изобилие, постоянно кто-то терпел банкротство, и ничего поделать было нельзя; соответственно экономическая жизнь страны продолжала постоянно испытывать тяжелые потрясения, именовавшиеся паникой на бирже, вслед за этим наступал длительный период спада, после чего положение выравнивалось. Наша экономика не подчинялась никаким законам, но поскольку Фонд мало интересовал дух закона, он никогда не беспокоился о его букве в применении к нашим обстоятельствам. Вначале, когда все обстояло достаточно просто, он, в случаях необходимости, закон покупал, - через избирателей, принимавших участие в голосовании, а затем, по мере того как мы становились цивилизованней - находя общий язык с органами законодательной власти, равно как и с судьями. Но это были еще цветочки. Когда наступила эра консолидации и продажность расцвела совсем уж пышным цветом, появилась необходимость в законах, вердиктах и судебных решениях. Тут уж такое началось... - Погодите-ка! - чей-то резкий гнусавый голос сердито прервал полнозвучный густой голос альтрурца, и все головы сразу повернулись в ту сторону. Голос принадлежал старому фермеру, он стоял напыжившись, засунув руки в карманы, всем корпусом наклонившись к оратору. - Вы лучше про Альтрурию расскажите. Америку мы и без вас знаем. Он сел. Прошла секунда, прежде чем остальные ухватили смысл сказанного. Затем восторженные вопли и громовые раскаты хохота раздались с той стороны, где сидел простой люд; должен сказать, как это ни прискорбно, что к смеху присоединился и мой друг банкир: - Вот это да! Вот это молодец! Здорово сказано! - вырывалось из сотен плебейских глоток. - Постыдились бы! - сказала миссис Мэйкли. - Мне кажется, господа, один из вас должен сказать что-то по этому поводу! Что подумает мистер Гомос о нашей цивилизации, если мы никак не одернем их. Она сидела между мной и банкиром, и, заметив ее негодование, он расхохотался и того пуще. - И поделом ему! - сказал он. - Сам доигрался. А ну его! Пусть теперь целуется со своими дружками! Альтрурец подождал, чтобы суматоха улеглась, и спокойно сказал: - Я не вполне понимаю. Старый фермер снова вскочил: - Я что хочу сказать. Я свой доллар отдал, чтобы послушать про страну, где нет никаких коопераций, никаких монополий и где судей не покупают, и не _позволю_, чтобы меня баснями кормили вместо того, чтобы рассказать, как дело теперь обстоит. Не позволю! О том, как здесь дела делаются, я знаю. Проложат рельсы через твой двор, перебьют весь твой скот, а ты потом таскайся из одного суда в другой, пока тебя как липку не обдерут... - Да садись ты, слышишь - садись! Пусть он продолжает. Он тебе все разъяснит, - крикнул один из путевых рабочих, но фермер не унимался, и сквозь хохот и выкрики до меня продолжало доноситься его бормотание, что он ни в жисть доллара б не заплатил, знай он, что тут про корпорации и монополии будут рассказывать - они у нас и так под самым носом, можно сказать, глаза намозолили... Но тут я увидел, что к нему пробирается Рубен Кэмп. Отчитав как следует фермера, он пошел обратно на свое место. После чего тот, запинаясь, пробормотал: - Ну что ж, может, оно и так, - и снова затерялся в группе, из которой возник. Я представил себе, как бранит его жена - вероятно, с трудом удерживается, чтобы не натрясти его хорошенько за плечи при всем народе. - Мне было бы очень неприятно, - продолжал альтрурец, - если бы кто-то счел, что я не даю вам bona fide [чистосердечный, вполне искренний (лат.)] отчета о положении в нашей стране до Эволюции, когда, начав свой великий мирный поход против Фонда, мы впервые назвались Альтрурией. Что же касается того, что я пародирую или толкую аллегорически условия, существующие в вашей стране, то скажу лишь, что для этого я недостаточно компетентен. Но каковы бы ни были эти условия, не дай Бог, чтобы их сходство с нашими - которое вы, как кажется, усмотрели - довело вас до того отчаянного положения вещей, в котором в конце концов оказались мы. Я не стану утомлять вас подробностями, откровенно говоря, я боюсь, что и так чрезмерно отвлекся, описывая наши дела, но поскольку ваш собственный опыт дает вам возможность разобраться в том, что я имею сказать, буду продолжать, как начал. Вы поймете из моего рассказа, что Фонд забрал власть в свои руки не без нашего сопротивления. Рабочие, которые сильнее всего страдали от его гнета, очень скоро начали из чувства самосохранения объединяться на борьбу с ним! Сначала по ремеслам и по профессиональным признакам, затем ремесленники образовали свои конгрессы, а люди свободных профессий - свои федерации. И наконец возник один гигантский союз, в который вошли все те, кто в силу своих потребностей