ать удовольствие в том, что Шангри-Ла не оставил вкусы Кануэйя в этой области полностью неудовлетворенными. Кануэй ответил с соответствующей вежливостью, добавив, что был удивлен когда обнаружил такую полную коллекцию европейских композиторов во владении ламазери. Комплимент был произнесен между медленными чайными глотками. "О, дорогой мой Кануэй, на наше счастье, среди нас есть одаренный музыкант, ученик Шопена -- и в его руки мы с радостью передали всю коллекцию нашего салона. Вы определенно должны с ним встретиться." "Мне бы хотелось. Чанг, между прочим, говорил мне, что Ваш любимый Западный композитор -- Моцарт." "Это так," прозвучал ответ. "Моцарт обладает аскетической элегантностью, которую мы находим весьма убедительной. Он выстраивает дом, ни большой и ни малой величины, и декорирует его с идеальным вкусом." Обмен мнений продолжился до тех пор пока не были унесены чайные чаши; к этому моменту Кануэй был в состоянии довольно спокойно заметить: "Итак, продолжая нашу прежнюю беседу, Вы намерены оставить нас здесь? Это, я понимаю, и есть важное, неизменное условие?" "Вы правильно угадали, сын мой." "Другими словами, мы остаемся здесь навсегда?" "Я бы с бо'льшим желанием предпочел употребление вашей превосходной английской идиомы, и сказал бы, что все вы здесь остаетесь 'for good.[1]'" "Меня озадачивает тот факт, что почему из всех обитателей Земного шара мы четверо должны были быть выбраны." Возвращаясь к своей ранней, более последовательной манере, Высший из Лам ответил: "Это запутанная история, и Вы были бы не против ее услышать. Как Вам уже должно быть известно, нашим стремлением всегда было сохранение нашей численности путем сравнительно постоянной вербовки, насколько это возможно -- так как, кроме других причин, приятно иметь среди нас людей всяких возрастов и представителей различных периодов. К сожалению, с момента поселедней Европейской Войны и Русской Революции, путешествия и исследования Тибета почти полностью были закрыты; факт тот, что последний наш посетитель, японец, прибыл сюда в 1912 году, и откровенно, был не очень ценным приобретением. Видите ли, дорогой мой Кануэй, мы не знахари и не шарлатаны; мы не гарантируем и не можем гарантировать успех; некоторые из наших гостей никакой пользы от того, что остаются здесь, не извлекают; другие же только доживают до того, что можно назвать естественно продвинутый возраст и затем умирают от какой-нибудь незначительной болезни. В целом мы обнаружили, что люди Тибета, благодаря своей привычке к альтитуде и другим условиям, намного меньше чувствительны нежели другие расы вне долины; они очаровательные люди, и мы приняли многих из них, но я сомневаюсь, что более чем несколько переступили порог своего столетия. Китайцы же немного лучше, но даже среди них у нас насчитывается высокий процент неудач. Без сомнения, лучшие наши представители -- это нордические и латинские европейские расы; американцы, наверное, могли бы быть равно приспосабливающимися, и я считаю нашей огромной удачей то, что наконец, в одном из Ваших спутников, мы достали гражданина этой нации. Однако, я должен продолжить с ответом на Ваш вопрос. Как я и объяснял, ситуация сложилась та, что на протяжении двух десятилетий мы не пригласили ни одного новоприбывшего, и так как за это время произошло несколько смертей, начала возникать проблема. Однако несколько лет назад один из нашего числа пришел на помощь с новой идеей; это был юный парень, с долины по рождению, абсолютно надежный и полностью симпатизирующий нашим целям, но, как и все люди долины, природно обделенный тем шансом, который достается с большей удачей людям издалека. Именно он предложил, что должен оставить нас, добраться до какой-либо близлежащей страны, и доставить нам добавочных коллег методом который ранее был для нас невозможен. По многим меркам это было революционное предложение, но после определенного обдумывания мы дали наше согласие. Потому как Вы знаете, мы должны идти в ногу со временем, даже в Шангри-Ла." "Вы имеете в виду, что он был умышленно послан для доставки кого-нибудь по воздуху?" "Видите ли, он был чрезвычайно одаренный и изобретательный юноша, и мы ему очень верили. Это была его собственная идея, и от нас получил он свободу для ее исполнения. Все, что мы знали определенно, была первая стадия его плана включающая период обучения в Американской летной школе." "Но каким образом он мог устроить все остальное? То, что этот аэроплан оказался в Баскуле было чистой случайностью - " "Правда, дорогой мой Кануэй -- многие вещи происходят случайно. Но после всего, это был тот случай который и искал Талу. Не отыщи он его, через год или два представился бы другой случай -- а, может быть, конечно, и ни одного. Признаюсь, я был удивлен, когда наши часовые доставили новость о его приземлении на плато. Авиационный прогресс стремителен, но мне, однако, казалось, что