, чтобы я пошла туда! С моими больными руками и коленями - в этакую тьму? Вы думаете, сердце у меня это выдержит, когда моего сыночка только-только опустили в могилу? И на что мне теперь все это? Ваша пасха - не пасха, когда его отняли у меня". Но ведь и я была такая же, подумала Рут, затворилась от всех в своем эгоизме, и ожесточении, и в своих сомнениях, и в жалости к самой себе, и в чем же разница между нами, если уж правду сказать? - Я сейчас вернусь. Я хотел только пойти посмотреть, все ли там сделано. Джо сердито огрызнулся: - Ты что ж, думаешь, может, и не все сделано? Думаешь, мы могли забыть? Как ты мог подумать, что Рут не придет сюда или я не приду? Мы... Рут положила руку ему на плечо. - Пойдемте с нами домой, - сказала она Артуру Брайсу. И тут она почувствовала, что между ними наконец начинает возникать что-то - она уловила это, взглянув ему в лицо: что-то вроде расположения к ней, и сочувствия к ее горю, и желания сказать или сделать что-то нужное, что-то приятное ей. Он готов был пойти с ними, он не хотел быть один, остаться одиноким. Он нуждался в ее любви. И когда они зашагали дальше по направлению к деревне - она посередине, между ним и Джо, - он понял, что она готова дать ему эту любовь. Никто из них не произнес ни слова, но незримые узы возникли между ними, искупая прошлое. Когда они вышли на дорогу, Артур Брайс сказал: - Не надо тебе идти туда - одной через выгон. - Еще не поздно. - Темно уже. - Я привыкла, не боюсь темноты. Джо поспешно сказал: - Но я пойду с тобой, как всегда. Я тебя провожу. - Не надо. Ступай домой. Иди с отцом. Потому что кто-то другой тоже нуждался в этом мальчике, в общении с ним, в его опоре; она была слишком большой эгоисткой, цеплялась за него все эти недели, да и не потеряет она его, отослав с отцом домой, к матери: делить - не значит терять. И, взяв корзины, она стала спускаться по склону; тихая радость переполняла ее. Рут теперь сама не понимала, как могло ей прийти в голову менять кровать. Эта кровать была такой привычной, и в мягком углублении перины, податливо принявшей форму ее тела, она чувствовала себя надежно, как в люльке. А завтра будет пасха. Лежа в кровати, она вдруг отчетливо вспомнила, какой разговор был у нее с Беном в прошлом году в страстную пятницу. Они гуляли в березовом лесу, но стало очень холодно, лицо и руки у нее ломило так, словно с них содрали кожу, голова раскалывалась от встречного восточного ветра, и они вернулись домой. Сама погода, казалось, говорила о том, какой это день. Где-то между двенадцатью и тремя часами пополудни небо совсем потемнело, в саду внезапно засверкали молнии и ураганный ветер заколотил в окна дома. - Ты послушай только, что делается! Бен поднял голову от книги: - Говорят, на эти три часа птицы умолкают. Все смолкает, кроме ветра. - А еще говорят, что в пасхальную полночь скот в хлеву опускается на колени. - Да, есть еще такие, что верят в это. - А ты? - Ну, знаешь, как к этому подойти. - Он встал и шагнул к окну - поглядеть на бурю. - А в три часа солнце снова должно проглянуть? - По-моему, сегодня даже раньше. Видишь? Он показал на клочья облаков, разметанные ветром, словно ткань, разодранная безжалостной рукой, и на голубые просветы между облаками. На траве еще лежали градины, но они уже начинали таять. Рут стала возле него. Он сказал: - Когда-нибудь... - Что - когда-нибудь? Он ответил не сразу. - Я часто думаю об этом. О смерти. В такие дни, как эти. Сегодня. - Не надо! Он поглядел на нее с удивлением. - А ты разве не думаешь? - Я... Не знаю. Но я не люблю страстную пятницу, хочется, чтобы она скорее прошла. - Почему? - Чтобы настала пасха. - Но сначала должна же пройти пятница. - Я пойду приготовлю обед. - Рут! Ты думаешь когда-нибудь о смерти? - Нет. Не знаю. Хотя не так уж много времени прошло со дня мирной кончины крестной Фрай - а Рут тогда ведь думала о смерти, и ей казалось, что так и должно быть, все мудро и правильно. Крестная Фрай была очень старенькая и спокойно ждала смерти, принимала ее светло. Рут покачала головой: - Пока еще нет. О своей смерти или о твоей? - Вот именно. О моей и о своей. - Нет... Это когда мы станем очень старыми или очень больными. Тогда. Впрочем, я еще думаю о смерти, когда умирает какое-нибудь животное. Но это совсем другое дело. - Почему другое? И почему мы не должны думать об этом? Ведь если ты подумаешь о смерти, ты же знаешь, что... - Я не хочу о ней думать. - Но ведь дело же не в ней. В конечном счете дело же не в ней. Разве ты не понимаешь? - Это еще не значит, что мы должны думать о ней и говорить. Сейчас - нет. Пока еще нет. - Должны. Она слышала все, что он говорил в тот день, и все запомнила, но по-настоящему так и не поняла. - Как раз должны. Она вокруг нас, и внутри нас, и рядом. Это мы. И стоит тебе это понять, как она потеряет свое значение. Рут с внезапным испугом схватила тогда Бена за руку, стараясь вернуть его