я. Тристан поцеловал младшего брата, и умыл ему лицо своими слезами. Ледяное лицо Самуэля было нетронутым, но живот вплоть до грудной клетки был разворочен пулями. Своим ножом для свежевания Тристан вырезал у брата сердце, и компания направилась обратно в лагерь. Там Ноэль расплавил несколько свечек и сердце Самуэля, залитое в парафин, положили в небольшую коробку из-под патронов, чтобы позднее похоронить в Монтане. Офицер попытался было вмешаться, но замолчал и убрался из палатки подальше: ему пришло в голову, что произнеси он еще хоть слово, его просто задушат. Когда они покончили с этим, Тристан и Ноэль выпили литр бренди, захваченного на какой-то ферме, после чего Тристан вышел из палатки и заходился в вое, проклиная этого чертова Бога, до тех пор, пока Ноэлю не удалось как-то успокоить друга и уложить спать. Проснувшись утром, Тристан с редким бессердечием заявил вестовому из госпиталя, что не собирается идти к Альфреду и скорбеть с ним на пару. Написав отцу коротенькую записку, он положил ее в ту же коробку. "Дорогой отец. Это все, что я посылаю домой от нашего любимого Самуэля. Мое сердце разорвалось на две части, как и твое. Альфред привезет это тебе. Ты знаешь место, где его следует похоронить: около ручья в высоком каньоне, там где он нашел большие рога горного барана. Твой сын Тристан". После этого Тристан на какое-то время сошел с ума. До сих пор в Канаде есть несколько ветеранов, помнящих то, что он тогда вытворял, прежде чем его успели схватить и заключить в госпиталь. Поначалу Тристан и Ноэль притворялись серьезными солдатами и вызывались добровольцами в ночные разведывательные рейды. Через три дня семь не успевших просохнуть светловолосых скальпов висели на шесте перед палаткой Тристана и Ноэля. На четвертую ночь Ноэль был смертельно ранен и только ближе к полудню Тристан появился в лагере, везя перекинутое через луку седла тело друга. Тристан проехал через толпу солдат, положил Ноэля на его раскладушку в палатке и влил бренди в безжизненную глотку друга. После чего он запел знахарскую песню шайенов, которой Тристана научил Один Удар. При этих звуках вокруг палатки сгрудились солдаты. Командир приказал принести на носилках Альфреда, чтобы тот попытался образумить брата. Когда полог палатки все же рискнули приоткрыть, Тристан уже сделал себе ожерелье из скальпов и положил охотничий нож и ружье на грудь Ноэля. Тристана запихали в смирительную рубашку и отправили в госпиталь в Париж, откуда он сбежал неделю спустя. Доктор, лечивший Тристана в Париже, оказался молодым канадцем из Гамильтона. Заведующим психиатрическим отделением он стал по случайности. До войны он был аспирантом в Сорбонне и любительски интересовался этой новой наукой о поведении, бихевиоризмом[31], но оказался совершенно не готов к тому, что в отделение ежедневно поступали все новые и новые пациенты, контуженные и несчастные жертвы войны. Его молодость, вкупе с приобретенным парижским цинизмом, поначалу заставляла его верить, что все эти солдаты -- обычные трусы, но скоро их странное поведение разуверило его в таком предположении. Это были просто травмированные мальчики, либо плакавшие и зовущие мам по ночам, либо замыкавшиеся в постоянном и безутешном молчании. Доктор настолько сомневался в своем умении хоть как-то залатать их души, что едва и сам не начал погружаться в скуку; все, что он мог для них сделать -- это отправить их домой. Поэтому он был заинтригован, когда услышал о Тристане: водитель кареты скорой помощи сказал врачу что этот парень настоящий "чокнутый". Доктор послал за санитарами, а сам погрузился в рапорт командира Тристана. На свое удивление, рассказ о скальпах его ничуточки не взволновал, он был куда более удивлен тем ужасом, с которым это описывал командир. То есть применение иприта -- это нормальный метод ведения войны, а скальпирование врага, как месть за брата -- нет? Всем врачам прочитали лекцию о последствиях иприта, что, в общем и подтверждало, что настоящая современная война только начиналась. Доктор же изучал античность в Оксфорде и считал, что разбирается в том, что такое месть. Он пригласил Тристана в свой кабинет, отпустил санитаров и снял с Тристана смирительную рубашку, за что удостоился вежливого спасибо и вопроса: "Нельзя ли выпить?" Доктор одолжил Тристану форму, и они вдвоем пошли через Булонский лес[12] в маленькое кафе, где в молчании отобедали, подкрепив еду выпивкой. Наконец доктор сказал, что он знает, что случилось, и на его взгляд смысла говорить об этом не имеет. К сожалению, процесс увольнения Тристана из армии и отправки его домой займет несколько месяцев, но доктор приложит все усилия, чтобы пребывание Тристана в клинике было максимально комфортным. x x x В Монтану новости пришли только спустя несколько недель. Как-то в конце февраля, один из новых работников повез Пет в Шото -- купить овощей и забрать новую почту. Ладлоу соскреб