е желание разбудить всех и разделить зрелище, но после некотрого раздумья он решил, что эффект был бы неуспокаивающим. И с обычной точки зрения, так и было; подобные девственные великолепия лишь подчеркивают факты опасности и одиночества. Существовала реальная возможность того, что ближайшее человеческое поселение находилось в сотнях миль отсюда. Еды у них не было; из оружия был один пистолет; самолет был поврежден и почти не имел горючего, даже если бы кто-нибудь умел летать. Одежда, подходящая для жуткого холода и ветра, у них так же отсутствовала; автомобильной куртки Мэллинсона да его собственного Ulster[4] было совсем недостаточно, и даже Мисс Бринклоу, закутанная во все шерстяное как для полярной экспидиции (до чего же нелепо, подумал он когда в первый раз заметил ее) не будет особо счастлива. Так же все они, за исключением его, были подвержены влиянию высокой альтитуды. Даже Барнард под напряжением погрузился в меланхолию. Мэллинсон что-то про себя бормотал; становилось ясно что с ним может случиться, если эти бедствия продолжаться слишком долго. Глядя в лицо таким мрачным проспектам, Кануэй почувствовал, что не может не взглянуть на Мисс Бринклоу с восхищением. Она не была, он думал, ординарной личностью, ни одна женщина обучавшая афганцев песнопению гимнов и не могла бы быть. Но с другой стороны, после каждого бедствия, она все так же оставалось необычным человеком в пределах обычного, и он был глубоко благодарен ей за это. "Я надеюсь, Вы неплохо себя чувствуете?" спросил он с симпатией, поймав ее взгляд. "Солдаты во время войны переживали более серьезные вещи," она ответила. Сравнение не показалось Кануэйю слишком удачным. К слову сказано, в окопах он ни разу не провел настолько непрятной ночи, хотя другие, наверняка, испытали подобное. Его внимание было полностью сконцентрировано на пилоте, который к настоящему моменту прерывисто дышал и слегка пошевеливался. Скорей всего, Мэллинсон был прав называя его китайцем. У него было типичное монгольское лицо и скулы, не смотря на удачную имитацию Британского летчика-лейтенанта. Мэллинсон обозвал его уродливым, но Кануэй, несколько лет проживший в Китае, посчитал его весьма сносным представителем, не смотря на то, что в настоящий момент, в подгорелом кругу спичечного огня, его бледная кожа и приоткрытый рот ничего привлекательного не имели. Ночь все тянулась, как если бы каждая ее минута была чем-то тяжелым и материальным, что нужно было протолкуть давая дорогу следующему. Лунный свет через время начал бледнеть, а с ним и отдаленный призрак горной вершины; и затем тройное зло темноты, ветра и холода усилилось до рассвета. И тогда, как будто по его сигналу, ветер исчез, оставляя мир в спокойствии сострадания. Впереди, очерченная бледным треугольником, гора показалась снова, поначалу серая, потом серебрянная, и наконец, розовая, когда первые лучи солнца дотронулись до ее вершины. В расходящемся мраке сама равнина начала принимать формы, открывая каменную поверхность покрытую покатой галькой. Картина была не из дружелюбных, но по мере того как Кануэй исследовал ее, на него нашло странное ощущение какого-то изящества в ней и тонкости, ни с точки зрения романтической привлекательности, а качества почти интеллектуального, стального. Белая пирамида в отдалении увлекала разум с такой же страстью что и теорема Евклида, и когда наконец на глубоком, delphinium синем небе взошло солнце, он почувствовал себя снова почти в полном удобстве. Как только атмосфера начала прогреваться и другие проснулись, он предложил вынести пилота наружу, где резкий сухой воздух и солнечный свет могли бы помочь оживить его. Это было сделано, и они начали второе, более приятное бодрствование. В конце концов человек открыл глаза и начал говорить в конвульсиях. Его четверо пассажиров склонились над ним, внимательно вслушиваясь в звуки, бессмысленные для всех кроме Кануэйя, который время от времени что-то отвечал. После некоторого времени он ослаб, стал говорить с растущим затруднением, и наконец умер. Было позднее утро. После этого Кануэй повернулся к своим спутникам. "Мне очень жаль, но рассказал он совсем мало -- мало, я имею в виду по сравнению с тем, что бы хотелось знать. Лишь то, что мы находимся в Тибете, что определенно. Он не дал никаких последовательных объяснений тому зачем он привез нас сюда, но кажется, местность была ему знакома. Он говорил на том наречии китайского, который я слабо понимаю, но по-моему, он говорил о близлежащем ламазери, вдоль этой долины, я так понимаю, где мы сможем найти убежище и еду. Он называл его Шангри-Ла. Ла в переводе с Тибетского означает горный проход. Он настаивал на том, чтобы мы шли туда." "Что совсем не кажется мне причиной того, что мы должны," сказал Мэллинсон. "После всего, он кажется был не в своем уме. Не так ли?" "Мне известно столько же сколько и тебе. Но если