на из Козъятагы, пользовалась моим расположением и доверием. Свободные дни я проводила в пансионе и за три месяца всего лишь два или три раза ночевала дома. Это упрямство, причину которого я сама хорошо не понимала, страшно сердило тетушку Бесимэ и Неджмие. Кямран пребывал в полной растерянности и не знал, что и думать. Первые месяцы он каждую неделю наведывался в пансион. Хотя сестры не осмеливались открыто возражать против этих визитов, однако в душе они считали подобные встречи жениха с невестой-школьницей неприличными и морщились, сообщая мне о том, что кузен ждет в прихожей. Обычно я останавливалась на пороге, нарочно оставляя двери открытыми, и, сунув руки за кожаный поясок своего школьного платья, стоя разговаривала с Кямраном минут пять. Еще в самом начале кузен предложил мне завязать переписку. Но я отказалась, сославшись на обычай сестер давать подобную корреспонденцию на цензуру кому-нибудь, знающему турецкий язык, а затем уничтожать. Как-то раз, в один из таких визитов, между нами произошел не совсем приятный разговор. Кямран рассердился, что я стою так далеко от него, и хотел насильно закрыть дверь. Но, когда он приблизился ко мне, я приготовилась выскочить из комнаты и тихо сказала: - Прошу вас, Кямран... Вы должны знать, что за нами подсматривают столько глаз, сколько невидимых щелей в этих стенах. Кямран вдруг остановился. - Как же так, Феридэ? Ведь мы обручены... Я пожала плечами. - В том-то и дело. Это и мешает. Или вы хотите в один прекрасный день услышать такие слова: "Ваши визиты слишком участились... Простите, но вам надо вспомнить, что это пансион..." Кямран стал бледным как стена. С тех пор он больше не появлялся в пансионе. Я обошлась с ним жестоко, но другого выхода у меня не было. Возвращаться в класс после свидания с Кямраном, видеть, как к тебе поворачиваются все головы, - было просто невыносимо. О чем я хотела рассказать?.. Да. Однажды дочь вышеупомянутого доктора-армянина, вернувшись в пансион после воскресенья, сказала мне: - Говорят, Кямран-бей едет в Европу. Это верно? Я растерялась. - Откуда ты узнала? - Папа сказал, что твоего кузена вызвал дядя, который служит в Мадриде... Самолюбие не позволило мне сознаться, что я ничего не знаю. - Да... Есть такое предположение... - соврала я. - Маленькое путешествие. - Совсем не маленькое. Ему предстоит работать секретарем посольства. - Он там пробудет недолго... На этом разговор окончился. Отец моей подруги часто бывал у нас в доме и считался семейным врачом. Поэтому полученному известию следовало верить. Но почему же мне никто ничего об этом не говорил? Я подсчитала: вот уже двадцать дней, как ничего не было из дому. В ту ночь я долго не могла заснуть. Мне было очень стыдно, что я без конца держала Кямрана в бессмысленном отдалении, но в то же время сердилась на него в душе за то, что он не сообщил мне о таком важном событии. Ведь в конце концов мы связаны друг с другом. На следующий день был четверг. Погода стояла ясная. После обеда предполагалась прогулка. Я не могла найти себе места. Меня пугала мысль провести еще одну ночь наедине со своими мыслями. Я пошла к директрисе и попросила отпустить меня домой, сославшись на болезнь тетки. На мое счастье, одна из сестер ехала в тот день в Картал. Директриса согласилась, но с условием, что до станции Эренкей мы поедем вместе. Когда с маленьким чемоданчиком в руках я добралась до нашего особняка, уже смеркалось. В воротах меня встретил старый дворовый пес, существо хитрое и льстивое. Ему было известно, что в моем чемоданчике всегда есть чем полакомиться. Он мешал мне идти, вертелся под ногами, пятился, вставал на задние лапы, норовя ткнуться мордой в грудь. Из-за деревьев вышел Кямран и направился в нашу сторону. Увидев это, я присела на корточки и схватила пса за передние лапы, боясь, что он меня измажет. Словно смеясь, пес открывал свою огромную пасть, высовывал язык. Я хватала его за нос. Словом, мы резвились и развлекались, как могли. Когда Кямран был совсем рядом, я сказала, будто совершила открытие: - Посмотрите, как он смеется! Что за огромная пасть! Разве он не похож на крокодила? Кямран смотрел на меня, горько улыбаясь. Я поднялась с земли, отряхнулась, вытерла руки платком и правую протянула кузену. - Бонжур, Кямран. Как самочувствие тети? Я надеюсь, ничего серьезного... Кямран удивился: - Ты про маму? С ней все в порядке. Тебе сказали, что больна? - Да, я услышала, что она заболела, и очень волновалась. Даже не дождалась воскресенья. И вот приехала. - Кто же тебе такое сказал? Придумывать новую ложь не было времени. - Дочь доктора. - Она?! Тебе?.. - Да, мы с ней говорили, и она сказала: "К вам вызывали папу... Наверно, твоя тетя заболела..." Кямран недоумевал. - Она, наверно, ошиблась. Доктор