должно пройти много больше времени перед тем как обычная машина была бы в состоянии совершать подобное пересечение гор." "Самолет этот не был обычной машиной. Он был, скорее, особенный, специально выстроенный для горных полетов." "Снова случайность? Наш юный друг был на самом деле удачливым. Как жаль, что мы не можем обсудить этот вопрос с ним -- мы все оплакивали его гибель. Вам бы он понравился, Кануэй." Кануэй слегка качнул головой; он посчитал это очень возможным. После паузы он сказал: "Но что за идея кроется за всем этим?" "Сын мой, та манера с которой Вы ставите этот вопрос доставляет мне бесконечное удовольствие. На протяжении моего довольно долгого опыта никогда не задавался он с таким спокойствием. Мое откровение было встречено в почти каждой возможной манере -- негодовании, горе, ярости, неверии и истерии -- но никогда до этой ночи с одним лишь интересом. Однако это то отношение, которое я принимаю наиболее радушно. Сегодня Вам интересно; завтра Вы чувствуете беспокойство; и может случиться, что в конце концов, я смогу претендовать на Вашу преданность." "Это большее чем я могу обещать." "Мне нравится само Ваше сомнение -- это основа глубокой и значительной веры...Но давайте не будем спорить. Вам интересно, и от Вас это уже много. Моя добавочная просьба будет лишь та, что все, о чем я говорю с Вами сейчас, должно остаться на сегодняшний момент неизвестным Вашим троим спутникам." Кануэй молчал. "Придет время и они узнают так же как и Вы, но торопить этот момент, ради их самих, не следует. Я настолько уверен в Вашей мудрости насчет этого, что не прошу обещания; я знаю, Вы будете действовать так, как мы оба посчитаем наилучшим... А сейчас разрешите мне начать с того, чтобы набросать для Вас весьма приятную картину. Вы все еще, я должен сказать, молодой человек по мировым стандартам; Ваша жизнь, как говорят, еще вся перед Вами; по обычным нормам Вы можете ожидать двадцать -- тридцать лет легко и постепенно снижающейся активности. Перспектива ни в коем разе не печальная, и я вряд ли могу ожидать от Вас увидеть ее в моем свете -- скудная, душная и слишком неистовая интермедия. Первая четверть столетия Вашей жизни бесспорно прошла в облаке того, что для мира Вы были слишком юны, тогда как последняя четверть обычно затягивается еще более темным облаком старости для него; и как мал и узок, между двух этих облаков, луч солнца освещающий человеческую жизнь! Но может быть Вам суждено быть более удачливым, потому как по стандартам Шангри-Ла Ваши солнечные года только лишь начались. Может спустя декады Вы будете чувствовать себя не старше чем сегодня -- будучи в состоянии, так же как Хэнсчелл, сохранить долгую и удивительную молодость. Но поверьте мне, это - всего лишь ранняя и поверхностная фаза. Наступит время когда как и остальные Вы начнете сдаваться возрасту, однако, намного медленнее, принимая состояние до бесконечности благороднее; к восьмидесяти Вы все еще будете способны взбираться по проходу походкой юноши, однако когда этот возраст удвоится, ожидать того, что диво это останется, Вам не должно. Чудес мы не совершаем; ни смерть ни даже упадок покорены нами не были. Все, что мы совершили и порой можем сделать, это ослабить темп сего краткого интервала что зовется жизнью. И используем мы для этого методы, настолько же нехитрые здесь, как и невозможные в любом другом месте; но ошибок не совершаем; конец ожидает нас всех. "Но не смотря ни на что, перспектива эта бо'льшего очарования нежели то, что я раскрыл перед Вами -- долгие минуты спокойствия в течении которых Вы будете созерцать заход солнца так же как люди внешнего мира слышат удары часов, и с куда меньшим вниманием. Года будут приходить и уходить, и от удовольствий плоти Вы перейдете к более аскетическим, но не менее удовлетворяющим областям; может быть, Вы лишитесь мускулатуры и остроты аппетита, но утерянному замена будет равноценной; Вы достигните глубины и спокойствия, зрелости и мудрости, чистого очарования памяти. И, самое ценное из всего, Вы будете обладать Временем -- сим редким и прекрасным подарком, что Ваши Западные страны утеряли в умножении попыток купить его. Задумайтесь на мгновение. У Вас будет время для чтения -- больше никогда не придется Вам пропускать страницы для сохранения минут, или избегать какого-нибудь предмета если он не доказал своей особенной увелекательности. Вам также по душе музыка -- и здесь же Ваши партитуры и инструменты со Временем спокойным и неизмеримым для того, чтобы доставить Вам богатейший вкус. На наш взгляд, Вы также человек хороших отношений -- не чарует ли Вас представление о мудрых и спокойных проявлениях дружбы, долгое и доброе движение ума из которого смерть в своей обычной спешке не окликнет Вас прочь? Или если же Вы отдаете предпочтение одиночеству, неужели наши павильоны не послужат Вам в обогащении мягкости прекрасных мыслей? Голос сделал паузу заполнить которую Кануэй не стремился. "Вы не делаете замечаний, дорогой мой Кануэй. Я прошу прощения за собственное красноречие -- я принадлежу к тому времени и нации когда умение говорить никогда не считалось плохой формой...