ужеские пары уже не первой молодости. Были, однако, и такие, кто вполне мог иметь сыновей и дочерей среди молодежи, прогуливавшейся по верандам или проносившейся в вихре вальса мимо открытых окон большого зала. Музыка, казалось, сливалась со светом, который струился из окон, заливая лужайку перед домом. Все были хорошо одеты, спокойны и довольны, и мне подумалось, что гостиница - это наша республика в миниатюре. Мы невольно приостановились, и я услышал, как альтрурец пробормотал: "Прелестно, прелестно! Просто восхитительно!" - Не правда ли? - отозвался я, преисполнившись гордости. - Наша гостиница весьма типична. Точно такие же можно встретить у нас в стране повсюду. Она типична тем, что ничем не выделяется, и мне скорее приятно сознание, что и люди, живущие в ней, весьма похожи на тех, кто населяет другие, ей подобные, так что вы сразу же почувствуете себя дома, очутившись среди них. По всей стране, на юге и на севере, где только имеются какие-нибудь горки, или красивый водоем, или полоска пляжа, вы непременно найдете такой вот приют для наших усталых тружеников. Не так давно мы начали понимать, что не стоит потрошить гусыню, несущую золотые яйца, даже если она похожа на орла, который как ни в чем не бывало пристраивается, будто на насесте, на наших знаменах. Нам стало очевидно, что если мы и дальше не будем щадить сил на работе, Америка останется вовсе без американцев. Альтрурец захохотал. - Как замечательно вы это выразили! Как образно! Как оригинально! Извините меня, но я просто не могу удержаться, чтобы не выразить свое восхищение. Ведь наше представление о том, что смешно и что нет, резко отличается от вашего. - И каково же оно? - спросил я. - Едва ли я сумею объяснить вам. Сам я не Бог весть какой юморист. И опять меня кольнула ироническая нотка, прозвучавшая в его голосе, но сказать наверняка я не мог и потому просто продолжал молчать, полагая, что если ему захочется и дальше послушать о превращении американцев из непрестанно трудящихся пчелок в бездельных временами мотыльков, то он не преминет спросить меня об этом. - И что же произошло, когда вы до этого додумались? - поинтересовался он. - Ну, знаете, уж в чем, в чем, а в практичности нам не откажешь. Сделав это открытие, мы сразу же перестали надрываться на работе и начали создавать курорты. Теперь и коммерсанты, и люди интеллектуального труда - все, за малым исключением - берут каждый год отпуск на четыре-пять недель. Их жены уезжают еще в начале лета, и, если они селятся на каком-нибудь курорте часах в трех езды от города, мужья выезжают к ним в субботу после обеда и проводят воскресенье с семьей. На какие-нибудь тридцать восемь часов все гостиницы вроде этой становятся скоплением счастливых семейных очагов. - Но это же просто замечательно, - сказал альтрурец. - Что правда, то правда, - в практичности вам не откажешь. Так вы говорите, дамы обычно приезжают на курорт в начале лета? - Да, иногда в начале июня. - А зачем? - спросил альтрурец. - Как зачем? На отдых, конечно, - ответил я несколько запальчиво. - Но, по-моему, вы только что говорили, что мужья, как только им это позволяют финансы, освобождают своих жен и дочерей от всякой домашней работы. - Совершенно верно. - Тогда от чего же хотят отдохнуть дамы? - От забот. Не забудьте, что изнуряет не только физический труд. Даже если они и освобождены от труда по дому, домашние заботы по-прежнему лежат на них. А ничего более изнурительного, чем домашние заботы, не существует. Кроме того, прекрасный пол, как мне кажется, появляется на свет усталым. Кстати сказать, люди, интересующиеся нашей жизнью, утверждают, что с тех пор, как женщины всерьез увлеклись атлетикой - греблей и плаванием, лаун-теннисом и альпинизмом, - то это в соединении с отсутствием забот и долгими месяцами отдыха может привести к тому, что наши дамы со временем превзойдут мужчин и в физическом отношении, как уже превзошли их в умственном. Ну, что ж! Мы будем только рады. Это вполне ответило бы американскому чувству юмора. - Вот как? Вы хотите сказать, что у вас имеется свое особое чувство юмора? - спросил альтрурец. - Хотя, конечно. Вы ведь так любите анекдоты. Расскажите мне хотя бы один, чтобы я имел представление о том, что вас веселит. - Отчего же. Беда только, что самые остроумные анекдоты сильно проигрывают от объяснений, - ответил я. - Единственное, что вам остается, это пожить с нами и самому во всем разобраться. Нас, например, очень забавляет оторопь, которая находит на иностранцев при виде готовности, с какой мужчины у нас усаживаются под каблук своих жен. - О, это мне отнюдь не кажется зазорным; Напротив, я усматриваю в этом известную щедрость и мужественность американского характера. Я с гордостью утверждаю, что тут одна из точек соприкосновения нашей и вашей цивилизации. Нет ни малейшего сомнения, что влияние женщин на вашу общественную жизнь чрезвычайно