мы не отправимся в это место, куда еще можно пойти?" "Куда хочешь, мне все равно. Я лишь в том уверен, что этот Шангри-Ла, если направление верно, должен быть еще несколько миль прочь от цивилизации. Я был бы более счастлив, если б мы уменьшали расстояние, а не увеличивали. Проклятие, ты же собирался вывести нас отсюда?" Кануэй терпеливо отвечал: "Ты неверно оцениваешь ситуацию, Мэллинсон. Мы в той части света о которой известно лишь то, что здесь опасно и трудно даже для полностью снаряженной экспедиции. Если взять во внимание сотни миль подобного склада, которые наверняка окружают нас с обеих сторон, предложение идти обратно в Пешавар кажется мне совсем необещающим." "Я не думаю, что практически я могла бы это осилить," серьезно сказала Мисс Бринклоу. Барнард кивнул в подтверждение. "Похоже, однако, на чертово везение, если этот ламазери находится где-то рядом." "Сравнительное везение, может," согласился Кануэй. После всего, припасы кончились, как вы уже знаете, а местность не из тех где легко выжить. Через несколько часов мы все будем изморены голодом. И грядущей ночью, если придется ночевать здесь, нас снова ожидает столкновение с ветром и холодом. Перспектива не из приятных. На мой взгляд, наш единственный шанс в том, чтобы отыскать каких-нибудь человеческих существ, и где по-другому начать поиски, кроме как там, где нам указали их существование?" "А что если это ловушка?" спросил Мэллинсон, но Барнард тут же ответил. "Теплая, милая ловушка," он сказал, "c куском сыра внутри, удовлетворила бы меня вполне." Все рассмеялись кроме Мэллинсона, у которого совсем сдали нервы и был вид обезумевшего. Наконец Кануэй продолжил: "То есть, я понимаю, мы все более или менее согласны? Существует опреленная дорога вдоль этой равнины; она не выглядит слишком покатой, однако мы должны передвигаться медленно. В любом случае, здесь делать нечего. Мы даже не можем похоронить этого человека без динамита. И кроме того, люди из ламазери будут в состоянии обеспечить нас носильщиками для обратной ходки. Они нам будут нужны. Я предлагаю двинуться сразу, так, что если мы не отыщем это место к середине дня, у нас будет время вернуться для еще одной ночи в кабине." "Ну а если предположить, что мы таки отыщем его?" все еще непреклонный в своих подозрениях говорил Мэллинсон. "Если хоть какая-нибудь гарантия того, что нас не убьют?" "Никакой абсолютно. Но по-моему, этот риск менее существенен и к тому же более предпочтителен тому, чтобы погибнуть здесь от голода или холода." Ощущая что подобный ход мыслей не совсем подходит ситуации, он добавил: "Кстати сказать, убийство будет самым последним делом в Буддистском монастыре. Вас скорее убьют в английском соборе чем там." "Как Сэнт Томаса из Кантербюри," отозвалась Мисс Бринклоу, кивая в подчеркнутом согласии, и перечеркивая его мысль полностью. Мэллинсон пожал плечами и ответил в меланхоличном раздражении: "Что ж, очень хорошо. Мы отправляемся в Шангри-Ла. Когда бы, где бы это ни было, попытка не пытка. Давайте только надеяться, что это не на пол-пути в верх по этой горе." Замечание привело к тому, что глаза всех обратились к сверкающему конусу в который упиралась долина. Абсолютно великолепной выглядела она в полном свете дня; и тут их взгляды превратились в пристальные и застыли: издали, в поле их обозрения, им навстречу двигались человеческие фигуры. "Провидение," прошептала Мисс Бринклоу. Примечания 1 Пэтен - член одной из этнических групп в Авганистане. 2 Bona fides -- c латыни, хорошая вера, т. е. достоверность. 3 Йоангфроу - вершина в Швейцарских Альпах. 4 Ulster -- длинное, просторное пальто Ирландского происхождения сделанное из плотных иатериалов. Часть третья. В Кануэйе всегда присутствовал наблюдатель, независимо от того насколько активна была остальная его часть. И сейчас, в ожидании того, как незнакомцы подойдут ближе, он отбросил суетность решений что он может или не может сделать под влиянием тех или иных обстоятельств. Это была ни храбрость, и ни хладнокровие, и никакая не возвышенная уверенность в собственных силах принимать решение в зависимости от ситуации. С худшей точки зрения, это была разновидность лени, нежелание прерывать чисто наблюдательский интерес к происходящему. По мере того как фигуры двигались вдоль долины, можно было различить, что их было около дюжины или даже больше, и вместе с собой они несли кресло с верхом в виде колпака. Чуть позже в кресле стал заметен человек облаченный в синее. Кануэй не мог представить откуда они все шли, но то, что подобный отряд должен был проходить именно здесь и в это время, определенно казалось, по выражению Мисс Бринклоу, рукой Провидения. Как только расстояние между ними снизилось до слышимости голоса, он оставил свою группу, и неторопливо пошел вперед, зная как люди Востока почитают ритуал встречи и как неспешно любят выполнять