ся. И думается мне... М-да, думается мне, эту третью фамилию я знаю. -- Вдохновенный и взволнованный, с просветленным лицом, он достал еще одну фотокопию и положил ее перед майором Майором: -- А что вы об этом скажете? Майор Майор слегка подался вперед и увидел перед собой фотокопию странички письма, на которой Йоссариан вымарал все, кроме имени "Мэри", но зато приписал: "Тоскую по тебе ужасно! А.Т.Тэппман, капеллан армии Соединенных Штатов". Майор Майор отрицательно покачал головой: -- Никогда не видел. -- А вы знаете, кто такой А.Т.Тэппман? -- Наш полковой капеллан. -- Так. Круг замкнулся! -- сказал контрразведчик. -- Вашингтон Ирвинг -- это полковой капеллан. Майор Майор слегка забеспокоился. -- А.Т.Тэппман -- полковой капеллан, -- поправил он. -- Вы уверены? -- Уверен. -- Но зачем полковой капеллан делает такие приписки к чужим письмам? -- Возможно, это сделал кто-то другой... -- Для чего же кому-то другому понадобилось подделывать подпись полкового капеллана? -- Чтобы не разоблачили. -- Может, вы и правы, -- поразмыслив секунду, заявил контрразведчик и звонко цокнул языком. -- Не исключено, что тут действуют два агента, причем по странной случайности у одного такое же имя, как у другого фамилия, и наоборот. Да, да, теперь я не сомневаюсь, что это так. Один из этой парочки находится в эскадрилье, другой -- в госпитале, а третий -- с капелланом. Минутку, сколько же это получается? Ага, целых три! Но вы абсолютно уверены, что никогда прежде не видели этих документов? -- Если бы я их видел, я бы на них расписался. -- А как? -- хитро прищурившись, спросил контрразведчик. -- Как бы вы расписались? Собственной фамилией или "Вашингтон Ирвинг"? -- Конечно, собственной, -- ответил майор Майор. -- Я и фамилии такой не знаю -- "Вашингтон Ирвинг". Контрразведчик расплылся в улыбке: -- Я рад, майор, что вы со мной начистоту. Чувствую, мы с вами сработаемся, а я очень заинтересован в людях, желающих мне помочь. Где-то на европейском театре военных действий притаился субъект, запускающий лапы в вашу служебную переписку. Как по-вашему, кто это может быть? -- Понятия не имею. -- Тогда слушайте меня. Блестящая догадка пришла мне на ум, -- сказал контрразведчик, наклонившись к уху майора Майора, и доверительно зашептал: -- Это -- мерзавец Таусер. А зачем бы иначе он стал горлопанить на всю эскадрилью, кто я такой? Держите ухо востро, и как только кто-нибудь при вас заведет разговор о Вашингтоне Ирвинге, тут же дайте мне знать. А я проверю всю подноготную капеллана и других. Едва лишь второй контрразведчик вышел, как через окошко в кабинет прыгнул первый контрразведчик и незамедлительно пожелал узнать, кто это туг был только что. -- Один из контрразведки, -- ответил майор Майор. -- Черта с два -- сказал первый контрразведчик. -- В данном районе единственный контрразведчик -- это я. Майор Майор с трудом узнал его. На первом контрразведчике болтался просторный, выцветший вельветовый купальный халат, расползшийся под мышками по швам. Из-под халата виднелись потертые пижамные штаны. На ногах были изношенные шлепанцы, один из которых от- кровенно просил каши. Майор Майор припомнил, что видел этого человека в госпитале. Контрразведчик носил тогда такой же наряд, но с тех пор поправился фунтов на двадцать и, казалось, вот-вот лопнет от избытка здоровья. -- Я тяжело болен, -- заговорил гость простуженным голосом. -- В госпитале я заразился от одного летчика гриппом, потом грипп перешел в серьезнейшее воспаление легких, и тем не менее я счел своим долгом приехать к вам сюда. -- Весьма сочувствую, -- сказал майор Майор. -- Премного благодарен, но я в вашем сочувствии не нуждаюсь, -- огрызнулся контрразведчик, -- я просто хочу предупредить вас, что Вашингтон Ирвинг, кажется, сменил свое местопребывание и перебрался из госпиталя в вашу эскадрилью. Вы не слыхали тут никаких разговорчиков насчет Вашингтона Ирвинга? -- Вообще-то слыхал, -- ответил майор Майор. -- Человек, который только что вышел отсюда, как раз говорил о Вашингтоне Ирвинге. -- Это правда? -- воскликнул первый контрразведчик, вне себя от восторга. -- Кажется, теперь-то мы расколем этот орешек. Держите его на мушке, а я помчусь обратно в госпиталь и запрошу у руководства дальнейших указаний. Контрразведчик выпрыгнул в окошко и скрылся из виду. Минуту спустя брезентовый полог, отделявший кабинет майора Майора от канцелярии, взметнулся и снова вбежал второй контрразведчик. С трудом переводя дыхание, он закричал: -- Я видел, как только что человек в красной пижаме выпрыгнул из вашего окошка и побежал по дороге. Вы его видели? -- Конечно. Я с ним разговаривал, -- ответил майор Майор. -- Мне показалось весьма подозрительным, что человек в красной пижаме выпрыгивает из окошка. Контрразведчик энергичными шажками мерял кабинет. -- Сначала я подумал, что это вы решили драпануть в Мексику. Но теперь