себе, вернуть к действительности; когда он говорил так, ее страшила возникающая между ними пропасть, страшило то, что он, казалось, что-то знает и что-то может произойти. - Не надо... Не надо говорить об этом, ты не должен говорить о смерти. Ты не можешь умереть, никогда, никогда. Я не позволю тебе умереть. - Ах, Рут. - Он поглядел на нее как-то понимающе и печально. - Ах, Рут. Ей казалось, что он только что сейчас, здесь, в тишине этой комнаты громко произнес эти слова, и она видела перед собой его лицо, каждую черточку. И ему была уготована смерть. Она села в постели, потрясенная. Откуда возникло это? Откуда пришла к ней эта мысль? Ведь это была не припомнившаяся фраза и не игра воображения - это было познание истины, самой главной для нее истины. Ему была уготована смерть. Она снова откинулась на подушки, не в состоянии этого осмыслить и вместе с тем зная, что это так. Она уснула, спала без сновидений и проснулась на жемчужно-розовой пасхальной заре от первого щебета птиц. Вчера, куда ни глянь, повсюду были деревья и цветы; сегодня, когда она поутру шла в церковь, везде были птицы. Снова ярко светило солнце, как и предсказывал Джо, но трава была вся в тяжелых каплях росы, и башмаки Рут промокли, прежде чем она прошла через сад. Под горой, в кустах, пеночки неумолчно выводили свои звонкие трели, а высоко над головой едва различимые в сиянии жаворонки чертили в небе свои спирали, и лилась на землю песня. Она увидела в поле фазанов, умных птиц, которым посчастливилось избежать ружья, и теперь они гуляли на свободе, благо сезон охоты пришел к концу, и самцы волочили шлейфы своих хвостов, отливавших ржаво-красным золотом и медью. Все вокруг пело, и Рут казалось, что весь земной шар с мелодичным жужжанием вращается в пространстве. Она думала: мне еще дано быть счастливой, дано сохранить рассудок. И в ней крепла уверенность, что это состояние должно продлиться, хотя бы на сегодняшний день, а быть может, и дольше - пока стоят солнечные дни. И было ощущение, что она словно бы плывет над землей, покинув свою земную оболочку. Джо ждал ее на дороге: он был серьезен и казался - в своем темном воскресном костюме - старше и выше ростом. Сегодня она уже не уловила в нем никакого сходства с Беном. Последний раз она была в церкви на похоронах Бена. Нет, она не станет вспоминать тот день, это было позади, сейчас она должна думать только о сегодняшнем дне и стараться понять. Она должна найти свое место среди всех этих людей и не обращать внимания, если они будут глазеть на нее и судить и рядить о ней. Но, увидев, как они поднимаются на холм впереди нее и стоят кучками на паперти, она крепко сжала кулаки и ощутила удары сердца в горле. - О, Рут, погляди, погляди! Они подходили к воротам кладбища. Она посмотрела, куда указывал ей Джо. Неужто она была слепа год назад? Неужто и тогда все было таким же? Церковный двор сиял, словно цветущий сад, почти все могилы были в живом убранстве - голубом, розовом, маслянисто-желтом - на фоне влажного мха и свежей, ярко-зеленой травы, и казалось, что и взаправду все словно бы возродилось, все танцевало в солнечных лучах, все ликовало, освобождаясь от всяких пут. Рут медленно прошла через лужайку к боковому приделу церкви и остановилась, глядя на могилу Бена. Могила засверкала перед ней, словно солнце, выглянувшее из-за туч. Не было нужды - да ее и не потянуло - подойти ближе. Джо коснулся ее руки. - Ты видишь, - сказал он, и голос его был полон изумления. - Так и должно было быть. Все так. Все правильно. - А ты разве сомневался? - Только раз, - сказал он осторожно. - Когда-то. Только раз. Рут почувствовала, как близки они были друг к другу - Джо и Бен - в своем видении и понимании мира. Джо обладал таким же ясным взглядом на истинное, на то, что скрыто глубоко под поверхностью вещей. Он всегда видел все в гармонии, а к ней самой это приходило лишь в редкий миг озарения. Дар ангелов; они - Бен и Джо - обладали им. Когда Рут вошла в церковь, ей показалось, что перед ней открылась залитая солнцем просека в лесу - столько было цветов, и листвы, и ароматов: алтарь, и кафедра, и купель, и решетка алтаря - все было обвито гирляндами белых и золотых цветов, подоконники обложены мхом, в котором цвели колокольчики, и солнце било в окна, бросая дрожащие цветные блики на каменные стены, заставляя загораться медь распятия и аналоя. Чувство счастья было единственным, всепоглощающим в ту минуту, когда Рут прошла между рядами скамей с высокими спинками прямо вперед, к алтарю, и поглядела по сторонам, отвечая улыбкой на каждый встреченный взгляд, не тревожась, если в этом взгляде она ловила порой недоумение и настороженность. Она опустилась на ту же самую скамью и на мгновение увидела все, как оно было тогда, - увидела длинный светлый гроб, который, казалось, заполнял собой все пространство церкви, весь мир. И не те - пришедшие сейчас из деревни, кто был здесь рядом, сидел на