдуманное королевство в романе английского писателя Энтони Хоупа (1863-1933) "Узник Зенды"; название "Руритания" стало нарицательным для обозначения маленького государства, разъедаемого политическими интригами], а позади из моря утреннего тумана, словно плохо проявленные негативы, вставали бледные горы: Эгль, Бекс, Висп... Мы останавливались на каждой станции, но почти никто не выходил. Пассажиров-иностранцев, так же как и тетю Августу, Швейцария без снега не интересовала, но именно здесь у меня явилось искушение покинуть тетушку. С собой у меня было на пятьдесят фунтов туристских чеков, а Турция меня не привлекала. За окном проносились луга, старинные замки на холмах, поросших виноградниками, девушки на велосипедах - все казалось ясным, упорядоченным, надежным, как моя жизнь до матушкиных похорон. Я подумал с тоской о своем саде: я соскучился по георгинам. На маленькой станции, где почтальон, сидя на велосипеде, раздавал почту, я увидел клумбу с лиловатыми и красными цветами. Я уверен, что сошел бы там с поезда, если бы девушка по имени Тули в этот момент не дотронулась до моей руки. И что плохого было в моей любви к мирной жизни, из которой я был насильно исторгнут тетей Августой? - Выспались? - спросила Тули. - Да, конечно. А вы? - Так и не уснула. Она смотрела на меня глазами китайского мопса, словно ждала куска с моей тарелки. Я предложил ей бриошь, но она отказалась. - Нет-нет, что вы. Большое спасибо. Я только что сжевала плитку шоколада. - Почему вы не могли уснуть? - Да так, мелкие неприятности. Вдруг я вспомнил, как в бытность мою кассиром такие вот робкие лица возникали за стеклом, отделяющим кассу, на котором висело объявление, обязывающее клиентов, во избежание инфекции, все переговоры вести через узкую щель, прорезанную слишком низко и потому неудобную... Я едва удержался и не спросил, нет ли у нее превышения кредита. - Могу я вам чем-нибудь помочь? - Нет, я просто хочу поговорить. Мне ничего не оставалось, как пригласить ее в купе. Пока я стоял в коридоре, постель убрали, превратив ложе в диван, на который мы и сели, чинно, друг подле друга. Я предложил ей сигареты, обыкновенный "Сениор сервис", но она разглядывала их со всех сторон, будто видела впервые. - Английские? - спросила она. - Да. - А что значит "Сениор сервис"? - Флот, - сказал я. - Вы не обидитесь, если я буду курить свои? Она вынула из сумки жестяную коробочку из-под ментоловых пастилок и достала маленькую, похожую на самокрутку сигарету. Подумав, она протянула мне коробочку, и я решил, что с моей стороны было бы нелюбезно отказаться. Сигарета была нестандартного размера и какая-то подозрительная на вид. У нее был странный привкус травы, не лишенный, однако, приятности. - Никогда не курил американские сигареты, - сказал я. - Эти я достала в Париже через одного приятеля. - Французских я тоже не пробовал. - Ужасно был славный человек. Обалденный. - О ком вы говорите? - Я его встретила в Париже. Ему я тоже рассказала о своих неприятностях. - А в чем они заключаются? - Я поссорилась... ну, в общем, с моим другом. Он хотел ехать в Стамбул третьим классом. Я сказала, это сумасшествие, в третьем классе мы не можем спать вместе, а у меня есть деньги. Как по-вашему, я не права? Он сказал, не нужны ему мои вонючие подачки. "Продай все и раздай бедным" [искаженная евангельская цитата: "Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое, и раздай нищим" (Евангелие от Матфея, 19:21)] - так он сказал. Это ведь цитата? Но откуда? Я ему сказала, что это бесполезно, отец все равно пришлет еще. Он сказал: "Он и не узнает". Но у отца повсюду источники информации. Он, вообще-то, занимает большой пост в