я вижу, что это были не вы. Скажите, он ничего не говорил о Вашингтоне Ирвинге? -- Вообще-то говорил, -- сказал майор Майор. -- Говорил?! -- воскликнул второй контрразведчик. -- Прекрасно! Ну, кажется, теперь-то мы расколем этот орешек. А вы не знаете, где можно найти этого субъекта? -- В госпитале. Он тяжело болен. -- Эврика! Сейчас я прямехонько в госпиталь -- и настигну голубчика. Но, пожалуй, лучше появиться в госпитале инкогнито. Зайду-ка я в вашу санчасть, объясню им ситуацию, и пусть они меня направят в госпиталь как больного. Он ушел и вскоре вернулся с темно-фиолетовыми деснами. -- Посмотрите, что они со мной сделали, -- сказал он чуть не плача. Горе его казалось безутешным. В руках он нес носки и туфли. Пальцы ног, так же как и десны, были вымазаны раствором марганцовки. -- Вам доводилось когда-нибудь видеть контрразведчика с фиолетовыми деснами? -- простонал он. Печально свесив голову, он вышел из штабной палатки и кувырком полетел в земляную щель, сломав себе при этом нос. И хотя температура у него от этого не поднялась, Гэс и Уэс, в порядке исключения, уложили его в санитарную машину и отправили в госпиталь. Итак, майор Майор солгал, но ложь пошла ему во спасение. Это его не удивило, потому что он давно заметил, что лгуны, как правило, люди сметливые и добиваются в жизни большего, чем честняги. После визита второго контрразведчика он стал действовать осмотрительнее. Он расписывался только левой рукой и при этом всегда нацеплял черные очки и фальшивые усы, которые ему нисколько не помогли, когда он отважился снова появиться на баскетбольной площадке. В качестве дополнительной предосторожности он заменил "Вашингтона Ирвинга" "Джоном Милтоном". Так оказалось короче и удобней. Когда надоедало, он с успехом менял имя и фамилию местами, как делал это прежде с "Вашингтоном Ирвингом". Кроме того, майор Майор мог удвоить темпы производства, потому что "Джон Милтон" было куда короче, чем его собственная подпись или "Вашингтон Ирвинг", а следовательно, и времени теперь требовалось меньше. А когда и "Джон Милтон" надоедал,майор Майор снова брался за "Вашингтона Ирвинга". Темные очки и фальшивые усы майор Майор купил в Риме. То была последняя, но тщетная попытка вырваться из трясины моральной деградации, в которую он медленно, но верно погружался. Сначала он испытал ужасные унижения, когда тридцать или сорок сборщиков подписей под "присягой о лояльности" даже не сочли нужным предло- жить ему подписаться. Затем, когда история с присягой, казалось, отшумела, загадочно исчез, будто растаял, самолет Клевинджера вместе со всем экипажем, и вину за это несчастье возложили на майора Майора, придравшись к тому, что он не подписал ни одной "присяги о лояльности". ( "Присяга о лояльности" -- клятвенное обязательство,введенное командованием американских вооруженных сил, чтобы оградить военнослужащих США от прогрессивных идей и взглядов. Это обязательство должен подписывать каждый военнослужащий. -- Ред.) Темные очки были в красной толстой оправе. Фальшивые черные усы очень пошли бы шарманщику. Однажды, когда майор Майор почувствовал, что не в силах больше переносить, одиночество, он напялил очки и усы и отправился поиграть в баскетбол. С видом беспечным и непри- нужденным он заявился на площадку, молясь про себя, чтобы его не узнали. Все сделали вид, будто не узнали его, и майор с наслаждением вступил в игру. Но едва он успел поздравить себя с успехом, который принес ему невинный маскарад, как один из противников резким толчком сбил майора с ног. Вскоре его сбили еще раз, и тут он сообразил, что они очень даже узнали своего командира, а маскарад дает им право без помех дубасить его, толкать локтями и ставить подножки. Он понял, что они ненавидят его в любом обличий. Игроки его команды и противоположной стороны без колебаний и размышлений слились в одну рычащую толпу. Они навалились на него со всех сторон, размахивая кулаками и оглашая воздух грязными ругательствами. Они сбили его с ног на землю и пинали ногами. Он насилу поднялся, и тогда они снова на него налетели. Он закрыл лицо ладонями, а они, облепив его со всех сторон, в дьявольском исступлении мордовали его, били, колотили и дубасили. Наконец, его трахнули с такой силой, что он кубарем скатился на дно железнодорожной выемки. Там он встал на ноги, вскарабкался по противоположной стороне выемки и пошел, пошатываясь, сопровождаемый улюлюканьем и градом камней, пока не скрылся за углом штабной палатки. Во время потасовки он мечтал лишь об одном -- только бы они не сорвали с него темные очки и фальшивые усы. Маскируясь ими, он мог продолжать делать вид, будто он -- это не он, а лишись он усов и очков, ему пришлось бы предстать перед всеми в роли побитого, посрамленного и опозоренного начальника. В кабинете он разрыдался, потом, успокоившись, смыл кровь с губ и носа, стер грязь с