благотворно - так, во всяком случае, обстоит дело у нас. Я поперхнулся и уставился на него, однако он совсем не заметил моего удивления - возможно оттого, что в темноте не разобрал выражения моего лица. - Женщины у нас, - сказал я, помолчав, - никакого влияния на общественную жизнь не имеют. - Нет? Неужели? Но, насколько я понял из ваших слов, американки лучше образованны, чем американцы? - Пожалуй. Принимая во внимание целый ряд обстоятельств, типичных для нашего общества, женщины у нас действительно составляют если не более просвещенную, то, во всяком случае, более осведомленную часть общества. - Значит ли это, что они более начитанны, но образованны не лучше? - В известном смысле, может, и лучше. По крайней мере, они много чем интересуются: искусством и музыкой, поэзией и театром, заграничными путешествиями и психологией, политической экономией и Бог весть чем еще. У них для этого больше времени - собственно, времени у них сколько угодно. Нашим молодым людям рано приходится приобщаться к деловой жизни. Да, пожалуй, можно сказать, что женщины у нас культурней мужчин. Тут двух мнений быть не может. Самые книгочеи у нас они. Что бы мы, бедняги авторы, делали, если бы не женщины! Да что там говорить, ни один писатель у нас не сумел бы сделать себе имени, если бы не они. Американская литература существует только потому, что американки ценят ее и любят. - Но неужели мужчины у вас не любят читать? - Кое-кто любит, но относительно немногие. Вы можете часто услышать, как какой-нибудь самодовольный невежда говорит писателю: "Моя жена и дочери знают ваши книги, мне же самому времени ни на что, кроме газет, теперь не хватает. Их я просматриваю за завтраком или в поезде по дороге на работу". И ему ничуть не стыдно признаться, что он ничего, кроме газет, не читает. - Следовательно, вы считаете, что было бы лучше, если бы читал он книги? - Пожалуй, в присутствии четырех-пяти тысяч точащих на нас зубы журналистов я бы предпочел этого вслух не говорить. Да и скромность не позволяет. - Ну а все-таки, - не унимался альтрурец. - По-вашему, значит, книга представляет собой большую ценность, чем газетная статья? Она более глубока? - По-моему, даже вышеупомянутые четыре-пять тысяч точащих зубы журналистов едва ли станут это отрицать. - Из чего следует, что постоянный читатель более глубокой литературы должен сам быть более вдумчив, чем читатель не таких уж глубоких газетных статей, которые он просто просматривает по дороге на работу? - Если я не ошибаюсь, мы, для начала, согласились на том, что культурный уровень наших дам значительно выше, не так ли? Едва ли вы найдете американца, который не гордился бы этим обстоятельством. - Но, если ваши женщины, - сказал альтрурец, - как правило, лучше осведомлены, чем мужчины, более развиты и более вдумчивы и к тому же почти полностью свободны от труда по дому и даже от домашних забот, почему они не принимают участия в общественной жизни? Я расхохотался, вообразив, что наконец-то подловил своего знакомца. - По той простой причине, что они сами этого не хотят. - Ну, это не причина, - возразил он. - А отчего они не хотят? - Послушайте, - взмолился я, теряя терпение. - По-моему, надо предоставить вам возможность осведомиться об этом у самих дам, - и я повернулся и пошел опять в сторону гостиницы, однако альтрурец меня легонько придержал. - Извините меня, - начал он. - Нет, нет, - сказал я. - Банкетный стол накрыт, и гости прибывают. Издалека веселый слышен гомон... - Пойдемте посмотрим, как танцует молодежь! - Погодите, - умоляющим голосом сказал он. - Расскажите мне сперва о старшем поколении. Отступление по поводу дам было весьма интересно, но я думаю, что вы расскажете мне и о собравшихся здесь мужчинах. Кто они или, вернее, чем они занимаются? - Но ведь я уже говорил - все это люди деловые или же занимающиеся умственным трудом, люди, проводящие жизнь в кабинетах, конторах и присутственных местах; приехали они сюда на несколько недель или на несколько дней провести здесь заслуженный отдых. Это представители разнообразнейших профессий: адвокаты и врачи, лица духовного звания и коммерсанты, маклеры и банкиры. Пожалуй, не найдется специальности, которая не была бы представлена здесь. Я как раз сейчас подумал, что наша гостиница - это американская республика в миниатюре. - Мне необычайно повезло, что мы встретились с вами здесь: ваш ум и наблюдательность чрезвычайно помогут мне при изучении жизни вашего общества. Мне кажется, что с вашей помощью я сумею проникнуть в самую суть американской жизни и постичь загадку американского юмора, ни разу не покинув веранды вашей гостеприимной гостиницы, - сказал мой гость. Я отнюдь не бил в этом уверен, но пропустить мимо ушей похвалу вашим умственным способностям не так-то легко, и я ответил, что буду рад оказать ему посильное содействие. Он поблагодарил меня и сказал: - Тогда скажите