о, что ты отказала Ихсану-бею... Теперь понимаешь, девочка моя? Они обратились к Назмие, бог знает что ей пообещали и сыграли с тобой злую шутку. Спасибо еще, что ты так легко отделалась, дочь моя. Вот что... тебе нельзя больше оставаться в этом городе. Несомненно, через несколько дней все узнают о происшедшем. С первым же пароходом ты должна уехать. Тебе есть куда?.. Родственники, знакомые... - У меня никого нет, мюдюре-ханым. - Тогда поезжай в Измир. Там у меня есть знакомые: моя близкая подруга - учительница и старший секретарь в отделе образования. Я напишу письмо. Надеюсь, там помогут тебе устроиться на работу. Такое участие растрогало меня. Как котенок, спасенный от смерти, попавший в тепло после дождя и снега, я все ближе и ближе придвигалась к мюдюре-ханым, робко терлась щекой о руки, которые гладили мои волосы, затем переворачивала их, целовала ладони. Пожилая женщина тихо вздохнула и продолжала: - В таком виде тебе нельзя возвращаться домой, Феридэ. Пойдем, дочь моя, я положу тебя наверху, поспи немного. Я перевезу сюда твои вещи и Мунисэ. До отъезда поживешь у меня. До вечера провалялась я наверху в комнате мюдюре-ханым, просыпалась и снова засыпала. Когда я открывала глаза, старая женщина подходила к кровати, клала мне руку на лоб, гладила волосы, которые я теперь, как все девушки Ч..., заплетала в две толстые косы. - Ты больна, Феридэ? У тебя что-нибудь болит, дочь моя? - беспокоилась она. Я была здорова, но бессильно откидывала голову на подушке и нежилась, точно маленькая девочка. Мне казалось, чем больше она меня будет целовать и ласкать, тем больше тепла останется в моем сердце, тем дольше я буду помнить любовь этой суровой женщины. В дни одиночества и огорчений, которые еще будут впереди, эта вновь обретенная материнская любовь согреет меня. Пароход "Принцесса Мария", 2 июля. Закутавшись в пальто, я сидела на ветру до тех пор, пока не скрылась луна. Палуба была пуста. Только какой-то долговязый пассажир, облокотившись на перила, насвистывал грустные мелодии, подставив ветру лицо. За весь вечер он ни разу не изменил своей позы. Я знаю и люблю море. Для меня это нечто одушевленное, живущее своей внутренней жизнью. Оно всегда смеется, говорит, стонет, сердится. Но в ту ночь черная водяная пустыня показалась мне огромным бесконечным одиночеством, тоскливым и безутешным. Я спустилась в каюту. Меня знобило, словно ночная сырость проникла до самых костей. Мунисэ спала на койке. Прислушиваясь к толчкам и стуку, которые раздавались где-то внизу, в глубине, точно биение сердца этого великого одиночества, я села за свой дневник. Сегодня мюдюре-ханым проводила меня на пристань. Я не попрощалась ни с кем из своих знакомых, только зашла к пожилой соседке, так похожей на мою тетку, и, закрыв глаза, слушала, как она в последний раз называет меня по имени "Феридэ"... В Б... мы оставили Мазлума, а теперь пришлось расстаться с нашими птицами. Я поручила их мюдюре-ханым. Добрая женщина сказала: - Феридэ, раз ты их так любишь, выпусти на волю своей рукой. Так будет более угодно аллаху. Я грустно улыбнулась. - Нет, мюдюре-ханым. Раньше я согласилась бы с вами. Но теперь думаю иначе. Птицы - это неразумные существа, которые сами не знают, чего хотят. Пока не вырвутся из клетки, они бьются и страдают. Но уверены ли вы, что на воле их ждет счастье? Нет, это не так... Я думаю, эти несчастные, несмотря ни на что, привыкают к своим клеткам, а если им удается вырваться на свободу, они всю ночь напролет тоскуют, сидя на ветке, спрятав головы под крылья, или, уставившись крошечными глазками на освещенные окна, вспоминают прежнюю жизнь. Птиц надо насильно сажать в клетку, мюдюре-ханым, насильно, насильно... - Слезы душили меня. Старая женщина погладила меня по щеке. - Феридэ, ты очень странная девочка. Разве можно плакать из-за таких пустяков? На пароходе есть несколько пассажиров из Ч... Среди них два офицера. Мне удалось подслушать их разговор. Молодой офицер сказал пожилому: - Ихсан-бей собирался ехать четыре дня тому назад. Я предложил ему: "Подожди несколько дней, поедем в Бейрут вместе". Таким образом, я невольно явился причиной этого несчастья. Ну да, если б он уехал в тот день, ничего не случилось бы. - Действительно, неприятная история, - ответил пожилой. - Ихсан не такой уж задира. Не понимаю, как это могло случиться. Ты знаешь подробности? - Я все видел своими глазами. Вчера мы сидели в казино. Бурханеддин-бей играл на бильярде. Вошел Ихсан, отозвал майора в сторону и начал ему что-то говорить. Сначала они разговаривали мирно. Не знаю, что потом произошло, только вижу, Ихсан-бей сделал шаг назад и залепил Бурханеддину оплеуху. Майор схватился за кобуру. Но Ихсан раньше выхватил