пытаются перекрыть каналы, по которым поступает контрабандный табак. -- Контрабандный табак?- спросил Милоу. -- Милоу, -- взмолился Йоссариан. Сердце его оборвалось. Он понял, что теперь все пропало. -- Си, марчезе, -- сказал Луиджи. -- Прибыль от незаконного ввоза табака настолько высока, что справиться с контрабандой почти невозможно. -- А что, в самом деле прибыль так уж высока? -- спросил Милоу с живейшим интересом. Его брови цвета ржавчины алчно изогнулись, а ноздри жадно втянули воздух. -- Милоу, -- окликнул его Йоссариан. -- Не забудь обо мне. -- Си, марчезе, -- ответил Луиджи. -- Доход от незаконного ввоза табака весьма высок. Контрабанда превратилась в национальный скандал, в позор нации. -- Вот оно что! -- заметил Милоу с рассеянной улыбкой и, словно заколдованный, направился к дверям. -- Милоу! -- завопил Йоссариан и порывисто кинулся к двери наперехват. -- Ты ведь пообещал помочь мне. -- Табак, контрабандный табак, -- объяснял Милоу, отталкивая Йоссариана с дороги. У него были мутные глаза эпилептика. -- Позволь мне пройти. Я хочу ввозить контрабандный табак. -- Не уходи, помоги мне разыскать ее, -- умолял Йоссариан. -- Контрабандный табак подождет до завтра. Но Милоу был глух к этой просьбе, он пробивался к двери, хотя и не прибегая к силе, но неудержимо, точно в каком-то ослеплении, весь потный, с лихорадочным румянцем на щеках, с подергивающимися, слюнявыми губами. Его будто терзала глубокая, безотчетная тоска, и он негромко подвывал: "Контрабандный табак, контрабандный табак". В конце концов Йоссариан сдался и уступил ему дорогу, поняв, что остановить его -- дело совершенно безнадежное. Милоу пулей выскочил за дверь. Полицейский комиссар снова расстегнул мундир и впился в Йоссариана презрительным взглядом. -- Чего тебе здесь нужно? -- холодно спросил он. -- Ты хочешь, чтобы я тебя арестовал? Йоссариан вышел из кабинета, спустился по лестнице и очутился на темной, как гробница, улице. Милоу и след простыл. Вокруг -- ни одного светящегося окна. Несколько кварталов Йоссариан шел по пустынной улице, круто поднимавшейся в гору. Впереди, куда убегала булыжная мостовая, сияли огни широкой авеню, а полицейский участок находился в самом низу на другом конце улицы, где желтые лампы у входа светили в сыром воздухе, как мокрые факелы. Моросил мелкий, холодный дождь. Иос- сариан медленно одолевал подъем. Скоро он подошел к тихому, уютному, манящему ресторанчику с красными вельветовыми занавесками на окнах. Голубые неоновые буквы над входом гласили: "Ресторан "ТОНИ". Прекрасные закуски и напитки. Вход воспрещен". Голубая неоновая надпись удивила Йоссариана, но только на миг. Никакой абсурд более не казался ему странным в этом уродливом мире.Причудливо наклоненные фасады домов образовывали сюрреалистическую перспективу, улица казалась перекошенной. Он поднял воротник своей теплой шерстяной куртки и зябко обхватил себя руками. Ночь была ненастная. Босой мальчик в легкой рубашке и легких драных штанах вынырнул из темноты. Этот черноволосый мальчик отчаянно нуждался в стрижке, туфлях и носках. Его болезненное лицо было, бледным и печальным. Он. брел по мокрому тротуару, и ноги его противно чавкали по лужам. Йоссариана охватила такая пронзительная жалость к его бедности, что ему захотелось даже убить этого мальчика, потому что он напоминал других бледных, печальных, болезненных мальчиков, которые в ту же ночь вот так же бродили по Италии и так же нуждались в стрижке, туфлях и носках. Он заставил Йоссариана вспомнить всех калек, продрогших и голодных мужчин и женщин, всех молчаливых, покорных, набожных матерей с глазами кататоничек, которые в эту же ночь, под тем же промозглым дождем, словно животные, кормят своих младенцев, тыча им в рот стылое бесчувственное вымя. Коровы, а не люди... И едва он успел об этом подумать, как мимо него проковыляла кормящая мать с завернутым в черное тряпье младенцем. Она тоже напомнила ему обо всех больных мальчиках в легких рубашках и легких рваных штанишках, напомнила обо всей дрожащей, отупляющей нищете в мире, который еще никогда так и не дал достаточно тепла, пищи и справедливости никому, кроме горстки самых изворотливых и бессовестных. "О гнусный мир! --размышлял Йоссариан. -- Сколько обездоленных людей бродит в эту же ночь даже в преуспевающей Америке, сколько, и там еще лачуг, вместо домов, сколько пьяных мужей и избитых жен, сколько запуганных, обиженных и брошенных детей! Сколько семей голодает, не имея возможности купить себе хлеб насущный! Сколько сердец разбито! Сколько самоубийств произойдет в эту ночь! Сколько людей сойдет с ума! Сколько землевладельцев и ростовщиков-кровососов восторжествует! Сколько победителей потерпело поражение! Сколько счастливых финалов оказалось на самом деле несчастливыми! Сколько уважаемых людей продало свои души подлецам за мелкую монету, а у скольких души-то и вовсе не