мне для начала - правильно ли я понял, что все эти господа находятся здесь но причине крайнего переутомления? - Совершенно верно. Вы представить себе не можете, как много работают у нас коммерсанты и представители интеллектуальных профессий. Наверное, ничего подобного нигде в мире не наблюдается. Но, как я уже говорил, мы начинаем понимать, что не стоит жечь жизнь с двух концов, а то ее надолго не хватит. Поэтому каждое лето один конец мы ненадолго тушим. И все же путь нашего процветания усыпан человеческими жертвами, развалинами умственными и физическими, в полном смысле этого слова. Наши дома для умалишенных переполнены людьми, которые не выдержали напряжения, а европейские страны так и кишат американцами, страдающими черной меланхолией. Этот чудовищный факт вселял в меня известную гордость: мы, американцы, бесспорно гордимся тем, что работаем больше, чем следует. Бог его знает почему? Альтрурец пробормотал: - Но это же просто ужасно? Кошмар какой-то! Но мне показалось, что он особенно не слушал, как я разливался, живописуя модное у нас пренебрежение законами бытия и неизбежными последствиями этого. - Приятно узнать, - продолжал он, - что коммерсанты и представители интеллигентных профессий в Америке осознали наконец все безрассудство и пагубность непосильного труда. А с прочими переутомленными тружениками мне тоже удастся здесь встретиться? - Какими еще переутомленными тружениками? - спросил я в свою очередь, поскольку считал, что перечислил их всех довольно подробно. - Да хотя бы, - сказал альтрурец, - с вашими механиками и чернорабочими, сталеварами и стеклодувами, шахтерами и фермерами, с вашими печатниками и фрезеровщиками, железнодорожниками и рабочими с каменоломен? Или они предпочитают отдыхать на собственных курортах? 3 Трудно было поверить, что подобный вопрос мог быть задан альтрурцем по наивности. У меня и прежде зарождалось сомнение - уж не подшучивает ли он надо мной. Сейчас оно возникло с новой силой и больше уже не отпускало. Первой моей мыслью было, что он просто насмехается, что слова его - смесь дешевого сарказма и ханжества, обнаружив которую в обличительных речах фабричных агитаторов мы только снисходительно улыбаемся. На миг я даже вообразил было, что стал жертвой профсоюзного деятеля, проводившего свой летний отпуск в разъездах по стране под видом путешественника из Альтрурии и втирающегося в общество людей, которое, узнай они, кто он, и разговаривать с ним не стали бы. В следующий момент, однако, я понял, что это невозможно. Не мог же я предположить, что друг, давший ему рекомендательное письмо, был способен принять участие в столь низкопробной шутке. Кроме того, я не мог представить себе, почему именно меня мог избрать представитель профессионального союза мишенью своих бестактных выпадов. Как бы то ни было, в данный момент мне ничего не оставалось, кроме как отнестись к его вопросу так, будто он задан от чистого сердца человеком, желающим что-то узнать от меня. Вопрос был нелеп, но из приличия приходилось делать вид, что я вовсе так не думаю. Долг требовал, чтобы я ответил на него со всей серьезностью, и потому я решил уклониться от прямого ответа. - Видите ли, - сказал я, - здесь вы затрагиваете область жизни, которая мало соприкасается со сферой моей деятельности. Я ведь романист, и потому все свое время трачу на манипулирование судьбами добронравных старомодных героев и героинь и на старания довести их до обязательного счастливого брака, поэтому мне до сих пор просто не хватало времени приглядываться к жизни землепашцев и мастеровых, и, по правде говоря, я понятия не имею, как они распоряжаются своим свободным временем. Однако я почти уверен, что никого из них вы не встретите здесь, в гостинице: им на это просто денег не хватит, ну и, кроме того, мне кажется, что они чувствовали бы себя тут не в своей тарелке. Все мы, американцы, глубоко их уважаем и знаем, что благоденствие Америки полностью зависит от них; у нас даже существует теория, что в политическом отношении они - господствующий класс, но мы очень мало их видим и с ними не знаемся. Вообще, наша образованная публика так мало интересуется ими, что не испытывает потребности встречать их даже на страницах романов. Она предпочитает изысканных, элегантных дам и господ, чьи чувства хотя бы доступны их пониманию. Сам я своих героев тоже всегда заимствую в высшем обществе. Было бы неправильно предположить, однако, что мы безразличны к тому, как живется трудящимся классам. Изучением этого вопроса занимаются сейчас очень серьезно, и здесь находится несколько человек, которые, я думаю, смогут удовлетворить ваше любопытство по этому поводу. Я вас с ними познакомлю. На этот раз альтрурец не пытался меня остановить. Он сказал, что будет очень рад познакомиться с моими друзьями, и я повел его к небольшой компании, устроившейся в противоположном углу веранды. Ко всем