вообще не заезжал к нам в последние дни. Ни к маме, ни к кому-нибудь другому... Не желая заострять внимание на этом деликатном вопросе, я сказала: - Очень рада... А то я так беспокоилась! Наши, конечно, все дома? Я подняла с земли свой чемоданчик и направилась уже к дому, но Кямран схватил меня за руку. - Зачем так спешить, Феридэ? Можно подумать, ты убегаешь от меня. - С чего вы это взяли? Просто мне боты жмут. Да и разве мы не вместе пойдем к дому? - Да, но дома нам придется разговаривать при всех. А я хочу поговорить с тобой один на один. Стараясь скрыть волнение, я сказала насмешливо: - Воля ваша. - Мерси. Тогда, если хочешь, не будем никому показываться и немного погуляем в саду. Кямран крепко сжимал мои пальцы, словно боялся, что я убегу. В другой руке он держал мой чемоданчик. Мы пошли рядом, впервые с тех пор, как обручились. Сердечко мое стучало, как у только что пойманной птицы. Но, мне кажется, если бы он даже не держал меня так крепко, я все равно не нашла бы в себе сил убежать. Не обмолвившись ни словом, мы дошли до конца сада. Кямран был огорчен и расстроен больше, чем я могла предполагать. Не знаю, что произошло, что изменилось в наших отношениях за последние три месяца, но в эту минуту я чувствовала себя страшно виноватой за резкость, с которой относилась к нему в последнее время. Вечер был прекрасный, тихий, даже не верилось, что это середина зимы. Голые верхушки окрестных гор горели ярким багрянцем. Не знаю, может, природа тоже была виновата в том, что я так легко признала в душе свою вину перед Кямраном. Сейчас мне непременно нужно было сказать Кямрану что-нибудь такое, что бы его обрадовало. Но мне ничего не приходило в голову. Наконец, когда нам уже не оставалось ничего другого, как повернуть назад, Кямран сказал: - Может, посидим немного, Феридэ? - Как хочешь, - ответила я. Впервые после обручения я обращалась к нему на "ты". Не заботясь о своих брюках, Кямран сел на большой камень. Я тотчас схватила его за руку и подняла. - Ты ведь неженка. Не садись на голый камень. - И, стащив с себя синее пальто, я расстелила его на земле. Кямран не верил своим глазам. - Что ты делаешь, Феридэ? - Мне кажется, охранять тебя от болезней - теперь моя обязанность. А на этот раз, наверно, кузен не поверил уже своим ушам. - Что я слышу, Феридэ? - воскликнул он. - И это ты говоришь мне? Ведь это самые ласковые слова, которые я услышал от тебя с тех пор, как мы обручены. Я опустила голову и замолчала... Кямран взял с камня мое пальто и, как бы лаская, трогал рукава, воротник, пуговицы. - Я собирался сделать тебе выговор, Феридэ, но сейчас все забыл. Не поднимая глаз, я ответила: - Я же тебе ничего не сделала... Кямран не решался подойти ко мне, боясь, что я снова стану дикой. - Думаю, что сделала, Феридэ... Даже слишком много. Можно ли так избегать жениха? И я даже стал подозревать: уж не ошиблась ли Мюжгян?.. Я невольно улыбнулась. Кямран удивленно спросил, почему я смеюсь. Сначала я не хотела отвечать, но он настаивал. - Если бы Мюжгян ошиблась, - сказала я, отводя глаза в сторону, - ничего бы не было. - Что значит ничего? То есть ты не была бы моей невестой? Я зажмурилась и дважды кивнула головой. - Моя Феридэ!.. Этот голос, вернее восклицание, до сих пор звенит у меня в ушах... Я подняла голову и увидела в его широко раскрытых глазах две крупные слезы. - В один миг ты сделала меня счастливым, таким счастливым, что, умирая, я вспомню эту минуту и снова заплачу. Не смотри на меня так. Ты еще ребенок. Тебе не понять... Ах, я все уже забыл!.. Кямран схватил меня за руки. Я не стала вырываться. Но слезы брызнули у меня из глаз. Я так рыдала, что он даже испугался. Мы возвращались назад той же дорогой. Я без конца вздыхала, громко всхлипывала, и Кямран уже не смел дотрагиваться до меня. Но я понимала, что сердце его успокоилось, и мне было радостно. У дома я сказала: - Ты должен пойти первым. А я умоюсь у бассейна. Что скажут наши, если увидят меня с таким лицом? Я спросила Кямрана, словно только что вспомнила: - Ты, кажется, собираешься в Европу? Верно ли? - Есть такое предположение, но, откровенно говоря, оно принадлежит не мне, а моему дяде, который служит в Мадриде. Откуда тебе известно? После некоторого замешательства я пробормотала: - От дочери доктора. - Как много новостей передает тебе дочь доктора, Феридэ! Я ничего не ответила. Кямран пристально смотрел мне в лицо. Я покраснела и отвернулась. - Ну, а болезнь мамы?.. Ты это придумала? Я опять промолчала. - Скажи правду, Феридэ, не поэтому ли ты прискакала? Кямран приблизился, хотел погладить меня по голове, но испугался, что я снова стану строптивой и наши отношения испортятся. Я же, напротив, уже начала привыкать к нему. - Верно ли мое