ЦРУ. А он тогда сказал: "Ну и подотрись своими деньгами". Это у вас в Англии такая поговорка? Он англичанин. Мы познакомились, когда сидели вместе на Трафальгарской площади. - Кормили голубей? - спросил я. Она фыркнула и закашлялась от дыма. - У вас есть чувство юмора, - сказала она. - Мне нравятся ироничные люди. Мой отец тоже человек ироничный. Вы, пожалуй, с ним чем-то похожи. Ирония - очень ценное литературное качество. Вам не кажется? Так же как и страсть. - Не спрашивайте меня о литературе, мисс Тули. Я большой профан. - Не надо называть меня "мисс Тули". Друзья зовут меня просто Тули. В Сен-Морисе по платформе прошла группа школьниц. Все девочки была благонравного вида - никаких мини-юбок, никакой косметики. На спинах у них были надеты небольшие аккуратные ранцы. - Непонятно, красивая страна - и такая скучища, - задумчиво сказала Тули. - Почему скучища? - Травку они тут не курят. Не балдеют и никогда не будут. Хотите еще сигарету? - Благодарю. Они очень мягкие. И приятные на вкус. От них совсем не дерет горло. - Здорово вы о них говорите. Они и правда обалденные. Я чувствовал себя гораздо бодрее, чем обычно чувствую в этот час утра. Общество Тули было для меня открытием. Я был рад, что тетушка спит и мы можем познакомиться. Мне все время хотелось защитить ее от чего-то. Недурно было бы иметь дочь, но я как-то никогда не мог представить себе мисс Кин в роли матери. Мать не должна сама нуждаться в защите. - Этот ваш друг в Париже, видимо, хорошо разбирается в сигаретах. - Колоссально. В смысле - он по-настоящему кайфовый. - Он француз? - Нет. Он из черной-пречерной Африки. - Негр? - Мы их так не называем, - сказала она с укором. - Мы называем их цветными или черными. Как им больше нравится. У меня неожиданно мелькнуло подозрение. - Его случайно не Вордсворт зовут? - Мне он известен как Зак. - Это он. А не вас ли он провожал на вокзале? - Ну конечно, меня. Кого же еще? Я не ожидала, что он придет, но он стоял у входа, пришел попрощаться. Я купила ему перронный билет, но мне кажется, он чего-то опасался. Дальше не пошел. - Он знает и мою тетушку тоже, - сказал я. Мне не хотелось ей говорить, для чего ему понадобился билет. - Колоссально! Какое невероятное совпадение, будто в романе у Томаса Харди. - Я вижу, вы хорошо знаете художественную литературу. - Я специализируюсь по английской литературе. Отец хотел, чтобы я изучала социологию и потом какое-то время поработала в "Корпусе мира". Но тут наши взгляды разошлись, да и по другим вопросам тоже. - Чем занимается ваш отец? - Я уже говорила вам - он на очень секретной службе в ЦРУ. - Это должно быть интересно. - Он ужасно много путешествует. Я только раз его видела с прошлой осени, с тех пор как мать с ним развелась. Я всегда говорила ему, что он видит мир по горизонтали, в смысле - поверхностно, а мне хочется увидеть мир по вертикали. - То есть в глубину, - сказал я, гордый тем, что уловил ее мысль. - Это очень помогает, - сказала она, указывая на сигарету. - Я уже слегка забалдела, к тому же вы так здорово говорите. Просто колоссально. У меня такое чувство, будто я встречала вас где-то в курсе английской литературы. Как персонаж. Диккенса мы штудировали в глубину. - По вертикали, - сказал я, и мы оба рассмеялись. - Как вас зовут? - Генри. Она снова засмеялась, и я за ней, хотя толком не знал почему. - А почему не Гарри? - Гарри - это уменьшительное. При крещении ведь человека не назовут Гарри. Такого святого не было. - Так по церковному канону полагается? - Думаю, что да. - Я спрашиваю потому, что когда-то знала потрясающего парня, ему при крещении дали имя Нукасбей. - Сомневаюсь, вряд ли его так окрестили при рождении. - Вы