этим людям я по той или иной причине испытывал особую приязнь. Все они обладали недюжинным умом, широким кругозором и были американцами до мозга костей. Составляли компанию банкир и священник, адвокат и доктор, был среди них и профессор, преподающий в одном из наших колледжей политическую экономию, а также удалившийся от дел фабрикант - не помню чего именно, то ли хлопка, то ли стали или еще чего-то в том же роде. Все они вежливо поднялись, когда я подошел со своим гостем, и мне почудился в их взглядах повышенный интерес, вызванный, без сомнения, слухами о его странном поведении, которые, конечно же, успели разнестись по всей гостинице. Как бы то ни было, они сумели этот интерес скрыть, а когда на лицо альтрурца упал свет от нескольких лампионов, прикрепленных к ближайшему столбу, я заметил, что глаза их просияли вдруг приязнью, какую испытал и сам я, впервые встретившись с ним. Я сказал: - Господа, позвольте познакомить вас с моим другом мистером Гомосом, - а затем представил их одного за другим по имени. После того как все уселись, я пояснил: - Мистер Гомос приехал из Альтрурии, он у нас в стране впервые, и его очень интересуют наши порядки. Он уже допрашивал меня с пристрастием насчет некоторых этапов нашей цивилизации, и, признаюсь, я решил подкинуть его вам - чувствую, что одному мне с ним не справиться. Все учтиво посмеялись моей шутке, и только профессор спросил с сарказмом, на мой взгляд, незаслуженным: - Что же именно в нашем государственном устройстве могло показаться необъяснимым автору "Перчатки и латной рукавицы" и "Восхитительного жеманства"? Все опять посмеялись, на этот раз, как мне показалось, не столь учтиво, и затем банкир спросил моего гостя: - И давно вы покинули Альтрурию? - У меня впечатление, что ужасно давно, а на деле всего несколько недель тому назад. - Я полагаю, вы ехали через Англию? - Да, у нас нет прямого сообщения с Америкой, - сказал альтрурец. - Довольно-таки странно, - вмешался я, слегка оскорбленный в своих патриотических чувствах. - У англичан прямое сообщение буквально со всем миром, - сообщил мне поучительным тоном банкир. - Тарифы доконали наше кораблестроение, - заявил профессор. Никто не поддержал разговор на эту животрепещущую тему, и профессор осведомился: - У вас греческая фамилия, не так ли, мистер Гомос? - Да, мы принадлежим к одному из древнейших родов Эллады, - сказал альтрурец. - А вы не думаете, - спросил адвокат, который, подобно большинству юристов, любил романтическую литературу и был весьма начитан, особенно по части всяких сказаний и мифов, - что существуют основания отождествлять Альтрурию с легендарной Атлантидой? - Нет, не думаю. У нас нет преданий, связанных с затоплением континента, и в подтверждение такой теории существуют лишь обычные свидетельства ледникового периода, которые имеются повсюду. Кроме того, наша цивилизация сугубо христианская, возникновение ее относится ко времени первых христианских коммун, никак не ранее. У нас считается историческим фактом, что член одной из таких коммун принес после того, как их разогнали, на наш континент слово Христово. Корабль, на котором он плыл в Британию, затонул, и его выбросило на наше восточное побережье. - Да, мы это знаем, - вмешался священник. - Но совершенно непостижимо, как получилось, что человечество продолжало пребывать в неведении относительно такого крупного острова, как Альтрурия, на протяжении всего времени от Рождества Христова до наших дней. Трудно себе представить, чтобы со времен Колумба на поверхности мирового океана сохранилась хоть одна квадратная миля, не изборожденная килями тысяч судов. - Действительно трудно, - сказал доктор, - и я лично предпочел бы, чтобы мистер Гомос рассказал нам что-нибудь о своей стране, вместо того чтобы расспрашивать нас о нашей. - Вы правы, - согласился и я. - Уверен, всем нам было бы от этого только легче. Мне, во всяком случае. Но я привел сюда нашего друга в надежде, что профессору доставит большое удовольствие обрушить огонь неумолимых фактов на беззащитного пришельца. - После того как профессор так зло поддел меня, мне очень хотелось посмотреть, как он справится с желанием альтрурца все постичь, что лично мне пришлось не по вкусу. В смешном положении оказался профессор, который тут же сделал вид, что, подобно всем остальным, очень интересуется Альтрурией, и предпочел бы послушать о ней. Альтрурец, однако, сказал: - Извините великодушно. Когда-нибудь в другой раз я с радостью расскажу об Альтрурии все, что вы захотите, а если вы приедете к нам, я с еще большим удовольствием покажу многое такое, что совершенно непонятно на расстоянии. Но в Америку я приехал учиться, а не учить и, надеюсь, что вы снисходительно отнесетесь к моей неосведомленности. Я начинаю опасаться, что она переходит все границы. У меня создалось впечатление, что мой новый знакомец, - продолжал он с улыбкой в мою