синяков и царапин на щеках и на лбу и вызвал сержанта Таусера. -- Отныне, -- сказал он, -- я не желаю никого видеть у себя в кабинете. Ясно? -- Да, сэр, -- сказал сержант Таусер. -- На меня ваш приказ распространяется? -- Да. -- Понятно. У вас все, сэр? -- Да. -- А что мне говорить тем, кто придет к вам, когда вы будете у себя, в кабинете? -- Говори им, что я здесь, и проси подождать. -- Слушаюсь, сэр. А сколько им надо будет ждать? -- Покуда я не уйду из кабинета. -- И что же мне с ними делать, сэр? -- Меня это не касается. -- Могу я впустить их, сэр, к вам в кабинет, когда вы уйдете? -- Можешь. -- Но ведь вас-то в кабинете уже не будет? -- Не будет. -- Понятно, сэр. У вас все, сэр? -- Да. -- Слушаюсь, сэр. -- Отныне, -- сказал майор Майор пожилому ординарцу, который убирал его трейлер, -- я не желаю, чтобы вы заходили ко мне и спрашивали, что мне нужно. Ясно? -- Так точно, сэр, -- ответил ординарец. -- А когда же я могу зайти к вам и спросить, что вам нужно? -Когда меня нет, тогда и заходите. -- Слушаюсь, сэр. А что я вообще должен делать? -- То, что я прикажу. -- А как же вы мне прикажете, если мне нельзя заходить, пока вы здесь? Или все-таки можно иногда?.. -- Нельзя. -- В таком случае, что же мне вообще-то делать? -- Что положено. -- Слушаюсь, сэр. -- У меня все, -- сказал майор Майор. -- Слушаюсь, сэр, -- сказал ординарец. -- У вас все, сэр? -- Нет, -- сказал майор Майор. -- Не все. Не смейте заходить в трейлер, если не уверены, что я ушел. -- Слушаюсь, сэр. Но как же я могу удостовериться? -- Если не уверены, вообразите, что я в трейлере, и убирайтесь прочь, пока у вас не появится твердая уверенность, что я ушел. Ясно? -- Да, сэр. -- Мне жаль, что я вынужден говорить с вами в таком тоне, но ничего не поделаешь. До свидания. -- До свидания, сэр. -- И спасибо, за все спасибо. -- Слушаюсь, сэр... -- Отныне. -- сказал майор Майор Милоу Миндербиндеру, -- я не намерен ходить в столовую. Еду доставляйте мне в трейлер. -- Прекрасная идея, сэр! -- ответил Милоу. -- Наконец-то я смогу готовить для вас специальное блюдо, и ни одна собака об этом знать не будет. Пальчики оближете, вот увидите, сэр. Полковник Кэткарт говорит, что это -- сущее объедение. -- Мне не нужны специальные блюда. Что другим, то и мне. В точности. Тот, кто будет носить еду, пусть ставит поднос на ступеньку и стукнет один раз в дверь трейлера. Ясно? -- Так точно, сэр, -- сказал Милоу. -- Очень даже ясно. Я припрятал пяток живых омаров и сегодня же вечером могу подать их вам с чудесным салатом рокфор и двумя свежайшими пирожными эклер. Все это лишь вчера вывезли контрабандой из Парижа вместе с одним крупным французским подпольщиком. Ну как, подойдет такое меню для начала? -- Нет. -- Слушаюсь, сэр. Я вас понял. В тот же вечер Милоу прислал ему вареного омара с великолепным салатом рокфор и два эклера. Майор Майор заколебался. Если он отошлет ужин обратно, все выбросят на помойку или скормят кому-нибудь другому, а майор Майор питал слабость к вареным омарам. Он съел ужин, чувствуя себя глубоко виноватым. На следующий день ему подали на второй завтрак черепаховый суп и кварту перно урожая 1937 года. И то и другое майор Майор проглотил без долгих размышлений. Оставалось еще придумать способ, как проникать в кабинет, не попадаясь на глаза писарям, сидевшим в той же палатке за пологом. И способ был найден Майор Майор научился влезать и вылезать через запыленное окошко кабинета. Окошко были достаточно велико, распо- ложено низко, легко отстегивались и -- прыгай себе туда и обратно. Когда майору Майору нужно были добраться от штаба до трейлера, он проворно заворачивал за угол палатки, высматривал, свободен ли путь, прыгал в железнодорожную выемку и несся вперед, не поднимая головы, пока не оказывался под спасительным покровом леса В том месте, где железнодорожная выемка ближе всего подходила к трейлеру, майор вылезал и стремглав бросался к своему дому через густой подлесок. Единственной живой душой, которая ему однажды повстречалась в подлеске, был капитан Флюм. С искаженным лицом, страшный, как привидение, капитан Флюм напугал его до полусмерти, когда в сумерках вылез без предупреждения из ежевичных зарослей и пожаловался майору Майору, что Вождь Белый Овес грозится перерезать ему, капитану Флюму, горло от уха до уха. -- Если вы еще раз когда-нибудь меня так напугаете, -- сказал ему майор Майор, -- я сам перережу вам горло от уха до уха. Капитан Флюм ахнул и снова растворился в кустах ежевики. Больше он на глаза майору Майору не попадался Подытожив свои достижения, майор остался доволен. На чужой территории, в окружении сонмища врагов (под его командованием находилось более двухсот человек), майор ухитрился вести жизнь отшельника. Проявив минимальную изобретательность, он лишил весь личный состав эскадрильи возможности побеседовать с командиром, что, как он заметил, всех