ностью ваз Sung и утонченных глазурей и находившимся внизу бассейном лотоса; тот же неподдающийся смерти аромат витал над ними, одалживая бессмертие сквозь тот век которому души их были чужды. Потом он заметил исполнительницу. У нее был продолговатый, тонкий нос, высокие скулы и яичной скорлупы бледность Манчжу[2]; черные ее волосы были плотно собраны назад и заплетены; она выглядела очень законченной и миниатюрной. Ее рот был словно крошечный розовый вьюнок, и вся она была почти недвижимой за исключением ее длиннопалых кистей. Как только гавот закончился, она выполнила небольшой знак вежливости и вышла. Чанг улыбнулся ей вслед и затем с тенью собственного торжества - Кануэйю. "Довольны ли Вы," спросил он. "Кто она?" спросил Мэллинсон до того как Кануэй успел ответить. "Ее зовут Ло-Тзен. Она обладает большим умением в западной клавишной музыке. Так же как и я, она еще не достигла полного посвящения." "Я должна думать нет, бесспорно!" воскликнула Мисс Бринклоу. "Она выглядит чуть старше ребенка. То есть у вас есть и женщины ламы, значит?" "Среди нас не признаются половые различия." "Удивительная вещь, все это касающееся Ваших лам," после паузы надменно прокоментировал Мэллинсон. Остаток чаепития прошел без разговоров; эхо клавикордов, казалось, все еще стояло в воздухе, обволакивая странным очарованием. Вскоре Чанг возглавил уход из павильона, осмеливаясь надеяться что экскурсия была приятной. Кануэй, отвечая за всех, раскланялся в знаках общепринятой вежливости. После этого Чанг убедил их в собственном не меньшем удовольствии, и выразил надежду, что в течении их прибывания здесь, они возьмут в распоряжение ресурсы музыкальной комнаты и библиотеки. Кануэй, с некоторой искренностью, снова поблагодарил его. "Но как же ламы?" он добавил. "Неужели они никогда не используют их?" "Они с радостью уступают место своим почтенным гостям." "Да, вот это я зову очень милым," сказал Барнард. "И что больше, это говорит о том, что ламам действительно известно о нашем существовании. Как бы то ни было, это шаг вперед, и от этого я чувствую себя более по-домашнему. У Вас тут в самом деле замечательное место, Чанг, и эта девчушка ваша очень неплохо играла на пианино. Интересно, сколько ей лет?" "Я боюсь, что не могу Вам этого сказать." Барнард рассмеялся. "Вы не выдаете секреты женского возраста, не так ли?" "Именно," ответил Чанг с едва видимой тенью улыбки. Этим вечером, после ужина, Кануэй нашел случай оставить остальных и выйти напрогулку по тихим, залитым луною дворам. Шангри-Ла в это время был прекрасен, под прикосновением той тайны, что лежала в основе всей его красоты. Воздух был холоден и неподвижен; могущественный шпиль Каракала казался ближе, намного ближе чем при дневном освещении. Кануэй был счастлив физически, удовлетворен эмоционально и спокоен умственно; но его интеллект, что было нечто иное чем разум, находился в небольшом замешательстве. Он был озадачен. Линия секретности, которую он начал вырисовывать, становилась отчетливей, но лишь затем, чтобы обозначить непроницаемый задний план. Вся удивительная серия событий, что случилась с ним и тремя его спутниками, развернулась теперь под своего рода фокусом; он еще не в силах был разобраться в них, но верил, что каким-то образом они должны быть поняты. Проходя мимо крытой аркады, он достиг склоняющейся над долиной террасы. Аромат туберозы обрушился на него, полный утонченных ассоциаций; в Китае он имел название "запах лунного света." У него появилась причудливая мысль, что если бы лунный свет также имел и звучание, то им скорее всего был бы гавот Рамю услышанный им совсем недавно, и это направило его мысли на крошечную Манчжу. Ему не приходило в голову представить в Шангри-Ла женщин; их присутствие не ассоциируется с общей практикой монашества. Хотя, он размышлял, это может быть и приятным новшеством; бесспорно, женщина, играющая на клавикордах, могла быть достоинством любого общества которое позволяло себе быть (со слов Чанга) "умеренно еретическим." Он глянул за край в черно-синюю пустоту. Расстояние падения было иллюзорным; вполне может быть около мили. Любопытно, подумал он, разрешат ли ему спуститься и осмотреть цивилизацию упомянутой долины. Представление об этом странном соцветии культуры, спрятанной среди неизвестных горных цепей, и руководимой какой-то неясной формой теократии, интересовала его как студента истории, порознь с любопытными и, наверное, родственными секретами ламазери. Внезапно, волнением воздуха донеслись звуки далеко снизу. Внимательно вслушиваясь, он мог различить звучание гонга и трубы и также (может быть только в воображении) вопли множества голосов. Звуки исчезали будто направлением ветра, потом снова возвращались чтобы исчезнуть. Но намек жизни и красоты этих скрытых глубин служил для того, чтобы лишь подчеркнуть суровое спокойствие Шангри-Ла. Покинутые