Но может быть Вы думаете о жене, родителях, детях оставленных позади, в миру? Или об амбициях сделать то или другое? Поверьте мне, не смотря на то, что поначалу боль будет очень остра, десятилетие спустя даже их призрак не будет беспокоить Вас. Однако в действительности, если я правильно понимаю Ваши мысли, подобные сожаления Вас не беспокоят." Аккуратность суждения поразила Кануэйя. "Это так," он ответил. "Я не женат, друзей у меня немного, и амбиций никаких." "Никаких амбиций? Каким же образом умудрились Вы избежать этой широко распространенной болезни?" В первый раз Кануэй действительно почувствовал, что принимает участие в разговоре. Он сказал: "В работе мне всегда казалось, что хорошая доля того, что называлось успехом, была скорее неприятной, и кроме этого вымагала больше усилий чем по-моему, от меня требовалось. Я был на Консульской Службе -- пост весьма второстепенный, однако неплохо подходил мне." "Но душа Ваша к нему не лежала?" "Ни душа, ни сердце, ни больше чем половина моей энергии. Я, скорее, ленив от природы." Морщины стали глубже и скрученней, и Кануэй догадался что Высший из Лам скорее всего, улыбался. "Лень в выполнении глупых дел может быть большим достоинством," возобновился шепот. "В любом случае, мы вряд ли от Вас будем требовать подобные вещи. Чанг, я верю, объяснил наш принцип умеренности, и одна из вещей в которой мы всегда умеренны есть деятельность. К примеру, я сам был в состоянии выучить десять языков; десять могли бы быть двадцатью, работай я неумеренно. Но такого не случилось. И так в любом направлении; Вы не найдете нас ни расточителями ни аскетами. До того момента пока мы достигаем возраста в котором целесообразна забота, мы с радостью принимаем удовольствия стола, в то время как -- для пользы наших юных коллег -- женщины долины счастливо согласились применение принципа умеренности к собственному целомудрию. Я уверен, принимая во внимание все аспекты, Вы привыкните к нашим порядкам без особого усилия. Чанг, конечно, был очень оптимистичен -- и после этой встречи, я - тоже. Но должен признать, что в Вас существует странное качество которое до сих пор я никогда не встречал ни в одном из посетителей. Это не совсем циницизм, и даже не резкость; может быть частично разочарование, но также та ясность ума, которую я ни в ком младше, пожалуй, чем столетие или около того, не мог бы ожидать. Если бы мне пришлось выразиться одним словом, я бы сказал, бесстрастие." Кануэй ответил: "Слово, без сомнения, так же хорошо, как и все остальные. Я не знаю классифицируете ли Вы прибывших сюда людей, но если да, мне можете дать обозначение - '1914-1918.' Это, я должен думать, делает меня уникальным экземпляром Вашего музея древностей -- остальные трое, со мной прибывшие, в категорию не включаются. Большую часть своих страстей и энергии я истратил за упомянутые годы, и не смотря на то, что много я об этом не говорю, основная вещь которую я хочу от мира с тех пор это - оставить меня в покое. Здесь меня привлекает некое очарование и тишина, и конечно, как Вы заметили, я привыкну ко всему." "Это все, сын мой?" "Надеюсь, я хорошо придерживаюсь Вашего собственного правила умеренности." "Вы умны -- как и говорил Чанг, очень умны. Но неужели не существует ничего в обозначенной мною перспективе, что бы вызвало у Вас более сильные чувства?" Мгновение Кануэй молчал, и затем ответил: "Я был глубоко поражен Вашей историей прошлого, но будучи откровенным, набросок будущего интересует меня лишь в абстрактном смысле. Настолько вперед я смотреть не могу. Мне было бы на самом деле жаль оставить Шангри-Ла завтра или следующей неделей, или может быть, следующим годом; но что я буду чувствовать по этому поводу доведись мне дожить до ста лет -- вопрос не для предсказаний. Как и любое другое будущее, я смогу встретить его, но для того, чтобы зажечь во мне желание этого, нужна цель. Порой я имею сомнения существует ли она в самой жизни; и ежели нет, долгая жизнь должна быть еще более бесцельной." "Друг мой, традиции сего здания, и Буддистские и Христианские, очень успокаивают." "Может. Но боюсь, я все еще жажду какой-нибудь более определенной причины для того, чтобы завидовать столетним жителям." "Такая причина существует, и она, действительно, весьма определенна. Эта та причина, по которой вся эта колония случайно найденных незнакомцев переживает пределы своего возраста. Мы не следуем пустому опыту, одной лишь прихоти. У нас есть мечта и видение. Это то видение, что впервые посетило старого Перраулта, когда лежал он при смерти в году 1789. Как я Вам уже рассказывал, он оглядывался тогда на свою долгую жизнь, и ему казалось, что все самые прекрасные вещи были проходящими и тленными, и что в один день война, вожделение и жестокость могут прийти и уничтожить их полностью, до того, что в мире их больше не будет. Он вспоминал зрелища увиденные воочию, другие же рисовал с помощью разума; видел он как не в мудрости становились нации, а в вульгарных страстях и желании разрушения; видел он их машинную мощь растущую до такой степени, что один вооруженный человек заменял целую армию Гранд Монарха[2]. И понял он, что заполнив землю и море руинами, возьмут они воздух...