весьма обрадовало, потому что никто из его подчиненных не горел желанием беседовать со своим командиром. Исключение составлял, правда, этот психопат Йоссариан, который однажды с помощью натянутого каната сбил с ног майора Майора, мчавшегося во весь опор по дну железнодорожной выемки завтракать в свой трейлер. Меньше всего майору Майору хотелось, чтобы кто- нибудь сбивал его с ног, и в особенности Йоссариан. Этот тип отличался какой-то врожденной гнусностью: то он нес бестактную ахинею насчет покойника в своей палатке, хотя никакого покойника там не было, то бегал голышом по лагерю. Вернувшись в часть после налета на Авиньон, Йоссариан сбросил с себя всю одежду, и, когда генерал Дридл вызвал его, чтобы приколоть ему орден за героизм, проявленный при налете на Феррару, Йоссариан вышел из строя в чем мать родила. Никто в мире не имел права убрать из палатки Йоссариана наполовину распакованные пожитки погибшего лейтенанта, хотя изъять их было необходимо. Майор Майор поставил на карту свою репутацию, разрешив лейтенанту Таусеру ответить вышестоящим инстанциям, что лейтенант, погибший над Орвьетто менее чем через два часа после прибытия в эскадрилью, будто бы вовсе не прибывал в эскадрилью. Единственным человеком, который мог бы убрать имущество лейтенанта из палатки, был, по мнению майора Майора, сам Йоссариан, но Йоссариан, по мнению майора Майора, не имел на это права. Майор Майор застонал, когда Йоссариан с помощью каната сбил его с ног. Он попытался подняться, но Йоссариан и не думал его отпускать -- Капитан Йоссариан, -- сказал Йоссариан, -- просит разрешения немедленно обратиться к майору по вопросу жизни и смерти. -- Отпустите меня, пожалуйста. Я хочу встать, -- слабым голосом взмолился майор Майор. -- Не могу же я лежа ответить на ваше приветствие. Когда Йоссариан освободил его, майор с трудом поднялся с земли. Йоссариан еще раз отдал честь и повторил свою просьбу. -- Пройдемте ко мне в кабинет, -- сказал майор. -- Здесь не самое удобное место для разговора. -- Слушаюсь, сэр. Они стряхнули с себя пыль и в тягостном молчании шли до самого входа в штабную палатку. -- Обождите, пожалуйста, минутку, я смажу царапины йодом, а затем сержант Таусер пригласит вас. -- Слушаюсь, сэр. Майор Майор с достоинством прошествовал через канцелярию, не поднимая глаз на писарей, склонившихся над своими скоросшивателями, картотечными ящиками и пишущими машинками. Едва зайдя за полог, отделявший кабинет от канцелярии, майор Майор метнулся к окошку и выпрыгнул вон. Под окошком по стойке "смирно" стоял Йоссариан. Отдав честь, он отчеканил: -- Капитан Йоссариан просит разрешения немедленно обратиться к майору Майору по вопросу жизни и смерти. -- Не разрешаю, -- отрезал майор Майор. -- Так дело не пойдет. Майор Майор капитулировал. -- Ладно, -- согласился он устало. -- Давайте поговорим. Прыгайте в мой кабинет. -- Нет, раньше вы. Они впрыгнули в кабинет. Майор Майор сел, а Йоссариан принялся расхаживать перед письменным столом и втолковывать, что он не желает больше летать на боевые задания. "Ну что я могу сделать?" -- размышлял майор Майор. Он мог действовать только согласно инструкции подполковника Корна и уповать на лучшее. -- Почему вы не желаете летать? -- Боюсь. -- Что ж, стыдиться тут нечего, -- ласково объяснил майор Майор. ~ Мы все боимся. -- А я и не стыжусь, -- сказал Йоссариан. -- Я боюсь, а не стыжусь. -- Если бы вы никогда и ничего не боялись, вы были бы ненормальным. Даже очень храбрые люди испытывают страх. Пожалуй, самое трудное в бою -- преодолеть страх. -- Ну вот, поехали, поехали, майор. Неужели нельзя обойтись без этой дерьмовой демагогии? Майор Майор застенчиво опустил глаза и стал катать между большим и указательным пальцами воображаемую песчинку. -- Ну а что бы вы хотели от меня услышать? -- Что я выполнил норму боевых вылетов и могу отправляться домой. -- Сколько вы налетали? -- Пятьдесят одно задание. -- Вам осталось всего лишь четыре вылета. -- Как бы не так! Он повысит норму. Каждый раз, как только я выполняю норму, он ее повышает. -- Возможно, в этот раз полковник этого не сделает. -- Он еще ни одного человека не отпустил домой. Он только разрешает налетавшим норму поболтаться на земле без дела в ожидании приказа об отправке домой, а потом, когда ему не хватает людей для комплектования экипажей, он опять повышает норму вылетов и снова бросает всех на боевые операции. С тех пор как он сюда прибыл, от только так и действует. -- Вам не следует бранить полковника Кэткарта за задержку с приказами, -- сказал майор Майор. -- Приказы, поступающие от нас, утверждает штаб двадцать седьмой воздушной армии, он и несет ответственность за быстрое прохождение приказов по инстанциям. -- Он мог бы запросить замену, а нас отослать домой. Но как бы там ни было, а мне говорили, что в штабе двадцать седьмой воздушной армии настаивают