или интересов оказался не на стороне Фонда. Это хорошее альтруистическое объединение людей слабых ради защиты тех, кто был еще слабее, не развернулось во всю ширь своих возможностей, пока Фонд, следуя своему разрушительному инстинкту, не добился слияния всех монополий в одну огромную монополию, пока сильнейшие не пожрали тех, кто был слабее, и верховный властелин не подчинил в конце концов нас себе, став нашим, хоть и не венчанным императором. Мы так долго жили по принципу "каждый сам за себя", что отобрать у нас всю нашу недвижимость не составило никакого труда. Теперь Фонд владел не только землей, но и ее недрами и фабриками, построенными на ее поверхности; Фонду принадлежали моря и плавающие по их волнам корабли, и рыба в их глубинах; он ведал всеми транспортными средствами и распределением всех товаров и продуктов, производимых в разных концах страны. И, в соответствии с железным непреложным законом логики, выходило, что Фонд-то _существует_, а мы _нет_. Но и Фонд кое-что проворонил. Он с такой легкостью покупал представителей законодательной власти и судей, что и думать забыл о выборах. Он оставил нам избирательное право - пусть, мол, тешатся, выбирая себе регулярно очередного глиняного истукана, которого затем он - то есть Фонд - сформирует, согласно своим желаниям и потребностям, и будет управлять им как хочет. Фонд знал, что верховная власть принадлежит ему, как бы мы ни называли избранную нами пешку - президент ли, губернатор или мэр; у нас были другие наименования для этих должностных лиц, я просто употребляю принятую у вас терминологию, чтобы вас не путать, и надеюсь, мой добрый друг, сидящий вон там, не сочтет, что я по-прежнему рассказываю об Америке. - Нет, не сочту, - отозвался старый фермер, не вставая. - Мы до этого докатились, но не совсем. - Не торопись! - возразил путевой рабочий, - всему свое время. Продолжайте! - крикнул он альтрурцу. Альтрурец продолжал свой рассказ: - С самого начала между Фондом и пролетариатом не прекращалась борьба. Фонд утверждал, что он - лучший друг рабочих, и при посредстве подвластной ему прессы неустанно шельмовал тех вождей, которые учили нас, что враг пролетариата - это Фонд, и склоняли к забастовкам и иным выражениям протеста, чтобы добиться повышения оплаты труда и сокращения рабочего дня. Надо сказать, что когда того требовали обстоятельства, друг пролетариата обращался с этим самым пролетариатом, как с заклятым врагом. В периоды перепроизводства - как это у них называлось - он закрывал предприятия и проводил массовые увольнения, обрекая семьи рабочих на голод, или же предоставлял им какую-нибудь пустяковую работу, сам же претендовал на то, чтоб его признали всеобщим благодетелем за то, что он совсем предприятия не закрывает. Он не упускал случая снизить рабочим заработок; он проводил законы, направленные на то, чтобы запретить забастовки и вообще всячески ущемить рабочих, тогда как судьи судили их за организацию заговора и старались истолковывать любой закон им во вред, даже в тех судебных делах, когда у представителей законодательной власти не было в мыслях как-то запутать его. Упаси Боже, чтобы вы тут в Америке дожили до чего-то подобного, но если это произойдет, то дай вам Бог найти столь же простой выход, как тот, что наконец удалось найти нам как раз в дни, когда от свободы осталось одно лишь название, а слово "справедливость" можно было употреблять разве что в насмешку. Продвижение Фонда к верховной власти прошло так гладко, так легко, и он так безжалостно выколотил из пролетариата охоту бунтовать, что совершенно забыл об одном обстоятельстве - о существовании права голоса, на которое ему было в высшей степени наплевать. Поскольку результаты голосования можно было без труда объявить недействительными, систему голосования народу оставили, и вот когда вожди пролетариата перестали призывать к забастовкам или иным формам сопротивления Фонду, которые при желании могли быть истолкованы как попытка низвергнуть правительство, и стали убеждать рабочих перейти к политическим действиям, тут-то лавина, которой суждено было смыть Фонд с лица земли, и начала собираться из тоненьких ручейков, засочившихся вдруг отовсюду. Сперва они стали возникать в сельской местности - так, ключи, пробивавшиеся из-под земли, - потом появились в деревнях и стали набирать силу и, наконец, вздувшись и соединившись воедино, стремительным потоком хлынули по улицам города. Я не стану задерживаться, чтобы проследить его путь, - это займет слишком много времени. Скажу лишь, что в один прекрасный день, совершенно неожиданно, когда Фонд чересчур уж грубо злоупотребил одной своей прерогативой, он был этой прерогативы лишен большинством голосов. Может быть, вам будет интересно узнать, что первыми восстали против Фонда служащие телеграфа, и что большинство избранных пролетариатом членов парламента силой заставило правительство взять на себя обязанности, столь нагло узурпированные Фондом. Вслед за этим возник вопрос пересылки мелких и скоропортящихся товарных отправлений... - Точно! - раздался чей-то голос. - Срочная доставка! Продолжайте! - ...