сторону, - заподозрил, что я далеко не так простодушен, как прикидываюсь, будто, расспрашивая его, норовлю исподтишка осудить и высмеять ваши порядки. - Ну что вы, - возразил я. Вежливость не позволяла мне подтвердить догадку, столь меткую. - Мы так довольны состоянием своего общества, что можем лишь огорчаться, сталкиваясь с непониманием иностранцев, хотя это нисколько не умаляет нашего к ним уважения. Ведь чаще всего нас посещают англичане. Мои друзья рассмеялись, и альтрурец продолжал: - Рад слышать это, а то я испытывал какую-то неловкость, находясь среди вас. Дело не только в том, что я иностранец, все мои понятия и привычки так сильно отличаются от ваших, что мне очень трудно найти с вами общий язык. Конечно, в теории я отлично знаю, что представляет собой ваше общество, но совсем другое дело столкнуться с этим на практике. Я так много прочитал об Америке и так мало из своего чтения вынес, что почувствовал необходимость ради собственного душевного спокойствия приехать сюда и увидеть все своими глазами. В иных случаях противоречия столь велики... - А у нас во всем размах, - сказал банкир, стряхивая кончиком мизинца пепел с сигары, - мы даже гордимся своей непоследовательностью. Кое-что о положении дел в Альтрурии мне известно, и, откровенно скажу, в моем представлении это какой-то абсурд. Я вообще посчитал бы, что подобные условия немыслимы, не знай я, что они действительно существуют, а я никогда не был способен отрицать свершившийся факт. Вы в свой фургон впрягли звезду, и она повезла его. Заложить фургон - не шутка, но вот приучить звезду к упряжке бывает непросто; вы же свою сумели хорошо объездить. Как уже мной сказано, я не строю на ваш счет никаких иллюзий, но уважать вас - уважаю. Я слушал его с восхищением, возможно, потому что слова его выражали мое собственное мнение об Альтрурии и были к тому же столь точны и великодушны. - Совсем недурно, - шепнул одобрительно мне на ухо доктор, - для заевшегося биржевика. - Да, - шепнул я в ответ. - Жалею, что не я сказал это. Истинно американская манера выражать свои мысли. Такой ответ сделал бы честь самому Эмерсону. А ведь кто, как не он, был нашим пророком. - Нельзя не сделать такого вывода, если вспомнить, сколько раз мы побивали его камнями, - сказал доктор с тихим смешком. - А какое из наших противоречий, - спросил банкир все так же добродушно, - смутило вас и нашего общего друга? Секунду помолчав, альтрурец ответил: - Собственно говоря, я не уверен, что это противоречие, поскольку сам пока что не проверил то, что меня интересует. Наш друг рассказывал мне о больших переменах, происшедших у вас в области труда, и о том, что люди интеллигентных профессий имеют теперь гораздо больше свободного времени; а я спросил его, где проводят свой досуг ваши рабочие. Тут он повторил свой перечень рабочих профессий, и я смущенно понурился, уж очень слащаво и сентиментально прозвучали его слова. Но мои друзья восприняли их как нельзя лучше. Они не засмеялись, выслушали его и затем преспокойно доверились банкиру, который и ответил за всех нас: - Что ж, в отношении краткости я, пожалуй, могу уподобиться исландскому историографу в его главе о змеях: досуга, который нужно где-то проводить, у этих людей просто нет. - Кроме тех случаев, когда они бастуют, - сказал фабрикант со свойственным ему мрачным юмором. Надо было послушать хотя бы его рассказ о том, как он однажды одержал победу над "профессиональным союзом". - Уж тут-то я насмотрелся, как они коротают свой досуг сложа руки. - Да уж, - подхватил доктор, - в ранней молодости, когда мне волей-неволей приходилось лечить людей по дешевке, я тоже, бывало, заставал их в периоды "временного отстранения от работы". Меня всегда восхищала жантильность этой формулировки. Эти слова, казалось, сводили на нет причиненное зло. Заслоняли от вас и полуголодное существование, и холод, и болезни, сопряженные с этим фактом. Быть "отстраненным временно" совсем не то, что потерять работу и оказаться перед лицом голода или нищеты. - Эта публика, - сказал профессор, - никогда ничего не откладывает про черный день. Они, все до единого, расточительны и недальновидны, и жизнь ничему их не учит, хотя они не хуже нашего знают, что все упирается в спрос и предложение, что в какой-то момент перепроизводство неизбежно, вслед за чем прекратится их работа. Разве что люди, покупающие их труд, будут готовы терять деньги. - На что кое-кто и идет, лишь бы не закрывать предприятие, - заметил фабрикант, - причем терять безрассудно только затем, чтоб не лишать людей работы. И что же? Стоит обстоятельствам измениться к лучшему, как рабочие начинают бастовать, требуя повышения заработной платы. Вы себе не представляете, до чего это неблагодарный народ. - Он обратил свои слова к священнику, словно не хотел, чтобы его сочли жестокосердным. Впрочем, он действительно был человеком добрейшей