дворы его и бледные павилионы мерцали в покое от которого отхлынули все беспокойства существования оставляя лишь тишь, как если бы мгновения едва осмеливались проходить мимо. Затем, из окна, высоко над террасой, он уловил розово-золотой свет фонарика; не было ли это тем местом, где ламы посвящали себя размышлению и поиску мудрости, и где сейчас эти посвящения и происходили? Проблема была из тех, которую можно было разрешить всего лишь войдя в ближайшую дверь и исследуя галлерею и корридор до того момента пока правда не была им поймана; но он знал, что подобная свобода была иллюзорной, и что в действительности его действия были под наблюдением. Двое жителей Тибета мягко прошли через терассу и остановились около парапета. Это были два добродушных парня, по тому как они выглядели, поправляющие свои цветные плащи беспечно накинутые на обнаженные плечи. Шепот гонга и трубы поднялся снова, и Кануэй услышал как один из них задал вопрос другому. Последовал ответ: "Они похоронили Талу." Кануэй, знавший Тибетский очень слабо, надеялся, что они продолжат разговор; с одной фразы он не мог понять многого. После паузы тот, кто задал вопрос и был неслышим, снова стал говорить, и те ответы, что Кануэй подслушал и с трудом понял следовали: "Он умер за пределами." "Он повиновался высшим Шангри-Ла." "Он пришел по воздуху над великими горами с птицей, что держала его." "Незнакомцев он привел, также." "Талу не боялся ни внешнего ветра, ни внешнего холода." "Пусть он ушел за пределы очень давно, долина Синей Луны до сих пор его помнит." Больше ничего, чтобы Кануэй мог перевести, не было сказано, и подождав еще некоторое время, он пошел обратно в свою сторону. Он услышал достаточно чтобы повернуть еще один ключик запертой тайны, и ключик этот настолько хорошо подходил, что Кануэй удивлялся, как он сам не сумел найти его с помощью собственных заключений. Это, конечно, приходило ему на ум, но принять некую первоначальную и фантастическую безрассудность самой идеи было для него слишком много. Сейчас же он понял, что безрассудность, даже фантастическая, должна быть проглочена. Тот полет из Баскула не был бессмысленным подвигом сумасшедшего. Это было что-то спланированное, приготовленное и выполненное под провокательством Шангри-Ла. Погибший пилот был известен по имени теми, кто здесь жил; в каком-то смысле он был один из них; его смерть была оплакиваема. Все указывало на высший, руководящий разум направленный на свои собственные цели; существовала тогда и сейчас, определенная арка намерений поворачиваемая необъяснимые часы и мили. Но что было тем намерением? По какой возможной причине четыре случайных пассажира Британского государственного самолета могли быть выброшены в эти транс-Гималайские пустыни? В некотором роде Кануэй был ошеломлен проблемой, но ни в коем разе не раздражен ею полностью. Она бросала ему вызов в той единственной области, которую одну он брался оспаривать с готовностью, дотрагиваясь до определенной ясности ума, что вымагало лишь значительное дело. Одну вещь он решил тут же; холодный трепет открытия пока не должен быть оглашен ни его компаньонам, кто не смогут ему помочь, ни его хозяевам, кто без сомнения, помощи не окажет. 1 Топи -- с индусского, легкая шляпа наподобие шлема, сделанная из сердцевины дерева или пробки. 2 Манчжу -- член местных людей Манчжурии завоевавших Китай в 1644 году и установивших там династию. Часть шестая. "Я думаю, другим приходилось приспосабливаться к более худшим местам," заметил Барнард к концу своей первой недели в Шангри-Ла, и это бесспорно, был один из многих уроков которые пришлось постичь. К этому времени группа успела войти в нечто вроде дневного распорядка, и при содействии Чанга их скука не была более острой чем на многих спланированных праздниках. С атмосферой они аклиматизировались все, и находили ее весьма бодрящей до тех пор пока исключались тяжелые усилия. Они изучили, что дни были теплыми, а ночи холодными, что ламазери был почти полностью укрыт от ветров, что снежные лавины Каракала были наиболее часты в середине дня, что в долине выращивался хороший сорт табака, что одни кушания и напитки были приятнее других и что каждый из них имел личные вкусы и особенности. В самом деле, их открытия друг о друге были как у четырех школьников той школы, в которой все отстальные таинственно отсутствовали. Чанг был неутомим в своих попытках сгладить шероховатости. Он устаривал экскурсии, предлагал занятия, рекомендовал книги, заговаривал со своей медленной осторожной плавностью в моментах неприятных пауз за приемами пищи, и в каждом случае был мягок, вежлив и находчив. Разграничительная линия между информацией представленной с желанием и вежливо отклоненной была настолько видна, что последняя уже не вызывала обиды, кроме как у Мэллинсона, периодами. Кануэй удовлетворял себя наблюдением, по