револьвер. Если бы на них сразу не кинулось несколько человек, непременно пролилась бы кровь. Завтра Ихсан предстанет перед военным трибуналом. - Сделай это кто-нибудь из нас, плохо бы ему пришлось. Кажется, Ихсан - родственник паши? - Он и племянник и молочный сын его жены. - Отделается небольшим наказанием. Но Бурханеддину досталось по заслугам. А то он совсем распустился... - Интересно, из-за чего повздорили? - Оба говорят: ссора на политической почве. Ох, не могут избавить армию от политики... - А я думаю, тут опять замешана женщина, клянусь аллахом. Будто мы не знаем Бурханеддина... Офицеры, переговариваясь, отошли. Теперь я понимаю, от кого был букет роз, который перед отплытием принес мне в каюту старый лодочник. Ихсан-бей, я, наверное, никогда больше не встречу вас. А если и встречу, мне придется сделать вид, будто мы незнакомы. Но я до самой смерти не забуду, что в день, когда вы готовились предстать перед военным судом, вы опять вспомнили обо мне. Вы велели скрыть, от кого цветы. Это говорит о тонкости вашей души. Я сохраню в своем дневнике маленький лепесток, а в сердце - память о вас, чистом, благородном человеке. На палубе долговязый пассажир продолжает насвистывать грустные песенки. Я высунула голову в открытый иллюминатор. Над морем начинается прозрачный рассвет. Кажется, он, словно пар, поднимается из воды. Чалыкушу, ложись спать. Ночь и усталость наливают свинцом твои веки. Зачем тебе нужен рассвет? Рассвет - это время, когда "желтые цветы", насытившись сном и любовью, где-то далеко-далеко открывают свои счастливые глаза.  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  Измир, 20 сентября. Вот уже около трех месяцев я в Измире. Дела идут неважно. Осталась последняя надежда. Если я завтра потеряю и ее, не знаю, что со мной будет. Об этом даже страшно подумать. Старший секретарь, к которому у меня было рекомендательное письмо от мюдюре-ханым, заболел за месяц до моего приезда и на полгода уехал отдыхать в Стамбул. Волей-неволей мне пришлось самой идти к заведующему отделом образования. И как вы думаете, кого я увидела? Того самого неповоротливого "короля лентяев" из Б..., который все время дремал за своим столом, а с клиентами разговаривал, словно бредил. Разумеется, его сонные глаза, созданные природой больше для того, чтобы спать, чем смотреть на посетителей, меня не узнали. - Загляните через несколько дней... Посмотрим, что-нибудь придумаем... Мне было известно: на языке этого сони несколько дней означали несколько месяцев. Так и случилось. Сегодня я опять зашла в отдел. Заведующий проявил некоторую любезность и сказал своим ласковым, нежным голосом: - Дочь моя, в двух часах езды отсюда есть волостная школа. Вода, воздух там замечательные, природа чудесная... Эта речь была копией той, которую заведующий произнес, посылая меня в Зейнилер. Я не удержалась и залилась смехом: - Не утомляйте себя, бей-эфенди, я могу продолжить дальше... Руководство, приложив много стараний и затратив много средств, создало там новую школу. Только она нуждается в таком молодом, энергичном, самоотверженном педагоге, как я... Не так ли? Мерси, бей-эфенди. Я познала вашу доброту еще в Б..., когда вы посылали меня в Зейнилер. Конечно, говоря так, я была уверена, что заведующий меня просто прогонит. Но, к моему великому удивлению, он даже не рассердился, а напротив, расхохотался и затем произнес философским тоном: - Обязанность руководителя. Что поделаешь, дочь моя? Ты не поедешь, он не поедет, кто же тогда поедет? Посетителей в отделе образования всегда было хоть отбавляй. Неожиданно из угла раздался хриплый голос: - Какая крошка! Ну прямо ореховый червячок! Ореховый червячок?! Меня и без того извели прозвищами: Шелкопряд, Гюльбешекер... Только Орехового червячка недоставало. Я вспыхнула, резко обернулась. Наконец-то мне удалось поймать одного из этих негодников, которые награждают меня разными прозвищами, то "сладкими", то "червивыми". Мне хотелось дать этому господину хороший урок, рассчитаться сполна, за всех. Но я не успела, мой обидчик уже повелительно говорил заведующему: - Дай этой маленькой барышне все, что она хочет. Не огорчай девочку. - Как изволите приказать, Решит-бей-эфенди... - почтительно ответил заведующий. - Но на сегодня у нас действительно нет свободных мест. Вот только в рушдие есть одна вакансия для учительницы французского языка. Конечно, это не подходит ханым... - Почему же, эфендим? - возразила я. - Ваша покорная слуга преподавала французский язык в женском педагогическом училище Б... - Да... - промямлил неопределенно заведующий. - Но мы объявили конкурс. Завтра экзамен... - Отлично, - сказал Решит-бей, - пусть и барышня примет участие в конкурсе. Что тут