изморось с кухонного окна и уставился на невидимое за тучами солнце, которое, как он полагал, должно висеть сейчас где-то над занесенным снегом амбаром. Деккер и Один Удар сидели за заваленным топографическими картами столом и, попивая кофе, спорили о точности высоты горных вершин. Один Удар исправлял эти карты, потому что он исходил всю территорию от Браунинга до Миссоулы с другом-кри, которого все с благоговением называли Тот-Кто-Видит-Подобно-Птице (такая у него была сверхъестественная способность к топографическому восприятию). Одному Удару не нравились уровни высоты, которыми обозначались горы. От какого именно из семи морей, о которых ему рассказывал Тристан, шел отсчет? Какой смысл имели цифры, если рядом с этими горами не было ни одного моря? У некоторых больших гор, например, никаких свойств не было, а вот определенные малые вершины были выдающимися и священными местами благородного происхождения. Затем Один Удар прекратил спор, попросив Деккера почитать ему вслух книгу "В тисках Ньики", автором которой был британский полковник Дж.Х.Паттерсон, также написавший "Людоеды Тсаво". Обе книги рассказывали об экспедициях и охотничьих приключениях в Восточной Африке. Деккера эти книги утомляли, но Тристан начал их читать Удару много лет назад, и индеец обычно закрывал глаза и с глубоким удовлетворением слушал. Ему нравились фрагменты про львов, которые запрыгивали на движущуюся вагон-платформу, чтобы сожрать железнодорожных рабочих, про бродячего слона с одним бивнем, пронзившего лошадь по имени Аладдин, и особенно о носорогах, которые сотнями погибали, пытаясь атаковать поезда, шедшие по их землям. Индейцу в этом виделись тысячи бизонов, которые бодали поезда Северной Тихоокеанской железной дороги и падали наземь, опрокинутые мощью локомотивов. Много лет назад, когда Один Удар еще участвовал в движении Пляски Духа[33], позже сокрушенном, Тот-Кто-Видит-Подобно-Птице сказал ему, что сумел сотворить нового бизона, бросив бизоний череп в сернистую фумаролу[34] в Йелоустоне. Это случилось, когда они сопровождали Ладлоу в его поездке где он замерял высоту водопадов по заданию правительства. Для Одного Удара то путешествие было изрядно смешным: он смотрел на огромные низвергающиеся массы воды и что-то ритмически вопил, до тех пор пока встревоженный Ладлоу не попросил его заткнуться. Тристан пообещал однажды Одному Удару, что возьмет его в те места, где звери нападают на поезд. Вошла Пет, отряхивая снег с ботинок. Она вручила Ладлоу письмо от Тристана и отвернулась. То же сделал и Деккер. Только Один Удар бесстрастно смотрел, как Ладлоу открывает письмо. Индеец не боялся даже самого худшего, а, может, дело было в том, что шайены были фаталистами: что случилось, то уже случилось. Пытаться изменить это невозможно, все равно, что швыряться камнями в луну. Хоть Ладлоу и был в хорошей форме, несмотря на возраст, но за одну ночь он резко постарел. Горе его ошеломило, временами он начал впадать в гнев. К тому же он пристрастился к выпивке, отчего угрызения совести становились только сильнее. Как-то дойдя до определенной степени опьянения, Ладлоу почувствовал, как гнев перешел в ярость, и это надломило его жизненные силы, как будто все сухожилия разом лопнули. Он опустился и не обращал более внимания на свой внешний вид. Он читал роковое письмо Тристана столько раз, что бумага замаслилась и стала хрупкой. Когда прибыло официальное соболезнование, он его даже не открыл, как, впрочем, и ежедневные истерические письма от жены. Он был вне себя, все глубже погружаясь в собственное бессилие. Да как они посмели запереть Тристана, если он не закончил скальпировать всех чертовых гуннов на этом континенте? И что это такое за горчичный газ, убивающий в больших количествах, от которого у людей люди сгорают легкие и слепнут глаза, а беспомощные лошади жалобно кричат под седоками? Мир в такую войну не вписывался, и Ладлоу неофициальным образом от этого мира отошел. Пет оплакивала Самуэля, а Изабель старалась держаться подальше, читая Одному Удару детские книжки. Один Удар как-то вечером присоединился к своему другу и наставнику, в его выпивке, на этот раз не сплевывая алкоголь на землю. Но через час Деккер был вынужден его остановить. Позже он дал индейцу еще выпивки, чтобы тот мог заснуть и Деккер мог бы отнести Одного Удара в его хижину. Один Удар запел шайенскую песню о жизни Самуэля, о его лесных прогулках и микроскопах, открывавших неведомые миры. Затем он перешел к шайенской песне смерти, отчего Ладлоу сломался окончательно, потому что последний раз слышал ее сорок лет назад, когда в Mauvaises Terres[35] погиб индеец-скаут. В Париже, проведя бессонную ночь в психиатрическом отделении под непрекращающийся концерт душевнобольных, Тристан приступил к планированию своего побега. Ладлоу винил себя в гибели Самуэля, но он и был по натуре своей достаточно сентиментален, поскольку