оказалось! Сколько прямых дорог оказалось кривыми, скользкими дорожками! И если все это сложить и вычесть, то в остатке окажутся только дети и еще, быть может, Альберт Эйнштейн да какой-нибудь скульптор или скрипач". Йоссариан шел один на один со своими мучительными мыслями, чувствуя свою отчужденность от мира, и не мог выкинуть из головы терзавший его образ босого мальчика с болезненным цветом лица. Йоссариан вспомнил, что у него нет увольнительной. Он двинулся на звук приглушенных расстоянием голосов, доносившихся из густой тьмы. Вдоль широкого, мокрого от дождя бульвара через каждые полквартала стояли невысокие изогнутые фонарные столбы, тусклый свет ламп при- чудливо мерцал сквозь клубящийся коричневатый туман. Из окна над головой Йоссариан услышал несчастный женский голос, умолявший: "Пожалуйста, не надо! Пожалуйста, не надо!" Мимо Йоссариана, опустив глаза, прошла печальная молодая женщина в черном дождевике. Густая прядь черных волос падала на лоб. Через квартал, у здания министерства общественных работ, пьяный молодой солдат прижимал к рифленой коринфской колонне пьяную даму, а трое его пьяных товарищей по оружию сидели на ступенях и смотрели. У ног их стояли бутылки с вином. "Пожалуйста, не надо, -- упрашивала пьяная дама. -- Я хочу домой. Пожалуйста, не надо". Когда Йоссариан подошел поближе, один из сидевших окрысился на Йоссариана, выругался и запустил в него бутылкой. Бутылка упала далеко от Йоссариана и, глухо звякнув, разбилась вдребезги. Йоссариан продолжал невозмутимо идти тем же неспешным шагом, засунув руки в карманы. "Ну ладно, крошка, -- услышал он сзади решительный голос пьяного солдата. -- Сейчас моя очередь". "Пожалуйста, не надо, -- упрашивала пьяная дама. -- Пожалуйста, не надо". На другом углу, из глубины непроницаемо-темной узкой боковой улочки, донесся таинственный звук, который нельзя было ни с чем спутать. Кто-то сгребал снег. Размеренный, надсадный, хорошо знакомый скрежет железной лопаты о цемент заставил Йоссариана съежиться от ужаса, когда он сошел с тротуара, чтобы пересечь этот зловещий переулок. Йоссариан прибавлял шагу, покуда неотвязный, столь неуместный в Риме звук не затих позади. Теперь Йоссариан понял, где он находится. Если идти, никуда не сворачивая, то скоро можно дойти до пересохшего фонтана в центре бульвара, откуда только семь кварталов до офицерской квартиры. Вдруг прямо впереди из темноты прорезались рычанье и грубые голоса. В это время потухла лампочка на угловом столбе, все предметы будто качнулись, и разлилась тьма. На другой стороне перекрестка человек бил собаку палкой. Он напоминал приснившегося Раскольникову человека, который хлестал лошадь кнутом. Напрасно Йоссариан изо всех сил старался ничего не видеть и не слышать. Собака скулила и визжала в животной истерике. Привязанная за растрепанный обрывок веревки, она, извиваясь, ползала на брюхе и не сопротивлялась ударам, а человек все равно бил и бил ее тяжелой палкой. Собралась небольшая толпа. Приземистая женщина шагнула вперед и вежливо попросила перестать. "Не твое дело!" -- сердито пролаял человек, замахиваясь палкой, будто хотел ударить и женщину. Женщина отступила с жалким и покорным видом. Йоссариан ускорил шаг, он почти бежал. Ночь была полна ужасов. Ему подумалось, что он понял ощущения Христа, когда тот шел по миру, как психиатр проходит через палату, набитую безумцами, как обворованный -- через тюремную камеру, набитую ворами. Ах, как бы он хотел увидеть прокаженного! На другом углу мужчина зверски избивал мальчонку. Их окружила толпа зевак, и никто не сделал ни малейшей попытки вмешаться. Йоссариан отпрянул, испытывая болезненное ощущение, что эта картина ему знакома. Он был уверен, что когда-то прежде уже видел ту же самую жуткую сцену. Зловещее совпадение потрясло его, страх и сомнение завладели сердцем. Ну конечно, это была та же сцена, которую он наблюдал на другом углу, хотя все выглядело совсем иначе. Что творится в мире? Может быть, и сейчас приземистая женщина шагнет вперед и вежливо попросит мужчину прекратить, а тот замахнется, и она отступит? В толпе никто не шелохнулся. Отупевший от горя ребенок голосил во всю глотку. Мужчина продолжал наносить ему тяжелые, звонкие затрещины, пока мальчонка не упал, и тогда мужчина рывком поставил его на ноги, чтобы тут же еще раз сшибить его наземь. Никого из этих угрюмых, съежившихся от страха людей, кажется, не интересовал оглушенный, измордованный малыш. Никто не собирался за него заступаться. Ребенку было не более девяти лет.