души. - Да, - сказал священник, - это поистине один из наиболее трагических аспектов существующего положения. Они ведь и правда смотрят на своих хозяев как на врагов. Не представляю, чем все это кончится. - Моя бы воля, я б знал, как с этим покончить. Прихлопнуть профессиональные союзы, и забастовки прекратятся сами собой. - Все это прекрасно, - сказал адвокат с характерной для него рассудительностью, так нравившейся мне, - коль скоро дело касается забастовок, однако я не представляю себе, чтобы ликвидация профессиональных союзов могла отразиться на процессе временного отстранения от работы, который подчиняется своим законам. Закон спроса и предложения я уважаю не хуже других - на нем как бы все зиждется, однако я возражаю против того, чтобы время от времени по его милости приостанавливались бы мои доходы. Думаю, что я не так расточителен, как рядовой рабочий, и тем не менее я еще не успел отложить достаточно, чтобы равнодушно взирать на то, поступают мои доходы или нет. Возможно, профессор и успел. - Профессор промолчал, и мы все позволили себе рассмеяться. - Я просто не понимаю, как они все это выдерживают, - заключил адвокат. - Выдерживают не все, - сказал доктор, - особенно это относится к их женам и детям. Те, бывает, и мрут. - Интересно, - продолжал адвокат, - что же сталось с добрым старым законом американской жизни, согласно которому выходило, что для тех, кто хочет работать, работа всегда найдется? В наши дни, как я посмотрю, стоит утром забастовать пяти тысячам человек, и к обеду на их место явятся те же пять тысяч, причем не новичков каких-то, а людей, хорошо поднаторевших в деле. - Одно из обстоятельств, подтверждающих тщетность забастовок, - тут же встрял профессор, желая, очевидно, рассеять впечатление, будто его не интересуют нужды рабочих - мало кто захочет создавать такое впечатление. - Если бы на них можно было возлагать хоть какие-то надежды, тогда дело другое. - Безусловно, но речь-то идет не совсем о том, - сказал адвокат. - Да, кстати, о чем, собственно, идет речь? - спросил я с мягкой иронией, которая так удавалась мне. - Насколько я понял, - сказал банкир, - обсуждался вопрос, как рабочие классы коротают свой сладкий досуг. Однако похоже, что речь идет о чем угодно, только не об этом. Его изящная манера выражаться привела всех нас в восхищение, однако альтрурец взмолился: - Нет, нет! Об этом как-нибудь потом. Для меня это не столь важно. Мне гораздо важнее было бы узнать, каков у вас статус рабочего человека. - Вы хотите сказать, каков его политический статус? Совершенно тот же, что и у всех прочих граждан. - Я не об этом. Я полагаю, вы в Америке убедились, как и мы в Альтрурии, что равные политические права - лишь средство к достижению цели. Как цель же, они не имеют ни смысла, ни реального применения. Я имел в виду экономическое положение рабочего и его положение в обществе. И что мы так долго раскачивались перед тем, как ответить на этот немудреный вопрос, просто не понимаю. Самому мне не стоило соваться отвечать на него, но остальные - каждый в своем роде - были людьми деловыми и не с чужих слов знали, как в действительности обстоит дело. Разве что за исключением профессора, но зато он посвятил этому вопросу немало раздумий и был, полагаю, достаточно подготовлен, чтобы отважиться на ответ. Однако и он промолчал, в у меня зародилось смутное подозрение, что им не очень хочется выкладывать свои познания, как будто бы в этом было что-то неловкое или постыдное. Банкир сидел, попыхивая сигарой, потом вдруг отбросил ее прочь. - Я предпочитаю не кривить душой, - сказал он с коротким смешком, - когда могу себе это позволить, и собираюсь, отвечая на ваш вопрос, обойтись без обычного американского фарисейства. Экономический статус рабочего у нас ничем по существу не отличается от его положения в остальном цивилизованном мире. Вы встретите здесь много людей - особенно поближе к выборам, - которые станут утверждать обратное, но они будут говорить неправду, хотя многие из них будут уверены в справедливости своих слов. Фактически, как мне кажется, большинство американцев считает, что раз уж в Америке республиканская форма правления, все взрослые мужчины пользуются избирательным правом и так далее, то у нас и экономические условия не такие, как везде, и живется рабочему лучше, и статус у него выше, чем у рабочих любой другой страны. На деле же все это не так. Материальное положение у него лучше, и зарабатывает он больше, но это лишь вопрос времени: не пройдет и нескольких десятилетий, а то и лет, и материальное положение и заработок его и европейского рабочего сравняются. При наших обстоятельствах это неизбежно. - Как я понял из слов нашего общего знакомого, - сказал альтрурец, кивнув в мою сторону, - после революции вы покончили у себя лишь с политическими традициями, сложившимися в Европе; он же разъяснил мне, что не всякий труд