лишь на сорока вылетах, а пятьдесят пять вылетов -- это собственное изобретение полковника. - Об этом мне ничего не известно, -- ответил майор Майор, -- Полковник Кэткарт -- наш командир, и мы обязаны ему подчиняться. Почему бы вам не налетать еще четыре задания и не посмотреть, что из этого получится? -- Не хочу. "Что же делать? - снова мысленно спросил себя майор Майор. -- Ну что делать с человеком, который смотрит вам прямо в глаза и заявляет, что скорее готов умереть, чем быть убитым в бою, с человеком, столь же зрелым и умственно развитым, как вы сами, хотя вы должны делать вид, что вы мудрей и лучше, чем он? Ну что мне ему сказать?" -- Что, если сделать так: вы выполните норму боевых вылетов, а затем мы будем посылать вас "за молоком"? Таким образом, только четыре боевых задания -- и вы больше не подвергаетесь никакому риску. -- Не нужны мне ваши полеты "за молоком"! Я не желаю больше ни минуты оставаться на войне! -- Неужели вы хотите видеть свою родину побежденной? -- спросил майор Майор. -- Нас не победят. У нас больше народу, больше денег и сырья. Десять миллионов военнослужащих могут стать на мое место, а то одних убивают, а другие в это время делают деньги и живут припеваючи. Пусть других убивают. -- Но представьте себе, что получится, если каждый американец станет рассуждать подобным образом. -- Только круглый дурак рассуждает иначе. Разве я не прав? "Ну что ты ему на это скажешь? -- горестно размышлял майор Майор. -- Сказать, что я ничего не могу поделать, означает, что вообще-то я сделал бы кое-что, будь это в моих силах, но не делаю только из-за ошибочной и несправедливой политики подполковника Корна. Нет, нет, я категорически не имею права сказать ему, что ничего не могу поделать",-- решил майор Майор и сказал: -- Очень сожалею, но я ничего не могу поделать. 10. Уинтергрин. Клевинджер погиб. Восемнадцать самолетов нырнули в ослепительно белое облако неподалеку от Эльбы, возвращаясь после еженедельного полета "за молоком" в Парму. Вышли из облака семнадцать. От пропавшего самолета не осталось и следа -- ни в воздухе, ни на гладкой нефтяной поверхности воды. Обломков тоже не было. До захода солнца вокруг злополучного облака кружили самолеты. Ночью облако растаяло, и, когда настало утро, Клевинджера уже не существовало. Это исчезновение было поразительным, хотя,безусловно, оно поражало меньше, чем великий заговор на учебной базе Лоури-Филд: там как-то в день выплаты жалованья из одной казармы исчезли все шестьдесят четыре человека, и никто о них больше не слышал. До того как Клевинджер непостижимым образом ушел из жизни,Йоссариан по простоте души полагал, что эти шестьдесят четыре взяли и ушли в самоволку. Больше того, он даже обрадовался этому факту массового дезертирства и коллек- тивного отказа от священного воинского долга и, ликуя, помчался к экс-рядовому первого класса Уинтергрину, дабы поделиться с ним сногсшибательной новостью. -- А что тут, собственно говоря, сногсшибательного? -- гнусно ощерился Уинтергрин. Он стоял в глубокой квадратной яме, опершись на лопату. Рытье ям было его военной специальностью. Экс-рядовой первого класса Уинтергрин был подленькой, лживой тварью и любил создавать всяческую путаницу. Каждый раз, когда он уходил в самоволку, его ловили и в наказание заставляли за определенный срок вырыть яму глубиной, шириной и длиной в шесть футов, а затем закопать ее. Едва отбыв наказание, он снова отправлялся в самоволку. Уинтергрин рыл и закапывал ямы с энтузиазмом подлинного патриота, которому не пристало жаловаться на трудности. -- В сущности, это не так уж плохо, -- философски изрекал он. -- Ведь кто-то должен копать ямы. Он был достаточно сообразителен и понимал, что рытье ям в Колорадо -- не самое плохое занятие в военное время. Поскольку спрос на ямы был невелик, он мог копать и засыпать их с ленцой, не торопясь. Он редко перенапрягался. И это было хорошо. Зато каждый раз после военного суда его понижали в рядовые, и это было плохо. Это он переносил болезненно. -- Я был рядовым первого класса, -- вспоминал он с тоской. - У меня было положение. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Я привык вращаться в высших сферах. Но все это уже позади, -- смиренно говорил он, и ухмылка сбегала с его лица. - В следующий раз придется идти в самоволку в чине рядового, а это уже будет совсем не то, я знаю... Рытье ям представлялось ему делом малоперспективным. -- Очень уж непостоянная работа. Отбыл наказание -- и сразу остался без дела. Приходится снова ударяться в бега. А ведь это не шутка! Этак, чего доброго, угодишь в ловушку. Ты ведь знаешь эту "уловку двадцать два"? Стоит мне теперь еще хоть раз смыться в самоволку, и засадят меня в каторжную тюрьму. Не знаю, что тогда со мной будет. Приходится быть осторожным, а то загудишь за океан. Он не испытывал желания рыть ямы весь остаток жизни, но