Только одна замызганная женщина молча плакала уткнув лицо в грязное посудное полотенце. Мальчик был худой, изможденный и обросший. Йоссариан быстро перешел на другую сторону широкого авеню, подальше от тошнотворного зрелища, и почувствовал, что наступил на человеческие зубы, валявшиеся на мокром, поблескивающем тротуаре в клейких лужицах крови, по которым мелкий дождь барабанил острыми коготками. Тут и там валялись коренные зубы и сломанные резцы. Йоссариан на цыпочках обошел эти жуткие обломки и приблизился к подъезду, в котором плакал какой-то солдат, прижимая ко рту взбухший от крови носовой платок. У солдата подкашивались ноги, двое других поддерживали его, хмуро и нетерпеливо дожидаясь, когда приедет санитарная машина. И наконец она появилась, звеня, тускло светя янтарными фарами, и прокатила мимо, направляясь к следующему кварталу, где итальянец, штатский, с книгами под мышкой, отбивался от оравы полицейских, размахивавших наручниками и дубинками. У итальянца было белое, как мука, лицо и лихорадочно горящие глаза. Он хлопал веками, как летучая мышь -- крыльями. Рослые полицейские ухватили его за руки и за ноги и подняли. Книги посыпались на землю. "Помогите!" -- пронзительно закричал он, задыхаясь от волнения. Полицейские подта- щили его к распахнутым задним дверцам санитарной машины и забросили внутрь. "Полиция! Помогите! Полиция!" -- доносилось из машины. Дверцы заперли, и санитарная машина умчалась. Какая-то грустная ирония была в этой нелепой ситуации: человек, охваченный паникой, взывал о помощи к полиции, находясь в плотном кольце полицейских. Прислушиваясь к этим абсурдным и тщетным призывам о помощи, Йоссариан криво усмехнулся. Внезапно он с изумлением осознал, что слова итальянца двусмысленны. В голову ему пришла тревожная мысль, что несчастный, возможно, вовсе и не звал никакой полиции, нет, скорее, он, как герой, идущий на смерть, предостерегал каждого, кто не был членом банды полицейских с дубинками и пистолетами. "Помогите! Полиция!" -- кричал человек, и он наверняка редупреждал об опасности. Йоссариан откликнулся на этот призыв, воровато проскользнув мимо полицейских, и тут же едва не упал, зацепившись за ногу дородной женщины лет сорока со шкодливым видом торопливо перебегавшей перекресток. Она украдкой бросала через плечо мстительные взгляды на старуху лет восьмидесяти, которая, трясясь, ковыляла за ней на толстых перебинтованных ногах, безнадежно отставая. Старуха семенила и тяжело дышала, бормоча себе что-то под нос. Ошибиться было невозможно: это была погоня. Первая, торжествуя, добежала до середины широкой улицы прежде, чем вторая добралась до края тротуара. Подленькая улыбочка, с какой женщина оглянулась на запыхавшуюся старуху, была одновременнно злобной и боязливой. Стоило несчастной старухе закричать -- и Йоссариан пришел бы ей на помощь. Подай она сигнал бедствия -- и он получил бы право ринуться вперед, схватить убегавшую и сдать ее банде полицейских, болтавшихся поблизости. Но старуха протрусила мимо, даже не заметив Йоссариана, до него только донеслось ее горькое, печальное бормотанье. И вскоре первая женщина скрылась во тьме. А старуха осталась стоять посреди перекрестка. одинокая, растерянная, не знающая, куда податься. Йоссариан оторвал от нее взгляд и заторопился прочь, стыдясь самого себя за то, что не пришел на помощь старухе. Он виновато, тайком оглядывался, позорно отступая. Он боялся, что старуха начнет преследовать его, и радовался, что дождливый, колыхавшийся, почти непроглядный, без единого огонька мрак укрыл его. Воротник и плечи йоссариановой куртки набухли от воды. Носки промокли, ноги озябли. Ближайший уличный фонарь не горел -- стеклянный колпак был разбит. Смутные очертания зданий, деревьев, фонарей беззвучно проплывали мимо него, точно несомые вечным движущимся потоком. Мимо прошагал высокий монах, скрыв лицо под капюшоном грубой, серой сутаны, даже глаз не было видно. Впереди, приближаясь к Йоссариану, по лужам зашлепали, чьи-то ноги. Он испугался -- уж не босой ли ребенок? Йоссариан прошмыгнул мимо изможденного, бледного как смерть, понурого человека в черном дождевике. На щеке у него виднелся шрам, похожий на звезду, а на виске глянцевито блестела уродливая вмятина величиной с яйцо. Из тьмы, шаркая соломенными сандалиями, выступила молодая женщина. Лицо ее было обезображено чудовищными розово-багровыми ожогами, начинавшимися от самой шеи и покрывавшими сырой, сморщенной массой обе щеки, захватывая даже веки! Йоссариан не мог выдержать этого зрелища, его передернуло. Эту женщину никто никогда не любил. На душе Йоссариана стало совсем скверно. Он мечтал о встрече с девушкой, которая была бы ему мила, которая успокоила бы его, пробудила интерес к жизни. Орда людей с дубинками поджидала его на Пьяносе. Все девчонки сгинули. Графиня и ее невестка уже не годились для него, он стал слишком стар для таких забав, у него уже просто не было времени на пустяки. Лючана исчезла, наверное умерла, а если еще нет, то скоро умрет. Грудастая потаскуха, знакомая Аарфи, испарилась вместе со своим дурацким перстнем. А сестра Даккит стыдилась его по той причине, что он отказался летать на боевые задания и вызвал тем самым в полку скандал. Единственная знакомая