которые отныне передавались в ведение почты, - продолжал альтрурец. - Вслед за этим и вообще все перевозки по стране перешли в руки правительства, которое хоть и считалось всегда непомерно продажным, но, по сравнению с Фондом, выглядело кристально чистым. Затем неизбежно последовала передача в общественное владение всех рудников, а также раздача земельных участков тем, кто пожелает заняться землепашеством. Однако ни пяди земли не получили в частное владение те, кто предполагал использовать ее для собственного удовольствия или же собирался лишить всех прочих возможности любоваться пейзажем. Поскольку все торговые предприятия были захвачены Фондом и производство потребительских товаров, а также продуктов питания контролировалось им, то для того, чтобы передать все это правительству, потребовалась одна-единственная поправка к закону. Фонд, пренебрежительно игнорировавший первые чреватые опасностью признаки сопротивления своей власти, очнулся слишком поздно. Когда во время первых же очередных выборов он попытался отнять у пролетариев право голоса, попытка эта - по вашему образному выражению - с треском провалилась. За Фонд не голосовал никто, кроме нескольких их главарей да горстки людишек, преданных ему по темноте или же корысти ради. В какой-то момент показалось, что он окажет народной воле вооруженное сопротивление, но, к счастью, этот момент безумия быстро миновал. Наша Эволюция совершилась без единой капли крови, и впервые на земле появилось великое политическое содружество - республика Альтрурия. Жаль, что мне не хватит времени рассмотреть с вами некоторые любопытные этапы преображения нашего общества, где прежде каждый норовил жить за _счет_ другого, а теперь каждый живет _для_ другого. В речи, произнесенной нашим первым альтрурским президентом при вступлении в должность, есть одно удивительное место, где новое гражданское сознание сравнивается с бестелесным духом, отпущенным на просторы мира иного, не обремененным больше эгоистическими заботами и алчными устремлениями плоти. Но, быть может, вы получите ясное представление о переменах, происшедших у нас, если я скажу вам, что не прошло и пяти лет со дня падения старой плутократической олигархии, как один из руководителей системы публично возблагодарил Бога за то, что с Фондом покончено навсегда. Вы поймете всю важность сказанного, если припомните заявления некоторых ваших рабовладельцев, сделанные после окончания Гражданской войны, - они говорили, что ни за что на свете не допустили бы восстановления рабства. Ну вот теперь после вступления, которое получилось значительно длиннее, чем я хотел, как бы мне поясней и поточнее объяснить вам, что представляет собой Альтрурия - государство, из которого я приехал к вам. - Уж, пожалуйста! - снова послышался гнусавый голос старого фермера. - А то чего ради было и приходить. Да я бы гроша ломаного не дал, чтобы выслушивать, через какие такие испытания вам пришлось пройти. Будто сами мы через такие не проходим. Слово в слово! В толпе дружно захохотали, но альтрурец, по-видимому, не нашел в его словах ничего смешного. - Что ж, - снова заговорил он. - Попытаюсь рассказать вам как можно лучше, что представляет собой Альтрурия, но прежде всего постарайтесь выбросить из головы все сведения о цивилизации, которыми на основании жизненного опыта она набита. Какое-то время старая оболочка, оставшаяся от Фонда, сохранялась, и мы продолжали жить по законам прежнего соперничающего, монополистического общества, даже после того, как законы эти постепенно отмерли. Я хочу сказать, что мы продолжали жить в густо населенных городах и, не щадя сил, производили груды товаров моли на прокорм, без устали трудились, создавая никому не нужные вещи, просто потому что привыкли делать их на продажу. Какое-то время мы еще изготавливали по старой привычке всякую дребедень, выдаваемую за предметы первой необходимости, но, по общему признанию, совершенно никчемные. Сейчас я приведу довольно характерный пример, чтобы всем стало понятно, о чем речь. Во времена конкуренции и монополии пролетарии шили обувь для пролетариев и для пролетарских жен и дочерей, которая на вид ничем не отличалась от прекрасной обуви высшего качества. Труда