скамье или стоял, преклонив колени, - были особенно ощутимы ей, а те, что молились тут когда-то и чей воскресший, освобожденный дух, исполненный добра, и сила чьих молений, казалось, незримо присутствовали всюду, и она чувствовала себя как бы частицей огромной, живой, движущейся, трепещущей ткани, все нити которой были неразрывно связаны, сплетены воедино, проникая друг в друга, поглощая друг друга и в то же время живя каждая сама по себе, полностью, неповторимо. И снова ей слышалась странная музыка, звучавшая как бы внутри нее и вместе с тем доносившаяся откуда-то из дальней дали. И тут же ей подумалось, что, быть может, она попросту сходит с ума, что горе иной раз переходит в такого рода безумие, которое не порождает ни слез, ни отчаяния, а бездумность, невидимые видения, беззвучные звуки, обманчивые утешения. Она открыла глаза и снова увидела цветы и солнце на стенах - все было живым, всамделишным и прекрасным; она не вообразила их себе, как не придумала ни радости, которую они ей давали, ни успокоения. И когда вышел клир и все встали и запели пасхальный гимн, она впервые - впервые не со дня смерти Бена, а с первого своего дня здесь - почувствовала себя не чужой этим людям, почувствовала, что и они тоже - часть ее жизни, как и она - часть их жизни, и не должно быть больше места ни ее подозрительности, ни ее враждебности, ни ее страху, ни ее гордости, что в этом таится опасность, ибо это разъедает душу и может в конце концов стать погибельным для нее. Все, все открылось ей в это пасхальное утро и стало понятным и внушило веру в добро. Она опустилась на колени. И промолвила про себя: "Я больше не буду поддаваться злу, не буду плакать из жалости к себе, не буду подвергать сомнению то, что истинно, перестану быть неблагодарной. Я буду жить, как надо. Буду жить, как надо". И ей казалось невозможным, чтобы могло быть иначе. Так была она исполнена сил и уверенности и сознания цели, так далеко позади остались ночи горечи и отчаяния. Никогда ничего плохого не может случиться с ней теперь. В этом приподнятом состоянии духа, исполненная решимости, она вышла из церкви и не увидела рядом с собой Джо: ее окружали другие люди, те, кому она улыбалась, идя к службе, и теперь ей захотелось заговорить с ними, чтобы они увидели, какая произошла с ней перемена, поняли, что она не чурается их больше, не хочет отгораживаться от них. Но слова не шли у нее с языка, она была слишком застенчива и ждала, чтобы кто-нибудь сам подошел к ней, заговорил с ней, облегчил ей первый шаг, и она выжидающе переводила взгляд с одного лица на другое. Но она увидела, что они-то ничуть не изменились и по-прежнему сторонятся ее, пугаясь окружающей ее атмосферы горя и смерти, что они все еще уязвлены тем, как яростно отвергала она их сочувствие, любые их попытки прийти ей на помощь в беде, по-прежнему видят в ней гордячку. Она научила их держаться от нее в стороне - ведь разве не этого она добивалась? Откуда же им знать о том, какая произошла в ней перемена? Она видела, как они отворачиваются, окинув ее быстрым беспокойным взглядом, видела, как они по двое, по трое уходят из церкви по тропинке, и остро ощущала всю силу их неприятия ее. Ей хотелось крикнуть им что-то вслед, заставить их понять, что сегодня пасха и начало новой жизни, что она хочет стать другой, и где же их милосердие, почему не хотят они признать ее своей, сказать ей хоть несколько слов, позвать с собой, выказать радушие? Как могут они ждать, чтобы она одна, без их помощи, перестроила все по-иному? Но она понимала, понимала. Что посеешь, то пожнешь. Она почувствовала, что слабеет от внезапного, неукротимого желания, чтобы Бен был рядом, защитил ее от всего враждебного мира; ведь тогда ей ничто и никто никогда не будет нужен, и пусть себе идут своей дорогой. Она поглядела вокруг. Все было таким же, как прежде. И все изменилось. Мир стал пуст, хотя все так же сияло солнце и пели птицы, стрелой проносясь над расцветшим кладбищем, и жизнь била через край, как мгновение назад, как со вчерашнего утра. Но ничто, казалось, не может уже принести ей утешение, защитить, придать силы. И когда Джо вышел наконец из церкви, он предстал перед ней таким, каким он был: ранимым подростком, со своими нуждами, со своей жизнью, которую ему предстояло прожить и в которой не вечно будет находиться для нее место. Но что же произошло? И почему, почему? И это после того, как она молилась и обрела такое успокоение, такую уверенность в себе, после того, как слова пасхального гимна еще звучали в ее ушах, придавая ей сознание своей силы, своей власти над жизнью? Она почувствовала себя обманутой, обойденной. Люди оттолкнули ее, не дали ей начать жить по-новому. Ну что ж, она обойдется и без них. - Джо, послушай... если ты сбегаешь домой и переоденешься, я устрою нам маленький пикник. Сегодня будет жаркий день, и мы можем, если хочешь, перемахнуть через кряж и пройти пешком до