девушка, жившая поблизости, была простушка-горничная из офицерской квартиры. Мужчины с ней не спали. Звали ее Микаэла, но мужчины нежными, заигрывающими голосами обзывали ее грязными прозвищами, а она хихикала, радуясь, как дитя, потому что не понимала по- английски и полагала, что американские летчики говорят о ней что-то милое и даже лестное. Дикие выходки, которые они устраивали на ее глазах, приводили ее в восторг. Это была счастливая, простодушная, работящая девушка, она не умела читать и натужными каракулями выводила свою фамилию. У нее были прямые волосы цвета прелой соломы, желтоватая кожа и близорукие глаза. Мужчины с ней не спали, поскольку абсолютно не испытывали такого желания. Только Аарфи возжелал ее и изнасиловал в тот же вечер. После этого он почти два часа держал ее, как пленницу, в платяном шкафу, зажав ей рот рукой, покуда сирены не возвестили о наступлении комендантского часа, после которого Микаэла лишалась права выйти на улицу. И тогда Аарфи вышвырнул ее в окошко. Труп Микаэлы лежал на тротуаре. Йоссариан вежливо протолкался сквозь кружок хмурых жильцов дома, стоявших с тусклыми фонарями в руках над мертвым телом. Они злобно посмотрели на Йоссариана и отшатнулись от него: люди разговаривали сердито, осуждающе и ожесточенно тыкали пальцами в сторону окна на четвергом этаже. Сердце Йоссариана тяжело забилось при виде разбившегося насмерть человека. Он нырнул в подъезд, вихрем взлетел по ступеням и вбежал в офицерскую квартиру. Аарфи с напыщенной и несколько растерянной улыбкой нервно расхаживал по комнате. Чувствовалось, что ему немножко не по себе. Суетливо набивая трубку, он уверял Йоссариана, что все будет хорошо и беспокоиться не о чем. -- Я только разок ее изнасиловал, -- объяснил он. -- Но ведь ты убил ее, Аарфи! -- ужаснулся Йоссариан. -- Ты убил ее! -- Но я вынужден был это сделать, после того как изнасиловал, -- спокойно ответил Аарфи. -- Не мог же я отпустить ее, чтобы она по всей округе рассказывала о нас гадости. -- А, зачем ты вообще трогал ее, тупая скотина? -- кричал Йоссариан. -- Почему ты не привел девку с улицы, если тебе так уж приспичило! Город кишит проститутками. -- О нет, это не для меня, -- хорохорился Аарфи. -- За это, я еще никогда в жизни не платил денег. У Йоссариана присох язык к гортани: -- Аарфи, ты в своем уме? Ты убил девушку! Тебя посадят в тюрьму! -- О нет, только не меня, -- ответил Аарфи, улыбаясь. -- Старого, доброго Аарфи за решетку не упекут. За таких, как она, не сажают. -- Но ты выбросил ее из окна! Она лежит мертвая на улице! -- Она не имеет права там находиться, -- ответил Аарфи. -- После комендантского часа это запрещено. -- Болван! Ты понимаешь, что ты наделал? - Йоссариану хотелось схватить Аарфи за раскормленные, мягкие, как гусеницы, плечи и трясти его до тех пор, пока хоть искра сознания не затеплится в его мозгах. -- Ты убил человека. Тебя наверняка посадят в тюрьму. Тебя могут даже повесить. -- Ну, не думаю, чтобы они на это пошли, -- ответил Аарфи, весело хихикнув, хотя видно было, что он нервничает все сильней. Набивая коротенькими пальцами трубочку, он сыпал табак на пол и не замечал этого. -- Нет, ваше высочество, старого, доброго Аарфи вы не засадите за решетку -- Он опять хохотнул. -- Подумаешь, какая-то служаночка! Не думаю, чтобы они стали поднимать шум из-за бедной итальянской служанки, когда каждый день погибают тысячи людей. Как ты полагаешь? -- Слышишь! -- закричал Йоссариан почти радостно. Он прислушался. Кровь отлила от лица Аарфи -- вдали погребально завыли полицейские сирены. И вдруг почти мгновенно звук сирен усилился, превратившись в воющую, резкую, оглушительную какофонию, которая, казалось, рвалась в комнату со всех сторон. -- Аарфи, это за тобой -- закричал Йоссариан, стараясь перекричать сирены. Он почувствовал прилив сострадания. -- Они арестуют тебя, Аарфи, неужели ты этого не понимаешь? Нельзя отнять жизнь у другого человеческого существа и остаться безнаказанным, даже если это бедная служанка. Неужели ты не понимаешь? -- О нет, -- упорствовал Аарфи, с механическим смешком и жалкой улыбкой. -- Они меня не арестуют. Они не тронут старого, доброго Аарфи. Он как-то сразу сник, опустился в кресло и оцепенел; пухлые, мягкие руки тряслись на коленях. Внизу затормозили машины. Свет ударял в окна. Захлопали дверцы, пронзительно засвистели полицейские свистки, послышались резкие, грубые голоса. Аарфи позеленел. Он машинально качал головой, улыбаясь странной, приклеенной улыбкой. Слабым, бесцветным голосом он твердил, что это приехали не за ним, не за старым, добрым Аарфи. "Нет, ваше высочество..." -- старательно убеждал он себя даже тогда, когда тяжелые шаги уже слышались на лестнице и грохотали на площадке, даже тогда, когда беспощадные кулаки оглушительно забарабанили в дверь. Дверь распахнулась настежь, и двое рослых, крепких, мускулистых полицейских с