у вас одинаково почетен, но... - А какой труд, по его мнению, мы почитаем? - спросил банкир. - Ну, насколько я понял, он считает, что если есть в Америке что-то ценное, то это именно уважение к труду, однако есть труд и труд, и не все формы его у вас в почете, например, обязанности слуги или уход за кем-то. Банкир снова рассмеялся. - Ах, значит, границу он провел там? Что ж, всем нам приходится где-то ее проводить. Друг наш - беллетрист, и я скажу вам строго по секрету, что граница, проведенная им, существует лишь в воображении. Любой труд мы чтим не больше, чем все другие народы. Если какой-нибудь парень выбьется в люди, газеты непременно начинают трубить, что прежде он был дровосеком, или ткачом, или кем-то в том же роде, только я сомневаюсь, что бы самому ему это очень нравилось, уверен, что нет, если у него есть голова на плечах. Всем нам, остальным, это кажется infra dig [ниже своего достоинства (лат.)], и мы только надеемся, никто никогда не дознается, что нам когда-то приходилось зарабатывать себе на жизнь физическим трудом. Я не остановлюсь на этом, - сказал банкир бесшабашно, - и предлагаю любому из вас опровергнуть меня, основываясь на собственном опыте или наблюдении. Как проявляется уважение? Как можно показать кому-то, что вы считаете его человеком достойным? - Пригласить его на обед, - сказал адвокат. - Совершенно верно. Мы приглашаем этого человека принять участие в том или ином светском развлечении. Итак, стоит кому-то подняться - если, конечно, он поднимется достаточно высоко, - мы тут же приглашаем его присоединиться к нашей светской жизни, при условии, однако, что он бросит своими руками зарабатывать себе на жизнь. Мы готовы простить что угодно из его прошлого в угоду настоящему. Но позволю себе с уверенностью сказать, что, изъездив Соединенные Штаты вдоль и поперек, вы не найдете ни в одном большом или малом городе и даже селе рабочего, который был бы принят в общество, если он продолжает заниматься своим ремеслом. Причем не допускается он не только в высший свет, но и в общество людей, получивших среднее образование и не достигших высот культуры. Я не хочу сказать, что ему там место, но будь он хоть семи пядей во лбу и к тому же человеком приятнейшим - а некоторые из них на удивление умны, приятны в обращении и имеют такой оригинальный взгляд на вещи, что я получаю истинное удовольствие от разговора с ними, - значения это не имеет: незримые преграды плотно отгородят его от нас. Священник сказал: - Мне не вполне ясно, естественна ли такая отчужденность? В детском обществе, как мне кажется, такого рода преград не существует. - Едва ли разумно за советами относительно общественной структуры обращаться к детям. - Да, действительно, - кротко согласился священник. - И все же где-то в душе у нас гнездится протест против этих произвольных разделений, и мы невольно подвергаем сомнению их правильность. Мы знаем, что без них не обойдешься, они всегда были и будут, а вот, подите же, не дает мне что-то покоя, когда я сталкиваюсь с подобным расчленением общества. - Вопрос, правильно это или неправильно, - сказал банкир, - ничего общего с этим не имеет. Я не стану утверждать, что это правильно. И вообще этого вопроса не касаюсь, хотя, разумеется, я не за то, чтобы рушить преграды, напротив, буду бороться до конца за их сохранность. Я лишь настаиваю, что встретить рабочего в американском обществе так же маловероятно, как негра. А теперь судите сами, - закончил он, обращаясь к альтрурцу, - насколько мы почитаем труд. Надеюсь также, что косвенно я удовлетворил ваше любопытство относительно общественного статуса рабочего человека в нашей стране. Мы все молчали. Возможно, остальные - подобно мне - просто старались припомнить случай, когда они встречались в обществе с каким-нибудь рабочим, и, возможно, все мы безмолвствовали потому, что ничего такого нам на память не приходило. Наконец заговорил альтрурец: - Вы объяснили все так подробно и так ясно, что приставать с дальнейшими расспросами как-то неуместно. Но мне все-таки очень хотелось бы знать, как ваши рабочие терпят подобное положение? - Вот этого я вам сказать не могу, - ответил банкир. - Как правило, человек не слишком стремится в общество, пока ему нечего есть, а именно эта проблема стоит у рабочего человека на первом месте. - Но вам самому это не понравилось бы? - Нет, конечно, мне самому это не понравилось бы. Я не стал бы роптать, что меня не приглашают в гости - да и рабочие не ропщут, это не принято, - но для меня это, безусловно, было бы потерей. Мы можем смеяться над светской мишурой или делать вид, что свет нам осточертел, однако не подлежит сомнению, что высшее общество - это цвет цивилизации и оказаться за его пределами - значит лишиться главной привилегии цивилизованного человека. Я не говорю уж о светских дамах - все мы их встречали, - чьи изысканные манеры и утонченная