не возражал против того, чтобы рыть их до конца войны, и в этом видел свой вклад в дело победы. -- У нас есть долг, -- говорил он. -- И каждый обязан его выполнять. Мой долг заключается в том, чтобы копать и копать ямы, и я тружусь так старательно, что меня представили к медали "За хорошее поведение". Твой долг -- околачиваться в училище и надеяться, что война кончится раньше, чем тебя произведут в офицеры. Обязанность фронтовиков -- выиграть войну, и мне бы очень хотелось, чтобы они выполнили свой долг так же хорошо, как я выполняю свой. Было бы несправедливо, если бы я отправился за океан и стал выполнять их работу, ведь верно? Однажды экс-рядовой первого класса Уинтергрин, копая очередную яму, пробил лопатой водопроводную трубу и чуть не захлебнулся. Он был выловлен в бессознательном состоянии. Разнесся слух, что нашли нефть, в результате чего Вождя Белый Овес быстренько вытурили и с учебной базы. И скоро каждый, кто сумел обзавестись лопатой, как сумасшедший вгрызался в землю в поисках нефти. База утопала в грязи. Похожую картину можно было увидеть семь месяцев спустя на Пьяносе наутро после того, как Милоу всеми самолетами своего синдиката "М. и М." разбомбил расположение эскадрильи -- не только палаточный городок, но и бомбовый склад, и летное поле, и ремонтные мастерские. Все, кто уцелел, долбили твердую землю и делали землянки и убежища, покрывая их листами брони, украденными в полевых мастерских, или лохматыми полотнищами брезента, оторванными от палаток. Вождь Белый Овес, переведенный из Колорадо при первых же слухах о нефти, прибыл в конце концов на Пьяносу заменить лейтенанта Кумбса, который в один прекрасный день отправился в боевой вылет по своей охоте (просто посмотреть, что такое война) и погиб над Феррарой в самолете Крафта. Вспоминая Крафта,Йоссариан чувствовал себя виноватым. Ведь Крафт погиб из-за того, что Йоссариан вторично повел машину на цель, и еще из-за того, что Крафт,сам того не желая, оказался замешанным в "великом" восстании противников атабрина. Восстание началось в Пуэрто-Рико на первом этапе их полета за океан и закончилось десятью днями позже, когда Эпплби, движимый чувством долга, едва приземлившись на Пьяносе,направился в штабную палатку официально доложить об отказе Йоссариана принимать таблетки атабрина. Сержант предложил ему посидеть. -- Благодарю, сержант, -- сказал Эпплби. -- Можно и посидеть. А вы не знаете, сколько придется ждать? Мне еще надо сегодня сделать кучу дел, чтобы завтра ранним утром по первому приказу отправиться на боевое задание. -- Как вы сказали, сэр? -- Вы о чем, сержант? -- А вы о чем спрашивали? -- О том, сколько придется ждать, прежде чем можно будет пройти к майору. -- Как только он уйдет завтракать, так вы тут же сможете пройти в кабинет, -- ответил сержант Таусер. -- Но, если я верно понял вас, его там не будет? -- Да, сэр, майор вернется к себе только после завтрака. -- Понятно, -- неуверенно протянул Эпплби. -- Тогда я, пожалуй, зайду после завтрака. Эпплби покидал палатку в полнейшем недоумении. Когда он выходил, ему почудилось, будто высокий темноволосый офицер, слегка смахивающий на Генри Фонда, выпрыгнул из окошка штабной палатки и проворно шмыгнул за угол. Эпплби застыл как вкопанный и даже зажмурился. Тревожное сомнение закралось в его душу. "Уж не галлю- цинация ли у меня на почве малярии или, того хуже, от сверхдозы атабрина?!" -- подумал он. Эпплби принял в четыре раза больше таблеток атабрина, чем положено, потому что хотел быть в четыре раза лучше любого пилота в эскадрилье. Он все еще стоял с зажмуренными глазами, когда сержант Таусер легонько похлопал его по плечу и сказал, что теперь, если ему угодно, он может пройти в кабинет: майор Майор только что ушел. Эпплби снова почувствовал себя уверенно. -- Спасибо, сержант. Он скоро вернется? -- Он вернется после завтрака. Тогда вам придется сразу выйти из палатки и дожидаться его у двери, пока он не отправится на обед. Майор Майор не желает видеть никого в своем кабинете, пока он у себя в кабинете. -- Сержант, вы понимаете, что вы говорите? -- Я сказал, что майор Майор не желает видеть никого в своем кабинете, пока он в своем кабинете. Эпплби выкатил глаза на сержанта Таусера. В голосе его появилось больше твердости. -- Сержант, вы, наверное, пытаетесь меня одурачить только потому, что я новенький в эскадрилье, а вы в Европе уже давно? -- О нет, сар, -- ответил сержант почтительно. -- Мне так приказано. Спросите у майора Майора, когда его увидите. -- Именно это я и собираюсь сделать, сержант. Когда я могу его увидеть? -- Никогда. Побагровев от такого унижения, Эпплби тут же написал рапорт о Йоссариане, приложил к нему таблетки атабрина, которые Йоссариан отказался принимать, и быстро вышел. При атом Эпплби подумал, что Йоссариан, видно, не единственный психопат в офицерской форме. Когда полковник