Можете ли Вы сказать, что видение это не было правдой?" "Это правда, в действительности." "Но это не все. Предвидел он время, когда человек, ликующий в искусстве убийства, накалялся над миром до такой степени, что в опасности оказывалась каждая дорогая вещь, каждая книга, картина, созвучие, каждая драгоценность оберегаемая в два тысячелетия, малая, утонченная, беспомощная -- все уничтожалось как утерянные книги Ливэ[3], рушилось как разбитый англичанами Летний Дворец в Пекине." "Я разделяю Ваше мнение." "Конечно. Но каковы же мнения разумных людей против железа и стали? Поверьте мне, видение старого Перраулта сбудется. И именно поэтому, сын мой, я здесь, и Вы здесь, и мы можем молиться пережить сей рок что находит вокруг с каждой стороны." "Пережить его?" "Такой шанс существует. Все это случится до того, как Вы состаритесь до моего возраста." "И Вы считаете, Шангри-Ла избежит этого?" "Может быть. Никакой пощады ожидать мы не можем, но надеемся на пренебрежение. Мы должны остаться здесь с нашими книгами, музыкой, нашими размышлениями, сохраняя хрупкие изящества умирающего века, в поиске той мудрости, что нужна будет человеку после того, как исстратит он все свои страсти. У нас есть наследство для сохранения и завещания. Давайте же извлекать из него столько удовольствия сколько это возможно до того пока не придет время." "И тогда?" "Тогда, сын мой, с сильными мира сего уничтожившими друг друга, Христианская этика может наконец восторжествовать, и уноследуют землю кроткие и покорные." Тень ударения окрасила шепот, и Кануэй сдался красоте ее; снова почувствовал он прилив темноты в округе, но сейчас символической, как если бы шторм уже надвигался на внешний мир. И тогда он увидел, что Высший из Лам Шангри-Ла был на самом деле в движении, поднимаясь со своего кресла, стоя прямо, словно полу-воплощение призрака. Одна лишь вежливость заставила Кануэйя прийти на помощь; но внезапно более глубокий импульс охватил его, и он сделал то, что никогда до этого ни для единой души не совершал; он упал на колени, вряд ли контролируя свои действия. "Я понимаю, Вас, Отче," сказал он. Кануэй не осознавал полностью каким образом он наконец удалился; он был во сне из которого вышел долго спустя. Он помнил ледяной ночной воздух после тепла комнат на вершине, и присутствие Чанга, и тихое спокойствие, когда они вместе пересекали залитые лунным светом дворики. Никогда Шангри-Ла не предлагала более сгущенной красоты его глазам; над краем скалы образом лежала долина, и образ ее - глубокого застывшего бассейна - соответствовал покою его собственных мыслей. Потому как Кануэй переступил удивление. Долгая беседа, с ее меняющимися паузами, оставила его опустошенным; осталось лишь удовлетворение, затронувшее разум настолько же насколько эмоции, душу настолько же нсколько и все остальное; даже сомнения его теперь больше не беспокоили, будучи частью тонкой гармонии. Ни Чанг ни он не говорили. Было очень поздно, и он был рад, что все остальные легли спать. Часть девятая. Наутро он не мог понять было ли то, что он мог вспомнить, видением бодрствования или сна. Скоро ему напомнили. Хор вопросов встретил его появление к завтраку. "Вы с боссом имели определенно долгую беседу вчера вечером," начал американец. "Мы думали Вас дождаться, но очень устали. Что он за человек?" "Он сказал что-нибудь о носильщиках?" горячо спросил Мэллинсон. "Надеюсь, Вы упомянули ему насчет размещения здесь миссионера," сказала Мисс Бринклоу. Бомбардировка привела к тому, что у Кануэйя поднялось его обычное защитное оружие. Легко отдаваясь этому состоянию, он ответил: "Боюсь, я должен всех вас разочаровать. Я не обсуждал с ним вопросы миссионерства; он совсем не вспоминал о носильщиках; и что касается его внешности, то могу лишь сказать, что он очень старый человек говорящий на превосходном английском и большого ума." Мэллинсон врезался в раздражении: "Для нас самое основное - можно ли ему довериться или нет. Ты считаешь, он может нас подвести?" "Он не показался мне подлым человеком." "Почему же тогда, ради всего святого, ты не побеспокоил его о носильщиках?" "Мне это не пришло в голову." Мэллинсон уставился на него с недоверием. "Я не понимаю тебя, Кануэй. В том Баскульском деле ты, черт возьми, был настолько хорош, что мне не вериться передо мной тот же самый человек. Кажется, ты