предположение, Феридэ? - повторил Кямран свой вопрос. Я почувствовала, что могу сделать его счастливым, и утвердительно кивнула головой. - Как чудесно!.. Как со вчерашнего дня изменилась моя судьба! Кямран оперся руками о спинку кресла, на котором я сидела, и склонился надо мной. В таком положении я оказалась окруженной со всех сторон. Ловкий прием!.. Он приблизился ко мне, не касаясь руками. Я забилась в кресло, свернувшись ежиком, прижималась к спинке, втягивала голову в плечи. В руках я тискала платок, не смея взглянуть в лицо Кямрана. - Что же предлагает твой дядя? - Немыслимое дело. Он хочет взять меня к себе секретарем посольства. По его мнению, мужчине быть без определенной профессии или должности - большой недостаток. Я, конечно, передаю его слова. Он говорит: "Может, и Феридэ обрадуется перспективе поехать в будущем в Европу в качестве супруги дипломата..." После того как наша беседа приняла серьезный характер, Кямран снял осаду, выпрямился, и я тотчас вскочила с кресла. Разговор продолжался. - Почему ты считаешь это предложение немыслимым делом? - спросила я. - Разве поездка в Европу не доставит тебе удовольствия? - В этом отношении я ничего не говорю. Но сейчас я уже не волен свободно распоряжаться собой. Все, что имеет отношение к моей жизни, мы должны обсуждать вместе. Разве не так? - Тогда ты можешь ехать. - Значит, ты согласна на мой отъезд из Стамбула? - Раз для мужчины нужна какая-нибудь профессия... - А ты поехала бы на моем месте? - Наверно, поехала бы. И думаю, ты тоже должен так поступить. Надо сказать, что эти слова говорили только мои губы. А про себя, в душе, я думала совсем по-другому. За мной нельзя было не признать права на такой ответ. Как иначе ответить человеку, который спрашивает: "Могу ли я оставить тебя и уехать?" Кямрана огорчило, что я так легко согласилась на разлуку. Не глядя на меня, он сделал несколько шагов по комнате, затем обернулся и повторил: - Значит, ты считаешь, мне надо принять дядино предложение? - Да... Кямран вздохнул. - Тогда мы подумаем. У нас еще есть время для окончательного решения. Сердце у меня дрогнуло. Разве это "мы подумаем" не означало, что вопрос уже решен? Я заговорила серьезно, по-взрослому, как всегда требовали от меня: - Не вижу в этом деле ничего заслуживающего долгих размышлений. Предложение твоего дяди поистине заманчиво. Непродолжительное путешествие - вещь неплохая. - Ты думаешь, поездка продлится так недолго? - Но долгой ее тоже нельзя назвать. Год, два, три, ну, четыре... Время пролетит - глазом не успеешь моргнуть. Конечно, ты иногда будешь приезжать... Я так легко считала по пальцам: один, два, три, четыре... x x x Через месяц мы провожали Кямрана. Пароход отходил от Галатской пристани. Все наши родственники поздравляли меня, так как это я уговорила его поехать в Европу. Только Мюжгян осталась недовольна. Она мне прислала из Текирдага письмо, в котором писала: "Ты поступила очень опрометчиво, Феридэ. Надо было воспрепятствовать поездке. Какой смысл в том, что ваши самые прекрасные годы пройдут в разлуке? Шутка ли: четыре года!" Однако четыре года прошли гораздо быстрее, чем ожидала Мюжгян. Кямран вернулся в Стамбул вместе с дядей, вышедшим в отставку, как раз через месяц после того, как я окончила пансион. Окончить пансион! Когда я училась, то называла это мрачное здание "голубятником". Я говорила: "День, когда я вернусь на волю хоть с каким-нибудь дипломом в руках, будет для меня праздником освобождения!.." Но когда в одно прекрасное утро двери "голубятника" распахнулись и я очутилась на улице в новом черном чаршафе, в туфельках на высоких каблуках, которые делали меня гораздо выше, я растерялась, словно не понимая, что произошло. А тут еще тетка Бесимэ сразу же начала готовиться к свадьбе. Это окончательно лишило меня душевного равновесия. В доме у нас до поздней ночи было полно народу: сновали маляры, плотники, портнихи, съехавшиеся родственники. Каждый был занят своим делом. Одни уже строчили приглашения на свадьбу, другие бегали по базарам и магазинам, третьи занимались шитьем. Я пребывала в крайней растерянности и на все махнула рукой. Я не только не помогала другим, но даже творила всякие глупости и мешала всем. У меня начался очередной приступ всевозможных безумств. Как и прежде, я водила за собой ватагу детей, гостивших у нас, переворачивала все в доме вверх дном. На кухне тоже шел ремонт. Новый повар перетащил все свое хозяйство в палатку, поставленную за домом в саду, и стряпал прямо на открытом воздухе. Однажды под вечер я увидела, что он хлопочет возле своей палатки, печет печенье. У меня в голове тотчас созрел дьявольский план. - Ребята, - сказала я, - спрячьтесь за этим курятником и сидите тихо. Я стащу у повара печенье и принесу