богатство до поры до времени защищало его от жестокостей цивилизации. Тристан же испытывал совершенно конкретное чувство вины, и заключалось оно в мертвом теле брата, чье сердце покоилось сейчас в коробке, залитой парафином. Только Альфред, дитя согласованной реальности, подобного чувства избежал. Так что Тристан на третий день объявил доктору, что в сумасшедшем доме оставаться более не может и намерен как-то добраться до своего деда в Корнуолле. Доктор ответил, что такого делать нельзя, но прозвучало это неубедительно. Он посоветовался со своим начальником, который знал Ладлоу (в то время мир военных чем-то напоминал тесный клуб). Полковник ответил: пусть Тристан бежит, если хочет, он и так уже достаточно перенес, и заслужил свое возвращение домой. Ежедневно гуляя в Булонском лесу, Тристан как-то заметил полупустую конюшню с лошадьми и наблюдал, как наездники упражнялись в выездке. Зная, что для путешествия поездом потребуются официальные документы, он купил себе отличную кобылу. Он рассказал доктору о своих намерениях, и тот написал сопроводительную записку. На рассвете Тристан упаковал свой скудный вещмешок и проскользнул мимо спящего санитара. Путешествие к побережью под моросящим дождем и снеговой крупой заняло у него пять дней. Контрольно-пропускные посты он проскакивал на полном галопе, лихо салютуя часовым. В Лизе у лошади слетела подкова, но местный кузнец быстро устранил такую неприятность, правда сумму при этом запросил непомерную. В Шербуре Тристан устроился на сухогруз и без приключений добрался до Бурнемута, где купил другую лошадь и направился на запад, в Фальмут на корнуоллском побережье. Промозглой полночью, когда Атлантический океан бесновался за волноломами, он постучался в дверь деда. Такой ночной стук заставил выйти Ладлоу-старшего в ночной рубашке, вооруженного револьвером Бислей, приобретенным давным-давно в Новом Орлеане. Тристан сказал: "Я сын Уильяма, Тристан". Дед поднял повыше лампу, и, узнав знакомые по фотографиям черты, ответил: "Так и есть". Капитан разбудил свою жену, и она приготовила поесть. Ладлоу-старший достал бутылку лучшего барбадосского рома, чтобы поприветствовать этого безумца, о котором он слышал в течение двадцати лет. В Корнуолле Тристан провел месяц, до тех пор, пока новость о том, что он в безопасности, не достигла ушей полковника Ладлоу. В первое же утро капитан привел его на шхуну и поручил ему самую черную работу. Тристан о кораблях ничего не знал, но быстро научился разбираться в перлинях, узлах и парусах. У капитана был фрахт на март -- отремонтированные генераторы, которые надо было доставить в канадскую Нова Скотию, обратно он должен был вернуться с грузом соленой говядины, которую предстояло погрузить на борт в Норфолке, штат Вирджиния. Тристан должен был сойти на берег в Бостоне, чтобы повидаться со своей убитой горем матерью, и оттуда уже проследовать домой. Отплыли они на своем древнем корабле в марте. Вахты были частыми, поскольку на шхуне было только четыре матроса, все пожилые мужчины-- молодежь нужна была Англии для войны. Всю первую неделю Тристан очищал леера ото льда, прежде чем немного потеплело. Через три недели с ним безо всяких сантиментов распрощались в Бостоне. Тристан добрался до Южного вокзала и всю дорогу до Дэдхема попивал ром. В Дэдхеме Сюзанна упала в обморок, когда увидела Тристана на пороге отчего дома. Она еще не знала, что он договорился с капитаном встретиться три месяца спустя в Гаване. Тристан, Альфред, Изабель и Сюзанна сидели в зале похоронного бюро на Луисбург-сквер -- два сына, мать и невеста, которая чувствовала себя лишней, в этом семейном горе. Тристан был холоден и резок, Альфред выглядел сумрачным и каким-то загрубелым, а Изабель едва могла себя сдерживать. Они готовились присутствовать на мемориальной службе, которую организовали друзья Самуэля по Гарварду. Затем Тристан объявил, что он женится на Сюзане через несколько дней. Мать отказала ему в благословлении, мотивировав тем, что жениться до похорон, по меньшей мере, непристойно. Тристан сухо ей ответил, что она может прийти на свадьбу, если пожелает. Тристан и Сюзанна поженились в загородном поместье ее семьи, неподалеку от Дэдхема. Церемония была до неприличия гнетущей. Только две сестры Сюзанны, хотя и были дружны с Изабель, поняли, почему Сюзанна согласилась выйти замуж за человека, которого не любили ее родители. Как-то утром в конце апреля Ладлоу поехал встретить поезд. На нем была рабочая одежда, что подчеркивало его нарастающую эксцентричность. Ранчо было окружено каменной оградой в корнуоллском стиле, за зиму морозы причинили ей некоторые разрушения -- вот Ладлоу ее и чинил. Не то чтобы он испытывал предубеждение против колючей проволоки -- он просто не любил на нее смотреть. Изабель просила, чтобы на похоронах присутствовал пресвитерианский священник, но Ладлоу с ним и не связывался, не понимая, какое отношение