католик? - Нет, но тетя у меня, кажется, католичка. Впрочем, я не совсем в этом уверен. - Я один раз чуть не перешла в католичество. Из-за Кеннеди. Но потом, когда убили обоих... Ну, в общем, я суеверна. А Макбет был католик? - Этот вопрос никогда не приходил мне в голову... Думаю... В общем, я точно не знаю. Я поймал себя на том, что говорю такими же бессвязными, отрывистыми фразами, что и она. - Может быть, мы закроем дверь и откроем окно? В какой мы сейчас стране? - Судя по всему, подъезжаем к итальянской границе. Точно не знаю. - Тогда быстро откройте окно, - приказала она. Я подчинился требованию, хотя и не понял его смысла. К этому времени я уже докурил сигарету. Она выбросила свой окурок, а затем опорожнила пепельницу в окно. И тут я вспомнил Вордсворта. - Что мы курили? - спросил я. - Травку, естественно, а что? - Вы сознаете, что нас могут отправить в тюрьму? Я не знаю швейцарских законов и итальянских, но... - Меня не отправят. Я несовершеннолетняя. - Ну а если меня? - А вы можете сослаться на то, что делали это в неведении, - сказала она и рассмеялась. Она все еще смеялась, когда открылась дверь и в купе вошли представители итальянской полиции. - Ваши паспорта, - потребовали они. Но они даже не успели их раскрыть, так как сквозняком у одного из полицейских сдуло шляпу. Я надеялся, что вместе со шляпой ветер унес в коридор и запах конопли. Вслед за полицейскими явились таможенники, которые вели себя тоже вполне тактично, хотя один из них вдруг потянул носом воздух. Но все обошлось, и через несколько минут они уже стояли на перроне. Я прочел название станции: Домодоссола. - Мы в Италии, - сказал я. - Тогда возьмите еще одну. - Ни в коем случае. Я и понятия не имел, Тули, что это... Бога ради, уничтожьте все до вечера. Югославия - коммунистическая страна, и они без колебаний сунут за решетку даже несовершеннолетнюю. - Меня всегда учили, что югославы - хорошие коммунисты. Мы продаем им стратегические материалы, правда ведь? - Но не наркотики. - Вот видите, снова ирония. А я думала... Я хотела поделиться с вами своей бедой. Но разве поговоришь, когда вы так ироничны? - Вы только что сказали, что ирония - ценное литературное качество. - Но вы ведь не в романе, - сказала она и расплакалась. За окном мелькала Италия. Это, наверное, анаша вызвала безудержный смех и теперь была причиной слез. Мне тоже стало не по себе. Я закрыл окно и смотрел сквозь стекло на горную деревушку, охристо-желтую, словно вылепленную из дождевой влаги и земли; у самой линии появилась фабрика, жилые дома из красного кирпича, потом городская шоссейная дорога, автострада, реклама кондитерской фирмы "Перуджина" и сеть проводов - символ бездымного века. - Какие у вас неприятности, Тули? - Я забыла проглотить эту чертову таблетку, и у меня задержка шестую неделю. Я едва не рассказала вчера вечером об этом вашей матери. - Тете, - поправил я ее. - С ней вам бы и следовало поговорить. Я очень невежествен в таких делах. - Но мне хочется поговорить именно с мужчиной. Я, вообще-то, стесняюсь женщин. Мне с ними гораздо трудней, чем с мужчинами. Но все горе в том, что они нынче очень несведущи. Прежде девушка не знала, что в таких случаях делать, а теперь ничего не знает мужчина. Джулиан сказал, я сама во всем виновата - он полагался на меня. - Джулиан - это и есть ваш друг? - спросил я. - Он разозлился из-за того, что я забыла принять таблетку. Он хотел, чтобы мы автостопом добирались до Стамбула. Он сказал, это мне поможет. - Мне казалось, он хотел ехать третьим классом. - Это было до того, как я ему сказала. И до того, как он познакомился с парнем, у которого грузовик, и уехал в Вену. Он поставил