вам. Не прошло и пяти минут, как я вернулась с полной тарелкой. Надо было тут же раздать трофеи моим маленьким друзьям, разослать их по разным уголкам сада, а тарелку спрятать в курятнике. Я не предполагала, что повар, обнаружив пропажу, кинется в погоню. Через минуту у кухонной палатки началось светопреставление. Повар кричал: - Клянусь аллахом, клянусь всеми святыми, я переломаю воришке кости! Перепуганные малыши, не обращая на меня внимания, заметались по саду. Повар скоро напал на наш след и, как безумный, ринулся на нас, потрясая половником, словно дубинкой. Этот негодный понял, что я самая старшая, оставил в покое малышей и погнался за мной. Вдруг он споткнулся обо что-то и растянулся во весь рост на земле. Это привело его в еще большую ярость. Повар был в доме человеком новым. Положение складывалось весьма трагически: попади я ему в руки, он огрел бы меня раза два половником, опозорил на весь свет, и тогда пойди объясняй, что я невеста. Так как дорога к дому была отрезана, я, оглушительно крича, бросилась к воротам. На мое счастье, мадемуазель портниха, работавшая в тот день с самого утра, и ее подручная Дильбер вышли в сад подышать свежим воздухом. С воплем: "Караул!" - я кинулась к портнихе и быстро юркнула за ее спину. Дильбер-калфа* попыталась выхватить у повара половник и закричала: ______________ * Калфа - подмастерье, экономка, прислуга. Часто прибавляется к собственному имени, как мужскому, так и женскому. - Что ты делаешь, ашчи-баши?!* Спятил, что ли?! Ведь эта ханым - невеста. ______________ * Ашчи-баши - повар, букв.: главный повар. В другое время за слово "невеста" я бы задала портняжке Дильбер. Но в тот момент я была так испугана, что закричала вместе с ней: - Клянусь аллахом, ашчи-баши, я невеста! Не встречала человека более взбалмошного и упрямого, чем этот повар. Он сначала не поверил. - Э, нет, разве невеста может быть воровкой? - Затем, немного образумившись, добавил: - Если так, браво, ханым-невеста! Только тебе придется купить мне новые штаны. Видишь, из-за тебя я разодрал коленку. При падении бедняга также оцарапал себе нос. Но, к счастью, за него он не требовал компенсации. Я просила присутствующих не разглашать это происшествие, но, разумеется, комедия сделалась достоянием всех, и часто за столом родные иронически поглядывали на меня и пересмеивались. До свадьбы оставалось три дня. Как-то вечером, когда мы играли с детьми, прыгая через веревку у садовой калитки, я опять подверглась нападению. На этот раз атаковала сама мадемуазель портниха, которая на днях спасла меня от повара. Шестидесятилетняя дева в очках, вот уже лет тридцать обшивающая весь наш дом, была самым деликатным и самым вежливым человеком на свете. Но в этот день даже она обрушилась на меня. - Мадемуазель, - сказала она, - через несколько дней мы назовем вас мадам. Ну хорошо ли вы поступаете?.. Вот уже полчаса я ищу вас для последней примерки. Конечно, и моя тетка Бесимэ была заодно с мадемуазель, ее хмурое лицо не предвещало ничего хорошего. - Пардон, мадемуазель, - оправдывалась я. - Мы были здесь. Уверяю вас, я не слышала... В конце концов тетка не выдержала, взяла меня за подбородок, потрепала по щеке, как всегда, когда я заслуживала порицания, и сказала: - Дитя мое, да ты и не услышишь никого из-за своего громкого голоса и смеха. Я уже начинаю бояться, как бы ты и через три дня не выкинула какой-нибудь фокус в присутствии наших гостей... Хотя все эти дни я проказила больше, чем обычно, но сердце мое было наполнено странным волнением, мне хотелось быть обласканной, жить со всеми в ладу. Тетка продолжала держать меня за подбородок. Я приподняла пальцами подол юбки и сделала реверанс. - Не волнуйтесь, тетя. Осталось совсем немного. Вам придется потерпеть всего лишь три денечка. Тогда вы станете для меня не только тетей... Могу вас уверить, те шалости и проказы, которыми Чалыкушу донимала свою тетушку Бесимэ, Феридэ не посмеет повторить перед уважаемой ханым-эфенди!.. Глаза тетки наполнились слезами. Она поцеловала меня в щеку и сказала: - Я всегда была тебе матерью, Феридэ, и навеки ею останусь. Я так разволновалась, что схватила вдруг тетушку за руки и тоже поцеловала в щеку. Когда мадемуазель подняла на руках мое белое платье, которое было почти готово, я почувствовала, что краснею. Обняв и перецеловав всех, кто был рядом, я взмолилась: - Прошу вас, уйдите из комнаты. Я не смогу одеться у всех на глазах. Представьте себе: Чалыкушу наденет платье со шлейфом и превратится в павлина! Ах, как это смешно!.. Я, наверно, и сама буду смеяться. Как я просила разрешить мне быть на торжестве в обыкновенном платье... Но разве кто послушал?! Никому нет дела до моего горя. Когда мадемуазель направилась ко мне с платьем, я заметалась