на пару таких туфель уходило столько же, сколько на самую высококачественную, но это была всего лишь бутафория. Снашивались они за неделю, и, поскольку приходилось покупать новую пару чуть ли не к каждому воскресенью, их прозвали... - Выходные туфли... - вскричал старый фермер. - Знаю. Мои девчонки покупают. Полтинник за пару и то дорого. - Ну так вот, - сказал альтрурец. - Это была не обувь, а сплошное надувательство, и при новой системе, после того как это открылось, продолжать подлог стало невозможно. Началось расследование аферы с выходными туфлями, и выяснилось, что принцип, по которому они изготавливались, лежал в основе половины нашей промышленности, и половина труда, затрачиваемого нами, тратилась на подобные изделия. Была проведена грандиозная реформа. На весьма серьезном собрании политико-экономов всей страны мы торжественно заявили, что принцип "выходной туфельки" в будущем недопустим, а тех, что всю жизнь создавали дрянную обувь... - Да, - сказал профессор, поднимаясь со своего места по соседству с нами, - я был бы рад узнать, что сталось с достойными и прилежными ремесленниками, которые потеряли работу в результате этого взрыва экономической добродетели? - Охотно отвечу, - сказал альтрурец, - их засадили шить настоящую обувь, и, поскольку на то, чтобы сшить пару добротных туфель, которые прослужат год, требуется столько же времени, сколько на то, чтобы сшить пару дрянных, которые стопчутся за одну неделю, объем работы в обувной промышленности сразу же сильно сократился. - Верно, - сказал профессор, - это понятно. - А что же сталось с сапожниками? - Они присоединились к огромной армии других рабочих, прямо или косвенно причастных к производству всякой дряни. Все эти сапожники - а с ними и колодочники, петельщики, шнурочники и так далее - больше не изнуряли себя, стоя у станка. Одного часа хватало там, где прежде требовалось двенадцать, и у людей, управляющих машинами, высвободилось достаточно времени, чтобы заниматься приятной работой в поле, - никто больше не ломает там спину от зари до зари, а работает столько, сколько позволяет ему здоровье. У нас было много возможностей потрудиться - нужно было приводить в порядок и всячески украшать целый континент; нужно было изменить к лучшему климат; нужно было исправлять всю систему метеорологии. Ну и общественные работы давали занятие массам людей, освободившихся от разъедающей душу необходимости трудиться над изготовлением подделок под что-то. Я могу дать вам лишь очень приблизительное представление о размахе усовершенствований, предпринятых нами - осуществленных и осуществляемых. Упомяну лишь одно, но оно, думаю, будет хорошей иллюстрацией нашей деятельности. Из-за близости к полюсу юго-восточное побережье наше каждую зиму страдало от антарктических морозов, но первый же наш президент задумал отсечь от континента полуостров, не пропускавший экваториальное течение к нашим берегам. Работы начались еще при нем, хотя полностью этот кусок земли двадцать миль в ширину и девяносто три в длину был отделен только к концу первого нашего десятилетия. С тех пор климат всего юго-восточного побережья не уступает в мягкости странам Средиземноморья. Но не только у создателей всякого рода подделок появилось время, чтобы заняться полезной и здоровой деятельностью; освободились для общественного полезного труда и люди, прежде трудившиеся над созданием уродливых, бессмысленных, ненужных вещиц. Ведь по количеству этих никчемных уродцев... Тут я пропустил несколько слов, так как профессор нагнулся и прошептал мне на ухо: - А вот _это_ он у Уильяма Морриса позаимствовал. Поверьте моему слову - этот человек обманщик. И никакой он не альтрурец, а так, пустомеля какой-то. Признаюсь, мое сердце и раньше предчувствовало беду, однако я жестом призвал профессора к тишине и снова сосредоточил на альтрурце - если это действительно был альтрурец - все свое внимание. 12 - Итак, - продолжал альтрурец, - когда раскрепощенный труд масс перестал растрачиваться на создание фальшивых ценностей и сосредоточился на свободном служении истинным, то, как естественное следствие, было отринуто все безобразное, бессмысленное и пошлое, и народное творчество взяло курс на красоту. И тут же, по закону естества, вещь нужная, на совесть сработанная, стала получаться прекрасней на вид. Когда-то нам недоставало времени, чтобы заботиться о красоте вещей, так мы были переобременены, создавая на продажу всяких ненужных уродцев, теперь же у нас оказалось времени, хоть отбавляй, и между различными ремеслами, между людьми разных профессий начала возникать дружеская конкуренция, в результате чего вещи стали делать изящней, уделяя