ультиматум. Мы сидели в кафе - вы, наверное, знаете - на площади Сен-Мишель. Он сказал: "Решай, сейчас или никогда". Я отказалась, и он тогда сказал: "Ну и езжай без меня на своем говенном поезде". - А где он сейчас? - Где-то между Италией и Стамбулом. - А как вы его найдете? - В Гульханэ скажут, там знают. - А где это? - Возле Голубой мечети. Там, в Гульханэ, все про всех знают. Она стала тщательно промакивать слезы. Затем поглядела на свои огромные часы с четырьмя цифрами. - Уже время завтракать. Я голодная как собака. Все же, надеюсь, я не кормлю двоих. Хотите шоколаду? - Я подожду до Милана. - Хотите еще сигарету? - Нет, спасибо. - А я выкурю еще одну. Вдруг поможет. - Она снова улыбнулась. - Мне все время приходят в голову какие-то нелепые мысли. Я все думаю - а вдруг поможет. Я пила в Париже коньяк с имбирным пивом, в школе у нас говорили, что имбирь помогает. И ходила в сауну. Глупо, конечно, надо просто сделать curetage [выскабливание (франц.)]. Вордсворт обещал найти мне доктора, но на это ушло бы несколько дней, а потом мне пришлось бы немного полежать, и что толку тогда ехать в Гульханэ, если Джулиан за это время уедет. И куда уедет, бог знает. Я познакомилась с одним парнем в Париже, он сказал, что нас всех выгонят из Катманду, так что остается только Вьентьян. Но он не для американцев, конечно, из-за всех этих военных дел. В середине разговора мне иногда начинало казаться, что весь мир только и делает, что путешествует. - В Париже я спала с одним парнем, после того как Джулиан уехал без меня. Думала таким образом расшевелить все там внутри. Вообще-то, месячные иногда могут начаться во время оргазма, но оргазма так и не было. Я, наверное, была расстроена из-за Джулиана. Обычно у меня все идет хорошо, осечки не бывает. - Мне кажется, вам надо ехать прямо домой и сказать обо всем родителям. - В единственном числе. Мать не в счет, а где отец - точно не знаю. Он ужасно много путешествует. Секретные миссии. Не исключено, что он во Вьентьяне, до меня доходили сведения. Говорят, сейчас с ЦРУ дело швах. - А нет такого места, которое вы называете домом? - спросил я. - У нас с Джулианом было чувство, будто у нас есть дом, а потом он рассердился из-за того, что я забыла принять таблетку. Он очень вспыльчивый. Он говорит: "Если я буду вынужден все время напоминать тебе об этом, я лишусь свободы самопроявления, ты разве этого не понимаешь?" У него есть теория о том, что женщина всегда хочет кастрировать мужчину, и один из способов - лишить его возможности самопроявления. - А вам с ним было просто? - Мы могли обсуждать все что угодно, - сказала она с блаженной улыбкой, которую вызвало воспоминание - травка, видно, снова возымела действие. - Искусство, секс, Джеймса Джойса, психологию. - Вам не следует курить эту гадость, - попытался я увещевать ее. - Травку? Но почему? Ничего дурного в ней нет. Кислота [лизергиновая кислота (ЛСД) - наркотическое средство] - другое дело. Джулиан хотел, чтобы я попробовала кислоту, но я сказала ему, что не желаю. Ну, в смысле, не желаю калечить мои хромосомы. Временами я ни слова не понимал из того, что она говорила, и однако мне казалось, что я могу слушать ее до бесконечности и мне не надоест. В ней была какая-то мягкость и женственность, и этим она напоминала мне мисс Кин. Непонятно, как такое дикое сравнение родилось у меня в голове, но, может быть, это и было следствием того, что Тули называла "балдеть". 