самой реки, можем... Джо смущенно поглядел на нее. - Рут... Рут, я не могу. Я никак не могу пойти с тобой. - Не можешь? - Я бы хотел... Я бы лучше пошел с тобой, только... я должен пойти навестить бабушку Холмс в Дэттон-Рич, мы туда все пойдем, и я пообещал, вчера, когда вернулся вечером домой... пообещал отцу. И теперь должен пойти. Ну да, конечно, он должен пойти. Она не может вечно распоряжаться Джо, он не ее собственность. Его семья - хотя она и не любит их всех - имеет на него права. Это правильно - он должен навестить свою бабушку. - Ну понятно... Я как-то не сообразила. Конечно, ты должен пойти. - А как же ты... - О Джо, не смотри на меня так, не огорчайся. У меня куча дел. В саду... Там надо кое-что привести в порядок, и надо сходить проведать мисс Клару - уж не заболела ли она, ее не было в церкви. - Я не хочу, чтобы ты оставалась одна. - Да я в полном порядке, Джо. И все будет в порядке. - Просто я не могу не пойти, я обещал. - Ну конечно, сегодня же пасха. Бабушке захочется повидать вас, всех вас. - Завтра я приду. Я не оставлю тебя одну еще на целый день. - Джо... - Да? Ей хотелось сказать ему, что он очень хороший и она любит его, что он не должен позволять ей вечно использовать его, посягать на его свободу, на его личную, отдельную от нее жизнь. Но она так ничего и не сказала, только положила руку ему на плечо, когда они пошли прочь от церкви. Сидя на послеполуденном солнце перед домом, она понимала, что дело в ней самой, а не во всем, что ее окружало, и это порождало в ней ненависть к себе и желание освободиться от себя. Но она оставалась тем, что она есть, как и ее положение, ее вдовство, оставалось неизменным, и ничто никогда не могло измениться. Вчера, собирая цветы и украшая могилу, она слишком быстро поддалась обману, преисполнилась надежд и довольства; ей казалось, что она полностью примирилась с тем, что осталась теперь совсем одна и никогда уже не свидится с Беном на этом свете, и у нее хватит, должно хватить сил перенести это. Но она не могла с этим справиться, не могла поверить в себя. И если так оно и будет всегда, если ее будет то подымать над землей, то швырять на землю ничком, если никогда не будет ничего устойчивого, прочного, если ни радость, ни скорбь, ни удовольствие, ни боль не имеют ни смысла, ни конца, тогда она не в силах больше жить. Перед полуднем она пошла в деревню к дому мисс Клары; ей хотелось побыть с кем-то, после того как Джо ушел с Брайсами в Дэттон-Рич. Она не сердилась на него за это - просто ей не хватало его, да и завидовала она этой новой близости, возникшей в семье Брайсов, в семье, от которой она сознательно отгораживалась всю жизнь. Мисс Клары не оказалось дома; и передняя и задняя дверь - обе на замке. Значит, и у нее в конце концов нашлись друзья или родственники - люди, о которых Рут ничего не было известно. А ее дом был пуст, Бена не было здесь, и то, скрытое от глаз в украшенной цветами могиле, - оно все таяло с часу на час, и скоро и его не станет. И Рут вдруг показалось, что Бена никогда и не существовало вовсе. Она закрыла глаза, но взбудораженные мысли продолжали кружиться в мозгу, и ей стало не легче, а хуже: казалось, жаркая кровь приливала у нее к вискам, захлестывала ее, била в закрытые веки, мысли путались, ей становилось дурно; она открыла глаза, стараясь прийти в себя, уцепиться взглядом хоть за что-нибудь, за что-нибудь - за дерево, за осла, за большой камень слева... И, упав ничком в траву, она заплакала от отчаяния, раскинув руки, сжимая кулаки, повторяя: - О господи, о господи... Я же поняла... И вот я опять не понимаю. Я ничего, ничего не понимаю... О господи, я схожу с ума. Ее испугали эти, произнесенные вслух слова: "Я схожу с ума". Она лежала совсем тихо, а в земле, под ней, шла, казалось, своя жизнь. "Я схожу с ума". Замерев, она ждала, что еще мгновение - и произойдет последний, окончательный, страшный взрыв, нестерпимый свет вспыхнет, взвихрится, что-то накатит на нее, как волна, круша все вокруг, проникнет внутрь, и она сойдет с ума, завизжит или захохочет, непроизвольно, неукротимо. Ничего не произошло. Все было спокойно и мирно. Рут чувствовала тепло солнца на затылке и на раскинутых руках. Она задремала, и ей вспомнилось кладбище в цветах и показалось, что вот, сейчас, ей откроется какая-то великая и очень простая истина, которая объяснит ей все - и ее жизнь, и жизнь Бена, и его смерть, и все, что существует в мире, живет и умирает. Она сама не знала - спала она или нет, но только когда совсем очнулась, почувствовала, что отдохнула и не было больше ни смятения, ни страха. Она спасется; так или иначе, она еще может спастись. Нет. Она медленно поднялась с земли. Что-то стало на свое" место, но уже по-другому. Нет, спастись не в ее власти. Одна истина открылась ей тогда, в страстную пятницу, другая - теперь. Все, что она думала, делала, все, что она чувствовала со дня смерти Бена, не имело