красоте никак не меньше внимания, чем добротности. Художник, гений, всего себя отдающий любимой работе, больше никого не удивлял, и каждый в меру своих способностей и призвания старался от него не отставать. Мы вернули себе радость творить красоту - великое благо, дарованное господом своим любящим труд детям и утраченное нами в страшные годы нужды и алчности. Я уверен, что среди моих слушателей нет ни одного рабочего человека, который не испытал бы хоть раз это божественное наслаждение; он с восторгом познавал бы его снова и снова, будь у него на то время. Что ж, теперь время у нас появилось. Его дала нам Эволюция, и отныне во всей Альтрурии ни одной борозды не было проложено, ни одной травинки скошено, ни одного удара молотком по стене дома или борту корабля сделано, ни одного стежка прошито, ни камня положено, ни строчки написано, ни страницы напечатано, ни храма возведено, ни машины построено без того, чтобы люди не подумали о красоте, равно как о пользе. Как только мы освободились от необходимости обкрадывать друг друга, выяснилось, что торопиться нам некуда. Хорошей работы впопыхах не сделаешь, и одним из первых шагов Эволюции был отказ от скорых поездов, которые денно и нощно носились по всему континенту лишь затем, чтобы какой-то один человек мог догнать какого-то другого или поскорей приехать куда-то, чтобы продать что-то дешевле других, или кого-то обставить, или как-то обогатиться за счет чьих-то потерь. Девять десятых всех железных дорог, которые в былые времена конкурировали не на жизнь, а на смерть, разоряя одна другую, а затем, перейдя в руки Фонда, объединились, чтобы общими усилиями угнетать и обирать народ, теперь оказались не нужны. Содружество эксплуатирует несколько линий, нужных для перевозки материалов и распределения готовой продукции, поездок по государственным делам, а также в увеселительных целях; железные же дороги, которые строили, чтобы вложить капитал, или прокладывали параллельно какой-то другой дороге, чтобы, как говорится, "подложить кому-то свинью", чтобы сделать более выгодной разработку недр или чтобы вздуть цены на землю в этом районе, остались без поддержки и быстро пришли в упадок; рельсы, сковавшие как кандалами ландшафт, убирались, чтобы не портили вида; по насыпям прокладывались шоссе, связывавшие соседние округа, или же природа отвоевывала их себе, топя в цветах и в бурьяне следы прежнего надругательства. Безобразные города, созданные, подобно Франкенштейну, чьей-то злой волей, неодушевленные и никого не воодушевляющие, быстро превращались в руины. Частично правительство использовало эти развалины для постройки домов в деревнях, где живет большинство альтрурцев теперь, но города обычно строились из материалов таких недоброкачественных и неприглядных, что было сочтено за лучшее просто сжигать их. Таким образом места их нахождения очищались и заодно стирались все следы. При старых эгоистических порядках, у нас, конечно, развелось огромное количество крупных городов, которые продолжали расти и жиреть за счет села как злокачественная опухоль, поддерживая свою жизнь все новыми вливаниями взятой оттуда крови. У нас было несколько городов с полумиллионным населением, и, по крайней мере, в одном жило даже больше миллиона; ну и потом было десятка два с населением в сто и более тысяч. Мы были очень горды и даже похвалялись ими как доказательством нашего беспримерного процветания, хотя на самом деле они были просто-напросто скоплением миллионеров и жалкого люда, кормившего их и бывшего у них на посылках. При поверхностном рассмотрении жизнь в этих городах, безусловно, била ключом, но большинство крупных и мелких предпринимателей кончали разорением, прибыль же обязательно оседала в кармане миллионера. Миллионеры и их паразиты жили бок о бок, богатые обирали бедных, а бедные обворовывали богатых и, при случае, норовили втравить их в невыгодную сделку: надо считать, что Фонд рухнул и Содружество смогло укрепиться именно благодаря невыносимым условиям, создавшимся в городах. Не успела Эволюция укрепиться, как эти конкурирующие и монополистические центры людского скопления начали хиреть. В свете нового порядка сразу стало очевидно, что города эти непригодны для проживания людей, независимо от того, живут ли они в роскошных палатах со множеством ходов и переходов, где богатые могут отгородиться от прочего человечества, или же в городских трущобах, десяти-, а то и двенадцатиэтажных громадах, рассадниках порока и болезней, где в тесноте и голоде ютится беднота. Расскажи я вам об устройстве городов нашей эгоистической эры, о том, как с самого начала одна ошибка следовала за другой и всякая попытка