внешность имеют ценность ни с чем не соизмеримую. Чтобы попасть в свет, одного образования мало, даже самого разностороннего, и для рабочего он так же недоступен, как... не могу подыскать сравнения, слишком уж нелепой представляется мне такая возможность. Самая мысль об этом кажется мне оскорбительной. Опять мы помолчали. - Понятия не имею, - продолжал банкир, - откуда взялась легенда о нашем социальном равенстве. Думаю, однако, что в основу ее легли чаяния чужеземцев, введенных в заблуждение существующим у нас политическим равенством. В сущности же, его никогда и нигде не существовало, если не считать общин беднейших и примитивнейших поселенцев на Западе да еще в Калифорнии, среди золотоискателей. В нашем колониальном обществе об этом и мысли не было - ни в Вирджинии, ни в Пенсильвании, ни в Нью-Йорке, ни в Массачусетсе, и отцы республики, в большинстве своем рабовладельцы, не уступали в высокомерии аристократам любой другой страны того времени. Просто у нас нет политической аристократии, вот и вся разница; что же касается непреодолимых преград между различными слоями общества и взаимной неприязни, то они те же, что и на всем земном шаре. Разрыв между человеком, который должен собственными руками добывать себе хлеб, и человеком, который собственными руками добывать себе хлеб не должен, окончателен и, по-видимому, бесповоротен. Во всяком случае никто уже другого положения себе не представляет, даже в беллетристике. Или как там у вас, писателей? - обратился он ко мне. - Все еще продолжаете совать в свои книги смышленого, мужественного и красивого мастерового, пленяющего миллионерскую дочку? Помню, мне он там попадался. - Вы все еще можете встретить его в бульварных еженедельниках, - вынужден был я признаться, - однако у моих читателей успеха он иметь не будет. Но даже в бульварных журнальчиках ему приходится бросать свою работу, лишь только он женится на миллионерской дочке, и ехать в Европу или же вступать в ряды общественных деятелей здесь, однако в свои роскошные покои рабочих он впускать не станет. Остальные наградили меня за острословие благосклонными улыбками, но банкир сказал: - Тогда не понимаю, как вы не постыдились пичкать нашего друга ерундой насчет того, что какая-то работа может вызывать у нас чувство уважения. Правда, мы не кричим на всех перекрестках о том, что презираем любой честный труд, такого теперь никто себе не позволит, но мы безошибочно даем понять свое к нему пренебрежение. Рабочие воспринимают это покорно. Будьте уверены, каждый из них при первом удобном случае покинет ряды рабочих и если, выбившись в люди, иногда и гордится по малодушию своим прошлым, то только потому, что воображает, будто плебейское происхождение - прекрасное доказательство того, какой он молодец - выкарабкался наверх, наперекор всем стихиям. Не думаю, чтобы в цивилизованном мире - разумеется, за исключением Альтрурии - есть хоть один человек, который гордился бы тем, что занимается ремеслом, - разве что сапожник Толстой, но он как-никак граф, и ботинки, сшитые им, оставляют желать лучшего. Опять мы все посмеялись. Шутка насчет толстовских ботинок работает без осечки. У альтрурца, однако, имелся наготове еще один вопрос, который он тут же и выпалил: - Неужели всем рабочим в Америке хочется подняться выше по социальной лестнице? Неужели никто из них не хотел бы остаться в своей среде, понимая, что остальным с ним не подняться, или в надежде, что его труд еще войдет в почет? - Я о таких не слышал, - ответил банкир, - нет, американцы вовсе не мечтают о том, чтобы изменить общественное положение всех рабочих; идеал каждого - по возможности возвыситься над остальными. - Неужели вы считаете, что дело действительно обстоит так плохо? - робко спросил священник. - По-вашему, это плохо? - ответил банкир. - На мой взгляд, так даже очень хорошо. Однако плохо ли, хорошо ли, но, вдумавшись, вы сами поймете, что так оно и есть. Может, у нас и имеются рабочие, согласные сидеть на своем месте, чтобы не порывать со своими товарищами, но я лично таких не встречал - наверное потому, что они в обществе не бывают. Наступившее молчание альтрурец не замедлил прервать новым вопросом: - А у вас много рабочих умных и приятных в общении, в общем, таких, как те, о которых вы недавно говорили? - Пожалуй, с этим вопросом, - сказал банкир, - вам лучше обратиться к другому члену нашей компании, которому приходится иметь с ними несравненно больше дела, чем мне. Он фабрикант, ну и, естественно, сталкивается по роду своих занятий с рабочим людом самым разнообразным. - Да, видно, за мои грехи, - подтвердил фабрикант и прибавил: - Рабочие нередко бывают чертовски умны, но я не скажу, чтоб они часто привлекали меня строем своего мышления или оригинальностью взглядов. Банкир воспринял эту шпильку вполне благодушно, а альтрурец спросил: - Иначе говоря, взгляды их не совпадают с вашими? - В