его. Остановившись от них в нескольких ярдах, Кануэй отвесил поклон с полагающей вежливостью. К его сильному удивлению, облаченная фигура поднялась со своего кресла, с величавой неторопливостью прошла вперед и протянула руку. Кануэй ответил тем же, видя перед собой китайца, пожилого или даже старого, с седыми волосами, гладко выбритого, и, скорее, не броско украшенного в шелковый вышитый наряд. В свою очередь, он казалось, тоже подверг Кануэйя подобному роду наблюдений; и затем на точном, и, пожалуй, слишком аккуратном английском языке, промолвил: "Я из ламазери Шангри-Ла." Кануэй снова поклонился и после соответствующей паузы начал в краткости излагать обстоятельства приведшие его и трех его товарищей в столь редко посещаемую часть света. По окончанию декламации китаец подал жест понимания. "Это бесспорно замечательно," сказал он, и в размышлении глянул на поврежденный аэроплан. "Мое имя Чанг," он добавил, "если Вас не затруднит представить меня своим друзьям." Кануэй сумел вежливо улыбнуться. Он был поражен этим последним феноменом: китаец, говорящий на идеальном английском и соблюдающий социальный этикет Бонд Стреет, посреди дикой местности Тибета. К этому времени все остальные успели подойти и в различных степенях удивления наблюдали встречу. Кануэй обернулся к ним: "Мисс Бринклоу..., господин Барнард, американец..., господин Мэллинсон...и мое имя - Кануэй. Мы все рады вас видеть, даже при том что, что встреча эта почти так же не поддается объяснению, как и сам факт нашего пребывания здесь. Это можно даже считать двойной удачей, так как прямо сейчас мы думали отправиться к Вашему ламазери. Если б Вы оказали любезность указать направление нашему пути -" "В этом нет никакой нужды. Я буду несказанно рад служить вашим проводником." "Я не могу позволить себе причинять Вам такое беспокойство. Это чрезвычайно любезно с Вашей стороны, но если расстояние невелико -" "Это недалеко, но так же не так просто. Я посчитаю за честь сопровождать Вас и Ваших друзей." "Но в самом деле -" "Я должен настоять." Кануэй решил что, учитывая место и обстоятельства, дискуссия принимала опасный оборот стать смешной. "Очень хорошо," он ответил. "Я уверен, что все мы крайне обязаны." Мэллинсон, мрачно вытерпевший все эти любезности, наконец вмешался с той режущей резкостью прямотой, что встречается среди солдатов. "Наше пребывание не будет долгим," сухо объявил он. "Все, чем мы будем пользоваться, будет оплачено, и в добавок, мы бы хотели нанять несколько Ваших людей для обратного пути. Мы хотим вернуться в цивилизацию чем скорее тем лучше." "А Вы настолько уверены, что находитесь вдали от нее?" Вопрос, заданный очень учтиво, лишь подстегнул юношу к большей резкости. "Я полностью уверен в том, что нахожусь далеко от того места, где бы мне хотелось быть, и это касается всех нас. Мы все будем очень благодарны за временный приют, но еще большей милостью будем считать Вашу помощь в организации всех средств для нашего возвращения. Сколько, по-Вашему, возьмет дорога в Индию?" "Я, в самом деле, затрудняюсь сказать." "Что ж, я думаю в этом у нас не будет особых проблем. У меня есть некоторый опыт в наеме местных проводников, и мы будем надеяться, что Ваше влияние поможет заключить нам справедливую сделку." Понимая, что большая часть этого разговора была излишне агрессивной, Кануэй уже хотел вмешаться, когда, все с тем же безграничным достоинством, последовал ответ: "Я лишь в том могу уверить Вас, господин Мэллинсон, что отношение к Вам будет достопочтенное, и в конечном итоге Вам ни о чем не придется жалеть." "В конечном итоге?" выделяя каждое слово воскликнул Мэллинсон, но в этот момент были предложены вино и фрукты что помогло избежать сцены. Угощение было распаковано идущей группой, рослыми жителями Тибета в овчинах, меховых шапках и ботинках из кожи яка. Вино имело приятный вкус, не уступая хорошему рейнвейну, когда фрукты состояли из безупречных по спелости манго, вкусных почти боли, после стольких часов голода. Мэллинсон пил и ел с тупым наслаждением; но Кануэй, избавленный от непосредственных волнений и не желающий лелеять будущие, раздумывал каким образом можно возделывать манго на такой альтитуде. Ему так же была интересна гора за пределами долины; по любым стандартам вершина была сенсационной, и его охватывало удивление от мысли что какой-нибудь путешественник еще не использовал ее для того рода книги, что непременно вызывает поездка в Тибет. Глядя на гору, он вообразимо взбирался по ней, выбирая пути по col и couloir до того момента пока Мэллинсон не вернул его внимание обратно на землю; он оглянулся вокруг и заметил что китаец серьезно на него смотрит. "Вы созерцаете вершину, господин Кануэй?" последовал вопрос. "Да. Это прекрасное зрелище. Я полагаю, у нее есть имя?" "Она зовется Каракал." "Не думаю, я когда-нибудь о ней слышал. Она очень высока?" "Более