ледяными взглядами, твердо сжатыми губами и железными челюстями быстро прошагали через комнату и арестовали... Йоссариана. Они арестовали его за то, что он прибыл в Рим без увольнительной. Они принесли Аарфи извинения за вторжение и увели Йоссариана, подхватив его под руки жесткими, как стальные кандалы, пальцами. Спускаясь по лестнице, они не проронили ни слова. Двое других военных полицейских с дубинками, в белых шлемах дожидались их в закрытой машине. Йоссариана усадили на заднее сиденье, и машина помчалась сквозь дождь и грязный туман к полицейскому участку. На ночь его заперли в камере, а на рассвете доставили на аэродром. Еще два великана из военной полиции с дубинками и в белых шлемах поджидали его у транспортного самолета. Моторы уже разогревались, на зеленых запотевших цилиндрических обтекателях дрожали капельки пара. Полицейские не разговаривали между собой, они даже не удостоили друг друга кивком головы. Йоссариан никогда не видывал таких гранитных морд. Самолет взлетел и взял курс на Пьяносу. Еще двое молчаливых, военных полицейских дожидались их на посадочной полосе. Теперь их стало восемь. Четко держа равнение и по-прежнему не проронив ни слова, они промаршировали к двум машинам, расселись, и джипы, жужжа колесами, понеслись мимо всех четырех эскадрилий к зданию штаба полка. Здесь на стоянке их дожидались еще двое военных полицейских. Все десять человек, здоровенных, сосредоточенных, молчаливых верзил, обступили его, возвышаясь над ним, словно сторожевые башни, и напра- вились к входу. Гравий ритмично и жалобно скрипел под их башмаками. Йоссариану казалось, что они непрерывно наращивают темп. Его охватил ужас. Каждый из этих десяти обладал такой силищей, что мог одним ударом размозжить Йоссариану голову. Стоило им сомкнуть свои массивные, твердые, как валуны, плечи, и от него осталось бы мокрое место. Путей к спасению не было. Он даже не мог разглядеть лица тех двух полицейских, что держали его под руки. Зажатый двумя тесными шеренгами, Йоссариан быстро-быстро перебирал ногами. Они еще наддали, и ему показалось, что ноги его оторвались от земли и он летит. Четко печатая шаг, они поднялись по широкой мраморной лестнице на верхнюю площадку, где их дожидались еще двое военных полицейских с непроницаемыми каменными лицами. Прибавив ходу, они протопали по длинной галерее,нависающей над огромным вестибюлем. Теперь они печатали шаг по тусклому, выстланному плиткой полу. В пустом вестибюле их шаги грохотали, как страшная, все убыстряющаяся барабанная дробь. И еще прибавив темп, и еще чеканней держа равнение, они подошли к кабинету полковника Кэткарта. Теперь, когда Йоссариан стоял лицом к лицу со своей судьбой, ледяной ветер ужаса засвистел в его ушах. Подполковник Корн, удобно расположив свою филейную часть на уголке письменного стола полковника Кэткарта, приветствовал Йоссариана теплой, душевной улыбкой и сказал: -- Ну так вот, мы отправляем вас домой. 40. "Уловка-22". Это, конечно, была уловка. -- "Уловка двадцать два"? -- спросил Йоссариан. -- Конечно, -- любезно ответил подполковник Корн. Величественным взмахом руки и чуть презрительным кивком (он всегда держался в высшей степени небрежно, когда мог позволить себе быть в высшей степени циничным) он выпроводил могучих стражей и уставился на Йоссариана. Его глаза за квадратными стеклами очков без оправы блестели веселой хитрецой. -- В конце концов, мы не можем отправить вас домой за то, что вы отказались летать на задания, а остальных держать здесь, на войне. Вряд ли это будет справедливо по отношению к ним. - Да, черт побери, вы правы! - выпалил полковник Кэткарт. Он вперевалку расхаживал взад-вперед, сопя и пыхтя, словно разъяренный бык. -- Я связал бы его по рукам и ногам, швырнул бы в самолет и силком заставил летать на каждое задание. Вот как бы я поступил. Подполковник Корн жестом попросил полковника Кэткарта помолчать и улыбнулся Йоссариану. -- Вы, знаете ли, заварили кашу, которую приходится расхлебывать полковнику Кэткарту, -- заметил он добродушно, будто вся эта история нисколько его не огорчала. -- Люди недовольны, боевой дух упал. И все -- по вашей вине. -- Нет, по вашей, -- парировал Йоссариан. -- Из-за того, что вы увеличили норму вылетов. -- Нет, по вашей, -- возразил подполковник Корн. -- Из-за того, что вы отказались выполнять норму. Пилоты выполняли столько заданий, сколько мы требовали, и были вполне довольны жизнью, потому что у них не было иного выбора. Теперь вы им подали идею, пробудили в них разные надежды, и они почувствовали себя несчастными. Так что вы кругом виноваты. -- Разве он не знает, что война еще продолжается? -- угрюмо спросил полковник Кэткарт, не глядя на Йоссариана. Тяжелыми шагами он мерил кабинет. -- Знает, конечно, -- ответил подполковник Корн. -- Я даже подозреваю, что именно по этой причине он и отказывается летать. -- Выходит, ему безразлично -- идет война или нет? -- Может быть, вспомнив о том, что война продолжается, вы откажетесь от своего решения? -- с иронической серьезностью полюбопытствовал подполковник Корн, передразнивая полковника Кэткарта. -- Нет, сэр, -- с лукавой усмешкой ответил Йоссариан: он уловил тон подполковника Корна. -- Ах, вот этого-то я и опасался, -- заметил подполковник Корн с притворным вздохом и, сцепив руки, удобно положил их на свою обширную, сверкающую, загорелую лысину. -- А ведь, знаете, откровенно говоря, мы относились к вам не так уж плохо. Мы вас кормили, вовремя выдавали жалованье, наградили орденом и даже сделали вас капитаном. -- Я никогда бы не дал ему капитана! -- с горечью воскликнул полковник Кэткарт. -- Я отдал бы его под суд, еще когда он наложил в штаны во время налета на Феррару и дважды зашел на цель. -- Я вам говорил, чтобы вы его не повышали, -- сказал подполковник Корн, -- но вы меня и слушать не захотели. -- Нет уж, простите, это вы меня убедили повысить его в звании. Разве не так? -- Я доказывал вам, что не надо его повышать. А вы все-таки меня не послушались. -- Если бы вы так сказали, я бы послушался. -- Вы никогда меня не слушаете, -- твердил подполковник Корн. -- Потому-то мы и торчим с вами в этой дыре. -- А-а, ладно, ерунда. Не будем толочь воду в ступе. -- Полковник Кэткарт засунул руки в карманы и, ссутулясь, отвернулся. -- Чем пикироваться со мной, подумайте-ка лучше, что нам делать с ним. -- Боюсь, что нам придется отправить его домой. - И торжествующе хихикнув, подполковник Корн повернулся к Йоссариану: -- Ну, Йоссариан, для вас война окончилась. Мы намерены отправить вас домой. Вы, конечно, сами понимаете, что этого не заслужили, и это как раз одна из причин, почему я не возражаю против вашей отправки. Мы решили вернуть вас в Штаты, поскольку любой другой вариант будет еще более рискованным. Мы разработали одну небольшую сделку и предлагаем... -- Какую сделку? -- насторожился Йоссариан. Подполковник Корн откинул голову и расхохотался: -- О, сделка преподлейшая. На этот счет можете не заблуждаться. Но, по-моему, она вас вполне устроит. -- Ну, это еще надо посмотреть. -- Устроит, нисколько не сомневаюсь, хотя сделка, скажем прямо, вонючая. Да, кстати, вы никому из пилотов не говорили, что отказались летать на задания? -- Нет, сэр, не говорил, - поспешно заверил его Йоссариан. Подполковник Корн одобрительно кивнул: -- Превосходно. Мне нравится, как вы лихо лжете. Вы далеко пойдете, если направите свое честолюбие на что-нибудь стоящее. -- А известно ли ему, что война еще не кончена? -- завопил вдруг полковник Кэткарт и энергично продул мундштук. -- Не сомневаюсь, что известно, -- язвительно ответил подполковник Корн, -- поскольку вы уже задавали ему этот вопрос. -- Страдальческой гримасой подполковник Корн дал понять Йоссариану, как тяжко ему приходится с этим Кэткартом. Темные глаза Корна искрились нагловатой хитрецой. Упершись обеими руками в край письменного стола, он приподнял свои пухлые ляжки и уселся поглубже и поудобнее.Его короткие ножки болтались, не доставая до пола, а ботинки слегка постукивали по желтой тумбе дубового стола. Линялые коричневые носки без подвязок вялыми кольцами сползали ниже лодыжек -- удивительно тоненьких и беленьких. -- А знаете, Йоссариан, -- дружески заговорил подполковник Корн, будто осененный неожиданной мыслью, которая показалась ему одновременно и смешной и верной,-- по правде говоря, я отчасти даже восхищаюсь вами. Вы умный человек с сильным характером, и вы отважились на исключительно смелый поступок. А я -- человек умный, но бесхарактерный. Кто же лучше меня может оценить ваш поступок? -- Сейчас очень тяжелый момент, -- обиженным тоном заявил полковник Кэткарт из дальнего угла кабинета, совершенно не обращая никакого внимания на подполковника Корна. -- Момент в самом деле трудный, -- согласился подполковник Корн и миролюбиво кивнул. - Только что сменилось вышестоящее командование, и мы можем предстать в весьма неблагоприятном свете перед генералами Шейскопфом и Пеккемом. Вы это хотели сказать, полковник? -- Неужели он начисто лишен патриотизма? -- Неужели вы не хотите сражаться за родину? -- спросил подполковник Корн, пародируя резкий и самодовольный тон полковника Кэткарта. -- Неужели вам жаль отдать свою молодую жизнь за полковника Кэткарта и за меня? Удивленный и встревоженный словами подполковника Корна, Йоссариан весь так и напрягся. -- Что-что? -- воскликнул он..