он имеет к Самуэлю. На протяжении всего путешествия Тристан и Сюзанна практически не покидали своего купе, к тайной зависти Альфреда и к огорчению Изабель, считавшей такое поведение непристойным. Тристан намеревался сделать сына, который восполнил бы потерю младшего брата -- и это было единственной целью его брака. Он знал, что это цинично, но иначе поступить не мог. Когда он обнял своего отца, встретившего их на станции, он задрожал, но пустил слезу только обняв Одного Удара. На следующий день, великолепным весенним утром, когда на осинах набухали свежие нежные почки и колыхалась новая трава, они похоронили Самуэля в вертикальном каньоне около ручья. Изабель видела, что жизнь семьи чередой дней и ночей превращается в историю, настолько личную, что ей там уже места не оставалось. Один Удар стоял в отдалении на склоне холма и смотрел, как Деккер закапывает могилу. Когда все ушли, он спустился и посмотрел на камень, но слова прочитать не смог. САМУЭЛЬ ДАНТ ЛАДЛОУ 1897 -- 1915 МЫ ЕГО НЕ УВИДИМ НО МЫ К НЕМУ ПРИСОЕДИНИМСЯ II Летними ночами сны Тристана были полны водой: холодный Атлантический океан заливал его спящий мозг зелеными волнами. Просыпаясь ночью, он с надеждой оглаживал живот Сюзанны. Все два месяца, что длился их брак, Тристан проявлял себя как сумасшедший любовник, и не по какой-то биологической необходимости, а из-за той душевной травмы, которую причинила смерть Самуэля. Порой он лениво задумывался о молитве и ухмылялся про себя, думая, что Бог ему по всей вероятности пошлет вместо сына мускусную крысу. До отбытия в Гавану для встречи там с дедом оставалась неделя, но Тристан еще никому об этом не объявлял. Он знал, что его отъезд шел против всех мыслимых норм, но ничего не мог с собой поделать. Сотню лет назад он бы без конца путешествовал, идя через неоткрытые никем реки и горы, но сейчас, в 1915, такого уже не осталось, и в свои двадцать один год он был принуждаем чем-то неведомым плыть и увидеть, что там скрывается за десятимиллионной волной и далее. И не то чтобы он не любил свой край: на самом деле этот кусок монтанской земли у канадской границы был его единственным выбором. Возможно, он и любил свою жену, как способен ее любить такой уникальный молодой человек. Он втрескался в нее по уши, все время держался с ней рядом, и они часами толковали о грядущих (несбыточных, по его мнению) планах на будущее: купить ранчо, растить семью, разводить породистых лошадей и рогатый скот, чтобы зарабатывать на этом деньги. Сюзанна часто сидела у корраля, укрывшись под небольшим зонтиком от солнца, чтобы не обжечь свою нежную кожу, и смотрела, как Тристан и Деккер укрощают и объезжают лошадей. В этом им помогал странный ковбой, наполовину кри, наполовину негр, который вцеплялся в самых диких коней, подобно колючке в шерсть сеттера. Тем временем, Ладлоу как мог развлекал отца Сюзанны, Артура, который прибыл на Запад поохотиться. С собой он привез огромный запас дорогих спиннингов от Х.Л.Леонарда. Ладлоу казалось странным, что Артур гораздо больше интересовался Альфредом, нежели Тристаном. Спина Альфреда зажила, но для ходьбы ему все еще была нужна трость. После нескольких недель рыбалки, финансист пришел в такой восторг от местных красот, что начал подыскивать себе ранчо, поступая согласно известной традиции людей обеспеченных: если у них хорошее настроение, то им обязательно что-то надо купить. В итоге он приобрел ранчо, примыкающее к землям Ладлоу, и объявил, что это свадебный подарок дочери и зятю. Хотя половину доли он записал все же на свое имя, назвав такое "скромными бизнес-предосторожностями". Отношения между Ладлоу и его женой потеплели: их горе было слишком велико, чтобы каждый мог держать его при себе. Наиболее эмоциональный момент случился как-то жарким воскресным днем. Семья наслаждалась пикником на лужайке когда в ворота охлюпкой[36] въехала какая-то девушка в дешевом летнем платье. Тристан немедленно подошел к ней и помог слезть с коня. Все остальные смотрели на нее с вежливой скукой, но Тристан ее моментально узнал: это была дочь того фермера-"навозника", с Кат-Бэнка, которой Самуэль отдал на хранение свои золотые часы. Она подошла к столу, прижимая к груди сумочку. Тристан ее представил, наложил ей в тарелку еды и налил лимонад. Он уселся рядом с ней и мрачно смотрел, как она копается в сумочке и достает оттуда часы Самуэля. Она узнала о его смерти из хеленской газеты и три дня добиралась до ранчо Ладлоу. Если никто не возражает, сказала она, то ей бы хотелось, чтобы кто-нибудь прочел вслух письма Самуэля, которые тот ей писал. Писем оказалось около сотни, по одному на каждый день его службы, все они были написаны тщательным почерком Самуэля. Изабель начала читать, но не смогла сдержаться. Ладлоу, ругаясь, нервно расхаживал по лужайке, Альфред уставился в землю. Сюзанна увела девушку, чтобы та могла принять ванну и отдохнуть. Ближе к вечеру