особенного? Я тоже приду на экзамен, если аллаху будет угодно. Только смотри, не начни экзаменовать без меня. Очевидно, этот Решит-бей был важной персоной. Но, господи, как он был безобразен! Глядя на его страшное лицо, я до боли закусывала губы, чтобы не расхохотаться. Люди бывают или смуглыми, или бледнолицыми. Но на физиономии этого бея-эфенди имелись все цвета и оттенки, начиная от нездоровой белизны только что затянувшихся ран, кончая неприятной угольной чернотой. Это был такой грязновато-смуглый цвет, что казалось удивительным, как остается чистым воротничок. Можно подумать, кто-то шутки ради вымазал руку в саже, а потом вытер о щеки Решита-бея. У него были глазки павиана, посаженные очень близко друг к другу; веки без ресниц - красные, точно рана; странный нос, который через седые усы спускался до нижней губы. А щеки! Это что-то поразительное! Они свешивались по обе стороны лица, как у обезьян, когда они набивают рот орехами. Однако мне везет. Если говорить откровенно, несколько слов Решита-бея оказали мне большую услугу. Очевидно природа, создавая лицо этого бея-эфенди, увидела, что она слишком переборщила, и решила компенсировать несправедливость, одарив его добрым сердцем. По-моему, красота души во много раз прекраснее красоты внешней. На что создана бессердечная красота?.. Разве только калечить жизни бедных девушек, разбивать их сердца!.. Измир, 22 сентября. Сегодня я участвовала в конкурсе. Письменный экзамен прошел скверно. Заставили проспрягать в настоящем и будущем временах десять глаголов, образованных от таких существительных, как "истиксар", "истисмар", "иститрат"* и т.д. Но как я могла спрягать эти глаголы на французском языке, если я не знала их значений по-турецки? Устный экзамен прошел великолепно. Решит-бей-эфенди поговорил со мной по-французски и несколькими словами дал понять, что я обязательно выйду победительницей. ______________ * Слова арабского происхождения, которые почти не употребляются в турецком языке; истиксар - признание чего-либо чрезмерно большим; истисмар - эксплуатация; иститрат - отступление, отклонение. Да пожалеет аллах мою Мунисэ! Измир, 25 сентября. Сегодня объявили результаты конкурса. Я провалилась. Один из секретарей отдела образования сказал мне: - Если бы Решит-бей-эфенди захотел, вы бы непременно прошли. Кто осмелится пойти против его желания? Очевидно, у него какие-то свои планы. Наше положение весьма затруднительно. Через два дня платить за жилье. На помощь пришел золотой медальон, последняя вещь, которая осталась у меня от матери. Сегодня я отдала своей соседке и попросила продать. Мне жалко было расставаться с этой памятью. В медальоне лежала маленькая фотография: отец с матерью в первый год женитьбы. Бедная карточка теперь осталась без оправы. Но я и тут пыталась себя утешить: "Папа и мама безусловно предпочитают жить в сердце своей одинокой доченьки, чем лежать в куске драгоценного металла..." Измир, 27 сентября. Сегодня я получила от Решита-бея записку. Он пишет, что нашел мне работу, и вызывает для переговоров в свой особняк в Каршияка. Почему же секретарь отдела образования сказал, что Решит-бей отнесся ко мне враждебно? Выходит, это не так. Посмотрим. Завтра я все узнаю. Измир, 28 сентября. Только что вернулась из Каршияка от Решита-бея. Его особняк - настоящий дворец. Теперь мне понятно, почему этому господину оказывают такие знаки внимания. Решит-бей принял меня очень тепло и сказал, что на экзаменах остался доволен моими знаниями французского. Но, взвесив все, решил, что не сможет избавить меня от козней и несправедливости коллег в будущем. Теперь о работе, про которую шла речь в записке. Решит-бей предложил мне преподавать французский язык его дочерям. - Дитя мое, - сказал он, - мне понравились не только ваши способности, но и ваши манеры, и ваша внешность. Что вам прозябать в общественных школах? Обучайте французскому языку моих дочек. Вместе будете жить, пить, есть. Дадим вам красивую комнату. Согласны? Что и говорить, должность гувернантки! Возможно, это более спокойная, более выгодная работа, чем быть учительницей в школе. Но, к несчастью, я всегда относилась к этой профессии с предубеждением. По-моему, это то же самое, что быть прислугой. Мне очень не хотелось обижать Решита-бея. Я поблагодарила за доверие, радушный прием, но, сославшись на Мунисэ, сказала, что не могу принять это предложение. Решит-бей нашел мою причину неубедительной. - И для нее у нас найдется место, дочь моя. Неужто маленькая девочка будет обузой для нашего дома? Я не дала окончательного ответа и попросила три дня отсрочки. Сделаю последнюю попытку. Удастся устроиться на официальную должность - хорошо, не удастся - ничего не поделаешь. x x x