совсем распался на части." "Я извиняюсь." "Что толку в твоих извинениях? Тебе нужно встряхнуться и выглядеть как если бы тебя интересовало происходящее." "Ты меня неправильно понял. Я имел в виду, что извиняюсь за то, что разочаровал тебя." Голос Кануэйя был сух, намеренно маскируя его чувства, которые в самом деле были настолько смешанны, что вряд ли могли бы быть поняты остальными. Та легкость, с которой он увиливал, немного удивляла его самого; было ясно, что он намеревался следовать предложению Высшего из Лам и оставить все в секрете. Его также смущало то, с какой естественностью он взял на себя роль принятую бы его напарниками, без сомнения и с некоторым правом, за предательскую; как сказал Мэллинсон, это вряд ли был род действий ожидаемый от героя. Внезапно Кануэй почувствовал наполовину жалостливую нежность к юноше; но поразмыслив о том, что люди, боготворящие героев, должны быть готовы к разочарованиям, он укрепил себя. Мэллинсон в Баскуле был уж слишком юным мальчиком поклоняющимся смелому красавцу--капитану; сейчас же красавец-капитан пошатывался если уже не упал с пьедестала. В разрушении идеала, даже фальшивого, всегда было что-то немного жалкое; и восхищение Мэллинсона могло служить хотя бы частичным предлогом для того, чтобы заставить его притвориться тем, кем он не был на самом деле. Хотя притворство, в любом случае, было невозможным. Может благодаря альтитуде, в самой атмосфере Шангри-Ла было качество запрещающее попытки подложных эмоций. Он сказал: "Видишь ли, Мэллинсон, бесполезно постоянно твердить одно и то же о Баскуле. Конечно, тогда я был другим -- это была абсолютно другая ситуация." "И более благоприятная, на мой взгляд. Ну худой конец, мы хотя бы знали, что было против нас." "Насилие и убийство -- если быть точным. Можешь называть это более благоприятным, если хочешь." Повышая голос юноша ответил: "Что ж, c одной стороны я на самом деле, считаю это более благоприятным. Я бы уж лучше имел дело с Баскулом, чем со всеми этими таинствами. " Неожиданно он добавил: "А та китайская девушка, к примеру -- как она сюда попала? Он тебе об этом сказал?" "Нет. Почему он должен был говорить об этом?" "А почему бы и не должен? И почему бы тебе не спросить, если ты хоть каплю этим интересуешься? Естественно ли отыскать юную девушку проживающую среди целого множества монахов?" С этой стороны Кануэй никогда сей вопрос не рассматривал. "Это не простой монастырь," было лучшим ответом который он мог дать после некоторого размышления. "О, Господи! Неужели?" Настала тишина, так как спор определенно зашел в тупик. Для Кануэйя история Ло-Тзен, была, скорее, далека от сути; крошечная Манчжу настолько тихо сидела в его голове, что он почти не чувствовал ее присутствия. Но от одного упоминания о ней Мисс Бринклоу внезапно выглянула из под своей тибетской грамматики, которую она изучала даже над столом с завтраком (как если бы, тайно подумал Кануэй, у нее для этого не было всей жизни). Разговоры о девушках и монахах напоминали ей об историях Индийских храмов, которые мужчины миссионеры рассказывали своим женам, и которые затем жены передавали своим незамужним подругам. "Конечно," произнесла она сквозь зубы, "морали этого места весьма безобразны -- подобное можно было предвидеть." Она повернулась к Барнарду как если бы приглашая его поддержку, но американец лишь улыбнулся. "Я не думаю, что вы, ребята, оценили бы мое мнение о морали," заметил он сухо. "Но я должен сказать, что в ссорах вреда не меньше. И так как всем нам придется тут коротать еще некоторое время, давайте сдерживать себя и оставаться в удобстве." Кануэй посчитал это хорошим советом, однако Мэллинсон все еще не успокоился. "Я вполне уверен, что для Вас тут намного больше удобств по сравнению с Дартмуром," он многозначительно ответил. "С Дартмуром? Ваша основная тюрьма, я так понимаю? Ну, конечно, людям в таких местах я никогда не завидовал. И вот еще что -- подобного склада намеки, знаете ли, меня не затрагивают. Толстая кожа, мягкое сердце -- таков мой склад." Кануэй взглянул на него с благодарностью, а на Мэллинсона с тенью некоторого порицания; но внезапно на него нашло чувство, что все они играли на большой сцене, и лишь он один, на ее заднем плане, оставался в сознании; и мысль эта, настолько непередаваемая, внезапно принесла желание остаться одному. Он всем кивнул и вышел во двор. При виде Каракала опасения все исчезли, и сомнения о троих его спутниках утерялись в простом принятии нового мира, лежащего так далеко за их догадками. Он понял, что приходит время когда общая неизвестность усиливает трудности понятия неизвестности частной; когда все становится само собой разумеещимся лишь потому, что удивление утомило бы как одного так и всех остальных. Таков был прогресс его в Шангри-Ла, и он вспомнил, что достиг подобной, однако менее приятной невомутимости в течении своих