девушка сказала, что уезжает, и попросила прислать ей обратно письма, когда семья их прочтет. Она отказалась взять что-либо: одежду, деньги, даже те золотые часы, однако спросила, может ли она получить фотографию Самуэля, потому что той осенью она постеснялась попросить его о таком. Тристан молча проехал с ней рядом несколько миль, внутренне желая, чтобы девушка была беременна, и это хоть как-то могло бы вернуть Самуэля назад. Увы, Самуэль погиб девственником. А сейчас она ехала рядом, и все что у нее осталось на память -- фотография. Внутри Тристана ворочалось яростное желание уничтожить этот мир. С этой короткой поездки Тристан вернулся в таком отвратительном настроении, что немедленно решил объездить молодого жеребца, которого до сих пор никак не удавалось укротить. Это было упрямое мускулистое животное породы, которую годы спустя станут называть "квотерхорс"[37]. Он намеревался скрестить этого жеребчика с тремя чистокровными кобылами отца. Ладлоу считал это весьма оригинальным решением, но отца Сюзанны, большого поклонника скаковых лошадей, такие идеи приводили в ярость. Тристан укрощал коня целый день, без остановки, пока до зрителей, уже в сумерках, не дошло, что какая-то из этих тварей, неважно Тристан или жеребец, вероятнее всего сдохнет в процессе укрощения. Отец Сюзанны саркастически заметил, что эта лошадь была куда бы полезней в качестве корма для собак. Тристан уставился на него и ответил, что назовет этого жеребца в честь тестя -- Артур Собачья Сыть. Отец Сюзанны в бешенстве удалился, отказавшись присоединиться ко всем за ужином, и потребовал извинений, которых так и не дождался. Той ночью океан опять растворил сны Тристана: он швырял его избитое тело туда и сюда, и Тристан видел черное небо и огромные катящиеся волны, как будто стоял ночную вахту. Он слышал потрескивание обледенелого паруса на фок-мачте и видел, как небо озарилось звездами, слишком большими, чтобы в них можно было поверить. Он проснулся, чувствуя, как Сюзанна его обнимает, а колышущиеся шторы на окне и впрямь были похожи на паруса. Он подошел к окну и уставился на жеребца, стоящего в загоне; в лунном свете Тристан ясно различал очертания его толстой крепкой шеи. Он сказал Сюзане, что уедет на несколько месяцев, возможно на год, и должен встретить корабль деда в Гаване. Она ответила, что чувствовала, что ему необходимо уехать и что она будет ждать его всегда. После завтрака он поцеловал на прощание отца и мать и уехал с Одним Ударом в Грейт-Фоллз, чтобы сесть там на поезд. Один Удар отдал Тристану свой нож для свежевания дичи, и Тристан вспомнил свой, который похоронил вместе с телом Ноэля в Ипре. Он обнял старого индейца и сказал, что вернется. На что Один Удар ответил: "Я знаю" и принял поводья Тристанова коня. Путешествие Тристана так и не закончилось, разве что в том смысле, в каком оно заканчивается для всех живущих -- на заснеженном склоне горы в Альберте, в конце декабря 1977 года в возрасте восьмидесяти четырех лет. Внук Тристана обнаружил его рядом с тушей оленя, которую Тристан свежевал. Замерзшая рука сжимала нож, который Один Удар дал Тристану в тот день в Грейт-Фоллз. Внук повесил тушу на лиственницу и принес деда домой. Его снегоступы слегка увязали в снегу. Тристан доехал до Чикаго и ради любопытства, погулял по городу пару дней, изучая стоящие в доках корабли Великих Озер. Затем он добрался до Нового Орлеана, а оттуда в Мобил, где провел несколько дней на шхуне одного валлийца из Ньюфаундленда. Оттуда его путь лежал в Ки-Уэст, во Флориде, а там он провел ночь на пароме в Гавану. В Ки-Уэсте он наблюдал, как со шхуны в садок разгружают зеленых черепах. Корабль, который привез их с Каймановых островов, был изящным, но чрезвычайно грязным. В тропиках он очутился первый раз в своей жизни и во время ночного перехода в Гавану он маялся бессонницей, шагая взад-вперед по палубе, задумываясь над характером вязкой влажной духоты, которую легкие бризы Гольфстрима не могли разогнать, как ни старались. Он расхаживал по баку[38], стараясь избежать дыма и глядя на фосфоресцирующие волны внизу. На рассвете показалась Гавана; Тристан потягивал ром из фляжки и наблюдал за морскими свиньями[39], которые выпрыгивали из воды, сновали наперерез баку и плюхались в волны: повернувшись, он увидел огромную странную лиловую полутень Гольфстрима, отражающуюся в небесах. Несмотря на усталость, вызванную путешествием и красные от бессонницы глаза, Тристан в первый раз за эти шесть месяцев почувствовал нечто похожее на покой в душе, подобно тому, как прибрежный бриз на рассвете ласково омывает поверхность моря, не обращая внимания на подводные вихри и течения. Он улыбнулся отражению в воде и подумал о шхуне своего деда: она, конечно, была новой, но в мире огромных пароходов, ошвартовывавшихся на рейде Гаваны, казалась малюткой. Но причина была в другом -- пусть за небольшие деньги, но в ней