по комнате, забилась в угол, дрожа, словно осиновый листок. Стоящие за дверью шумели, пытались ворваться в комнату. Я умоляла: - Еще немножко. Прошу вас, минуточку... Я всех позову. Но домашние мне не верили, продолжали ломиться в дверь, боясь, что я их обману. Началась борьба. Те, кто стояли за порогом, большие и малые, смеялись, лезли, толкались, распахивали дверь. Я же изо всех сил старалась сдержать натиск. В коридоре стоял невообразимый шум от топота детских башмаков, подбитых железными подковками. - Наступление!.. Война!.. - горланили дети. На шум сбежались все обитатели дома. Мадемуазель кричала через мое плечо: - Отойдите, ради аллаха!.. Не надо!.. Платье рвется!.. Но ее никто даже не услышал. Вдруг шум за дверью стих. Раздались шаги и голос Кямрана: - Открой, Феридэ, это я... Мне, конечно, не запрещается... Пусти меня, я хочу тебе помочь... Я чуть не сошла с ума. - Пусть войдут все - это ничего!.. Но тебе нельзя!.. Уходи, ради аллаха!.. Клянусь, я буду плакать. Кямран, не обращая внимания на мои мольбы, навалился на дверь. Обе половинки распахнулись. Я с криком кинулась в угол комнаты, схватила какое-то пальто, закуталась в него и съежилась... Мадемуазель была близка к обмороку, она рвала на себе волосы и причитала: - Пропало мое чудесное платье!.. Кямран ухватился за пальто, которым я прикрывалась, и сказал, улыбаясь: - Пора признать свое поражение, Феридэ. Откройся, я взгляну на платье. Казалось, я окаменела, у меня отнялся язык. Подождав минуту, Кямран продолжал: - Феридэ, я только что с прогулки... Очень устал. Не упрямься. Мне так хочется увидеть тебя в новом платье. Смотри, я вынужден буду прибегнуть к силе. Считаю до пяти: раз... два... три... четыре... пять... Кямран старался считать как можно медленнее. Сказав "пять", он потянул пальто за рукав, но тут увидел мое лицо, залитое слезами, и совсем растерялся. Он с трудом вытолкал всех посторонних из комнаты, захлопнул дверь. Мадемуазель от изумления лишилась дара речи. Кямран, кажется, был в таком же состоянии. Помолчав немного, он сказал наконец робким, удрученным голосом: - Прости, Феридэ... Я хотел с тобой немного пошутить. Думал, у меня есть на это право... Но ты все такой же ребенок! Скажи, ты простишь меня? Продолжая закрывать лицо, я ответила: - Хорошо... Но ты сейчас же уйдешь из комнаты. - С одним условием. Я буду ждать тебя в конце сада у большого камня... Помнишь, однажды под вечер, четыре года тому назад, мы помирились с тобой на том месте. Сделаем и сейчас так же. Даешь слово прийти?.. После короткого колебания я сказала: - Хорошо, я приду... Но сейчас уходи. Бедная мадемуазель боялась даже разговаривать с невестой, обладающей столь странным характером. Она молча раздела меня, и я снова облачилась в свое коротенькое розовое платье, а поверх надела черный школьный передник. Не взглянув даже на Мюжгян, я бросилась к себе в комнату и долго умывалась холодной водой, пока глаза не перестали быть красными. Когда я спустилась в сад, уже смеркалось. Теперь мне надо было прокрасться к Кямрану. Делая вид, будто это обычная прогулка, я прошла за кухней, перекинулась двумя-тремя словами с поваром, затем медленно направилась к воротам. План мой был таков: сначала замести следы, а затем уже вдоль забора, садом пробраться к большому камню. Но... x x x Наша дворовая калитка была, как всегда, открыта, и я вдруг увидела у ворот высокую женщину в черном чаршафе. Лицо ее было скрыто под чадрой. Вид у женщины был такой, словно она хотела что-то узнать в нашем доме, но не осмеливалась войти. Кямран давно уже ждал меня. Боясь, что под чадрой окажется какая-нибудь знакомая женщина, которая заговорит со мной и задержит, я хотела было скрыться за деревьями. Но тут незнакомка окликнула меня: - Барышня, милая, простите за беспокойство... Мне пришлось подойти к воротам. - Пожалуйста, ханым-эфенди, - сказала я. - К вашим услугам. Что вам угодно?.. - Это особняк покойного Сейфеддина-паши, не так ли? - Да, ханым-эфенди. - А вы тоже здесь живете, барышня? - Да. - В таком случае у меня к вам просьба. - Приказывайте, ханым-эфенди. - Мне надо поговорить с госпожой Феридэ... Я даже вздрогнула и, чтобы не рассмеяться, нагнула голову! Меня впервые в жизни величали госпожой. Было немыслимо сознаться, что я и есть "госпожа Феридэ". У меня не хватило смелости сделать это. - Ну что ж, ханым-эфенди, - кусая губы, ответила я, - извольте пожаловать в дом. Вы спросите в особняке, и вам позовут госпожу Феридэ... Женщина в черном чаршафе вошла в калитку и приблизилась ко мне. - Как хорошо, что я вас встретила, дитя мое, - сказала она. - Прошу вас, помогите мне. Вы будете свидетелем моего разговора с Феридэ-ханым. Только об этом никто не должен знать. Невозможно передать моего