Кэткарт повысил норму боевых вылетов до пятидесяти пяти, сержант Таусер начал всерьез подозревать, что каждый человек в военной форме -- психопат. Сержант Таусер был тощим, угловатым парнем с красивыми русыми волосами, такими светлыми, что они казались вовсе бесцветными, с запавшими щеками и крупными, как лепестки большой ромашки, зубами. Он был фактически командиром эскадрильи, хотя это и не доставляло ему никакого удовольствия. Типы, подобные Заморышу Джо, пылали к нему ничем не обоснованной ненавистью, а Эпплби, дороживший своей репутацией пилота-сорвиголовы и непобедимого игрока в настольный теннис, затаил против него мстительное чувство. Сержант Таусер командовал эскадрильей, потому что больше никто ею не командовал. Военное дело и карьера очень мало его интересовали. Больше всего его интересовали керамика и антикварная мебель. Почти не отдавая себе в этом отчета, сержант Таусер, как и Йоссариан, привык говорить о покойнике в палатке Йоссариана. На самом деле никакого покойника не существовало. Речь шла о пилоте, который был прислан в порядке замены и убит в бою, прежде чем успел офици- ально доложить о своем прибытии для прохождения службы. Он зашел в оперативное отделение спросить, как пройти в штаб, и тут же был послан на задание, ибо большинство летчиков уже налетало свои тридцать пять боевых заданий, что тогда считалось нормой. Капитаны Пилтчард и Рен испытывали трудности с комплектованием экипажей в том количестве, в каком этого требовал штаб полка. Поскольку формально лейтенант не поступал в распоряжение эскадрильи, то формально его нельзя было и отчислить, и сержант Таусер чувствовал, что переписка касательно этого бедняги будет разбухать до бесконечности. Фамилия лейтенанта была Мадд. Сержанту Таусеру, не терпевшему ни насилия, ни пустых затрат, казалось возмутительной расточительностью доставлять воздушным путем человека через океан только для того, чтобы его разнесло в клочья над Орвьетто менее чем через два часа после прибытия в часть. Никто не мог припомнить, что это был за человек и как он выглядел, и меньше всего это могли сказать капитаны Пилтчард и Рен, которые помнили только, что вновь прибывший офицер показался в палатке оперативного отделения в самое время, чтобы не опоздать на свидание со смертью. Оба капитана чувствовали себя неловко, и, когда заходил разговор о покойнике в палатке Йоссариана, слегка краснели. Хорошо рассмотреть Мадда смогли только те, кто летел с ним в одной машине, но их тоже разнесло в клочья. Только Йоссариан знал точно, что представлял собой этот Мадд. Мадд был неизвестным солдатом, которому не повезло, ибо единственное, что известно о неизвестных солдатах, -- это то, что им не повезло. Им было суждено погибнуть. И этот погибший был действительно неизвестен, хотя его пожитки лежали кучей на койке в палатке Йоссариана, почти в том же виде, как их бросил три месяца назад вновь прибывший пилот в тот день, когда он официально еще не прибыл в эскадрилью. Уже тогда эти вещи были пронизаны тлетворным запахом смерти, через два часа этот дух стал сильнее, а на следующей неделе, во время великой осады Болоньи, висевший в воздухе влажный туман вонял серой, плесенью и смертью, пропитывая каждого, кто готовился к вылету. Избежать участия в налете на Болонью было невозможно: полковник Кэткарт заявил, что его полк добровольно берется разбомбить склады боеприпасов в Италии, поскольку для тяжелых бомбардировщиков, летающих на большой высоте, эта задача оказалась непосильной. Операция откладывалась со дня на день, и с каждым днем усиливалась смертная тоска. Мрачные предчувствия переходили в прочную уверенность. Цепкий, непреодолимый страх перед верной смертью расползался по эскадрилье, как заразная болезнь, а дождь все лил и лил, и казалось, он протекает в души пилотов, разъедая их самообладание. От каждого разило формали- ном. И некуда было обратиться за помощью, даже санчасть по приказу подполковника Корна была закрыта, чтобы никто не мог сказаться больным, как это случилось в один прекрасный день, когда всех пробрал какой-то загадочный эпидемический понос и командованию пришлось отменить полеты. На сей раз дверь санчасти была наглухо закрыта, жалобы на болезни не принимались. Когда дождь ненадолго прекращался, доктор Дейника влезал на свою высокую табуретку и безмолвно и безучастно выслушивал разнообразные жалобы, за которыми таился страх. Он сидел на своем табурете, похожий на нахохлившуюся сову, а над ним, над закрытой дверью, висела прицепленная капитаном Блэком зловещая надпись. Капитан Блэк считал, что это шутка, но Дейника не стал снимать плакатик как раз потому, что не видел в нем ничего смешного. Надпись, обведенная черной рамкой, гласила: "Закрыто по случаю смерти в семье. Об открытии будет сообщено особо". Страх витал и в эскадрилье Данбэра. Данбэр с любопытством заглянул в палатку