-- А какое отношение вы и полковник Кэткарт имеете к родине? Родина -- это одно, а вы -- это совсем другое. -- Но как можно разделять нас? -- спокойно, без тени возмущения спросил подполковник Корн: он продолжал паясничать, издеваясь над полковником Кэткартом. -- Верно! -- с пафосом закричал полковник Каткарт. -- Или вы для нас или вы против нас. Вопрос стоит только так. -- Думаю, что до него дошло, -- сказал подполковник Корн и добавил: -- Или вы для нас, или вы против родины. Все очень просто. -- Ну нет, подполковник, меня на этом не поймаешь. Подполковник Корн был невозмутим: -- Откровенно говоря, меня тоже. Но многие на это клюют. Итак, ваше слово. -- Вы позорите ваш мундир! -- яростно взревел полковник Кэткарт. В первый раз за весь разговор он взглянул прямо в лицо Йоссариану. -- Хотел бы я знать, как вы пролезли в капитаны? -- Вы что, забыли, полковник? Ведь это вы его произвели, -- мягко напомнил подполковник Корн, подавляя смешок. -- Да, и совершенно напрасно. -- А я говорил вам: не надо этого делать, -- сказал подполковник Корн. -- Но вы и слушать меня не хотели. -- Ладно; хватит толочь воду в ступе! -- закричал полковник Кэткарт. Он упер кулаки в бока и, прищурившись, уставился на подполковника Корна злобным, подозрительным взглядом: -- Послушайте, вы-то на чьей, собственно говоря, стороне? -- На вашей, полковник. На чьей же еще? -- Тогда прекратите поддевать меня и не морочьте мне голову. -- Конечно, я на вашей стороне, полковник. Я патриот до мозга костей. -- Так вот, почаще об этом вспоминайте. Полковник Кэткарт что-то проворчал и отвернулся, видимо еще не совсем убежденный в преданности подполковника Корна. Он снова размашисто зашагал взад-вперед, вертя в руках мундштук, и наконец указал большим пальцем на Йоссариана: -- Давайте решим, что с ним делать. Будь моя воля, я вывел бы его на улицу и пристрелил, как собаку. Вот что бы я сделал. И так же поступил бы генерал Дридл. -- Но генерала Дридла больше нет с нами, -- сказал подполковник Корн. -- Поэтому мы не можем вывести капитана на улицу и пристрелить. -- Теперь, когда его мимолетный конфликт с полковником Кэткартом уладился, подполковник Корн снова почувствовал себя свободно, мягко застучал каблуками по тумбе и обратился к Йоссариану: -- Итак, мы намерены отправить вас домой. Пришлось немного пораскинуть мозгами, но в конце концов мы разработали чертовски симпатичный планчик, как отправить вас домой и при этом не вызвать особого недовольства среди ваших друзей, которых вы покидаете. Надеюсь, теперь-то вы счастливы? -- Что еще за планчик? Я не уверен, что он мне придется по душе. -- Я даже уверен, что он вам не понравится, -- засмеялся подполковник Корн и снова удовлетворенно сцепил пальцы рук на макушке. -- Скорее всего, он вызовет у вас отвращение. По правде говоря, план гнусный, он наверняка возмутит вашу совесть. Но вы примете его без промедления. Примете, потому что через две недели целым и невредимым вернетесь домой, а во-вторых, потому, что иного выбора у вас просто нет. Или вы принимаете наши условия, или идете под суд. Словом, да или нет? -- Не берите меня на пушку, подполковник. Вы ведь все равно не отдадите меня под суд за дезертирство перед лицом неприятеля. Вы будете очень некрасиво выглядеть, да и вряд ли вы сумеете добиться, чтобы меня признали виновным. -- Но теперь у нас есть возможность отдать вас под суд за дезертирство во время исполнения служебных обязанностей, поскольку вы улетели в Рим без увольнительной. И мы можем к этому придраться. И если вы немного подумаете, то поймете, что другого выхода у нас не будет. Мы не можем позволить вам безнаказанно разгуливать по части, открыто не подчиняясь командованию. Тогда и другие тоже откажутся летать на боевые задания -- это уж вы мне поверьте. Итак, если вы не примете наши условия, мы отдадим вас под суд, хотя это доставит нам немало хлопот и принесет полковнику Кэткарту уйму синяков и шишек. При словах "синяки и шишки" полковник Кэткарт вздрогнул и вдруг ни с того ни с сего злобно швырнул свой инкрустированный ониксом и слоновой костью изящный мундштук на стол. -- Господи! -- заорал он. -- До чего я ненавижу этот проклятый мундштук. Мундштук, отскочив от стола к стене, рикошетировал на подоконник, с подоконника упал на пол и подкатился к ногам полковника Каткарта. Бросив сердитый взгляд на мундштук, полковник Кэткарт сказал: -- Интересно, будет ли мне прок от этого? -- От генерала Пеккема вы получите пироги и пышки, а от генерала Шейскопфа -- синяки и шишки, -- проинформировал его подполковник Кори с самым невинным видом. -- Да, но кому из них я должен нравиться? -- Обоим. -- Как я могу нравиться им обоим, когда они терпеть друг друга не могут? Как я могу заслужить пироги и пышки у генерала Шейскопфа без того, чтобы не схлопотать синяков и шишек от генерала Пеккема? -- Маршировать. -- Хм, маршировать... Да, это единственный способ очаровать Шейскопфа. Раз-два, левой, ать-два. -- Мрачная усмешка скривила губы полковника Кэткарта. -- Если уж подобные типы становятся генералами, то мне сам бог велел. -- Вы пойдете далеко, -- заверил его подполковник Корн весьма неуверенным тоном. Его веселое настроение, проистекавшее от сознания собственного превосходства над полковником Кэткартом, еще больше поднялось, когда он заметил