значения, ибо чувства обманчивы. Она прошла в дом, здесь было прохладно. И вот они - две стороны одного познания: Бену уготована была смерть, а спасти себя не в ее власти. И вся оставшаяся ей жизнь - все тот же темный туннель, откуда по-прежнему нет исхода. Она снова заплакала - от усталости, от неистребимого желания вернуть себе Бена, закончить этот страшный путь, прежде чем она его начнет. Она спросила себя: "Как мне вынести все это? Где взять силы жить, и жить, и жить дальше?" Тишина нависала над ней, как туча. Пасха прошла, весенние цветы увяли, их смели с могил и сожгли, апрель прошелся по земле внезапным снегопадом, а в мае снова пошли дожди, и для Рут не было больше озарений, она просто продолжала жить, не думая, не смея ничего себе пожелать. А потом, в начале июня, когда ей стало казаться, что она вот так всю свою жизнь и жила одна - хотя по-прежнему не могла примириться с тем, что Бен мертв, - наступили жаркие, знойные дни. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 10 Рут так и не выбралась проведать Поттера, как она надумала, на следующий день, и потом еще целую неделю собиралась с духом, а тем временем лето незаметно скользнуло в осень, как рука в знакомую перчатку. Она впервые заметила это, когда, выйдя утром из задней двери, чтобы покормить кур, ощутила дыхание осени в легком тумане, который, сгустившись, лег тяжелыми каплями росы на траву; впрочем, через несколько минут солнце высушило все, пронизав своими лучами. Она вынесла табуретку, села и принялась латать рукав рубашки и услышала, как падают на землю первые яблоки, хотя в воздухе не было ни малейшего дуновения; поглядев в сторону курятника, она заметила легкий желтоватый мазок - он был словно проведен кистью по блестящим зеленым верхушкам деревьев. Вчера, проходя мимо райдаловской фермы, она видела, как снимают последний урожай: жнивье выглядело уродливым, похожим на только что обритую голову; в зелени живой изгороди запутались клочки соломы, стрижи и ласточки собирались в стаи и чертили в небе круги и зигзаги. Осень, подумала Рут, отрезая кусок белого полотна. Она не хотела наступления осени, потому что это означало еще одну перемену, еще одну встречу с новой порой года, которую надо прожить без Бена. Прошлой осенью... Она нахмурилась, резко вывернула рубашку наизнанку и склонилась над ней, не желая позволить себе снова и снова предаваться воспоминаниям, снова и снова прокручивать их, как белка свое колесо. А сколько было зелени и желтизны! И вот они уже тронуты распадом, и свежие, сочные краски весны стали суше. Было так много солнца, а по вечерам налетали тучи комаров и в бешеном танце вились вокруг ее головы и под ветвями старых яблонь. Не хотела она прихода осени, а за ней зимы, смены времен года. И все же будет и в этом своя красота; папоротники начнут понемногу ссыхаться, съеживаться, свертываться внутрь, а все желтое загорится оранжевым огнем и, сгорая, сгустится до темно-коричневого, а листва берез будет мало-помалу меняться и медленно, очень медленно сохнуть и окрашиваться в табачный цвет. Рут думала о море, которое может быть то синим, то серым, то розовато-голубым, и о том, что вот придет срок, и лес снова станет черным, солнце - кроваво-красным, а холмы - пушистыми от снега. Лето в этом году тянулось медленно, еле волоча ноги, время, казалось, остановилось, и ей хотелось перенестись отсюда куда-то далеко-далеко, но она понимала, что этой мечте не сбыться. Впрочем, последние недели она уже меньше думала о себе. Это потеряло смысл, она ушла от прошлого так далеко и будет уходить все дальше и дальше - идти, дышать и слышать стук своего сердца... и все. Разве что она побывает еще у Поттера, по ту сторону выгона, и тогда, быть может, ее представление о мире либо найдет себе подтверждение, либо рухнет. Подошел день ее рождения и тоже миновал. Ей исполнилось двадцать лет. Но она чувствовала себя на сотни тысяч лет старше, настолько древней, насколько это возможно для человека, и вместе с тем не ощущала своего возраста вовсе, словно младенец, только что покинувший влажное, тесное чрево матери. Рождение, смерть, воскрешение - одно переходит в другое. В глубине леса - и перед рассветом, и сентябрьскими вечерами - неясыть выкликала свое "А-хуу", а голоса дроздов стали ниже тоном: казалось, жизненные силы, возрожденные весной, иссякали. Рут поглядела на аккуратные, частые стежки заплаты на райдаловской рубашке: вот что-то было завершено и давало удовлетворение. В день ее рождения Джо принес ей вырезанный из мыльного камня кораблик, плитку шоколада, пучок пижмы и одну из своих раковин - на редкость красивую, тяжелую, серебристо-розовую, с коричневатыми, как родинки, пятнышками и завернутыми внутрь краями, напоминавшими формой рот. Глядя на Джо, Рут понимала, что голова его полна шумом далекого моря, а перед глазами стоит видение парусов, мачт и водяных валов. Ну что ж, быть может, он уедет. Ведь