лет на войне. Он нуждался в хладнокровии, хотя бы для того, чтобы приспособитьcя к тому двойному существованию которое придется вести. Впредь, с его товарищами -- изгнанниками, он жил в условном мире прихода носильщиков и возвращения в Индию; все же остальное время горизонт поднимался как занавес, время расширялось и пространство суживалось, и имя Синей Луны принимало символическое значение, как если бы будущее, настолько слабо вероятное, было того рода, что может случиться однажды, только при синей луне. Временами он раздумывал которая из его жизней была более подлинна, однако настоятельной проблемой вопрос этот не казался; и на ум снова приходила война, потому как во время тяжелых бомбардировок у него возникало тоже самое успокаивающее чувство, что имел он множество жизней, из которых одна только может быть затребована смертью. Чанг, конечно, теперь говорил с ним совершенно открыто, и они много беседовали о законах и порядках монастыря. Кануэй узнал, что в течении первых пяти лет у него будет обычное существование, без какого-либо особого режима; так всегда делалось для того, чтобы, как выражался Чанг, "дать возможность телу привыкнуть к альтитуде, и также обеспечить временем для рассеивания умственных и эмоциональных сожалений." Улыбаясь Кануэй заметил: "Я полагаю, в таком случае вы уверены, что ни одна человеческая привязанность не может длиться более пяти лет?" "Без сомнения, может," ответил китаец, "но лишь как аромат, чья меланхолия приносит нам удовольствие." После испытательных пяти лет, продолжал объяснение Чанг, начинается процесс задержки возраста, и при условии успеха, Кануэй будет в состоянии получить полстолетия или около этого настоящего сороколетнего возраста -- неплохой период для остановки. "А как насчет Вас?" спросил Кануэй. "Как это сработало в Вашем случае?" "О, мой дорогой господин, я был достаточно удачлив попасть сюда в ранней юности -- всего лишь двадцати двух лет. Я был солдатом, что, наверное, не приходило Вам в голову, командовал войсками действующими против бандитских племен в 1855 году. Если бы когда-либо мне пришлось возвратиться к моему высшему командованию, я бы назвал свои действия, как говорят, разведкой, но на самом деле мы просто заблудились в горах, и из больше чем ста моих людей только семеро смогли перенести суровость климата. Когда наконец я был спасен и доставлен в Шангри-Ла, то был настолько болен, что выжил лишь благодаря чрезвычайной молодости и силе." "Двадцать два," эхом отозвался Кануэй выполняя подсчет. "То есть сейчас Вам девяносто семь?" "Да. Очень скоро, если ламы дадут свое согласие, я должен буду принять полное посвящение." "Я понимаю. Вам нужно дождаться круглой фигуры?" "Нет, мы не ограничены определенным возрастным пределом, но столетие в целом считается возрастом, после которого страсти и настроения повседневности, вероятнее всего, исчезают." "Я, пожалуй, соглашусь с этим. И что же случается затем? Как долго Вы расчитываете продолжать?" "При тех перспективах, что дают возможности Шангри-Ла, есть причина надеяться, что я должен вступить в область лам. Годы, пожалуй, еще одно столетие или больше." Кануэй кивнул. "Не знаю должен ли я выразить Вам свои поздравления; кажется, Вам было подарено лучшее из двух миров: за плечами - долгая и приятная молодость, впереди - такая же долгая и приятная старость. Когда Вы начали стареть внешне?" "Когда мне было за семьдесят. Так часто случается, однако по-моему, я все еще могу претендовать на то, что выгляжу младше своих лет." "Абсолютно. А что бы случилось, если бы, предположим, сегодня Вы оставили долину?" "Смерть, если бы я остался вне ее больше чем несколько дней." "Атмосфера, в таком случае, решающий фактор?" "Существует только одна долина Синей Луны, и те, кто ожидают отыскать другую слишком много спрашивают у природы." "Хорошо, но что бы случилось если бы Вы покинули долину, скажем, тридцать лет назад, во время продленной юности?" Чанг ответил: "Скорей всего, я бы даже тогда умер. В любом случае, я бы очень быстро приобрел полные признаки своего настоящего возраста. Несколько лет назад у нас был интересный тому пример, хотя и до этого подобные случаи имели место. До нас дошли вести, что неподалеку должна была быть группа путешественников, и чтобы их встретить одному из нашего числа пришлось покинуть долину. Человек этот, русский, первоначально прибыл сюда в расцвете своих сил, и принял наши условия настолько хорошо, что будучи почти под восемьдесят, не выглядел и вполовину своего возраста. Отсутствовать он должен был не более недели (что не имело бы значения), но, к сожалению, был взят в плен кочевными племенами и увезен на приличное расстояние. Мы предполагали несчастный случай и посчитали его пропавшим без вести. Однако три месяца спустя он вернулся, сумев организовать побег. Но был это совсем другой человек. Каждый год его возраста был на