фрагменту добавляя к своим постоянно растущим данным. А Барнард даже подшучивал над китайцем на манер и традиции Средне-Западной Ротационной Конвенции[1]. "Вы знаете, Чанг, отель этот отвратительно плох. Неужели вам никогда не посылают сюда газет? Я бы отдал все эти ваши библиотечные книги за сегодняшний утренний выпуск Herald-Tribune." Чанг всегда отвечал с серьезностью, что необязательно указывало но то, что он всерьез воспринимал сам вопрос. "У нас есть файлы The Times, господин Барнард, вплоть до выпусков последних нескольких лет. Но к сожалению, только Лондонская Times." Кануэй с радостью нашел, что долина не находилась "вне пределов," хотя трудности спуска делали невозможным посещение ее без экскорта. В компании Чанга они провели целый день в изучении ее зеленой местности, так приятно видимой с края скалы, и для Кануэйя экскурсия носила поглощающий интерес по любым меркам. Путешествовали они в бамбуковых паланкинах, рискованно раскачивающихся над пропастью в то время как носильщики спереди и сзади беззаботно выбирали дорогу вдоль покатого спуска. Путь был не для капризных, но когда, наконец, они достигли нижних уровней леса и низлежащих склонов, тут же почувствовалось насколько счастливым было положение ламазери. Долина, в которой вертикальная, в несколько тысяч фут разница охватывала целую бездну между умеренным и тропическим, была не меньше как удивительной плодородности огороженный рай. Культуры необычного разнообразия росли в изобилии и близости, не пропуская ни единого земляного дюйма. Вся обрабатываемая площадь занимала, наверное, миль с дюжину, расходясь в ширине от одного до пяти, и не смотря на узость, удачно схватывала солнечный свет в самое горячее время дня. Воздух, правда, приятно согревал даже в стороне от солнца, хотя крошечные ручейки, поливающие землю, были холодными как лед, от снега. Взглянув на громадную горную стену, Кануэй снова увидел великолепнyю, утонченную опасность зрелища; но не будь этого случайно поставленного барьера, вся долина была бы ни чем иным как озером, постоянно питаемым окружающими ледниковыми высотами. Вместо этого, несколько ручьев просачивалось для заполнения резервуаров и орошения полей и плантаций с дисциплинированным сознанием достойным санитарного инженера. Вся конструкция была почти бесхитростно удачной до тех пор, пока струтура остова оставалась недвижимой землетрясением или обвалом. Но даже настолько смутные будущие страхи могли лишь подчеркивать всю красоту настоящего. И Кануэй был снова пленен теми качествами очарования и изобретательности, что сделали его года в Китае более счастливыми чем другие. Окружающий гиганский массив составлял идеальный контраст с крошечными лужайками и выполотыми садиками, раскрашенными чайными беседками у ручья, и легкомысленными, похожими на игрушечные, домиками. Жители казались ему очень удачной смесью китайского и тибетского; они были чище и красивее чем обычный представитель каждой из этих рас, и похоже было, мало пострадали от неизбежного смешания такого крохотного общества. Они улыбались и смеялись проходя мимо незнакомцев в креслах, а для Чанга имели доброе слово, добродушны и слегка любопытны, вежливы и беззаботны, занятые неисчислимыми работами, но без видимой спешки их выполнения. В общем Кануэй посчитал это одним из самых приятных обществ которые он когда-либо видел, и даже Мисс Бринклоу, в поиске симптомов деградации язычества, должна была признать, что выглядело все очень хорошо "на поверхности." Она с облегчением обнаружила, что местные были "одеты полностью," хотя женщины и носили узкие на лодыжке китайские брюки; а ее невообразимая инспекция Буддистского храма выявила лишь несколько сомнительно фаллических предметов. Чанг объяснил, что храм имел своих собственных лам, над которыми контроль Шангри-Ла распространялся слабо, однако порядка другого. Так же выяснилось, что в долине были Таоистский и Конфуцианский храмы. "У драгоценности существуют грани," сказал китаец, "и возможно то, что множество религий умеренно правдивы." "Я соглашусь с этим," охотно подхватил Барнард. "Я никогда по-настоящему не верил в сектанскую ревность. Чанг, вы -- философ, я должен запомнить это Ваше высказывание. 