на будущий год он закончит школу и, быть может, решит пойти по стопам своего прадеда Холмса, чей матросский сундучок он открывал чуть ли не каждый день и рылся в спрятанных там сокровищах. Да, быть может, он уедет. Она подняла глаза от работы, руки ее замерли на полотне рубашки. Тогда не останется никого, она будет поистине одинока. Быть может, так и будет. Мне двадцать лет, подумала она, а что это значит? Как долго придется мне еще прожить? Быть может, через двадцать, или сорок, или пятьдесят лет я уже не смогу вспомнить ту, что сидит сейчас здесь, не признаю ее? А Бен? Как же с Беном, как я встречусь с ним, если стану старой-престарой женщиной? А он? Какие с ним произойдут перемены? Он уйдет от меня далеко? "Смерть не властна над любовью". Но сейчас ей хотелось бы верить, что другой жизни, с ее страшной ответственностью, не будет и ее самой просто не станет, она исчезнет, как развеянный ветром дым. И все же она знала то, что знала, выбора не было. Были только вопросы, вопросы, застрявшие в мозгу. Вопросы. Она встала, аккуратно сложила рубашку и убрала ее, понимая, что теперь надо идти, больше откладывать нельзя. Было уже четверть седьмого. О чем думала она, идя по кочковатой тропинке через выгон? О том, что ей стукнуло двадцать, а она ничего не знает. Например, думала она, я никогда не читала книг, ничего не знаю о том, что хотели сказать великие писатели. А вот Джо знает, и Бен знал. А быть может, книги многое могли бы поведать мне, научить, помочь; быть может, они владеют теми кусочками головоломки, которых мне недостает, чтобы познать истину? Или, на худой конец, они увели бы меня от моих мыслей, и ночи и дни не тянулись бы так долго. И вместе с тем она чувствовала, что в простом терпении тоже есть своя награда. Ей припомнилось несколько стихов, которые она, когда ей было лет десять-одиннадцать, учила в школе и легко запоминала наизусть, а потом читала отцу и его приятелям, потому что отцу хотелось похвалиться ею - она была его гордостью, единственным, что он мог предъявить за свои пятьдесят лет жизни. Не страшись ни солнца в зной, Ни метельных бурь зимой. Она остановилась, слова, как тяжелые камни, беспорядочно перекатывались у нее в голове, ей стоило немало труда выбирать нужные, выстраивать их по порядку. Трубочист и богатей Станут кормом для червей. Это были старинные стихи, печальные, и они заставляли ее плакать, хотя она еще не умела их понять. Она смотрела тогда из окна на плоские топкие поля, на небо, на ручей, на тростники, и все было бесцветным, словно из кости, и ей казалось, что смерть близка. Пахарю его сорочку Постираю добела, ах! И повешу на ограду, Хорошенько просушу, ах! И была у этих слов мелодия. Но она не понимала, не могла понять даже сейчас, почему ей хотелось от них плакать. Книги. Но книг не стало - и тех, увы, что принадлежали Бену; она запихнула их в мешки, погрузила в тележку заезжего старьевщика и продала за деньги. А где теперь эти деньги? У нее остались только книги крестной Фрай, да и тех совсем мало, какая-то стопка: молитвенник, Библия, "Путь паломника", английский словарь да книжка с кулинарными рецептами и "Жизнь мистера Джорджа Герберта". Ни в одну из них она не заглядывала. "Я ничего не знаю". И может быть, это было неважно. Дом Поттера внезапно открылся ей - внизу, у конца пологого спуска: крыша его казалась розовато-алой в лучах заходящего солнца. Для мужчины, который живет один, все выглядело очень чисто, прибранно: трава была аккуратно скошена, живые изгороди подстрижены, ворота и калитка свежепокрашены. Неужели он и стряпает, и прибирается, и стирает - все сам, неужели у него нет друзей, никто его не навещает? Рут подумала о том, как, верно, он одинок, и читает ли он книги, или думает о чем-то, или, возвратясь с работы в лесу, тут же принимается за работу у себя в саду, потом прогуливает собаку и ложится спать? Она остановилась, полускрытая папоротниками. Поттер. Что она ему скажет? И внезапно ей вспомнились отец и Элин, представилось, что они сейчас снимают с грушевых деревьев плоды, и она почувствовала, как давно не видела их, как мало знает об их теперешней жизни вдвоем и как сама она переменилась с тех пор. Они писали ей после смерти Бена, звали ее домой и предлагали приехать к ней, но она не хотела ни того, ни другого, она хотела справиться со всем, все пережить одна. А если правду сказать, то она боялась - боялась после тех лет, взаперти с отцом в бесприютном доме, что ее всосет обратно в эту старую жизнь, как если бы она снова стала ребенком, и ее жизнь с Беном сотрется в памяти, будто ее и не бывало. Она вырвалась от них и должна и дальше быть в стороне, а они - жить без нее. Отец женат теперь, у него есть Элин, а она ему больше не нужна. До нее донеслись ритмичные звуки: кто-то копал лопатой землю. Значит, Поттер дома, в саду. Надо пойти туда. Тонкая струйка дыма, словно прочерченная в воздухе карандашом, поднималась