Каршияка, 3 октября. Нам отвели комнату в верхнем этаже особняка. Комнатка небольшая, красивая и уютная, с видом на море. До позднего вечера я любовалась из окна бухтой. Из нашего окна виден весь залив. На противоположном берегу - ночной Измир на холмах, похожий на груду облаков, усыпанных звездами, ярко освещенная набережная, напоминающая праздничную иллюминацию. Восхитительное зрелище! Но, откровенно говоря, вид на набережную Каршияка понравился мне гораздо больше. Жизнь здесь бьет ключом. До самой полуночи шумят трамваи, в зеленом свете газовых фонарей бесконечной вереницей прогуливаются толпы молодежи. Чуть подальше - казино, разноцветные огни которого отражаются в водах бухты. Оттуда доносятся звуки гитары, то веселые, то грустные. Какая у меня странная, причудливая фантазия! Я вижу только черные и белые пятна одежды гуляющих. Все они для меня - любящие друг друга обрученные... Да и не только они. Мне мерещится, что и там, во тьме, среди скал, чьи черные силуэты едва вырисовываются на берегу, тоже гуляют невидимые пары влюбленных. С моря доносится шепот. Кажется, что воркуют влюбленные. А теплое дыхание ночи, сжимающее мою грудь, вероятно, слетает с горячих губ молоденьких девушек, чьи головки покоятся на груди возлюбленных, а взоры устремлены в зеленые, потемневшие, словно ночное море, дорогие глаза. В особняке меня приняли тепло и вежливо, как маленькую госпожу. Мой багаж никогда не был особенно тяжел, тем не менее я весьма признательна старому слуге, который не позволил мне тащить самой чемодан, выхватил его у меня из рук и принес в комнату. Мунисэ еще слишком мала, чтобы понимать все эти тонкости. Роскошь особняка совсем ослепила ее. Когда мы поднимались наверх, Мунисэ хотела повторить шутку, которую часто проделывала дома. Посреди лестницы она схватила меня за подол и хотела стянуть вниз по ступенькам. Я поймала ее ручонку и шепнула на ухо: - Мы у чужих, дитя мое. Вот если у нас опять будет свой дом, тогда можно... Мунисэ поняла меня. Когда мы вошли в комнату, на ее красивом личике не было уже прежней радости. Какая чуткая душа у моей крошки! Она кинулась мне на шею, прижалась крепко-крепко и стала целовать мое лицо. Когда я закрывала окно, народу на набережной уже не было. Фонари погасли. Море, которое совсем недавно переливалось огнями, отступило назад, обнажив полосу песчаного берега, и, словно мирно спящий ребенок, положило свою голову на белую подушку скал... Сегодня, когда я ехала сюда... Нет, об этом я не смею писать... Потом... Каршияка, 7 октября. В особняке Решита-бея нам живется неплохо. Мои ученицы - две девушки, одна моего возраста, другая - чуть младше. Старшую звать Ферхундэ. Это копия своего папочки, но характер у нее очень капризный. В противоположность ей младшая, Сабахат, - красивая, как куколка, очень симпатичная девушка. Одна из служанок как-то сказала мне, многозначительно подмигнув: - В то время покойная ханым-эфенди была больна, и ее навещал молодой военный доктор. Конечно, ханым-эфенди все время смотрела в лицо этому доктору, потому и родился красивый ребенок... Больше всего я боюсь служанок. Зачем скрывать, разве я не одна из них? Я держу себя очень осторожно и не помыкаю ими. Поэтому они меня уважают. Однако думаю, тут сказывается и отношение ко мне Решита-бея-эфенди. Мне очень не по душе, что особняк всегда гудит, как улей: гости не переводятся. Хуже того, Ферхундэ и Сабахат настаивают, чтобы я непременно выходила к каждому гостю. Но самое неприятное для меня то, что в особняке живет сын Решита-бея-эфенди - Джемиль-бей, несимпатичный пустой молодой человек лет тридцати. Десять месяцев в году он транжирит деньги своего папаши в Европе, а два месяца живет здесь, в Измире. К счастью, эти два месяца уже на исходе, иначе я убежала бы из особняка еще три дня тому назад. Вы спросите почему? Все не так-то просто... Три дня назад Сабахат и Ферхундэ задержали меня в гостиной до позднего вечера. Распрощавшись с ними, я пошла к себе наверх. Было совсем темно. Вдруг на лестничной площадке третьего этажа передо мной вырос мужской силуэт. Я испугалась, хотела кинуться назад. - Не бойтесь, барышня, - раздался голос Джемиля-бея, - это я. Из окна сбоку на лицо молодого господина падал слабый свет. - Простите, бей-эфенди, не узнала вас сразу... - сказала я и хотела пройти, но Джемиль-бей шагнул вправо и загородил собой узкую лестницу. - У меня бессонница, барышня. Вышел полюбоваться луной из окна. Я догадалась о его намерениях, но сделала вид, будто ничего не понимаю, и хотела незаметно проскользнуть мимо. Однако надо было что-то ответить, и я сказала: - Да ведь сегодня нет луны, эфендим... - Как нет, барышня? - зашептал Джемиль-бей. - А эта розовая луна, которая