13 Когда поезд въезжает в большой город, мне каждый раз это напоминает завершающие такты увертюры. Все сельские и городские темы нашего долгого путешествия зазвучали вновь: фабрика сменилась лугом, лента автострады - деревенской просекой, газовый завод - современной церковью; дома начали наступать друг другу на пятки, все чаще стали появляться рекламы автомобилей "фиат"; проводник, тот, что принес мне кофе, пробежал по коридору, спеша разбудить важного пассажира; наконец исчезли последние поля и остались одни лишь дома - дома, дома, бесконечные дома, и вдруг замелькало слово "Милан". - Вот мы и приехали, - сказал я Тули. - Хорошо бы нам позавтракать. Это последняя возможность сытно поесть. - А ваша мать... - начала было Тули. - Тетя, - сказал я. - Вот и она сама... Она шла вслед за проводником по коридору. Мне давно следовало бы догадаться, кто был этот важный пассажир. Она подошла к дверям купе, где мы сидели, и сморщила нос. - Чем вы тут занимались? - спросила она. - Курили и разговаривали, - сказал я. - Ты как-то необыкновенно оживлен, Генри. Совсем на тебя не похоже. - Она снова понюхала воздух. - Я готова поверить, что бедный Вордсворт все еще с нами. - Колоссально! Это я к тому, что вы знаете Вордсворта. Проводник прервал наш разговор: - Il y а un monsieur qui vous demande, madame [вас спрашивает какой-то господин, мадам (франц.)], - сказал он, обращаясь к тетушке. За ее спиной через окно я увидел на перроне между тележкой с газетами и тележкой с напитками очень высокого худого человека с красивой седой шевелюрой - он отчаянно махал зонтиком. - Это Марио, - сказала тетушка, даже не обернувшись. - Я писала ему, что мы собираемся завтракать в Милане. Он, очевидно, заказал завтрак. Идемте, дорогая, идем, Генри, у нас очень мало времени. Она прошествовала к выходу, мы за ней, и, сойдя со ступеней, упала в объятия седовласого господина, который, прежде чем поставить ее на землю, с минуту подержал на весу сильными мускулистыми руками. - Madre mia, madre mia [мама, моя мама (итал.)], - повторял он прерывающимся от волнения голосом. Он опустил ее на землю, как хрупкий сосуд (сама мысль о тетушкиной хрупкости не могла не показаться смешной), выронив при этом зонт. - Скажите на милость, с чего это он вас так называет? - спросил я шепотом. Очевидно, под воздействием травки я сразу почувствовал глубокую неприязнь к этому человеку, который теперь целовал руку Тули. Я знаю его с младенчества, - сказала тетушка. - Это сын мистера Висконти. Он был театрально хорош собой и напоминал стареющего актера. Мне совсем не понравилось, как он сразу же принялся очаровывать Тули блестками своего репертуара. После взрыва эмоций при виде тетушки он взял под руку Тули и теперь вел ее по платформе к ресторану впереди нас - он держал зонтик за нижний конец, изогнутой ручкой вверх, словно епископский посох. Глядя на его седую голову, склоненную к Тули, можно было и впрямь подумать, что это епископ, наставляющий с гипнотической убедительностью неофитку на беспорочный путь. - Чем он занимается, тетя Августа? Он актер? - Он пишет стихотворные драмы. - И может на это прожить? - Мистер Висконти положил на его имя немного денег перед войной. К счастью, в швейцарских франках. Еще я подозреваю, что он берет деньги у женщин. - Довольно отвратительно в его возрасте, - сказал я. - Но он может заставить женщину смеяться. Посмотри, как смеется Тули. Отец такой же. Это лучший способ завоевать женщину, Генри. Женщины мудрее мужчин. Они знают, что надо занять чем-то промежуток от одного соития до другого. В моей молодости женщины почти не курили. Осторожней, не попади под тележку! В голове все еще шумела зловредная травка. - Он родился, очевидно, когда вы уже познакомились с мистером Висконти?.. Вы мать его тоже знали? - Не очень хорошо. - Судя по нему, она была красивая женщина. - Я плохой судья. Я ее терпеть не могла, она меня тоже.