вверх над живой изгородью, и, когда Рут приблизилась к воротам, запах дыма защекотал ей ноздри, и внезапно она почувствовала, как ее отбросило назад, в прошлое, в один прошлогодний осенний вечер, когда Бен разложил костер и порыв ветра тонкой пепельно-серой дымкой затуманил его лицо, и волосы, и голые руки. О, подумалось ей, о, вот это, все эти мелочи - костер ввечеру, - именно они и делают утрату непереносимой. Вот о чем она тосковала, что было утрачено ею - не страсть, не какие-то важные слова или поступки, а то, каждодневное: еда, работа, сон, разговор о том о сем, звук шагов по дому, запах мокрых сапог у входа... Ничто не заменит этого, ничто, проживи она хоть целую вечность! Не плотская любовь, не клятвы и обеты, не ребенок, которого носишь под сердцем, нужны были ей, а то, что куда более обыденно... и куда более важно. Она взялась рукой за калитку. Да, краска была свежей, гладкой, плотной и блестящей, похожей на молочный крем; солнце не успело еще вздуть ее пузырями или иссушить блеск. Еще не поздно повернуть назад. Да, она повернет назад, не станет говорить с ним, задавать вопросы и никогда не услышит правды; вот сейчас, сейчас еще можно повернуться и припуститься бежать, пока он не увидел ее. И зачем она сюда пришла? Выгон тихо покоился под солнцем, было тепло. Доносились лишь равномерные удары лопаты о землю, да тянуло дымком от костра. Рут толкнула калитку, ступила во двор, медленно обошла дом и стала как вкопанная. Она увидела Поттера: он стоял согнувшись, спиной к ней. И тут до ее сознания дошло, как запустила она свой сад: здесь все цвело и зрело, здесь все явно было на своем месте, живая изгородь подстрижена, подсолнухи вытянулись на крепких стеблях в рост человека, персиковое дерево распластало свои ветви по стене дома. Осенние маргаритки собраны в пучки и подвязаны к колышкам. Ботва на только что политых грядках тянулась вверх, пышная и упругая. Вся растительность здесь была буйной, но содержалась в отличном порядке. Вот таким увидел бы Бен свой сад, проживи он еще год; он работал так же, как Поттер, не покладая рук, а потом все пришло в упадок, и это была ее вина. Она не позаботилась даже поддержать то немногое, что сумел сделать Джо. Поттер выпрямился на минуту, опершись ногой на лопату, - невысокий и почти совсем седой человек, хотя ему было не больше пятидесяти. Вот теперь надо уйти. Или же окликнуть его, как-то перекинуть мостик туда, к нему, через весь сад. Но она не могла двинуться с места. В просвет в изгороди ей были видны верхушки берез. Пот стекал у нее по шее, выступил на верхней губе, да и у Поттера рубашка потемнела от пота и местами прилипла к спине. Она взмокла от страха, он от работы. Но чего она боится? Она не проронила ни звука. И тут его собака, Тил, выбежала из дома и залаяла. Поттер оглянулся. Он увидел Рут и отозвал собаку. Рут и Поттер смотрели друг на друга, и долго ни один не решался шагнуть вперед или заговорить - оба ждали, раздумывали, вспоминали и не знали, как поступить. Собака послушно села, но принялась скулить, по телу ее пробегала дрожь. Рут протянула руку и неуверенно позвала собаку, пытаясь как-то нарушить молчание, возникшее между ней и Поттером, и Поттер, сам чувствуя то же, что она, пробормотал что-то собаке, и она, успокоенная, тотчас быстро подбежала к Рут, ткнулась мордой ей в ноги, дала погладить себя по голове. А через минуту побежала обратно в сад. Рут медленно пошла следом за ней. - Рут Брайс, - сказал Поттер, вопросительно вгляделся в ее лицо и снова опустил взгляд на лопату, наполовину погруженную в комковатую землю. - Рут Брайс. - Я... Я давно хотела прийти. Еще раньше. Мне надо было прийти. Поттер кивнул. Лицо у него было странное, все как бы сплюснутое к подбородку, словно придавленное какой-то тяжестью, лежавшей надо лбом, испещренным глубокими продольными бороздами и мелкими, пересекавшими их морщинками, делавшими его лоб похожим на карту дорог. Рут сказала: - Славный у вас сад, - и почувствовала себя глупо. Но ведь как-то же надо было начать? - Да. - Он снял ногу с лопаты. - Да, неплохой. - А у нас... Я ничего не делала. Сад весь... там так много всего - всяких растений и цветов, а я ничего не знаю о них. Он кажется таким запущенным. Надо было что-то сделать с ним, а я ничего не сделала. - Я бы пришел. Если бы что потребовалось. Но я не знал. - Конечно. - Тебе надо бы помочь. С тяжелой работой, вскопать. - Джо кое-что сделал - посадил бобы. Сделал, что смог. - Понятно. - Но этого мало. Я не должна была так запускать сад. - Еще не поздно. - Да. - Увидишь, все придет. Найдется время для всего. Когда приспеет. - Яблони... Вот с ними тоже не знаю, что делать, - на них совсем нет яблок. Одно-два. Яблони старые. Бен собирался их спилить. - За ними же не ухаживали. Много лет. Тил уселся у ее ног, и она наклонилась и потрогала его черную шерсть; она думала: может, завести собаку?. Будет с кем поговорить. Но