удивления. Было уже довольно темно, и я не могла разглядеть под черной чадрой лица незнакомки. Наконец, после некоторого колебания, я сказала: - Ханым-эфенди, я не могла сразу признаться, так как не совсем одета... Но Феридэ - это я. - Вы та самая Феридэ-ханым, которая выходит замуж за Кямрана-бея? - взволнованно спросила женщина. Я улыбнулась. - В доме только одна Феридэ, ханым-эфенди. Женщина в черном чаршафе вдруг замолчала. Минуту назад она с таким нетерпением хотела увидеть Феридэ, а сейчас стояла, будто истукан. В чем дело? Может, она не верила, что я - Феридэ? Или тут дело в другом?.. Стараясь скрыть удивление, я сказала: - Жду ваших приказаний, ханым-эфенди. Странно. Незнакомка словно воды в рот набрала. В глубине сада я увидела скамейку и сказала: - Хотите, пройдем в сад, ханым-эфенди... Там нас никто не потревожит, и мы спокойно поговорим. Незнакомка продолжала хранить молчание даже тогда, когда мы сели на скамейку. Но вот, кажется, она решилась, ибо резким движением откинула вверх чадру... Я увидела умное нервное лицо. Женщине было лет под тридцать. Хотя уже порядком стемнело, в глаза сразу бросалась ее мертвенная бледность. - Феридэ-ханым, - начала она, - я пришла сюда по поручению своей очень близкой и давней подруги. Никогда не думала, что миссия, которую я взяла на себя, окажется столь трудной... Только что я настаивала, чтобы вы позвали Феридэ-ханым, а сейчас мне хочется убежать... Меня охватила внутренняя дрожь, сердце тревожно заколотилось. Но я почувствовала, что если не буду смелее, женщина сдержит слово и убежит. Стараясь казаться спокойной, я сказала: - Миссия есть миссия, ханым-эфенди. Надо быть решительной. Знает ли меня ваша подруга? - Нет... Вернее, она незнакома с вами, но ей известно, что вы невеста Кямрана-бея. - Она знает Кямрана-бея? Незнакомка не ответила, а я вдруг почувствовала, что не в силах спрашивать дальше. Хотя я умирала от любопытства, но, мне кажется, пожелай она действительно уйти в ту минуту, я не стала бы ее задерживать. - Слушайте меня, Феридэ-ханым... Вы не знаете, почему я вдруг заколебалась. Я думала увидеть взрослую девушку, а передо мной маленькая школьница. Я боюсь огорчить вас... Вот причина моей нерешительности. Жалость незнакомки задела мое самолюбие и вернула силы. Я поднялась со скамейки, прислонилась спиной к дереву, обхватила ствол руками и сказала спокойным, даже повелительным голосом: - В таких случаях нельзя быть нерешительной. Я чувствую, вопрос важный. Поэтому лучше, если мы отбросим всякую жалость и будем говорить откровенно. Мой храбрый вид заставил незнакомку взять себя в руки. - Вы очень любите Кямран-бея? - спросила она. - Не понимаю, какое это имеет отношение к вам, ханым-эфенди. - Видимо, имеет, Феридэ-ханым. - Я вам уже сказала, ханым-эфенди, если мы не будем говорить откровенно, у нас ничего не получится. - Хорошо. Пусть будет по-вашему. Я должна вам сообщить, что, кроме вас, Кямрана-бея любит еще одна... - Вполне возможно, ханым-эфенди. Кямран - молодой человек, обладающий очень многими достоинствами... И нет ничего удивительного, если он приглянулся еще какой-нибудь женщине. Какое-то подсознательное чувство говорило мне, что вот в этот тихий летний вечер, когда даже листья деревьев не шелестели, в наш дом неожиданно ворвалась буря. И не знаю откуда, но во мне появились сила и желание противостоять этой беде. Последнюю фразу я произнесла даже немного иронически. Женщина продолжала сидеть, только как-то странно выпрямилась, нервным жестом поправила концы своего чаршафа и стиснула руками край скамейки. Я почувствовала, что сейчас незнакомка откроет наконец, ради чего она сюда пришла. Бесстрастным голосом она сказала: - На первый взгляд вы мне показались ребенком, но сейчас я вижу перед собой умную взрослую девушку. Как жаль, что Кямран-бей не смог оценить вас по заслугам... Впрочем, может, он и оценил вас, но потом поддался временной слабости. Одним словом, два года назад он познакомился в Европе с моей подругой, о которой я вам сказала. Не знаю, стоит ли вам рассказывать остальные подробности?.. Я кивнула головой: - Мне надо удостовериться в правдивости ваших слов. - Мою подругу зовут Мюневвер. Это дочь одного из старых придворных султана. Когда-то она увлеклась одним человеком, вышла замуж, но не была счастлива. После всех потрясений бедняжка заболела. Врачи посоветовали отправить ее в Европу. Новая любовь пришла в тот момент, когда она уже выздоровела и собиралась возвращаться на родину. Кямран-бей приехал в Швейцарию. Не знаю, в отпуск ли, в командировку, но знакомство их произошло там. Он приехал на неделю, а оставался там около двух месяцев. Кажется, у него была даже по этому поводу неприятность... - С вашего позволения, один вопрос... - перебила