двадцати восьми тысяч футов." "Неужели? Я и не предполагал, что за пределами Гималаев может существовать что-либо такого масштаба. Была ли она изучена должным образом? Кому принадлежат эти измерения?" "Кому по-Вашему они могут принадлежать, мой милый господин? Что есть несовместимого между монашеством и тригонометрией?" Кануэй проглотил сказанное и ответил: "О, совсем ничего, совсем ничего," после чего вежливо рассмеялся. Неудачная шутка, подумал он, но та, из которой нужно было извлечь все возможное. Очень скоро начался поход в Шангри-Ла. Медленно, под несложными наклонами, восхождение продолжалось все утро; но так как подобная высота вымагала физических усилий, энергии достаточной для разговоров ни у кого не было. Китаец путешествовал в роскоши, в своем кресле, что могло показаться неблагородным, если бы сидящая в царственном сидении Мисс Бринклоу не выглядела бы абсурдно. Разряженный воздух беспокоил Кануэйя меньше чем остальных, и он с трудом пытался уловить случайный разговор носильщиков кресла. Тибетский он знал очень слабо, достаточно для того лишь, чтобы понять, что люди были рады вернуться в монастырь. Он не мог, даже если бы ему хотелось, продолжить беседу с их лидером, так как последний, с закрытыми глазами и лицом наполовину спрятанным за занавесками, казалось, был погружен в мгновенный и хорошо спланированный сон. Между тем солнце пригревало, голод и жажда были облегчены, если не удовлетворены, и воздух, чистейший, как с другой планеты, с каждым вдохом становился более драгоценным. Дышать нужно было обдуманно и осторожно, что, не смотря на начальное состояние замешательства, через время побуждало к почти исступленному спокойствию мозга. Все тело двигалось в едином ритме дыхания, ходьбы и мышления; легкие, более не отвлеченный автоматический орган, подчинялись дисциплине гармонии мозга и членов. Таинственное напряжение, которое охватывало Кануэйя в странном сопутствии скептицизма, как-то приятно озадачивало его над тем что он чувствовал. Пару раз он кинул веселое словцо Мэллинсону, но напряжение подъема забирало все усилия юноши. Барнард тоже астматически хватал воздух, тогда как Мисс Бринклоу была вовлечена в какую-то мрачную легочную войну, по каким-то причинам тщательно ею скрываемую. "Мы почти достигли вершины," ободряюще сказал Кануэй. "Один раз мне пришлось бежать за поездом, и я чувствовала себя точно так же," она ответила. Точно так же, подумал Кануэй, как существуют люди принимающие сидр за шампанское. Дело вкуса, только и всего. Он был удивлен тем, что почти не испытывал опасений, и даже те, что были, не касались его самого, за тем исключением, что ситуация ставила в тупик. В жизни бывают моменты, когда душа раскрывается так же широко как мог бы раскрыться кошлек на неожиданно дорогих, но необыкновенных вечерних развлечениях. В то захватывающее дыхание утро при виде Каракала, Кануэй имел подобную реакцию, и на предложение новых впечатлений ответил с желанием, облегчением, но без возбуждения. После десяти лет в различных частях Азии он сделался несколько переборчивым в оценке мест и событий, и нынешняя, он должен был заметить, обещала невероятно. Через пару миль вдоль долины подъем пошел круче, но к этому времени солнце зашло за облака и вид затуманился серебристой дымкой. Свыше, со снеговых сфер доносилось громыхание снежной лавины и удары грома; воздух похолодал, и затем, с внезапной переменчивостью горных районов, стало ужасно холодно. Поднявшийся шквал ветра и дождя со снегом всех вымочил, добавляя безмерно к их дискомфорту; в один момент даже Кануэй почувствовал, что дальше идти было невозможно. Но вскоре после этого вершина горного хребта, казалось, была достигнута, и носильщики кресла остановились, чтобы изменить позицию своей ноши. Состояние Барнарда и Мэллинсона, оба испытывающих жуткие страдания, привело к дальнейшей отсрочке; но люди Тибета были в явном возбуждении продолжить, и знаками показывали, что остаток пути будет менее утомительным. После этих уверений было досадно видеть, как они стали разматывать веревки. "Они что уже собираются нас повесить?" сумел воскликнуть Барнард с отчаянной шутливостью; но проводники скоро дали знать, что их намерение было менее зловещим - лишь соединить группу друг с другом в обычной скалолазной манере. Заметив, что веревочное ремесло было знакомо Кануэйю, они стали оказывать ему намного больше уважения и разрешили расположить группу по-своему. Он поставил себя рядом с Мэллинсоном, при том, что люди Тибета находились впереди и по бокам, и Барнарда с Мисс Бринклоу сзади, опять же, в окружении местных жителей. Он тут же заметил, что горцы, на продолжении сна своего вождя, были склонны к тому, чтобы позволить ему заместить его. Он чувствовал знакомое оживление авторитета; если существовали какие-либо трудности, он знал, что обеспечит тем, что он него требовалось -- уверенностью и командой. В свое время он был первоклассным альпинистом, и все еще, без сомнения, имел хорошие навыки. "Барнард на Вашей совести," полу-шутливо и наполовину имея это в виду, он сказал Мисс Бринклоу, на что она ответила с орлиной застенчивостью: "Я сделаю все возможное, но Вы знаете, до этого меня никогда не привязывали." Следующий этап, не смотря на случайные волнения, оказался менее трудным чем того ожидалось, и облегчил разрывающее легкие напряжение подъема. Дорога представляла собой поперечный боковой срез вдоль каменной стены, чья высота над ними была сокрыта дымкой. Может быть по милосердию, дымка эта так же скрывала пропасть на другой стороне, хотя Кануэй, с хорошим глазом на высоту, хотел бы увидеть где он находился. Местами ширина прохода едва достигала двух футов, и умение, с которым носильщики маневрировали кресло в таких местах, восхищало его почти с той же силой, что и нервная система пользователя кресла, который на протяжении всего этого сохранял состояние сна. Люди Тибета были достаточно надежны, но когда дорога расширилась и пошла немного вниз, они, казалось, приобрели больше легкости. Потом они завели песни между собой, и пустились выводить дикие мотивы, которые Кануэй воображал оркестрированными Массене[1] в какой-нибудь Тибетский балет. Дождь перестал и воздух начал теплеть. "Что ж, определенно то, что сами мы никогда бы не отыскали сюда дорогу," пытаясь быть веселым, сказал Кануэй, но для Мэллинсона замечание не было успокаивающим. Он был по-настоящему сильно испуган, и так как самое худшее было позади, находился на грани того, чтобы все это выплеснуть. "И многое бы от этого потеряли?" ядовито возразил он. Дорога продолжалась крайне покато, и в одном месте Кануэй нашел несколько отростков эдельвейса - первое приветствие более гостеприимных уровней. Но его сообщение об этом еще меньше успокоило Мэллинсона. "Мой Бог, Кануэй, ты что думаешь, что разгуливаешь по Альпийским просторам? Каким чертовым приготовлениям мы сами же способствуем, вот что мне хотелось бы знать? И каков план действий на тот момент, когда придется действовать? Что мы собираемся делать?" Кануэй тихо ответил: "Если б ты имел весь мой опыт, то знал бы, что существуют моменты когда самая удобная вещь - ничего не делать. Опустить руки на то, что с тобой происходит. Война, наверное, была такой. Везение в том, когда, как в этом случае, прикосновение новшества только приправляет неприятность." "Со мной ты слишком поразительный философ. В Баскуле, во время всей этой кутерьмы, у тебя было другое настроение." "Конечно, так как там существовала возможность изменить события с моей собственной помощью. Но сейчас, по крайней мере в настоящий момент, такой возможности нет. Мы здесь потому, что мы здесь, если ты ищешь причину. Эта для меня всегда была успокаивающей." "Я надеюсь, ты понимаешь весь ужас того, что возвращаться назад нам придется по той же дороге которой мы пришли. И последний час, я заметил, мы провели в скатывании по поверхности перпендикулярной горы." "Я тоже это заметил." "Ты тоже?" Мэллинсон возбужденно откашлялся. "Я осмелюсь сказать, что человек я надоедливый, но с этим ничего не поделаешь. Мне все это подозрительно. По-моему, мы делаем черезчур много из того, что этим людям от нас хочется. Они заталкивают нас в угол." "Даже если это так, наша единственная альтернатива выйти оттуда и погибнуть." "Я знаю, что это логично, но от этого мне не легче. Я боюсь, что не могу смириться с ситуацией так же легко как ты. Я не могу забыть, что два дня назад мы были в консульстве в Баскуле. Почти невыносимо представить все то, что произошло с нами за это время. Я переутомлен. Я чувствую себя виноватым. Все это заставляет меня понять, как мне повезло, что я пропустил войну; должно быть, я впал бы в истерику от происходящего. Весь мир вокруг меня, кажется, сошел с ума. Я, должно быть, сам не в себе, раз говорю тебе такие вещи." Кануэй покачал головой. "Мой дорогой мальчик, совершенно нет. Тебе двадцать четыре года, и ты находишься где-то в воздухе в двух с половиною милях от земли: это объясняет любое из тех чувств, что находят на тебя в данный момент. Я считаю, что через первое испытание ты прошел на удивление хорошо, лучше чем это бы сделал я твоем возрасте." "Но неужели ты не ощущаешь всего этого сумасшедствия? То, как мы летели над этими горами, и это ужасное ожидание под ветром, и умирающий пилот, и потом встреча этих людей, не кажется ли тебе все это невероятным, словно кошмарный сон, когда ты оглядываешься назад?" "Конечно кажется." "Жаль, в таком случае, что мне не дано понять, каким образом ты остаешься таким хладнокровным к происходящему." "В самом деле тебе хотелось бы это знать? Я скажу, если хочешь, хотя, наверное, ты посчитаешь меня циничным. Это не единственная безумная часть света, Мэллинсон. Оглядываясь назад, все остальное рисуется