сейчас появилась предо мной на лестничной площадке? Никакой лунный свет не может так заворожить! Джемиль-бей схватил меня за руки, его горячее дыхание ударило мне в лицо, и я инстинктивно отпрянула. Если бы не перила, за которые я успела ухватиться, мне пришлось бы лететь до первого этажа. Я больно ударилась обо что-то и невольно вскрикнула. Бесшумно, словно кошка, Джемиль-бей опять подскочил ко мне. Я не видела его лица, но слышала, как тяжело и напряженно он дышит. - Простите меня, Феридэ-ханым... Вы ударились? "Нет, ничего" - хотела сказать я. Вместо этого у меня вырвался глухой крик. Чтобы сдержать его, я поднесла ко рту платок и вдруг почувствовала, что он стал мокрым: из губы текла кровь. Видимо, в тусклом свете, падавшем из узкого окошка, увидел кровь и Джемиль-бей. Голос его дрогнул: - Феридэ-ханым, я поступил низко, как самый презренный человек на свете. Будьте великодушны, скажите, что вы простили меня... После безобразной выходки эти холодные учтивые слова вернули мне самообладание и ужасно разозлили. - В вашем поведении нет ничего необычного, эфендим, - ответила я сухо. - Уж так принято обращаться со служанками и сиротами-воспитанницами. Соглашаясь на должность, которая мало чем отличается от положения прислуги или приживалки, я предусмотрела все. Не бойтесь, я не разболтаю, но завтра же под каким-нибудь предлогом уеду отсюда. Я повернулась и с безразличным видом поднялась по лестнице в нашу комнату. Взять в руку чемодан, забрать Мунисэ, хлопнуть дверью и уйти - очень просто. Но куда?.. Прошло уже три дня, но я все еще не осуществила своего намерения и все еще здесь. Наступило время рассказать то, о чем я постыдилась написать даже у себя в дневнике. Я приехала в Каршияка под вечер, когда уже начало темнеть. Конечно, лучше было бы дождаться следующего утра. Но я не могла поступить иначе. В тот грустный вечер, когда я появилась здесь, особняк был полон гостей. Решит-бей-эфенди и его дочери решили показать всем свою домашнюю учительницу, словно только что купленную красивую безделушку. Все поглядывали на меня благосклонно и даже, кажется, с некоторой жалостью. Я держала себя скромно и вежливо, к чему меня вынуждало мое новое положение, и старалась произвести на всех самое хорошее впечатление. Неожиданно со мной случился легкий обморок. Смутно помню, как я присела на краешек стула и, стараясь сохранить на губах растерянную улыбку, на полминуты, а может, и того меньше, закрыла глаза. Решит-бей, его дочери, гости заволновались. Сабахат подбежала ко мне со стаканом воды и заставила сделать несколько глотков. Мы обе улыбались, словно шутили друг с другом. Какая-то пожилая женщина сказала насмешливо: - Пустяки. Очевидно, это действие лодоса*. Ах, эти современные нервные изнеженные барышни! Стоит погоде чуточку измениться - и они блекнут, вянут, как цветы. ______________ * Лодос - южный ветер. Гости приняли меня за неженку, которая боится трудностей, за избалованную болезненную девицу. Я кивала головой, соглашаясь с ними. Я была им бесконечно благодарна за то, что они считали меня такой. Но я лгала им. Причиной этого легкого обморока было совсем другое. В тот день впервые за всю жизнь у Чалыкушу не было во рту ни крошки. Она была голодна. Каршияка, 11 октября. Сегодня к моим ученицам опять приехали гости из Измира: четыре девушки в возрасте от пятнадцати до двадцати лет. После обеда мы собирались совершить на лодке морскую прогулку до Байраклы. Но, как назло, едва мы вышли на улицу, начался дождь. Все приуныли, пришлось вернуться в гостиную. Юные барышни побренчали на рояле, посплетничали чуть-чуть, потом разошлись парочками по углам и принялись шептаться, заливаясь изредка смехом, словно их щекотали. Веселая и бойкая Сабахат придумывала всевозможные шутки, чтобы гости не скучали. На этажерке лежали альбомы с семейными фотографиями. Сабахат взяла один из альбомов, подозвала к столу всю компанию и принялась нас развлекать. Она показывала нам фотографии друзей семьи и вспоминала такие уморительные подробности из их жизни, что мы покатывались со смеху. Она рассказала, как величественного пашу с огромной бородищей, всего увешанного орденами (вот такие, мне казалось, могли бы управлять вселенной), однажды поколотила веником собственная супруга. - А теперь взгляните на этот снимок, - говорила Сабахат. - Важная дама, наша родственница. Но каждый видит - это провинциалка. Однажды, спускаясь по трапу с парохода на пристани в Кокарьялы, она оступилась, упала в море да как заорет с этаким провинциальным акцентом: "Спасайте мою дорогую жизнь! Погибаю!" У Решита-бея был молочный брат из Коньи; на его фотографию невозможно было глядеть без смеха: настоящий мулла в чалме и шароварах. Тут