лице его и в поведении, и скоро он умер, так как умирает старик." Кануэй ничего не говорил в течении некоторого времени. Они беседовали в библиотеке, и на протяжение большей половины рассказа он смотрел в окно на проход ведущий во внешний мир; небольшой клочок облака успел за это время пересечь горные хребты. "Это, скорее, мрачная история, Чанг," наконец он заметил. "Она приносит чувство, что Время, словно некий блокирующий монстр, ожидает за пределами долины лишь затем, чтобы наброситься на тех ленивцев, которые сумели избежать его дольше положенного." "Ленивцев?" переспросил Чанг. Его знание английского было превосходно, но временами просторечие оказывалось незнакомым. "Ленивец," пояснил Кануэй, "это разговорное выражение обозначающее бездельника, человека, ни к чему не пригодного. Я, конечно, не использовал его всерьез." Чанг раскланялся в благодарности за информацию. Он остро интересовался языками и любил взвешивать каждое новое слово по-философски. "Как весомо," после паузы ответил он, "что англичане видят порок в ленности. Мы же, с другой стороны, отдаем ей гораздо больше предпочтения нежели беспокойству. Не слишком ли много беспокойства в современном мире, и не было бы лучшим, если бы большее количество людей было ленивцами?" "Я склоняюсь к тому, чтобы согласиться с Вами," ответил Кануэй в серьезном изумлении. Примерно в течении следующей недели после беседы с Высшим из Лам, Кануэй совершил несколько знакомств с другими будущими коллегами. Чанг не торопился и не оттягивал представлений, и Кануэй ощущал новую и скорее привлекательную для него атмосферу в которой не кричала безотлагательность и не разочаровывала отсрочка. "Некотрые из лам," объяснял Чанг, "действительно не смогут встретиться с Вами в течении значительного периода времени -- может быть годы -- но это не должно удивлять Вас. Тогда, когда это должно случиться, они будут готовы к знакомству, и их уклонение от спешки ни в коей мере не означает нежелание." Кануэй, который сам часто испытывал подобные чувства делая приглашения новоприбывшим в иностранные консульства, посчитал это очень разумным взглядом. Однако встречи которые таки состоялись, были весьма успешны, и беседы с людьми трижды превышающими его возраст совсем не имели того светского смущения, которое могло бы вторгнуться в Лондоне или Дели. Его первая встреча была с приятным немцем по имени Мейстер, который, уцелев из группы исследователей, прибыл в ламазери в восьмидесятых. На английском он говорил хорошо, однако с акцентом. День или два спустя состоялось второе знакомство, и Кануэй получил удовольствие своей первой беседы с Альфонсом Бриак - человеком, которого Высший из Лам особенно выделил; это был жилистый, небольшого роста француз, с не особенно старой внешностью, не смотря на то, что представил он себя учеником Шопена. Кануэй решил что с обеими, французом и немецем, можно составить неплохую компанию. Подсознательно он уже приступил к анализу, и после нескольких дальнейших встреч сумел достичь одного или двух общих заключений; он понял, что не смотря на то, что ламы, которых он встретил, имели индивидуальные различия, у них у всех было качество для которого безвозрастность было бы не особо хорошим определением, однако тем единственным которое он сумел подобрать. Кроме того, все они были одарены спокойным разумом приятно переливающимся во взвешанные, хорошо сбалансированные мнения. Кануэй был в состоянии дать хороший ответ такому подходу, и знал, что что им это было известно и приятно. Он решил, что сойтись с ними было так же легко как и с любой другой группой образованных людей, которую он мог бы встретить, однако часто, при прослушивании далеких воспоминаний преподносимых обычно и просто, у него возникало странное чувство. К примеру, однажды, после краткой беседы с бело-волосым, благосклонного вида человеком, Кануэйю был задан вопрос интересуется ли он Бронте. Кануэй ответил что да, в некотором роде, и собеседник ответил: "Видите ли, когда в сороковых я был помощником приходского священника в Уэст Райдинг, я однажды посетил Хайуорс остановившись в Пэрсонэйж. С момента прибытия сюда я полностью изучил проблему Бронте, и, кстати сказать, работаю над книгой на эту тему. Может быть Вы хотели бы взглянуть на нее как-нибудь?" Кануэй вежливо ответил, и после всего, когда они остались вдвоем с Чангом, заметил о той ясности с которой ламы, казалось, восстанавливали в памяти свою жизнь до Тибета. Чанг ответил, что все это было частью обучения. "Видите ли, мой дорогой господин, первые шаги в прояснении разума заключаются в достижении панорамы прошлого, которая, как и любой другой вид, более аккуратна в перспективе. Когда Вы пробудете с нами достаточно долго, то сможете увидеть свою жизнь постепенно сдвигающейся в фокусе, как в телескопе при установке линз. Все станет неподвижным и ясным, должным образом пропорциональным и