для меня точно таким же ночным кошмаром. После всего, если ты должен думать о Баскуле, ты помнишь как сразу перед тем, как мы вылетели, революционеры мучили своих узников выпытывая информацию? Обычная мойка-раскатка, довольно эффективная, конечно, но я вряд ли когда-нибудь видел что-либо более комически ужасное. И ты припоминаешь последнее сообщение дошедшее до нас до того, как оборвалась связь? Это был циркуляр текстильной компании из Манчестера с вопросом знаем ли мы о каких- либо торговых вакансиях по продаже корсетов в Баскуле! Неужели это не достаточно безумно по-твоему? Поверь мне, самое худшее из того, что мы сюда попали, есть обмен одного вида безумия на другое. А что касается войны, то если бы ты там был, то от меня бы ничем не отличался, выучившись бояться с прикушенной губой." Они все еще говорили когда резкий но краткий подъем лишил их дыхания, собирая в эти несколько шагов напряжение раннего подъема. В этот момент поверхность выравнялась, и из дымки они вышли на чистый солнечный воздух. Впереди, на совсем небольшом расстоянии, простирался ламазери Шангри-Ла. Первое впечатление, испытанное Кануэйем при виде ламазери было подобно видению, выпорхнувшему наружу из того одиночного ритма, в который отсутствие кислорода заключило все его способности. И, бесспорно, это был странный и наполовину невероятный вид. Словно цветочные лепестки наколотые на утес, группа цветных павильонов осыпала гористый склон, без какого-либо намека на строгий умышленный порядок Райнлэндского замка, а скорее, с утонченностью случая. Это было изысканно и великолепно. Скупые и суровые эмоции сопровождали взгляд вверх, с молочно-голубых крыш на серый каменный бастион над ними, громадный, как Уэттерхорн[2] над Гринделуолд[3]. За ним ослепительной пирамидой вздымались снеговые склоны Каракала. Это очень может быть, думал Кануэй, самым ужасающим горным пейзажем в мире, и он вообразил необъятное давление снега и ледника против которого скалы играли роль гиганской удерживающей стены. Однажды, наверное, в горе произойдет раскол, и половина ледяного великолепия Каракала опрокинется внутрь долины. Он пустился в раздумия над тем, насколько волнующим было сочетание незначительности самого риска и то, как он был страшен. Перспективы идущие вниз были не менее заманчивы: почти перпендикулярно горная стена продолжала падать во внутрь ущелья, образованного только вследствие одной из катаклизм далекого прошлого. Поверхность долины, туманно отдаленная, радовала глаз зеленью; укрытая от ветров, и скорее исследованная, чем доминируемая ламазери, она показалась Кануэйю восхитительно благосклонным местом; однако, в случае того, что долина была обетованной, жители ее находились в полной изоляции за высотными, абсолютно неизмеримыми горными цепями с дальней стороны. Только к ламазери, казалось, существовал единственный достижимый проход из всех. Во время наблюдения Кануэй почувствовал легкое затмение в понимании; опасениями Мэллинсона, наверное, не нужно было пренебрегать полностью. Но чувство было мгновенным, и скоро слилось в более глубокое, наполовину мистическое и визуальное ощущение окончательности, достижения того места, что было концом. Он так точно и не запомнил, как он и все остальные прибыли в ламазери, или с какими формальностями их встретили, развязали и завели в окрестности. Прозрачный воздух был будто мечтательным на ощупь, в согласии с фарфорово-голубым небом; с каждым вздохом и взглядом он погружался в глубокий анестетический покой, охватывающий его одинаковой непроницаемостью к беспокойству Мэллинсона, отстроумию Барнарда и образу хорошо подготовленной к самому худшему лэди - Мисс Бринклоу. Он смутно помнил удивление над тем, что внутри было просторно, приятно тепло и довольно чисто; но времени на большее чем заметить эти достоинства у них не было, так как китаец, оставив свое крытое крышей кресло, уже возглавлял дорогу сквозь различные проходные комнаты. Он был весьма любезен. "Я должен просить прощения за то, что на протяжении пути предоставил вас самим себе," он сказал, "но правда в том, что подобного рода путешествия не идут мне, и я должен беречь себя. Я верю, вас это не слишком утомило?" "Мы справились," ответил Кануэй криво улыбаясь. "Замечательно. А сейчас, если вы пройдете за мной, я покажу вам ваши апартаменты. Без сомнения вам бы хотелось принять ванну. Наше жилище просто, но я надеюсь, удовлетворительно." В этот момент Барнард, который все еще страдал отышкой, выпустил астматический смешок. "Что ж," он выдохнул, "я не могу пока сказать, что ваш климат мне по душе -- воздух похоже немного застряет в груди -- но у вас определенно чертовски милый вид из фронтальных окон. В туалет по очереди, или это американский готель?" "Я думаю, Вы все найдете весьма удовлетворительным, господин Барнард." Мисс Бринклоу чопорно кивнула. "Я, конечно, должна