у нее же есть осел Валаам и куры, а она уже с весны перестала о них заботиться, делала только самое необходимое - давала поесть, попить. Хватит ли ее еще и на собаку? Поттер заговорил с Тилом: - У нас гостья, видишь? У нас гостья. Тил постучал хвостом по земле. - Я хочу, чтобы вы рассказали мне... - торопливо проговорила Рут, боясь, что у нее не хватит мужества и она придумает какой-нибудь предлог и убежит. - Я хочу узнать все. Как умер Бен. Я давно хотела спросить, но не могла. До сих пор все не могла. Я хочу, чтобы вы рассказали мне. - Да, тебе надо знать, правильно. Раз тебе это нужно, значит, нужно. Костер начал разваливаться посредине, ветви и листья разлетелись в стороны, и посыпались искры. - Люблю это дело, - сказал Поттер, глядя, как и она, в костер, - люблю разводить огонь. И дома, зимой, тоже. От него и на душе как-то теплее. - У вас здесь так много всего - цветов разных, растений, - я никогда нигде таких не видала. - Травы, - показал он рукой. - Мисс Фрай - та их знала. Они пахнут получше многих цветов. Я их выращиваю ради запаха, ну и красиво к тому же. А пользуюсь ими мало. Рут подошла поглядеть на пахучие зеленые кустики травы - на душицу и отливающий серебром тимьян и высокие пушистые бледно-зеленые пучки укропа. Наклонилась, сорвала листик мяты, потерла его между пальцами, чувствуя его ворсистость и сухость, пока из него не начал сочиться сок. - Я дам тебе всего чего пожелаешь, - сказал Поттер. - Отводки и рассаду, чтоб было с чего начать. Особого ухода не потребуется, лишь бы только принялись. Но она отвернулась устало, ей не шло на ум делать новые посадки, что-то менять в саду; она не могла заставить себя заглянуть дальше этого вечера, дальше тех вопросов, которые вертелись у нее в мозгу. Пока она не узнает всего, не сживется с этим, ничему другому не было места. Словно она стояла у края стремнины и должна была переправиться на другой берег. - Может, лучше пойдем в дом? - спросил Поттер. И здесь тоже все было прибрано, все в образцовом порядке и чисто. В очаге лежали сухие поленья - крест-накрест, одно над другим. Поттер пошел вымыть руки, а Рут села в большое, тяжелое, по всему видно - предназначавшееся для мужчины кресло. Комната была вся заставлена мебелью темного дерева, содержавшейся в отличном состоянии. Рут снова с недоумением подумала о том, как Поттер коротает свои вечера и почему он никогда не был женат. За низенькими оконцами дома небо тускнело, подернутое, словно мрамор, багровыми прожилками облаков. Что ж, верно, ему так лучше, верно, молчание дома ему не мешает, и с него довольно того, что в комнате с ним собака. Поттер вернулся, руки у него стали красными по локоть, так усиленно он их скреб, а короткие седые волоски на них были белыми, как соль. - Выпьешь стакан сидра? Рут видела, что он чувствует себя стесненно - должно быть, не привык к посетителям - и очень старается, чтобы она чувствовала себя как дома. - Или чаю? Я могу приготовить чай. - Я бы попробовала сидра. - Сидр хороший. Добрый сидр, чистый. Прошлым летом был славный урожай яблок. Она взяла протянутую ей кружку, почувствовала в ладонях ее прохладу. Сидр был цвета меда. - У меня совсем в горле пересохло - целый день возился то с дровами, то с перекопкой и всякое такое, да еще наглотался дыма от костра. - Жаркий был день. - Да. Сухое выдалось лето. - Каждый день солнце - оно меня прямо извело, все высохло, и вечно этот блеск, ослепнуть можно. Поттер кивнул и сел на стул напротив нее, а собака растянулась на коврике. В горле у Рут остался мягкий, сладковатый вкус сидра. Поттер наклонился вперед, опершись рукою о колено, но не смотрел на нее, а ей вдруг припомнилось, как он пришел к ней домой в ночь смерти Бена и как он был удручен, но не сумел ни сказать, ни сделать что-нибудь перед лицом ее упрямства и горя. Рут чувствовала, что сейчас ей следовало бы как-то извиниться перед ним или поблагодарить его, но у нее не получалось. Она молча потягивала сидр и вдыхала аромат яблок. - Я все думал пойти к тебе, - сказал Поттер, - частенько думал. Не хотелось, чтобы ты считала, будто я забыл. Гуляя с собакой, я часто проходил мимо твоего дома. - Понимаю. - Я разговаривал с вашим парнишкой. Если б была нужда в чем-то, что я бы мог сделать... - Да ничего не было нужно. - Да. Да. - Он поглядел на Рут. - Это не покидало меня, - сказал он. - Все дни я так и жил с этим с тех пор. Она смотрела на него, и ей снова стало стыдно, потому что вот перед ней был еще один человек, о котором она совсем не думала, а он знал Бена с его рождения и был близок к нему, любил его. И кто знает, как он перенес все это? Не только горе и воспоминание о тех часах, когда он был последним, кто видел Бена в живых на этой земле, и первым, кто увидел его мертвым, но еще и чувство вины, которое могло мучить его, хотя это и не его вина, что так случилось. Ей бы надо давно прийти к нему сюда, сказать ему что-то. Но что? Ка