я. - Какую цель преследует ваша подруга, желая, чтобы я обо всем узнала? Незнакомка встала. - А вот на это трудно ответить, - сказала она, потирая руки, затянутые в перчатки. - Сегодня Мюневвер - ваш враг. - Помилуйте!.. - Да, это так, Феридэ-ханым. Она совсем неплохой человек. Очень впечатлительное существо. Кямран-бей для нее не случайное приключение... Она надеялась выйти за него замуж. Если искать виновного, то это Кямран-бей. Он скрыл, что дал слово другой. Моя миссия весьма неприятна. Но я взяла ее на себя, так как боюсь, что эта чувствительная женщина, к тому же больная, умрет. - То есть умрет, если не выйдет замуж за Кямрана? - Зачем говорить неправду? Да. После этого известия она не сможет жить... - Жаль бедняжку. - Вернее, жаль вас обеих. Я сделала предостерегающий жест рукой, давая понять, что она зашла слишком далеко, и засмеялась. - Не трогайте меня. Думайте лучше о подруге. - Почему же, Феридэ-ханым?.. Правда, мы много лет дружим с Мюневвер... Но вы тоже очень приятная молодая девушка и совершенно ни в чем не виноваты. И если я жалею вас... - Этого я вам не позволю! - перебила я незнакомку еще более решительно и строго. - Я считаю, нам не о чем больше говорить. Во время разговора незнакомка несколько раз открывала и закрывала свой ридикюль, словно собиралась что-то достать. Видя, что я хочу оборвать беседу, она вынула смятый листок бумаги и протянула мне. - Феридэ-ханым, я боялась, что вы усомнитесь в правдивости моих слов, поэтому захватила письмо Кямрана-бея. Не знаю, возможно, оно вас расстроит... Сначала я хотела отстранить письмо рукой, но потом испугалась, что поступаю неверно, и взяла. - Хотите, я оставлю его?.. Потом прочтете. Оно уже не нужно моей подруге. Я пожала плечами: - Да и мне оно не пригодится. А для вашей подруги это память... Пусть лучше письмо останется у нее. Только позвольте, я быстренько пробегу его глазами. Было уже совсем темно. Я вышла из-за деревьев на аллею и поднесла письмо к глазам. Почерк был знаком. "Мой желтый цветок!" - начиналось оно. Затем следовал ряд поэтических сравнений, из которых явствовало, что подобно тому, как землю на восходе заливает чистый предутренний свет, так и "желтый цветок" своим появлением озарял его сердце лучезарным сиянием... "...в моей душе жила непонятная радость, предчувствие чего-то необычайного, что должно со мной произойти..." - писал Кямран. И, наконец, предчувствие сбылось: однажды вечером в саду отеля он увидел в электрическом свете "желтый цветок". Мои глаза метались по письму, строчки сливались, так как уже окончательно стемнело. Я совсем не запомнила содержания. Но конец письма я перечитала несколько раз, и он навеки врезался в мою память. "...Сердце мое было пусто, во мне жила потребность любить. Когда я увидел перед собой вас, тоненькую, высокую, голубоглазую, жизнь мне представилась в другом свете..." Незнакомка медленно приблизилась ко мне и заговорила дрожащим голосом: - Феридэ-ханым, я огорчила вас?.. Но поверьте, что... Я вздрогнула и протянула ей письмо. - Откуда вы взяли? Чему здесь огорчаться? В этой истории нет ничего необычного. Я даже благодарна вам. Вы открыли мне глаза. А сейчас разрешите попрощаться. Я кивнула головой и пошла к дому. Но незнакомка окликнула меня: - Феридэ-ханым, простите, еще на минуточку... Что же мне сказать своей подруге? - Скажите, что вы выполнили свою миссию. Остальное ее не касается. Вот и все. Незнакомка говорила что-то еще, но я не стала слушать. Не знаю, сколько ждал меня Кямран у большого камня, которому не суждено было стать свидетелем нашего примирения, но, думаю, он был ошеломлен, когда, наконец, устав ждать, пришел в мою комнату и прочел несколько строк, нацарапанных на разлинованном листе школьной тетрадки: "Кямран-бей-эфенди, мне все известно о вашем романе с "желтым цветком". Мы не увидимся с вами до самой смерти. Я ненавижу тебя! Феридэ".  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Б..., сентябрь 19... г. - С тех пор как ты приехала, ты только и делаешь, что пишешь, пишешь дни и ночи напролет... Ну что это за бесконечное писание? Может, скажешь, письмо? Письма в тетрадках не пишут. Скажешь, книга? Тоже нет. Мы знаем, книги пишут длинноволосые и бородатые улемы*. А ты всего-навсего девчонка и ростом-то с ноготок. Ну что ты там можешь писать, вот так без отдыха? ______________ * Улемы - мусульманские богословы, ученые. Этот вопрос задал мне старый номерной Хаджи-калфа. Больше часа он мыл полы в коридоре гостиницы, мурлыча себе под нос какую-то песенку, и теперь, утомившись, заглянул ко мне, чтобы, как он сам говорит, "перекинуться двумя строчками разговора". Взглянув на него, я расхохоталась. - Что за вид, Хаджи-калфа? Обычно Хаджи-калфа ходил в белом переднике, а сегодня