'Множество религий умеренно правдивы.' Вы, ребята, там на вершине, должны быть группой мудрецов, чтоб додуматься до такого. И правы тоже, я абсолютно в этом уверен." "Но мы," мечтательно ответил Чанг, "лишь умеренно уверены." Мисс Бринклоу все это не могло беспокоить и казалось лишь проявлением лени. Что бы то ни было, а она была поглощена собственной идеей. "Когда я вернусь," с сжатыми губами произнесла она, "я должна буду просить общество выслать сюда миссионера. И если пойдут жалобы насчет расходов, я должна буду поприжать их до той поры пока они не дадут согласие." Это был более здоровый дух, без сомнения, и даже Мэллинсон, со своей небольшой симпатией к иностранным миссиям, не мог удержать своего восхищения. "Они должны послать Вас," он сказал. "Конечно, в том случае, если Вам нравятся подобные места." "Это вряд ли вопрос о том, что нравится," резко возразила Мисс Бринклоу. "Место бы, естественно, не понравилось -- как такое возможно? Это задача из тех, которая дает почувствовать, что должна быть выполненной." "Я думаю," сказал Кануэй, "если бы я был миссионером, я бы многим другим местам предпочел бы это." "В таком случае," огрызнулась Мисс Бринклоу, "никакой заслуги в этом бы, бесспорно, не было." "Я и не думал о заслугах." "Что ж, очень жаль. Нет ничего хорошего в том, чтобы делать то, что Вам нравится. Вы посмотрите на этих людей!" "Они все выглядят очень счастливыми." "Именно," ответила она с тенью бешенства. И добавила: "В любом случае, я не вижу отчего бы мне не начать с изучения языка. Не могли бы Вы одолжить мне такую книгу, господин Чанг?" Чанг находился в зените своего сладкозвучия. "Непременно, мадам, более того, с величайшим из удовольствий. И, если я могу заметить, по-моему, идея эта восхитительна." Когда в тот вечер они поднялись в Шангри-Ла, он подошел к вопросу как к делу первостепенной важности. Поначалу Мисс Бринклоу была немного обескуражена массивным томом составленным на прилежном немецком девятнадцатого столетия (она, скорее всего, воображала какую-нибудь более легкую работу типа "Освежите свой Тибетский"), но с помощью китайца и воодушевляемая Кануэйем, она сделала неплохое начало и скоро можно было заметить, начала извлекать мрачное удовлетворение из своей задачи. Исключая ту поглощающую проблему что Кануэй поставил перед собой, существовало многое, что могло его заинтересовать. В теплые, солнечные дни он сполна использовал библиотеку и музыкальную комнату, подтверждая свое впечатление о весьма исключительной культуре лам. По любым стандартам их предпочтение в выборе книг было католическим: Плато на греческом дотрагивался до Омара на английском; Ницше стоял рука об руку с Ньютоном; там же был Томас Мор и Ханна Мор, Томас Мур, Джордж Мур, и даже Олд Мур. Общее число томов Кануэй определил между двадцатью и тридцатью тысячами; и метод подбора их и приобретения был искусом для размышлений. Он также пытался выяснить как давно были последние пополнения, но ничего более позднего чем дешевая копия Im Westen Nichts Neues не нашел. Правда, в течении следующего визита Чанг поведал ему, что были и другие книги изданные где-то до середины 1930, которые, несомненно, будут выставлены на полки в конечном итоге; они уже прибыли в ламазери. "Как видите, мы по праву движемся в ногу со временем," прокомментировал он. "Существуют люди, которые вряд ли согласятся с Вами," с улыбкой ответил Кануэй. "Довольно большое чисто событий случилось в мире с прошлого года, к Вашему ведому." "Ничего важного, мой дорогой господин, что могло быть предсказано в 1920 или быть лучше понято в 1940." "В таком случае Вы не интересуетесь последними проявлениями мирового кризиса?" "Мне должно быть это глубоко интересно - в определенное время." "Вы знаете, Чанг, мне кажется, я начинаю понимать Вас. Вы по-другому устроены, вот в чем дело. Время для Вас значит меньше чем для других людей. Если бы я был в Лондоне, то не думаю всегда бы горел желанием увидеть свежую, последнего часа газету, Вы же в Шангри-Ла с подобным интересом относитесь к чему-нибудь годичной давности. Оба взгляда мне кажутся вполне приемлемыми. Между прочим, как много прошло с тех пор, как у Вас в последний раз были посетители?" "К сожалению, господин Кануэй, этого я не могу Вам сказать." Что было обычным концом беседы, и Кануэй находил его менее раздражительным нежели противный тому феномен от которого в свое время он прилично настрадался -- разговор, что при всех возможных попытках, никогда, казалось, не подойдет к концу. По мере того как их встречи преумножались, Чанг нравился ему все больше, однако он не мог избавиться от удивления, как немного из персонала ламазери было им встречено; даже если считать, что сами ламы были недостижимы, неужели кроме Чанга не было других кандидатов? Конечно, была крошечная Манчжу. Он иногда видел ее посещая музыкальную комнату; но она не знала английского, а он все еще не хотел раскрывать свой китайский. Он так и не мог точно уяснить играла ли она ради самого удовольствия, или была в какой-то мере ученицей. Ее игра, как и конечно, все ее поведение, была в исключительной мере формальной, и выбор падал на более образцовые композиции -- Бах, Корелли, Скарлатти, и временами Моцарт. Она предпочитала клавикорды пианино, но когда Кануэй проходил к последнему, слушала с мрачным и почти должным пониманием. О чем она думала понять было невозможно; сложно даже было определить ее возраст. Он бы подверг сомнениям то, что ей было за тридцать или до тринадцати; и все же, в