враждебность и отвращение, написанные на лице Йоссариана. Посмеиваясь, Корн обратился к Йоссариану: -- Теперь вам понятно, в чем соль? Полковник Кэткарт хочет стать генералом, а я -- полковником, поэтому мы и собираемся отправить вас домой. -- Но почему ему так хочется стать генералом? -- То есть как, почему? По той же причине, по какой я рвусь в полковники. А что же нам еще остается делать? Нас всегда учили стремиться к высшему. Генерал -- выше полковника, полковник -- выше подполковника. Вот мы оба и стремимся к высшему. И знаете, Йоссариан, вам просто повезло, что мы честолюбивы. На этом фоне ваше положение просто прекрасно, и я надеюсь, что вы примете во внимание этот фактор, обдумывая свои комбинации. -- Нет у меня никаких комбинаций. -- Нет, ей-богу, мне в самом деле нравится, как вы лихо лжете, -- ответил подполковник Корн. -- Вы должны гордиться, если вашего боевого командира произведут в генералы. Гордиться тем, что служили в части, в которой на каждого пилота в среднем приходится больше боевых вылетов, чем в других частях. Неужели вы не хотите получить как можно больше благодарностей и Пучок дубовых листьев (Знак отличия вместо второго ордена. -- Ред.) к вашей Авиационной медали? Где ваш боевой дух? Неужто вы не рветесь в бой, дабы удлинить список боевых заслуг вашей части? Даю вам последнюю возможность ответить "да". -- Нет. -- В таком случае, -- беззлобно сказал подполковник Корн, -- чаша нашего терпения переполнилась и... -- Он должен презирать себя! -- ...и мы вынуждены отправить вас домой. Только окажите нам одну маленькую услугу и... -- Какую еще услугу? -- перебил Йоссариан с вызовом: он почуял недоброе. -- О, совершенно пустяковую, незначительную услугу. Мы предлагаем вам самую великодушную сделку. Мы издаем приказ, согласно которому вы возвращаетесь в Штаты. Нет, на самом деле издаем. А вы в благодарность должны... -- Что? Что я должен? У подполковника Корна вырвался короткий смешок: -- Полюбить нас. Йоссариан заморгал: -- Полюбить вас? -- Да, полюбить нас. -- Полюбить вас? -- Совершенно верно, -- кивнув, подтвердил подполковник Корн, чрезвычайно довольный неподдельным удивлением и замешательством Йоссариана. -- Полюбить нас. Быть с нами заодно. Стать нашим закадычным другом. Говорить о нас хорошо - и здесь, и в Штатах. Короче, стать своим малым! Ну что, немного мы с вас запросили? -- Значит, вы хотите, чтобы я вас полюбил? И все дела? -- И все дела. -- И все?.. - Да. Чтобы вы полюбили нас всем сердцем. Йоссариану захотелось расхохотаться от души, когда он с удивлением понял, что подполковник Корн говорит то,что думает. -- Это не так-то легко, -- усмехнулся он. -- О, это гораздо легче, чем вам кажется, -- отпарировал подполковник Корн, нисколько не задетый шпилькой Йоссариана. -- Вы сами удивитесь, как легко полюбить нас, стоит только начать. -- Подполковник Корн подтянул свои просторные, болтающиеся брюки и нехорошо ухмыль- нулся, отчего глубокие темные складки, отделявшие его квадратный подбородок от обвислых щек, протянулись еще ниже. -- Видите ли, Йоссариан, мы собираемся открыть вам путь к процветанию. Мы намерены произвести вас в майоры и даже наградить еще одной медалью. Капитан Флюм уже работает над пресс-бюллетенем, в котором он воспевает ваше доблестное поведение над Феррарой, вашу глубокую преданность родному полку и исключительную верность воинскому долгу. Я цитирую дословно. Мы намерены прославить вас и отправить домой как героя, отозванного Пентагоном для поднятия боевого духа в стране и для пропагандистских целей. Вы будете жить, как миллионер. С вами будут носиться, как со знаменитостью. В вашу честь будут устраивать парады, вы будете произ- носить речи, призывая население приобретать облигации военного займа. Новый, роскошный мир откроется перед вами, как только вы станете нашим закадычным другом. Ну не прекрасно ли? Йоссариан вдруг поймал себя на том, что внимательно слушает, как подполковник расписывает пленительные подробности его будущей жизни. -- Я не любитель говорить речи. Подполковник Корн посуровел. Он уже больше не улыбался: -- Хорошо, забудем о речах. Главное -- не ваши речи, а ваши разговоры. В полку не должны знать, что мы вас отправили домой только потому, что вы отказались выполнять задания. И мы не желаем, чтобы генерал Пеккем или генерал Шейскопф что-нибудь пронюхали о наших с вами трениях. Вот почему мы так хотим с вами подружиться. -- А что мне говорить ребятам, когда они спросят, почему я отказался летать на задания? -- Говорите, что вам по секрету сообщили, будто вас отправляют в Штаты, и вы не желаете рисковать жизнью из-за одного-двух полетов. Ну и, дескать, на этой почве легкая размолвка между закадычными друзьями. -- И они поверят? -- Конечно, поверят, как только увидят, что нас с вами водой не разольешь, а тем более, когда им на глаза попадется пресс-бюллетень и они прочтут ваши добры