надеяться." "И после всего," продолжал китаец, "я посчитаю большой честью, если все вы присоединитесь ко мне за обедом." Кануэй ответил вежливо. Только Мэллинсон не подал и знака своего отношения ко всем этим непредвиденным любезностям. Так же как Барнард, он страдал от влияния альтитуды, но сейчас, при усилии, он нашел воздуха чтобы воскликнуть: "И после всего, если Вы не возражаете, мы будем составлять планы нашего отбытия. Что касается меня, то чем скорее, тем лучше." Часть четвертая. "Итак, вы видите," говорил Чанг, "мы не такие варвары, как вы того ожидали..." Позднее в тот вечер Кануэй и не склонялся к тому, чтобы отрицать это. Он был в наслаждении смешанного чувства физической расслабленности и ясности ума, которое одно считал действительно цивилизованным. Все, с чем к настоящему моменту он столкнулся в Шангри-Ла, было желаемым сверх любых его ожиданий. Тибетский монастырь имел систему центрального отопления, что сама по себе не была, наверное, особо примечательной в век оснастивший телефонной связью даже Лаза[4]; но что система эта соединяла приспособления западной гигиены с глубоко традициональным и восточным, поразило Кануэйя как нечто чрезвычайно необычное. Так, тончайшего зеленого фарфора ванна, которой он совсем недавно довольствовался, была сделана, согласно надписи, в Экрон, Охайо. Но прислуживающий ему человек, туземец, ухаживал за ним в Китайском стиле, очищая его уши и ноздри, и проводя тонким шелковым тампоном под его нижними веками. Интересно, он думал, получают ли три его компаньона подобное внимание, и если да, то каким образом. Кануэй прожил в Китае около десяти лет, обитая везде, не только в больших городах, и в общем, считал это время самым счастливым периодом его жизни. Он любил китайцев, и легко принимал их законы. В особенности ему нравилась Китайская кухня, с ее утонченными полутонами вкуса, и потому первое принятие пищи в Шангри-Ла обдало его приятной близостью. Он так же подозревал, что еда могла содержать некое растение или лекарство что облегчало дыхательный процесс, так как он почувствовал разницу не только в себе, но и отметил что друзья его были в бо'льшем облегчении. Чанг, заметил Кануэй, ни к чему кроме маленькой порции зеленого салата не притрагивался, и совсем не пил вина. "Я прошу Вашего прощения," в самом начале объяснил он, "но моя диета крайне ограниченна: я должен заботиться о себе." Это была причина, предоставленная им раньше, и Кануэй пустился в размышления что за форма индивидуализма беспокоила этого человека. Сейчас, разглядывая его вблизи, он затруднялся определить его возраст; мелковатые и как-то лишенные деталей черты его, и кожа, создающая ощущение мокрой глины, придавали ему вид либо преждевременно состарившегося юноши, либо хорошо сохранившегося старика. Привлекательности в нем, бесспорно, не было; некая стилизированная вежливость исходила от него ароматом, слишком тонким для понимания до тех пор пока о нем не задумаешься. В вышитом наряде из голубого шелка, обычной юпке с боковым разрезом оттенка акварельного неба и того же цвета штанах прилегающих к лодыжкам, он имел холодный металлический шарм, который для Кануэйя был приятен, даже при сознании что по вкусу он был не каждому. Атмосфера, надо сказать, была больше Китайская чем Тибетская; и само это дало Кануэйю ощущение домашности, хотя, опять же, не из тех что он ожидал разделить с другими. Комната ему тоже нравилась; восхитительно пропорциональна, она была умеренно украшена гобеленами и одним или двумя образцами замечательной глазури. Свет излучали бумажные фонарики, неподвижные в застывшем воздухе. Он чувствовал успокаивающий покой ума и тела, и вновь начатые размышления о возможном зелье врядли теперь были полны страха. Что бы то ни было, если оно вообще существовало, зелье это облегчило дыхание Барнарда и ярость Мэллинсона; оба хорошо пообедали, предпочитая удовлетворение в процессе еды нежели в разговоре. Кануэй тоже был достаточно голоден, и не сожалел о том, что этикет требовал постепенности в подходе к делам значительным. Он никогда и не заботился о том, чтобы ускорить ситуацию, которая сама по себе была приятной, потому манера эта прекрасно для него подходила. И лишь тогда, когда он закурил сигарету, его любопытству была позволена мягкая инициатива: обращаясь к Чангу он заметил: "Вы создаете впечатление крайне счастливого общества и очень гостеприимного к незнакомцам. Однако, я не думаю, что встречаете вы их часто." "Редко, бесспорно," ответил китаец с значительным величием. "Это непосещаемая часть света." Кануэй улыбнулся на это. "Вы мягко ставите вопрос. Мне, по приезду, она показалась самым изолированным местом когда-либо выросшим перед моими глазами. Здесь может процветать самостоятельная культура вне заражения внешнего мира." "Заражения, по-Вашему?" "Я использую это слово имея в виду танцевальные