исправить изъян вела все к новым неудачам, вы бы у меня смеялись и плакали. Мы дали им обратиться в руины без малейшего промедления, и мест их расположения даже сейчас, по прошествии столетий, сторонимся, как чумы, и путешественников официально предостерегают держаться от них подальше. Лютые звери и ядовитые змеи прячутся там, где раньше обитали роскошь и нищета, теперь нам неведомые. Однако мы сохранили уголок одного из старых, наименее запакощенных городов таким, каким он был в дни своего расцвета, и теперь для научных исследователей старины - это редкий экспонат, а для моралистов - поучительный пример. Открыт для обозрения отрезок улицы, обнажены даже фундаменты домов, вы видите грязные канализационные трубы, по которым когда-то нечистоты сбегали в клоаки, многократно перегороженные фильтрами, чтобы задержать распространение ядовитых газов. Видите проложенные под мостовой каналы, по которым катились мутные отвратительные волны, а рядом путаницу газовых и водопроводных труб, труб парового отопления, телеграфных и электрических проводов и металлических поручней. Все это сделано кое-как, на скорую руку, какие-то механизмы, какие-то приспособления, предназначенные лишь для того, чтобы что-то починить, временно подправить, только бы не думать о главном - о недопустимости таких городов. Сейчас в Альтрурии нет городов в вашем понимании этого слова, но есть столицы - одна на каждый район и одна главная - на все Содружество. В столицах сосредоточено управление всеми общественными делами - этому обучается каждый гражданин Альтрурии. Там же находятся резиденции правительственных чиновников, которые все, независимо от ранга, сменяются ежегодно. Государственный пост не приносит больше почестей или доходов, чем любая другая работа, поскольку у нас полное экономическое равенство и, следовательно, нет места честолюбию, нет возможности одному гражданину выделиться среди остальных. Но раз уж столицы являются также средоточием всех видов искусства, заботу о которых мы ставим на первое место, там часто можно встретить поэтов, актеров, художников, скульпторов, музыкантов и архитекторов. Мы считаем, что в людях искусства, которые как-никак являются творцами, больше чем в ком бы то ни было чувствуется искра божья, и потому стараемся, чтобы наша промышленная жизнь отвечала их запросам. Даже когда человек искусства занят на полевых работах или в цехе, что обязательно для всех, мы приглядываемся и выясняем, что по душе людям такого склада; что же касается труда добровольного, тут им предоставляется полная свобода. Тут уж каждый сам выбирает, что ему делать и когда, да и вообще делать ли что-нибудь. В столицах находятся университеты, театры, картинные галереи, музеи, соборы, оранжереи, лаборатории - все, что нужно для развития любого вида искусства и науки. Там же находятся правительственные здания, и в каждой постройке чувствуется стремление как к красоте, так и к удобству. Наши столицы так же чисты, покойны и хороши для здоровья, как любое село, и достигается это очень просто - мы полностью отказались от лошадей. Встретив на улице это животное, каждый из нас удивился бы не менее, чем столкнувшись с плезиозавром или птеродактилем. Все движение в столицах - как по делу, так и ради развлечения - осуществляется посредством электричества. Скорые электрические поезда соединяют районные столицы с деревнями, которые разбегаются от них во все стороны. Эти экспрессы несутся со скоростью сто пятьдесят миль в час, что дает возможность художнику, ученому, писателю, живущему в самой отдаленной деревушке, посещать столицу хоть каждый день, отработав свои обязательные часы - это в тех случаях, когда он не живет там постоянно по долгу общественной службы. А при желании он может прожить в столице и неделю и две, а потом отработать это время, трудясь по шесть часов в день вместо трех. Принимая во внимание чьи-то неоспоримые заслуги или желая предоставить кому-то возможность закончить свою работу, требующую бесперебойного труда, местные власти могут поставить вопрос на голосование и освободить его на какой-то срок от всяких обязательных занятий. Однако обычно люди искусства у нас предпочитают не обращаться с подобными просьбами, а соблюдают установленный порядок - это дает им возможность исполнять обязательные работы, а заодно получать нужный моцион и постоянно перемежать свою деятельность, живя в непосредственной близости от столицы. Мы считаем, что деревушки, которыми окружены столицы, следует соединять между собой только хорошими проселочными дорогами, зато этими проселками все районы буквально исчерчены. В деревнях по большей части живут люди, предпочитающие