на нем было стародавнее энтари*, с разрезами по бокам. Волоча за собой босыми ногами тряпку, он, чтобы не упасть, опирался на толстую палку. ______________ * Энтари - платье наподобие длинной рубахи. - Что поделаешь? Занимаюсь женским делом, потому и оделся по-женски. Если не считать приезжей из соседнего номера, с которой я иногда разговаривала, Хаджи-калфа был моим единственным собеседником. Правда, в первые дни он избегал меня, а если заходил по какому-нибудь делу в номер, то хлопал дверью и говорил: - Это я. Покрой голову. Я шутливо отвечала: - Ну что ты, дорогой Хаджи-калфа! В чем дело? Ради аллаха... Какие между нами могут быть церемонии? Сердитое лицо старика хмурилось еще больше. - Э-э! Ничего-то ты не понимаешь, - ворчал он. - Разве можно внезапно, без предупреждения, входить к нареченным ислама... "Нареченные ислама", вероятно, означало "женщины". Я не спрашивала об этом Хаджи-калфу, так как разговаривать на подобную тему не позволяла мне гордость учительницы. И все-таки однажды в шутливом тоне я объяснила ему бессмысленность столь "почтительного" обращения. Теперь Хаджи-калфа стучит в мою дверь запросто и заходит не стесняясь. Видя, что я не перестаю подшучивать над ним, Хаджи-калфа хотел было обидеться, но раздумал. - Ты нарочно так говоришь, чтобы рассердить меня. Но я не рассержусь... - Потом немного помолчал и добавил, грустно поглядев на меня: - Ты ведь, как птица в клетке, томишься одна в этой комнате. Пошути немного, посмейся, это не грех... Вот подружимся как следует - я тебе еще спляшу что-нибудь, чтобы ты хоть немного повеселилась. Согласна, ханым? Как же объяснить Хаджи-калфе, что я пишу? - У меня почерк скверный, Хаджи-калфа. Приходится упражняться, чтобы ребятишки не пристыдили меня. На днях ведь уроки начнутся. Хаджи-калфа облокотился на палку, словно позировал фотографу, в глазах его засветилась добрая улыбка. - Обманываешь, девчонка! Эх, знала бы ты, чего только не повидал в жизни Хаджи-калфа! Видел людей, которые, точно каллиграфы, почерком "сюлюс"* пишут. Но писанина их и ломаного гроша не стоит. А есть такие, что пишут криво да косо, закорючками, как муравьиные ножки. Вот из них-то толк и получается. Знала бы ты, сколько я подметок истер, прислуживая в разных учреждениях; каких только чиновников мы не видели на своем веку! А у тебя какое-то горе... Да! Горе-то горе, но нас это не касается. Только, когда пишешь, старайся не пачкать пальцы чернилами. Вот это твоим школьникам может показаться смешным. Ну, ладно, ты пиши, а я пойду домывать полы. ______________ * "Сюлюс" (искаж. от "сульс") - род почерка в арабском письме. Проводив Хаджи-калфу, я опять села за стол, но работать больше не могла. Слова старика заставили меня призадуматься. Хаджи-калфа прав. Раз уже я взрослый человек, да еще учительница, которая не сегодня-завтра приступит к занятиям, нужно следить за собой, чтобы не осталось в поведении ничего детского, ни одной черточки. В самом деле, о чем говорят чернильные пятна на пальцах? А следы чернил на губах, хотя Хаджи-калфа ничего не сказал об этом? Как часто, когда я склоняюсь над своим дневником, особенно по ночам, мне вспоминается жизнь в пансионе. И меня обступают люди, которых не суждено больше встретить. Разве все это не связано с чернильными пятнами? И еще одну фразу Хаджи-калфы я никак не могу забыть: "Ты ведь, как птица в клетке, томишься одна в этой комнате..." Неужели, вырвавшись наконец навсегда из клетки, я все-таки кажусь кому-то птицей в заточении? Это, конечно, не так. Для меня в слове "птица" заключен особый смысл. Для меня птица - это прежняя Чалыкушу, которая хочет расправить свои перебитые крылья и разжать сомкнутый клюв. Если Хаджи-калфа позволит себе и впредь разговаривать в таком тоне, боюсь, наши отношения могут испортиться. Откровенно говоря, приходится напрягать последние силы, чтобы ежедневно заполнять страницы дневника; как трудно возвращаться к прошлому, в тот отвратительный мир, который остался позади... x x x В памятный вечер, когда я шла к себе после разговора с незнакомкой, в коридоре меня встретила тетка. Я не успела спрятаться в темный угол, и тетка заметила меня. - Кто это? - крикнула она. - Ах, это ты, Феридэ? Почему прячешься? Я стояла перед ней и молчала. В темноте мы не видели друг друга. - Почему ты не идешь в сад? Я продолжала молчать. - Опять какая-нибудь шалость? Казалось, чья-то невидимая рука сжимает мне горло, стараясь задушить. - Тетя... - с трудом вымолвила я. О, если бы тетка в ту минуту сказала мне ласковое слово, догладила, как обычно, по щеке, я бы, наверное, со слезами кинулась ей в объятья и все рассказала. Но тетка ничего не понимала. - Ну, что там у тебя еще за горе, Феридэ? Так она говорила обычно, когда я приставала