странном роде, такое явное различие полностью не могло исключить ни одного ни другого. Мэллинсон, время от времени приходивший послушать музыку по той причине, что не находил лучшего занятия, считал ее весьма озадачивающим явлением. "Я не могу понять, что она здесь делает," неоднократно говорил он Кануэйю. "Весь этот ламаитский вопрос еще ничего для пожилых людей вроде Чанга, но что в нем может привлечь юную девушку? Интересно, сколько она уже здесь?" "Мне тоже это интересно, но эта одна из тех вещей, о которых нам вряд ли расскажут." "Ты думаешь ей нравится здесь?" "Я должен сказать, что она не подает виду того, что ей не нравится." "На этот счет, она не подает виду наличия каких-нибудь чувств вообще. Она скорее маленькая игрушка слоновой кости, чем человеческое существо." "Так или иначе, прелестная вещь." "В опреледенных пределах." Кануэй заулыбался. "А пределы эти расходятся далеко, Мэллинсон, если начнешь о них думать. После всего, кукла имеет хорошие манеры, прекрасный вкус в одежде, привлекательную внешность, милое обращение с клавикордами, и не движется по комнате как если бы она была хокейным игроком. Западная Европа, насколько я помню, имеет исключительное количество женского пола с отсутствием этих качеств." "Ты ужасный циник относительно женщин, Кануэй." Кануэй привык к обвинению. В сущности, он не имел слишком много опыта в отношениях с противоположным полом, и во времена случайных отпусков на Индийских станциях приобрести репутацию циника было так же легко как и любую другую. На самом деле существовало несколько женщин с которыми у него были восхитительные отношения, и сделай он предложение, любая из них с удовольствием вышла бы за него замуж -- но предложения он не делал. Один раз он чуть было не дошел до сообщения в Morning Post, но она не хотела жить в Пекине, а он - в Танбридж Уэллс, общее нежелание от которого избавиться оказалось невозможным. И к сегодняшнему дню весь его опыт с женщинами сводился к тому что был пробный, прерывистый и немного неубедительный. Но после всего, циником он не был. Смеясь, он ответил: "Мне тридцать семь -- тебе двадцать четыре. К этому все и сводится." После паузы Мэллинсон внезапно спросил: "О, а как ты думаешь, сколько лет Чангу?" "Сколько угодно," легко ответил Кануэй, "между сорока девятью и сто сорока девятью." Подобный ответ, однако, заслуживал меньше доверия нежели то многое другое, что таки было доступно новоприбывшим. Тот факт, что временами их любопытство удовлетворено не было приводил к тому, что весьма обширное количество информации, которое Чанг всегда был готов выложить, оставалось неясным. К примеру, не существовало никаких секретов насчет обычаев и привычек населения долины, и Кануэй, которому было интересно, из своих бесед мог бы выработать тезис весьма полезного уровня. Как изучающий отношения, он особенно любопытствовал каким образом происходило управление населением долины; в процессе исследования выяснилось, что, скорее всего, это была свободная и эластичная автократия оперируемая ламазери с почти беззаботной благожелательностью. Бесспорно, успех этот был прочен, что доказывал каждый шаг в этот рай изобилия. Кануэй был озадачен основным базисом порядка и законов; походило но то, что ни полиции ни солдат не существовало, однако для неисправимых должно же было быть некое обеспечение? Чанг ответил, что преступления были крайне редки, отчасти потому, что преступлением считались только серьезные вещи, и частично по той причине, что каждый довольствовался обилием всего, что бы он мог пожелать в разумных пределах. Служащие монастыря имели власть прибегнуть к последнему срудству - изгнанию нарушителя за пределы долины; однако, это рассматривалось как крайнее и ужасное наказание, и имело место только в очень редких случаях. Главным же фактором управления Синей Луны, продолжал Чанг, было внедрение хороших манер, которые способствовали пониманию того, что определенные вещи были "не совершенны," и что совершая их люди теряли касту. "Вы, англичане, внедряете подобные чувства в своих общеобразовательных школах," говорил Чанг, "однако, боюсь, по отношению не к тем же самым вещам. Обитатели нашей долины, к примеру, полагают "не совершенным" быть негостеприимным к незнакомцам, обсуждать с раздражением или стремиться к первенству над другими. Та идея удовольствия, которую ваши английские директора школ зовут мимической войной на игрушечном поле боя, показалась бы им абсолютно варварской -- целиком и полностью распущенное возбуждение низких инстинктов." Кануэй спросил возникали ли когда-либо диспуты насчет женщин. "Весьма редко, так как взять женщину, которую желает другой мужчина, не посчиталось бы хорошей манерой." "Предположим, кто-нибудь желал бы ее так сильно, что наплевал бы было то хорошей манерой или нет?" "В таком случае, мой дорогой господин, хорошей манерой было