можно было ходить куда душа пожелает, в порты, нелюбимые большими пароходными компаниями, или в бухты, слишком мелкие для больших крупнотоннажных судов. К тому же старик говорил, что он не любит вонючий дым и стук машины на морях, а для того, чтобы развивать в себе интерес к этим нелепым вещам, он уже слишком стар. В конечном итоге люди не любят вопросы, особенно такие неприятные как, "почему в этом мире отсутствует честная система воздаяний и наказаний". Вопрос не столько неприятный или зудящий, сколько праздный и наивный. И нас не заботят какие-то глобальные проблемы: ну, скажем, вот на детей из племени нез-персэ[40], мирно спящих в вигвамах обрушивается шквал огня кавалеристов. Нет ничего более нелепого, чем встреча ребенка и пули. Все постигается на расстоянии: пресса и время настаивают на том, что мы победили. Нам хотелось бы думать, что вся огромная вселенная, наполненная звездами, свернется от ужаса в клубок, узнав о столь чудовищной бойне: Орион скукожится, а перекладины Южного Креста опустятся вниз. Конечно нет: постоянное есть постоянное, и каждый человек своим любимым способом гонит прочь эти болезненные вопросы, несмотря на их блестящую очевидность. Даже боги не являются исключением: когда Иисус в предварительном порядке вступил в вечность, он в отчаянии воззвал к отцу. А мы не можем идти от большого к малому, поскольку все одной величины. Каждый человек уникален, но в глазах других мы все одинаковы и никто не задумывается над иным оборотом вещей. Таким образом, Тристан не представлял себе ту агонию Сюзанны, которую он ей причинил. Тем утром, когда Тристан уехал, она пошла на прогулку и заблудилась. Один Удар разыскал ее к вечеру и после этого Ладлоу попросил индейца приглядывать за ней, если Сюзанна выйдет за ворота. Она гуляла целыми неделями; ее отец пожелал, чтобы она аннулировала брак, но Сюзанна отказалась, и он с отвращением прервал свой отпуск и уехал. По характеру Сюзанна относилась более к началу XIX века, нежели к началу ХХ и, будучи покинутой возлюбленной, она не желала сочувствия от остальных; такая решимость была непрошибаемой и она проводила свое время либо прогуливаясь с зоологическими и ботаническими книгами Самуэля, либо, сидя в своей комнате и перечитывая Уодстворта, Китса и Шелли, которых она полюбила учась в Рэдклиффе еще до того, как вышла замуж за Тристана. Свекровь была очень умной женщиной, не уступавшей Сюзане, и если речь не заходила о Тристане, то им обоим нравилось вести долгие разговоры. Но более всего Сюзанна любила долгие летние прогулки, она настолько была погружена в свои мысли, что никогда не замечала Одного Удара, следующего за ней. Иногда она брала с собой на прогулку Изабель-младшую, чей быстрый ум и знание окружающей их природы, полученное от матери и от постоянных наблюдений, а не от книжек, восхищали Сюзанну. Как-то раз, когда было особенно жарко они купались в запруде, неподалеку от могилы Самуэля, а Изабель заметила в лесу Одного Удара и помахала ему рукой. Сюзанна вскрикнула и прикрылась, а затем устыдилась своего поступка, когда Изабель удивленно на нее уставилась. Затем Изабель рассмеялась и сказала, что она выйдет замуж за Одного Удара, если правда он не состарится совсем, потому что Сюзанна уже вышла замуж за Тристана, а других вариантов Изабель себе просто не представляла. Сюзанна погрузилась по шею в воду, припомнив, как однажды в этой запруде Тристан изображал выдру, гоняющуюся за форелью и поедающую водяной кресс. Изабель сказала, что Один Удар ходит за Сюзанной потому чтобы не хочет, чтобы она заблудилась или нарвалась на мамашу-гризли с медвежатами. Тем утром в Гаване Тристан позавтракал, после чего пошел гулять по улицам, дожидаясь полудня, чтобы встретиться в это время с дедом в конторе, куда тот наносил ежедневные визиты. Встреча прошла спокойно, но когда они вышли из офиса в дневную жару, дед нахмурился и пошагал, подавшись вперед, как будто человек, застигнутый грозой. Команду отослали по домам, а у деда был приступ дизентерии (единственная жалоба которую Тристан от него услышал), но на самом деле это были отговорки, скрывавшие неотвратимое: по возвращении в Фальмут, шхуна будет реквизирована для военных целей. Чтобы сохранить корабль, надо было как-то договариваться с властями. Когда они проходили мимо охранников в британском консульстве, старик остановился, глянул на Тристана своими холодными голубыми глазами и предупредил внука, чтобы тот держал язык за зубами: сделка уже заключена. Затем дед сделал долгий глоток из фляжки с ромом и предложил то же Тристану, сказав, что его чувства должны быть малость притуплены, иначе общаться с этими идиотами будет невозможно. Вечером они погрузили на шхуну припасы и взяли команду: помощника капитана, датчанина из Сан-Франциско, по имени Асгаард, и троих матросов-кубинцев, чей опыт был виден невооруженным глазом. По документам теперь капитаном шхуны