санчасти, где царил полумрак, и заметил неясный силуэт доктора Стаббса, который сидел в палатке перед бутылкой виски и пузатым графином с питьевой водой. -- Как вы себя чувствуете? -- спросил он уважительным тоном: надо же было с чего-то начать разговор. -- Скверно, -- ответил доктор Стаббс. -- А что вы здесь делаете? -- Сижу. -- Я полагаю, больных нет? -- Нет. -- Тогда зачем же вы тут сидите? -- А где мне сидеть? В этом проклятом офицерском клубе с полковником Кэткартом и Корном? Вы знаете, что я здесь делаю? -- Сидите. -- Я имею в виду, что я делаю в эскадрилье, а не в санчасти. Вы лучше не умничайте, а попробуйте сообразить, что может делать доктор в эскадрилье. -- Во всех других эскадрильях санчасти наглухо заколочены, -- заметил Данбэр. -- Если хоть один больной войдет ко мне, я освобожу его от полетов, -- поклялся, доктор Стаббс. -- И плевал я на всякие указания свыше. -- Вы не имеете права никого освобождать от полетов, -- напомнил Данбэр. -- Разве вы не знаете приказа? -- А я всажу ему укол в мягкое место и все равно освобожу от полетов, -- саркастически расхохотался доктор Стаббс, заранее радуясь такому обороту дела. -- Они думают, что могут запретить людям жаловаться на болезни, мерзавцы! -Ух, опять какой пошел... Снова зарядил дождь, сначала он зашуршал в листве, потом забарабанил по грязным лужам, застучал по крыше палатки. -- Все промокло, -- сказал доктор Стаббс с отвращением. -- Все выгребные ямы в лагере переполнены водой, к уборным не подойдешь. Весь мир, будь он проклят, провонял, как морг. Они замолчали. Со стороны казалось, что они никогда уже больше не раскроют рта. Спустилась ночь. С необычайной остротой они ощутили свою отчужденность от всего мира. -- Включите свет, -- предложил Данбэр. -- Здесь нет света. Мне не хочется пускать движок. Знаете, больше всего я радуюсь, когда спасаю человеку жизнь. И вот что мне интересно: какой, черт побери, смысл их лечить, если им все равно так или иначе суждено погибнуть? -- Смысл есть, не сомневайтесь, -- заверил его Данбэр. -- Есть смысл? Так в чем он? -- Смысл в том, чтобы как можно дольше не дать им умереть. -- Да, но каков все-таки смысл их лечить, если им все равно придется умереть? -- Вся штука в том, чтобы вообще об этом не думать. -- Штука штукой, а в чем же, черт побери, смысл? Данбэр секунду поразмыслил и сказал: -- Дьявол его знает. Казалось бы, ожидание предстоящего налета на Болонью должно было чрезвычайно радовать Данбэра, ибо минуты текли, как недели, а часы тянулись, как столетия. А вместо этого минуты ожидания казались ему пыткой, потому что он знал, что, скорее всего, живым ему не вернуться. -- Вам действительно нужен еще кодеин? -- спросил доктор Стаббс. -- Да. Для моего друга Йоссариана. Он уверен, что живым ему не вернуться. -- Йоссариана? Это еще кто такой? Что это еще за дурацкая фамилия? Это не тот ли, что надрызгался вчера вечером в офицерском клубе и затеял драку с подполковником Корном? -- Он самый. Ассириец. -- А-а, этот сумасшедший мерзавец. -- Не такой уж он сумасшедший, -- сказал Данбэр. -- Он поклялся, что не полетит на Воловью. -- Вот его я и имею в виду, -- ответил доктор Стаббс. -- Может быть, этот сумасшедший мерзавец -- единственное разумное существо среди нас. 11. Капитан Блэк. Первым об этом узнал капрал Колодный, принявшие телефонограмму из штаба авиаполка. Новость потрясла его настолько, что он тут же на цыпочках пересек палатку разведотдела и испуганным шепотом передал сообщение капитану Блэку. Тот мирно клевал носом, положив на стол голенастые ноги. Капитан Блэк вспыхнул, подобно магнию. -- Болонья? -- закричал он в полном восторге. -- Великолепно, будь я проклят? -- Он громко расхохотался. -- Неужто Болонья? -- Он снова засмеялся и затряс головой в радостном изумлении. -- Ну, парень, мне просто не терпится увидеть морды этих мерзавцев, когда они услышат, что им лететь на Болонью. Ха-ха-ха! С тех пор как майор Майор обвел его вокруг пальца и получил должность командира эскадрильи, капитан Блэк впервые смеялся так весело и так искренне. Сдерживая ликование, он неторопливо вышел из-за стола и подошел поближе к барьеру: ему хотелось получить максимум удо- вольствия при виде летчиков, когда они придут за комплектами карт и узнают, что их ждет. -- Да, да, субчики, вы не ослышались -- Болонья! -- отвечал он пилотам, которые недоверчиво переспрашивали, действительно ли их ждет Болонья. -- Ха-ха-ха! Язви вас в печенку, мерзавцы! Ну теперь-то вы влипли. Капитан Блэк вышел из палатки, желая насладиться тем эффектом, который произведет новость на всех офицеров и сержантов. Они уже собрались со своими бронекостюмами у четырех грузовиков, стоявших в центре расположения эскадрильи. Капитан Блэк был высокий, поджарый, унылый, апатичный и раздражительный человек. Он брил свое бледное, заостренное книзу лицо раз в три-четыре дня, и, как