бы другому мужчине разрешить ему владеть ею, и так же со стороны женщины быть равно согласной. Вы бы удивились, Кануэй, насколько приминение вокруг небольшой вежливости помагает загладить такие проблемы." Конечно, во время посещений долины Кануэй почувствовал дух добродушия и довольства, который ему нравился еще и потому, что он знал, что искусство управления из всех искусств было самым далеким от идеального. Однако, когда он выпустил похвальное замечание, Чанг ответил: "Ах, видите ли, мы верим, что для безупречного управления необходимо избегать слишком большого властвования." "И при этом вы не имеете никакого демократического механизма -- голосования и всего прочего?" "О, нет конечно. Наши люди были бы весьма шокированы доведись им заявить, что одна политика полностью справедлива, а другая полностью несправедлива." Кануэй заулыбался. Взгляд показался ему любопытно симпатичным. В это время Мисс Бринклоу извлекала своеобразное удовлетворение от изучения Тибетского, Мэллинсон ходил в раздражении и ворчал, а Барнард оставался таким же невозмутимым, что само по себе было удивительным, буть то его настоящее состояние или симулированное. "Сказать по правде," сказал однажды Мэллинсон, "его веселость начинает действовать мне на нервы. Я могу понять попытки не распустить нюни, но эти постоянные его шуточки раздражают. Не наблюдай мы за ним, он был бы душой и жизнью вечера." Кануэй тоже пару раз удивлялся той легкости с которой американец умудрился устроиться. Он ответил: "Разве это скорей не везение для нас, что он действительно воспринимает все так хорошо?" "Лично я считаю это до чертиков странным. Что ты о нем знаешь, Кануэй? Я имею в виду кто он такой, и все остальное." "Не больше твоего. Я так понял, что прибыл он из Персии и, предполагалось, должен был заниматься нефтяной разведкой. Это в его манере воспринимать все легко -- когда была организована воздушная эвакуация я намучился чтобы убедить его отправиться с нами вообще. Он согласился только тогда, когда я сказал ему, что Американский пасспорт не остановит пулю." "Кстати сказать, ты когда-нибудь видел его пасспорт?" "Скорей всего, да, но я этого не помню. А что?" Мэллинсон рассмеялся. "Боюсь, ты посчитаешь, что я вмешиваюсь не в свои дела. Да и почему я не должен, в самом деле? Два месяца в этом месте должны раскрыть все наши секреты, если они есть. Зная тебя, я скажу, что это была обычная случайность, по тому как все случилось, и я, конечно, никому не прокинул ни слова. Я не думал, что даже тебе скажу, но раз мы уж начали об этом, то я думаю, что могу." "Да конечно, но мне бы хотелось знать о чем ты говоришь." "Всего лишь вот что. Барнард путешествовал по поддельному пасспорту, и он вообще никакой ни Барнард." У Кануэйя брови поползли вверх в интересе который намного пересиливал беспокойство. Барнард ему нравился, если говорить о том, что человек этот вообще возбуждал в нем какие-нибудь эмоции; однако переживать о том, кто он был или не был в действительности, было для него невозможным. Он сказал: "В таком случае, кто он по-твоему?" "Он -- Чалмерс Брайант." "Черта с два! Откуда бы знаешь?" "Он обронил записную книжку сегодня утром, а Чанг нашел ее и отдал мне, думая что она моя. Я не мог не заметить, что ее распирало от газетных вырезок -- некоторые из них выпали когда я держал ее в руках, и признаюсь, я взглянул на них. После всего, газетные вырезки не являются личными, или не должны быть таковыми. Они все были о Брайанте и его розысках, и в одной из них была фотография, которая выглядела абсолютно как Барнард только без усов." "Ты самому Барнарду сказал о своем открытии?" "Нет, я просто отдал ему его имущество безо всяких слов." "То есть все это держится на твоем опознании газетной фотографии?" "Ну, да, к настоящему моменту." "Я не думаю, что беспокоился бы делать обвинение на этом. Конечно, может быть ты и прав, я не говорю, что исключается возможность того, что он - Брайант. И если так и есть, то это хорошо объясняет его удовольствие от пребывания здесь -- вряд ли он нашел бы лучшее место для укрытия." Мэллинсон казался слегка разочарованным таким небрежным восприятием сенсационной для него новости. "Ну, и что ты же собираешься теперь делать?" он спросил. Кануэй подумал секунду и затем ответил: "У меня нет особой идеи. Скорей всего, ничего абсолютно. В любом случае, что можно сделать?" "Но только представь себе -- если человек этот и есть Брайант -" "Мой дорогой Мэллинсон, если бы человек этот был Ниро, в настоящее время это не имело бы никакого для нас значения! Святой или жулик, на протяжении того как мы здесь, наша задача - извлечь все возможное из компании друг друга, и становясь в позу, я не думаю мы каким-то образом поможем ситуации. Если бы я подозревал о том, кто он такой, в Баскуле, то, конечно же, постарался бы связаться с Дели -- это бы было всего лишь