значился Тристан, а его дед был занесен в списки как пассажир, направляющийся в Фальмут. Они отдали швартовы с наступлением темноты, подняв американский флаг и записав свой курс в абсолютно новом судовом журнале. При сильном норд-осте они обогнули мыс Антонио и следующим утром направились на юго-запад вдоль Юкатанского пролива до Барранкильи, где взяли на борт совершенно нейтральный груз красного дерева и палисандра, ну и вдобавок некоего важного английского подданного, что было сделано явно не случайно. Затем они направились на восток, прошли к югу от Каймановых островов, и выйдя из пролива Кайкос повернули наверх, чтобы попасть в Гольфстрим, чье течение сопутствовало бы им до самой Англии. Находясь в своей каюте, старик время от времени отдавал приказы Асгаарду и безжалостно продолжал натаскивать Тристана. Они несли двойные вахты, поддерживая себя крепким ямайским кофе. В течение месяца все несущественное выветрилось из Тристановой головы, единственное, что Тристан способен был переварить это шестидесятилетний морской опыт деда: по ночам внуку снились фронтальные шквалы, обтрепанные швартовы, расщепленные мачты и загадочные гигантские волны, которые порой встречаются у берегов Мадагаскара по зиме. Подойдя к южному побережью Англии, команда не узрела ни следа немецкой блокады. Ночью шхуна проскользнула в Фальмут, где ее встретили сотрудники английской разведки. Это было последнее возвращение старика и той ночью он, поддерживаемый Тристаном и женой, которая вела счет его возвращениям более полувека, слег в постель, чтобы более уже не вставать. Он едва не прослезился от счастья, когда взял жену за руку и объявил ей, что теперь он никогда не выйдет из дома. Следующим утром к Тристану для инструктажа явился офицер разведки (до войны он был управляющим на фабрике). Офицер являл собой само почтение и налил Тристану стаканчик, одновременно он нервно теребил папку с документами. Помявшись, он спросил, не возражает ли Тристан против того, чтобы показать, каким образом производится скальпирование человека; в молодости офицер перечел массу литературы об американском Западе, но ни один из авторов не описывал технику скальпирования, соответственно, его это очень интересовало. Тристан молча провел рукой вокруг макушки, изображая ладонью нож, и сделал резкое движение, как будто срывал что-либо. Его самого это неожиданно развеселило, что бывало редко, и он поведал, что обычно в таких случаях надо подождать пока скальпируемый умрет, ну, или почти умрет, в зависимости от того, как ты к нему относишься, а еще, оказывается, обезглавленного человека не оскальпировать, потому что для рывка нужна точка опоры, а лучше изогнувшейся спины не придумать. Англичанин с благодарностью покивал, и они приступили к делу. Следующим утром шхуна должна была принять на борт деревянные ящики с маркировкой "консервированная говядина", на самом же деле в них было некое оружие, превосходящее по характеристикам обычное. Груз следовало доставить в Малинди на побережье Кении, чтобы помочь англичанам избежать возможных проблем с немцами у форта Икомо в Танганьике. На этом этапе войны у Тристана не должно возникнуть проблем с немцами, поскольку он ходил под американским флагом, но ситуация могла измениться в любой момент и в случае обстрела Тристан обязан затопить шхуну. Если возможная перестрелка у берегов Кении укладывается в понятие преодолимой, то для защиты можно использовать ту часть груза, которую следует доставить в Найроби -- ящик охотничьих ружей и дробовиков, ну а команду необходимо обучить приемам защиты и дать понять, что может случиться всякое. Тристан провел день у кровати деда, дожидаясь назначенного на полночь выхода в море. Пока старик спал, Тристан писал письма отцу и Сюзанне, рассказывая о том, что он отправляется с правительственным поручением, не ведая, что письма будут просматриваться военной цензурой, а за Тристаном целый день следил сотрудник разведки, переодетый корнуоллским рыбаком. В какой-то момент письмо пробудило в нем странное чувство, как будто его судьба, глубоко личная и тщательно запрятанная внутри, на секунду оказалась не такой. Он представил себе, как отец и Деккер спорят о скрещивании и разведении, а мать в гостиной сидит у граммофона и слушает Cavalleria Rusticana[41]. Он увидел Сюзанну, озаренную первыми лучами солнца, как она сидит в постели и потягивается, как она встает и походит к окну, чтобы посмотреть на погоду в горах, и как она идет обратно в постель и смотрит на него долго-долго, ничего при этом не говоря. Наши самые странные поступки порой выступают нашими самыми лучшими характеристиками: тайные желания так и остаются вялыми фантазиями, если только они не наполняют собой волю настолько, что она их воплощает в жизнь. Конечно, никто никогда не видел "волю" и возможно это всего лишь дешевая абстракция, тупое слово, нуждающееся в тысячах улучшений. Утром