при правильной значимости. Ваш новый знакомый, к примеру, считает что действительно важный момент его жизни произошел тогда, когда молодым человеком он посетил дом старого пастора и его трех дочерей." "То есть я полагаю, мне нужно будет приступить к работе и вспомнить собственные важные моменты?" "Это не потребует усилий. Они придут к Вам сами." "Я не думаю что приму их с большим радушием," без настроения ответил Кануэй. Но чтобы там ни могло принести прошлое, в настоящем он находил счастье. Предаваясь чтению в библиотеке, или играя Моцарта в музыкальной комнате, он часто чувствовал приливы глубокого душевного чувства, как если бы Шангри-Ла на самом деле был живым существом, очищенным от волшебства веков и чудесно предохраненным от времени и смерти. В такие моменты незабываемо вставал в его памяти разговор с Высшим из Лам; он чувствовал спокойный разум осторожно раздумывающий над каждым отклонением, шепотом предлагающий тысячи уверений уху и глазу. Так, слушая как Лао-Тзен вела какой-нибудь хитрый ритм фуги, он задумывался что лежало за бледной безличной улыбкой придающей губам ее сходство с раскрытым цветочным бутоном. Говорила она очень мало, не смотря на то, что знала сейчас о способности Кануэйя говорить на ее языке; Мэллинсон, любивший время от времени посещать музыкальную комнату, считал ее чуть ли не немой. Но Кануэй видел очарование прекрасно выраженное ее молчанием. Однажды он поинтересовался у Чанга о ее истории, и выяснил что была она родом из царской Манчжурской семьи. "Она была помолвлена с Туркестанским принцем, и на пути в Кашгар для встречи с ним ее носильщики утеряли дорогу в горах. Вся группа, без сомнения, погибла бы если бы не обычная встреча с нашими посланниками." "Когда это случилось?" "В 1884. Ей было восемнадцать." "Восемнадцать тогда?" Чанг поклонился. "Да, с нею мы делаем большие успехи, как Вы сами можете судить. Ее прогресс был прочен и замечателен." "Как она восприняла все это, сразу после прибытия?" "Чуть больше чем с неохотой -- не протестовала, однако мы знали, что некоторое время у нее были проблемы. Проишествие, конечно, не из обычных -- перехватить юную девушку на пути к свадьбе...Мы все очень переживали за то, чтобы она была здесь счастлива." Чанг ласково улыбнулся. "Боюсь, волнения любви не представляют легкой капитуляции, однако первых пяти лет оказалось достаточно для той цели которой они предназначены." "Я полагаю, она была глубоко привязана к человеку за которого должна была выйти замуж?" "Вряд ли, мой дорогой господин, так как она никогда не видела его. Это была древняя традиция, знаете ли. Волнения ее привязанностей были совершенно безличны." Кануэй кивнул и с легкой нежностью подумал о Лао-Тзен. Он нарисовал ее такой, какой он могла быть полстолетия назад, словно статуэтка в своем декорированном кресле, и носильщики с трудом переносят ее через плато, и глаза ее в поиске развеянных ветрами горизонтов, таких суровых после садов и бассейнов лотоса на Востоке. "Бедный ребенок!" сказал он, представляя как такое изящество могло годами находиться в плену. Знание ее прошлого скорее усилило чем уменьшило его удовлетворение с недвижимостью и молчанием девушки; она была словно прекрасная холодная ваза, аскетическое сбережение ускользнувшего луча. Он был также удовлетворен, пусть и менее эстетически, когда Бриак заговорил с ним о Шопене, и блестяще сыграл знакомые мелодии. Выяснилось, что француз знал несколько композиций Шопена которые никогда не были опубликованы, и потому как он всех их имел в записи, Кануэй посвящал приятные часы заучивая их сам. Он находил определенную пикантность размышляя что ни Корто ни Пэчмэнну так не повезло. Да и воспоминания Бриака на том не заканчивались; память его постоянно освежала каким-нибудь крохотным обрывком мелодии, которую композитор выбросил или использовал для импровизации в каком-либо случае; и как только они приходили ему в голову, он тут же заносил их на бумагу, и некоторые были восхитительными фрагментами. "Бриак," объяснял Чанг, "долгое время не был в посвящении, и потому Вы должны простить его если он слишком много говорит о Шопене. Ламы, которые младше обычно поглощены прошлым; это необходимый шаг для предвидения будущего." "Что есть, я так понимаю, забота старших?" "Да. Высший из Лам, к примеру, почти полностью проводит свою жизнь в ясновидящей медитации." Кануэй подумал мгновение и сказал: "Кстати сказать, когда по-Вашему, я должен снова его увидеть?" "Без сомнения, к концу первых пяти лет, мой дорогой господин." Но в своем уверенном пророчестве Чанг ошибался, потому как меньше чем через месяц после прибытия в Шангри-Ла Кануэй получил второй вызов в знойную верхнюю комнату. Чанг поведал ему, что Высший из Лам никогда не покидал своих аппартаментов и что жаркая атмосфера была необходима для его физического существования; и Кануэй, в этот раз подготовленный, был мен