сельскую жизнь и сельское хозяйство, но в Альтрурии вряд ли можно сказать о человеке, что он фермер, а вон тот - не фермер. Мы избегаем различать людей по специальностям; мы не говорим: поэт такой-то или сапожник имярек, потому что вполне возможно, что поэт трудовую повинность выполняет как сапожник, работая же по своему выбору, пишет прекрасные стихи. Но если существует у нас род занятий, который почитается превыше всех других, то это земледелие - им занимаемся мы все, без исключения. Мы верим, что, если этот труд выполняется не из-под палки и не корысти ради, он, как никакой другой, приближает человека к Богу, переполняя его чувством благодарности за все дарованные ему щедроты. Этот труд не только пробуждает в человеке врожденное благочестие, он внушает любовь к тому клочку земли, который человек обрабатывает, и тем самым усиливает его любовь к отчему дому. Отчий дом - это основа основ альтрурского строя, и мы не одобряем, если люди покидают свой дом часто или надолго. В эпоху конкуренции и монополии полжизни у людей уходило на разъезды по всему континенту; семьи в погоне за удачей распадались; постоянно кто-то где-то гостил или принимал гостей у себя. Половина дохода тех железных дорог, которым мы дали прийти в упадок, поступала от этих беспрестанных метаний. А теперь человек рождается, живет и умирает в кругу своих родных, и мы вновь поняли, что такое дружба, что такое добрососедство - понятия, которыми был освящен золотой век первой христианской республики. Ежегодно в день Эволюции жители всех районов съезжаются в свою районную столицу; каждые четыре года посещают столицу нашей страны. Опасность, что наш патриотизм может пойти на убыль, нам не грозит: наша страна - нам мать, и мы нежно любим ее, как никто и никогда не сможет любить мачеху, а ведь именно мачехой является для своих граждан страна, где царят конкуренция и монополия. Я прыгаю с одной характерной черты нашей системы на другую по мере того, как они приходят мне на ум. Если кого-то из вас интересуют другие аспекты, пожалуйста, задавайте мне вопросы - я с радостью постараюсь ответить на них как можно лучше. У нас, конечно, - альтрурец помолчал немного в ожидании возможных вопросов, но, не дождавшись, продолжал, - нет денег в вашем понимании. Поскольку страной управляет весь народ, никто не работает на другого и, следовательно, никто никому ничего не платит. Каждый выполняет свою долю труда и получает свою долю продуктов, одежды и жилье, ничем не отличающиеся от того, что имеют другие. Если вы можете представить себе справедливость и непредвзятость, характерные для дружной семьи, вам должна быть понятна общественная и экономическая жизнь Альтрурии. Если уж на то пошло, мы скорее семья, чем государство, вроде вас. Конечно, нам легче, благодаря нашему обособленному островному положению, хотя, как мне кажется, ваши обстоятельства не хуже. Правда, мы вполне независимы - в этом отношении большинству европейских стран до нас далеко - наши природные богатства обеспечивают нам любые жизненные удобства и удовлетворяют все нужды. Мы не торгуем с эгоистическим миром - так у нас называется внешний мир, - и, по-моему, я - первый альтрурец, прибывший в чужую страну открыто, не скрывая своей национальности, хотя, конечно, у нас есть эмиссары, постоянно живущие за границей incognito [не выдавая своей личности (лат.)]. Надеюсь, я никого не обижу, сказав, что они очень тоскуют вдали от родины и рассматривают подобные командировки как ссылку, а их донесения об эгоистическом мире с его войнами, банкротствами, внутренними потрясениями и социальными неурядицами едва ли могут вызвать у нас недовольство собственными порядками. Еще до Эволюции подстрекаемые желанием узнать, какая сила толкает вас вперед, к прогрессу, мы тщательно изучили все ваши изобретения и открытия, но в конце концов отказались от большинства из них, как от бесполезных или малопригодных. Но бывает, что мы пользуемся плодами ваших успехов в науке, потому что страстно заинтересованы в познании явных и тайных законов природы, которым подчиняется жизнь людей на земле. Бывает, что наш эмиссар возвращается с некоторой суммой денег и объясняет студентам государственного университета процессы, благодаря которым их можно выиграть или потерять, и однажды раздались даже голоса, что, мол, хорошо бы ввести деньги и у нас - не для того, конечно, чтобы пользоваться ими, как это принято у вас, а в качестве фишек в азартных играх. Однако затею эту сочли чреватой опасностью и потому отвергли. Ничто так не веселит и не удивляет наш народ, как рассказы наших эмиссаров о меняющихся модах во внешнем мире и о том, как порой из любви к одежде