гражданской обязанностью. Но сейчас я могу претедовать на то, что я вне служебных обязанностей." "Не кажется ли тебе, что ты смотришь на это сквозь пальцы?" "До той поры пока это имеет смысл, меня это не волнует." "То есть твой мне совет - забыть о том, что я обнаружил, я так понимаю?" "Забыть об этом ты наверняка не сумеешь, но что я действительно думаю, что мы оба могли бы попридержать этот разовор между нами. Не из попечения о Барнарде или Брайанте или кем бы он ни был, но для того, чтобы сохранить себя от напасти угодить в неприятную ситуацию по возвращению." "Ты говоришь, мы должны упустить его?" "Разреши мне представить вопрос в другом виде и сказать, что мы должны оставить удовольствие поймать его для кого-нибудь другого. После того как ты несколько месяцев прожил общаясь с человеком, мне кажется, немного ни к месту идти за наручниками." "Я не могу с тобой согласиться. Человек этот ни кто иной как вор большого масштаба -- я знаю множество людей которые через него потеряли деньги." Кануэй пожал плечами. Он восхищался черно-белым кодексом Мэллинсона; этика общеобразовательных школ могла быть грубой, но по меньшей мере, в ней была справедливость. Если человек преступил закон, обезанностью каждого являлось сдать его правосудию -- всегда упираясь на то, что это была та разновидность закона, нарушать которую было запрещено. И закон касающийся чеков и акций и баланса решающим образом являлся таковым. Брайант нарушил его, и хотя Кануэй не особо интересовался делом, у него создалось впечатление, что случай был весьма серьезный. Все, что он знал, заключалось в том, что падение гиганской компании Брайанта в Нью Йорке принесло около ста миллионов долларов потери -- рекордное банкротство даже в мире самих рекордов. Тем или иным образом (Кануэй не был финансовым экспертом) Брайант выкидывал фокусы на Уолл Стрит, и в результате вышел ордер на его арест; его бегство в Европу, и выдача ордеров против него в полдюжине стран. В конце концов Кануэй сказал: "Что ж, если ты воспользуешься моим советом, то ничего об этом не скажешь -- ни ради него, а ради нас. Конечно, ты можешь тешиться своим открытием, не забывая, однако, о той возможности, что, может быть, это совсем не он." Однако это был он, и разоблачение наступило в тот же вечер после ужина. Чанг оставил их; Мисс Бринклоу вернулось к своей Тибетской грамматике; трое мужчин изгнанников столкнулись лицом к лицу за кофе и сигарами. Если бы не такт и любезность китайца, разговор за ужином мог бы угаснуть более чем один раз, и сейчас, за его отсутствием последовала весьма тяжелая тишина. Барнард в первый раз обходился без шуток. Было свыше возможностей Мэллинсона относиться к американцу так, как если бы ничего не случилось, и Кануэй осознавал это с ясностью, так же как и то, что Барнард был в четкой уверенности над тем, что что-то имело место. Внезапно американец выбросил свою сигару. "Я думаю, вы все знаете кто я такой," сказал он. Мэллинсон покрылся краской как девушка, когда Кануэй ответил в том же тихом тоне: "Да, мы с Мэллинсоном считаем что да." "Как по-дурацки беспечно с моей стороны оставлять эти вырезки валяться вокруг." "Временами мы все впадаем в беспечность." "Да, Вы, однако, довольно спокойны по этому поводу, это уже что-то." Снова последовала тишина, которую наконец, прервал резкий голос Мисс Бринклоу: "Я уверена, что не знаю кто Вы такой, господин Барнард, хотя должна признаться в своей догадке над тем, что путешествуете Вы инкогнито." Все посмотрили на нее вопросительно, она продолжила: "Я помню, когда господин Кануэй сказал, что наши имена будут напечатаны в газетах, Вы сказали что это Вас не затрагивает. Тогда я и подумала, что Барнард, наверное, Ваше ненастоящее имя." Зажигая новую сигару, обвиняемый выдал медленную улыбку. "Мадам," в конце концов сказал он, "Вы не только явились умным следователем, но и дали поистине вежливое название моему настоящему положению, я путешествую инкогнито. Вы так сказали, и Вы совершенно правы. Что же до вас, ребята, то в каком-то смысле мне и не жаль, что вы меня обнаружили. До той поры, пока ни один из вас не имел подозрения, все могло бы быть совсем неплохо, но сейчас, считаясь с тем, в какой мы все переделке, смотреть на вас сверху вниз покажется не слишком добрососедским. Вы были так чертовски милы ко мне, что мне не хочется делать много шума. К лучшему или худшему, но скорей всего, нам всем предстоит быть вместе в течении небольшого отрывка времени в будущем, и только от нас зависит помочь друг другу так, как мы только сможем. А насчет того, что случится потом, пусть это утряхивается само по себе, я так полагаю." Все это показалось Кануэйю настолько благоразумным, что он глянул на Барнарда с значительно возросшим интересом, и даже -- не смотря на то, что в данный момент это было ни к месту -- с тенью искренной признательности. Было