же лежала его другая фотография, где он изображался депутатом во фраке и с моноклем. Мулла, сердито вытаращив глаза, смотрел на депутата, а депутат, скривив губы, насмехался над муллой. Это было так потешно! Я держала Сабахат за руку, чтобы она не перевернула страницу, и смеялась, как сумасшедшая. Ферхундэ все подшучивала надо мной: - Феридэ-ханым, хотите, мы поженим вас? Станете женой такой замечательной личности! Сейчас он холост. Развелся со своей первой супругой и ищет ханым на европейский манер, достойную депутата. Я, продолжая смеяться, отошла от стола и ответила: - Сейчас же пишите письмо, Ферхундэ. Я согласна. Если даже его будущая жена не обретет счастья, то, во всяком случае, всю жизнь будет смеяться. Сабахат перевернула еще одну страницу и поманила меня. - Боюсь, Феридэ-ханым, что, увидев эту фотографию, вы откажетесь от своего депутата. Гостьи в один голос воскликнули: - Ах, какой красивый! - и, размахивая руками, принялись за меня. - Все напрасно, - сказала я, подходя к ним, - кто бы это ни был, я не откажусь от своего депутата. Я склонилась над альбомом вместе со всеми девичьими головками и так же, как все, не могла сдержать легкого возгласа изумления. Из альбома на меня смотрело улыбающееся лицо Кямрана. Над этой фотографией Сабахат не потешалась. Напротив, она очень серьезно и пылко начала объяснять подружкам: - Этот господин - супруг моей тетки Мюневвер. Они поженились весной, когда мы были в Стамбуле. Ах, если б вы его видели! В жизни он в тысячу раз красивее! Какие у него глаза, какой нос! Скажу вам еще нечто более удивительное. Говорят, этот бей очень любил свою кузину. Это была маленькая, капризная и очень взбалмошная девушка. За это ее даже, кажется, прозвали Чалыкушу. Так вот эта самая Чалыкушу отвергла Кямрана-бея. Сердцу не прикажешь... За день до свадьбы она убежала из дому, уехала в чужие края. Кямран-бей месяцами ничего не ел, таял на глазах, все ждал неверную. Бедняга не понимал, что, раз она убежала накануне свадьбы, то уж никогда не вернется. Я присутствовала на обряде целования рук. Когда моя тетка Мюневвер подошла к своей свекрови, старая женщина не выдержала, очевидно, вспомнила эту странную Чалыкушу и разрыдалась, как ребенок. Я слушала этот рассказ, облокотившись на рояль, молча, не двигаясь. А Кямран по-прежнему улыбался мне из альбома. Я тихо сказала: - Бессердечный... Сабахат обернулась ко мне: - Вы очень правильно определили, Феридэ-ханым. Девушку, которая не смогла быть верной такому красивому, такому благородному молодому человеку, нельзя назвать иначе, чем бессердечной. Кямран, я тебя ненавижу. Если бы это было не так, услышав известие о твоей женитьбе, я бы лишилась чувств, плакала, убивалась. Но никогда в жизни я не смеялась так, как сегодня, никогда так не заражала окружающих радостью и весельем. Я бы назвала этот день самым счастливым в жизни, если бы со мной через несколько часов не случилось одно неприятное происшествие. Под вечер дождь прекратился, и мы решили погулять в поле. Когда мы проходили берегом шумной речушки, кто-то воскликнул, увидев на той стороне хризантему: - Ах, какая прелесть! Если бы можно было достать! Я засмеялась и спросила: - Хотите, я подарю вам эту хризантему? Река была опасная: глубокая и довольно широкая. Девушка засмеялись, а кто-то пошутил: - Подарила бы, если б был мостик. - По-моему, ее можно перейти и без мостика, - ответила я и кинулась в воду. Сзади раздались крики. Кое-как я перешла речушку, но хризантему мне все-таки не удалось сорвать. У самого берега я поскользнулась и, чтобы не упасть, ухватилась за ветки колючего кустарника. Бедные мои руки, как я их изодрала! Да, если бы не этот печальный случай, заставивший меня лить слезы в вечерних сумерках всю дорогу до особняка, я назвала бы сегодняшний день самым веселым и счастливым в моей жизни. Кямран, я убежала в чужие края, так как ненавижу тебя. Но теперь ненависть душит меня, мне уже мало, что нас разделяет пространство: я хочу совсем убежать из этого мира, где ты живешь и дышишь. Я твердо решила: ни за что не останусь в этом доме, поэтому часто бываю в Измире и наведываюсь в отдел образования. Два месяца назад я встретила здесь свою старую воспитательницу, сестру Берениш, которая еще в пансионе симпатизировала мне. Я рассказала ей о своих мытарствах. Вчера мы опять встретились с ней на пароходе. Сестра Берениш обрадовалась: - Феридэ, я уже несколько дней ищу тебя. Для нашего пансиона в Карантина нужна учительница турецкого языка и рисования. Я порекомендовала директрисе тебя. Комнату снимать не придется. Будешь жить при пансионате. Сердце мое взволнованно забилось. Мне показалось, если опять попаду в этот мир фимиама, тяжких звуков органа, мне