при свете лампы Тристан позавтракал вместе со своей бабкой, давшей ему на дорогу Библию, завернутую в свитер из грубой овечьей шерсти, и отплыл в Африку. И, тем самым, неизбежное пришло в движение. С того момента как в шестом классе окружной школы, куда он ходил, начались уроки географии, Тристан мечтал побывать в Африке. Не для охоты, нет, поскольку Один Удар взрастил в нем куда более благородное и функциональное чувство охоты, нежели простое убийство ради удовлетворения собственного эго -- но для того чтобы увидеть эту землю, вдохнуть ее запах, почувствовать и познать, увидеть, насколько она соответствует местам того зачарованного географическими картами мальчика, каким он был когда-то. Еще одна страсть разгорелась в нем под влиянием рассказов отца, ходившего несколько раз в юности с дедом Тристана в близлежащие порты: в шведский Гетеборг как-то летом, один раз в Бордо, и как он видел китов, выпрыгивающих из воды в Северном море. Будучи великолепным наездником, Тристан как-то раз представил шхуну в виде гигантского морского коня, прыгающего через пенные шапки волн и опасно наклоняющегося на зыби. И в нем заколыхалось невысказанное, неожиданное, невероятное понимание того, что время и расстояние объяснят ему, почему погиб Самуэль. Свежие ветры за неделю домчали шхуну до мыса Сен-Винсент, а оттуда она взяла курс на зюйд-ост, к проливу Гибралтар. Асгаард подсчитал, что они покрывали сто пятьдесят морских миль в день, что было отличным показателем, который, однако, исчез, едва они вошли в Средиземное море. Тристан дважды бросал якорь, чтобы команда попрактиковалась в стрельбе. К его удовольствию, в ящике обнаружилось несколько ружей "Holland & Holland"[42], включая "слонобой", и четыре дробовика. Но волнение на море было слишком сильным, и это не позволяло как следует прицелиться в мишень, бутылку на корме. Только Тристан и один из кубинцев, который, как выяснилось, на самом деле был беглым мексиканцем, смогли нормально отстреляться. Асгаард, насквозь мирный датчанин, при стрельбе зажмуривался; один кубинец постоянно хихикал, а второй был серьезен и напряжен, но абсолютно неопытен. Через полтора дня после того, как они миновали Альборан, шхуну заметил немецкий эсминец и приказал лечь в дрейф, но налетевший шквал и сгущающаяся тьма позволили им ускользнуть. По этой причине Асгаард предложил держаться побережья Алжира и Туниса, до тех пор, пока они не окажутся в безопасности, по крайней мере, до Индийского океана. Он оказался прав, и шхуна проскользнула без приключений, хотя все три дня, что они шли у ливийского берега, Тристан извелся и потерял покой и сон. Вопреки инструкциям они зашли в Иерапетру на Крите, чтобы пополнить запасы пресной воды, взамен протухшей. На пристани владелец лавки, по виду явный немец, украдкой наблюдал за ними, и мексиканец предложил Тристану перерезать торговцу глотку. Команде не сообщили о цели миссии, но ни один член экипажа не верил в то, что в трюме лежат ящики с говядиной. К ужасу Асгаарда, Тристан полностью отказался от соблюдения формальностей, которые отделяли капитана от команды; от этих правил его тошнило еще в армии. Он ел вместе с экипажем, иногда готовил на камбузе, играл с командой в карты и начал брать уроки игры на гитаре у молчаливого и осторожного кубинца, называвшего Тристана caballero[43]. Аналогично, Тристан отказался от освященной временем традиции выдавать экипажу по две унции вина в день и просто не запирал ящики со спиртным, хотя на их содержимое никто и не покушался. Хотя одна вещь Асгаарда порадовала -- через пару дней после отплытия из Фальмута Тристан объявил за ужином, что любой, кто не будет вкалывать, просто вылетит за борт. Но поводов к этому не было, команда работала бодро и слаженно, возможно потому, что шхуна шла в теплые края, которые они любили. В Порт-Саид они приплыли на закате и без осложнений вышли в Суэцкий канал. За исключением Тристана и Асгаарда, одуряющая жара Красного моря экипаж нимало не беспокоила. Когда они миновали Баб-эль-Мандебский пролив и вышли в Аденский залив, то зной спал, прибитый крепкими бризами Индийского океана. Через две недели они приплыли в Малинди, где узнали что рандеву перенесено в Момбасу, что лежала в двух днях южнее. Расстроенный Тристан опечалился до такой степени, что втайне возжелал повстречать немецкую канонерку, но встреча в Момбасе прошла без сучка и без задоринки. Английский офицер объявил Тристану, что ему не стоит ожидать немедленного награждения за выполнение столь рискованного задания, но со своей стороны, он представит Тристана к награде. От этих слов Тристан настолько затосковал, что просто встал и вышел -- после месяца, проведенного на море, один вид этого напыщенного попугая вызвал у него тошноту. Асгаард и раньше бывал в Момбасе, поэтому отправился к одной знакомой французской вдовушке, а Тристан, два кубинца и мексиканец сели на новый поезд и н