любопытным представить этого большого, мясистого, добродушного мужчину, который выглядел, скорее, по-отцовски, в роли крупнейшего мирового мошенника. Он куда больше напоминал тот тип, который, добавь немного образования, мог бы быть популярным директором подготовительной школы. За его веселостью скрывались признаки недавнего напряжения и волнений, что, однако, не означало, что веселость эта была принужденной. Без сомнения, он выглядел тем, кем и был в действительности -- "хорошим парнем" в широком смысле, овца по природе, акула только по профессии. Кануэй сказал: "Да, я уверен в том, что это - самая подходящая вещь." После этого Барнард рассмеялся. Это было как если бы он обладал еще более глубокими запасами добродушия которые только сейчас мог черпать. "Мой Бог, но это ужасно странно," раскидываясь в своем кресле, он воскликнул. "Все это чертово дельце, я говорю. Прямо через Европу, Турцию и Персию в это до боли крошечное селение! Полиция по следам не переставая, заметьте -- почти что схватили меня в Вене! Поначалу погоня кажется довольно увлекательной, но скоро это начинает действовать на нервы. Хотя в Баскуле я неплохо отдохнул -- в разгаре революции, думал что буду в безопасности." "И Вы были," с легкой улыбкой сказал Кануэй, "исключая пули." "Да, это-то и стало беспокоить меня к концу. Я должен признаться, что выбор был не из легких -- оставаться в Баскуле где могут шарахнуть, или отправиться в путешествие на самолете Вашего правительства с браслетами ожидающими на другом конце. Меня ничего особенно не привлекало." "Я помню." Барнард cнова рассмеялся. "Ну вот, так все и было, и вы сами можете понять, отчего я особенно не переживаю той смене плана, что забросила меня сюда. Первоклассный детектив, хотя говоря откровенно, мог бы быть и получше. Не в моих правилах ворчать до тех пор, пока я удовлетворен." Кануэй улыбался все более сердечно. "Очень разумная позиция, хотя я думаю, Вы несколько переиграли себя. Мы все начали удивляться каким образом Вам удается быть настолько удовлетворенным." "Да, но я был удовлетворен. Это неплохое место когда к нему привыкаешь. Воздух поначалу покусывает, но не бывает же все сразу. И потом, тут приятно и тихо в отличие от других мест. Каждую осень я отправляюсь на Палм Бич подлечиться отдыхом, но такие места не дают этого -- тот же гам, суетня. Здесь же, мне кажется, у меня есть все то, что приписывал доктор, и я здорово это чувствую. Другая диета, никакой возможности взглянуть на ленту, и для моего брокера -- выловить меня по телефону." "Осмелюсь заметить, ему бы очень этого хотелось." "Конечно. Будет порядочная неразбериха с которой придется разобраться, я знаю." Он сказал это с такой простотой, что Кануэй не мог не удержаться чтобы не ответить: "Я не из тех представителей которых зовут высшими финансами." Это было направление, и американец клюнул без малейшего колебания. "Высшие финансы," сказал он, "это большей частью куча всякого вздора." "Как я часто и подозревал." "Видите ли Кануэй, я так это выложу. Человек занимается тем, что он и множество других людей делали годами, и ни с того ни с сего рынок встает против него. Он ничего не может сделать, но подкрепляется и ждет своей очереди. Но по каким-то причинам, очередь своим обычным чередом не подходит, и после того как он потерял десять миллионов долларов или что-то около этого, он узнает из газеты, что по мнению Шведского профессора это - конец света. И сейчас я вас спрашиваю, идут ли подобного рода штуки на помощь рынку? Конечно, это его немного шокирует, но он все равно ничего не может сделать. И вот он весь перед вами до тех пор пока не явится полиция -- если он ее ожидает. Он, но не я." "То есть Вы утверждаете все это было цепью сплошных неудач?" "Ну, у меня, конечно, были большие карманы." "У Вас также были деньги других людей," резко вставил Мэллинсон. "Да, это так. Но почему? Потому что все они хотели за ничто получить многое, не имея при этом мозгов самим это сделать." "Я не согласен. Это было потому, что они доверились Вам, полагая что их деньги были в безопасности." "Что ж, в безопасности они не были. И не могли быть. Безопасности нет нигде, и те, кто считали что она существует, были вроде той кучки дураков что пытаются схорониться под зонтиком во время тайфуна." Кануэй сказал успокаивающе: "Мы все признаем, что предотвратить тайфун было не в Ваших возможностях." "Я даже не мог сделать вид, что это было в моих возможностях -- так же как Вы были бессильны против того, что случилось в Баскуле после того как мы вылетели. Та же мысль поразила меня в аэпорлане когда я наблюдал Ваше абсолютное спокойствие, а Мэллинсону не сиделось на месте. Вы знали что, ничем не могли помочь этому, и дважды не думали. Когда пришел крах, я себя чувствовал точно так же." "Нонсенс!" закричал Мэллинсон. "Кто угодно мог предотвратить обман!