удастся вернуть частичку своего детства. Я ответила, не задумываясь: - Хорошо, ma soeur, я приеду. Благодарю вас. Сегодня, прежде чем отправиться в Карантина, я зашла в отдел образования за документами. Мне сказали, что заведующий отделом уже третий день разыскивает меня. Вот так всегда! Увидев меня, заведующий закричал: - Заставляешь ждать, дочь моя! Тебе повезло, есть хорошая вакансия. Поедешь в школу Кушадасы. С одной стороны, спокойная жизнь пансиона, но - может быть, в Кушадасы меня действительно ждет хорошее место. Как быть?.. Ведь я уже дала слово работать в Карантина. Минуты шли, а я все размышляла, что выбрать: тихую жизнь или, возможно, опять нужду и лишения? В трудностях есть своя прелесть. Я подумала о наших заброшенных малышах школьниках, чьи жизни калечатся в грубых руках. Эти несчастные, словно цветы, побитые морозом, ждут хоть немного солнца, немного ласки, чтобы согреться. Тому, кто дает им это тепло, они дарят любовь и признательность своих прекрасных сердец. Я чувствовала, что, несмотря ни на что, полюбила этих маленьких нищих. Разве Мунисэ не из их среды? Да и два года самостоятельной жизни меня кое-чему научили. Свет причиняет страдание больным глазам, счастье приносит боль раненому сердцу. Тьма - лучшее лекарство как для больных глаз, так и для разбитых сердец. Я стала учительницей, чтобы заработать на жизнь. Мои расчеты оказались неверными. Человек этой профессии может в один прекрасный день умереть с голоду. Впрочем, это не страшно. Ведь моя работа позволяет мне делать добро людям. Разве это не счастье - жертвовать собой ради блага других? Да и невозможно воскресить умершие сновидения прошлого. Меня уже не волнует терпкий запах фамиама, а грустные аккорды органа, когда-то звучавшие в моих ушах, умолкли. Я улыбнулась, подумав о будущих учениках в Кушадасы, лишенных любви и ласки, которых мне предстояло скоро увидеть, и сказала: - Хорошо, бей-эфенди, я поеду. Мне не хотелось ничего говорить в особняке до тех пор, пока не придет приказ. Но один случай вынудил меня к этому. Экономка уже давно говорила со мной как-то очень странно. Вчера ни с того ни с сего она сказала: - Дочь моя, с каждым днем я люблю тебя все больше и больше. И не только я одна, все мы... Ферхундэ и Сабахат - девушки молодые, но они не украшают дом. После твоего приезда все стало по-иному. У тебя чудесный характер: со знатными ты держишься как знатная, с людьми маленькими - как маленькая... Я не придавала никакого значения этой болтовне, считая, что экономка просто говорит со мной как с коллегой. Но вечером в тот же день старая женщина вдруг разоткровенничалась. - Дочь моя, - сказала она, - как бы нам сделать, чтобы ты покрепче привязалась к этому дому? У меня есть кое-какие планы... Только смотри не подумай чего-нибудь... Клянусь аллахом, со мной об этом никто ничего не говорил... Мне было ясно: экономка действовала по чьей-то указке. Но я не подала виду. Видимо, женщина стеснялась говорить напрямик и начала издалека: - Наш бей-эфенди не такой уж старый человек. Я знаю его с детства. Он не красавец, но представительный, богатый, да и характер у него неплохой... Без хозяйки дому придется худо. Не сегодня-завтра Ферхундэ и Сабахат выйдут замуж... Не дай аллах, попадется какой-нибудь ублюдок, - плохо нам будет. Феридэ-ханым, девушка может выйти замуж за молодого человека с закрученными усиками, но такого богатого она не найдет. Ах, если б мы нашли для нашего бея подходящую девушку! Что скажешь, дочь моя? Я помолчала и только горько улыбнулась. Мне всегда казалось, что Решит-бей-зфенди относится ко мне с уважением, придает большое значение моим занятиям с девочками. Он мог часами шутить с нами, играть в мяч. И выходит, все это... Мне вспомнились слова секретаря отдела образования: "Если бы Решит-бей захотел, вас непременно назначили бы учительницей французского языка. Очевидно, у него какие-то свои планы". Несколько лет назад подобный разговор возмутил бы меня. Но теперь я только сказала как можно равнодушнее: - Мы могли бы стать с вами свахами и найти Решиту-бею хорошую невесту. Но жаль, что я на днях уезжаю в Кушадасы. Через несколько месяцев туда приедет мой жених, и мы отпразднуем свадьбу. Да пошлет вам аллах покой, моя дорогая... Хочу пораньше лечь... - и прошла мимо ошеломленной экономки к себе в комнату. Кушадасы, 25 ноября. Еще в Измире, перед тем как ехать в Кушадасы, я без конца радовалась и говорила сама себе: "Кушадасы!.. Это так похоже на мое имя!..