группы, кинотеатры, электрические знаки, и все остальное. Ваш водопровод, по праву, настолько современен насколько это возможно - единственное благо, на мой взгляд, которое Восток мог бы позаимствовать у Запада. Я часто думаю как удачливы были Римляне; их цивилизация достигла того, чтобы иметь горячие ванны не прикасаясь к фатальному знанию механизмов." Кануэй сделал паузу. Его монолог продолжался с импровизированной беглостью, которая, не смотря на свою искренность, в основном была направлена на создание и регулировку атмосферы. В этом он был мастер. И лишь желание ответить на чрезмерно утонченную вежливость было препятствием его дальнейшему любопытству. Мисс Бринклоу, однако, подобными сомнениями не обладала. "Пожалуйста," сказала она, не смотря на то, что слово это не было смиренным ни по каким меркам, "не раскажите ли Вы нам о монастыре?" Чанг повел бровями слегка осуждая такую поспешность. "Насколько позволит мне мое умение, мадам, это будет величайшим из наслаждений. Что в особенности Вам бы хотелось знать?" "Прежде всего, сколько всего вас здесь и какой национальности вы принадлежите?" Было ясно что ее упорядоченный ум работал здесь не менее професионально чем в Баскульском доме миссионеров. Чанг ответил: "Говоря о посвященных, нас полностью насчитывается около пятидесяти, и так же те, кто еще не достил полного посвящения, как я. Нужно надеяться на то, что принимать его должны мы должным порядком. До этого мы наполовину ламы, кандидаты, Вы можете сказать. Что касается наших расовых происхождений, то среди нас имеются представители очень многих наций, однако жители Тибета и Китая составляют большинство, что, наверное, естественно." Мисс Бринклоу никогда не увиливала от заключений, пусть даже неверных. "Я понимаю. Это значит местный монастырь. А Ваш главный лама, китаец или из Тибета?" "Нет." "Если ли англичане?" "Несколько." "Боже мой, все это кажется таким замечательным." Мисс Бринклоу остановилась лишь затем чтобы передохнуть и тут же продолжила: "А сейчас расскажите мне во что Вы верите." Кануэй откинулся назад в предвкушении некоторой забавы. Он всегда находил удовольствие наблюдая столкновения противоположных складов ума; и девиче-направленная прямота Мисс Бринклоу в обращении к ламаистской философии обещала быть занимательной. С другой стороны, ему не хотелось, чтобы хозяин дома был испуган. "Это, скорее, объемный вопрос," с медлительностью сказал он. Но Мисс Бринклоу была не в настроении медлить. Вино, подействовшее на других успокоительно, ей, по всей видимости, придало добавочной энергии. "Конечно," с великодушным жестом сказала она, "я верю в истинную религию, но мое миропонимание достаточно широко для признания того, что и другие люди, иностранцы, то есть, довольно искренни в своих взглядах. И само собой, в монастыре я и не надеюсь найти понимание." Ее концессия вызвала формальный поклон Чанга. "Но почему бы нет?" он ответил на своем точном, приправленном английском. "Должны мы так понять, что потому как одна религия истинна, а все другие обязаны быть фальшью?" "Ну да, конечно, это ведь определенно, не так ли?" Кануэй снова вмешался. "В самом деле, я думаю, нам не стоит спорить. Мисс Бринклоу лишь разделяет мое собственное любопытство относительно мотива этого уникального учреждения." Чанг ответил довольно медленно и чуть ли не шепотом: "Если бы мне пришлось положить это в совсем несколько слов, мой дорогой господин, я бы сказал, что нашим основным убеждением есть умереннность. Мы внедряем добродетель уклонения от излишеств любого качества -- даже включая, если вы простите меня за парадокс, излишество самого добродетеля. В долине которую вы видели, и в которой насчитывается несколько тысяч жителей, обитающих под контролем наших порядков, мы пришли к заключению что сей принцип способствует значительной степени счастья. Мы правим с умеренной строгостью, и в ответ мы удовлетворены умеренным послушанием. И мне кажется, я могу утверждать, что наши люди умеренно рассудительны, умеренно сдержанны, и умеренно честны." Кануэй улыбался. Он не только посчитал это отлично выраженным, но самы нравы в какой-то степени соответствали его собственному темпераменту. "Я думаю, что понимаю. И те люди, с которыми мы встретились в это утро принадлежат к Вашим жителям из долины, не так ли?" "Да. Я надеюсь на продолжении пути у Вас не было на них никаких жалоб?" "О, нет, совсем нет. Я рад, что в какой-то мере они были более чем умеренно уверенны в том, куда идти. Вы были осторожны, между прочим, заметить, что правило умеренности относилось к ним -- то есть, я понимаю, оно не касается Вашего монашества?" Но на это Чанг лишь покачал головой. "Мне очень жаль, что Вы, господин, затронули тот вопрос, который я не могу обсуждать. Я только в силах добавить, что наше общество имеет различные веры и обычаи, но большинство из нас умеренно еретически смотрит н