* Там я обрету душевный покои и счастье, которое ищу уже столько времени". ______________ * Кушадасы - букв.: Птичий остров. Предчувствие не обмануло меня. Я полюбила Кушадасы. И не за то, что это красивое местечко. Нет, Кушадасы не оказался, как я мечтала, экзотическим островом, где мы с Мунисэ, этим рыжим попугаем, будем жить мирно и одиноко, как Робинзон Крузо, не думайте, что мне здесь очень спокойно! Вовсе нет. Напротив, работать приходится больше, чем где бы то ни было. Так почему же? - спросите вы. Ответ немного смешной. Но что поделаешь, если это правда! Я люблю Кушадасы как раз за его неблагоустроенность и непривлекательность. Мне кажется, что природа, желая причинить человеку тайные душевные страдания, создала не только красивые лица, но также и красивые города, красивые моря... Когда я месяц тому назад приехала в этот город и явилась в школу, старшая учительница, женщина лет пятидесяти, посадила меня перед собой и сказала: - Дочь моя, в течение трех месяцев я потеряла двоих сыновей, отдала их черной земле. Это были такие крепкие ребята!.. Глаза мои не смотрят на этот мир. Тебя прислали к нам на должность второй учительницы. Ты молода и, по-моему, образованна. Передаю школу тебе. Руководи ею как знаешь. У нас есть еще две учительницы, две старухи... От них толку мало. Я обещала работать, не жалея сил, и сдержала слово. Вчера старшая учительница сказала мне: - Феридэ-ханым, дочь моя, не знаю, как тебя благодарить. Ты трудишься в десять раз больше, чем обещала. За месяц наша школа преобразилась! Детей просто не узнаешь, расцвели, словно бутоны. Да наградит тебя аллах. Все тебя полюбили, начиная от малышей и кончая сослуживцами. Я и то иногда забываю свое горе и начинаю смеяться вместе с тобой. Бедная женщина очень довольна и думает, что я работаю только потому, что ей этого хочется. Трудиться, отдавать себя целиком другим - как это чудесно! Чалыкушу стала совсем прежней Чалыкушу. Не осталось ни тягостной усталости, ни бунтарских протестов. Все прошло, как быстрое облако, затянувшее на минуту яркое солнце. Мне уже не страшно, когда я думаю, что всю жизнь придется принести в жертву ради счастья чужих детей. Я отдала своим ученикам всю любовь, которая предназначалась тому, кого убили в моем сердце однажды осенним вечером, два года назад. Кушадасы, 1 декабря. Вот уже несколько дней у всех не сходит с уст слово "война". Так как все мои мысли поглощены школой, я сначала не обращала на это внимания. Но сегодня в городке настоящий переполох: объявлена война*. ______________ * Первая мировая война была объявлена 1 августа (1914 г.). Записи в дневнике датируются по старому стилю (календарю хиджры), который был принят в Турции до 1924 г. Кушадасы, 15 декабря. Полмесяца, как идет война. Каждый день в местный госпиталь прибывают раненые. Моя школа в трауре. Почти у каждого ученика кто-нибудь в армии, или отец, или брат. Бедные ребята, конечно, не понимают по-настоящему всего ужаса происходящего, но, как взрослые, сделались тихими, грустными. Кушадасы, 20 декабря. Какая неприятность, господи, какая неприятность! Сегодня по приказу командования школу заняли под временный госпиталь. Пусть делают, что хотят. Мне все равно. Но чем я буду заниматься, пока школу не откроют вновь? Как буду проводить время? Кушадасы, 24 декабря. Сегодня пошла в школу за книгами. Там такая неразбериха, что, кажется, потеряй человек не книгу, а самого себя, - и то не найдет. Какая-то сестра милосердия сказала: - Давайте спросим у главного врача. Он, кажется, убрал несколько книг... - и распахнула одну из дверей. Комната была сплошь уставлена пузырьками, склянками, аптекарскими ящичками, на столах лежали груды бинтов. Было очень шумно. Главный врач, сбросив с себя китель и засучив рукава, наводил порядок. Он стоял к нам спиной; я увидела только его шею и седые волосы. В такой обстановке было неудобно заводить разговор о книгах. Я потянула сестру за рукав и сказала: - Не надо. Но она не обратила на меня внимания. - Бей-эфенди, вы нашли несколько французских книжек с картинками. Где они? Старый доктор неожиданно рассердился. Не взглянув даже на нее, он так грубо, так непристойно выругался, что я закрыла лицо руками и хотела убежать. Но в этот момент доктор обернулся и воскликнул: - Вай, крошка, опять ты? Увидев его, я тоже не удержалась и закричала: - Доктор-бей! Вы же были в Зейнилер! Я не преувеличиваю, это был настоящий крик. Опрокидывая на своем пути пузырьки, доктор подошел ко мне, схватил за руки, притянул к себе мою голову и поцеловал в волосы сквозь чаршаф. Мы виделись только один день, даже меньше, всего несколько часов. Но какая-то внутренняя обоюдная симпатия связала нас. Через два года мы, как закадычные друзья, вернее, как отец и дочь, бросились друг к другу. Что делать? Человеческое сердце - такая непостижимая загадка... Совсем как тогда в Зейнилер, Хайруллах-бей спросил: - А ну-ка, шалунья, говори, что тебе здесь надо? Его голубые