человек губит душу и тело. У нас одежда, мужская и женская, создается по античным образцам - идеалу удобства и красоты; всякие финтифлюшки и выкрутасы воспринимаются как пошлость и тщеславие. Платье должно быть простого покроя и хорошо сшито. Мы не знаем - дешево стоит вещь или дорого, а только, легко ее достать или трудно, и те, что достаются с трудом, запрещены как недопустимое расточительство и глупость. Государство строит для своих граждан жилища, которые также отличаются классической простотой, однако неизменно красивы и удобны. А вот общественные здания строятся с большим размахом и неиссякаемой фантазией, всем нам на радость. - Вот уж поистине старые песни на новый лад. Узнаете? "Утопия", "Новая Атлантида" и "Город Солнца", - прошептал профессор, наклоняясь через меня к банкиру. - Да это же мошенник какой-то, и к тому же неумелый. - А вы выведите его на чистую воду, когда он кончит, - также шепотом посоветовал ему банкир. Но профессор не пожелал ждать. Он поднялся на ноги и спросил: - Можно я задам вопрос господину из Альтрурии? - Разумеется, - любезно ответил альтрурец. - Только покороче! - вклинился нетерпеливый голос Рубена Кэмпа. - Мы пришли сюда не за тем, чтобы слушать ваши вопросы. Профессор с презрительной миной отвернулся от него. - Я полагаю, - обратился он снова к альтрурцу, - что представители внешнего мира посещают иногда и вас, не только вы посылаете их в другие страны? - Да! Бывает, что люди, потерпевшие кораблекрушение, добираются до наших берегов, ну и корабли, сбившиеся с курса, заходят в наши порты за водой и провизией. - И как им нравится ваша система? - Думаю, лучше всего я отвечу на ваш вопрос, если скажу, что в большинстве своем они отказываются покидать нас. - Ну точь-в-точь Бэкон! - воскликнул профессор. - В "Новой Атлантиде", вы хотите сказать? - парировал альтрурец. - Да, это просто поразительно, как хорошо Бэкон в этой книге и сэр Томас Мор в своей "Утопии" предугадали некоторые стадии нашей цивилизации и государственного устройства. - Пожалуй, тут очко в его пользу, а, профессор? - прошептал банкир со смешком. - Но все эти вдохновенные провидцы, - продолжал альтрурец, после того как профессор хмуро опустился на свое место, выжидая, когда у него снова появится повод куснуть лектора, - предвидевшие нас, в своих мечтах создавали в воображении идеальные государства без учета уроков, преподанных прежней жизнью в условиях конкуренции. Однако, говоря об Альтрурии, я подумал, что вас, американцев, должен заинтересовать тот факт, что наша сегодняшняя экономика сложилась на основе условий, точно соответствующих тем, в которых в настоящее время живете вы. Я понадеялся даже, что, оценив это разностороннее сходство, не увидите ли вы в Америке предвестницу новой Альтрурии. Я понимаю, что некоторым из вас мои рассказы о нашей стране могут показаться столь же необоснованными, как сказочка Мора о другой стране, где люди делили все поровну, по-братски и жили в мире и согласии - весь народ, как одна семья. Но почему бы одной части этой легенды не сбыться в нашем государственном устройстве - ведь сбылась же другая в вашем? Когда сэр Томас Мор писал свою книгу, он с омерзением отметил вопиющую несправедливость того, что в Англии вешают людей за мелкие кражи; во вступлении он устами своих героев порицает убиение людей за любую форму воровства. Теперь у вас никого больше не казнят за кражу, и вы с не меньшим омерзением, чем сэр Томас Мор, вспоминаете этот жестокий закон, пришедший когда-то с вашей старой родины - Англии. Что же касается нас, людей, воплотивших в жизнь утопическую мечту братства и равенства, то мы с таким же отвращением оглядываемся на государство, где когда-то одни были богаты, а другие бедны, одни образованны, а другие невежественны, одни вознесены, а другие унижены, и где крестьянин, сколько бы он ни трудился, часто не мог обеспечить семью достаточным количеством продуктов, а они тем временем расточались почем зря разгулявшимися богатеями. Такое государство вызывает у нас ужас не меньший, чем у вас страна, где вешают человека, стащившего буханку хлеба. Но мы не сожалеем, что нам пришлось испытать на себе конкуренцию и монополию. Они научили нас кое-чему в области управления промышленностью. Изобретения, дающие экономию в труде, которые Фонд, не задумываясь, использовал в своих корыстных целях, были нами возрождены и употребляются теперь по назначению, то есть так, как было задумано их изобретателями и Творцом этих изобретателей. Передача промышленности в руки государства, предпринятая Фондом в своих интересах, сослужила нам хорошую службу. Мы пустили большие фабрики и заводы, заботясь о рабочих, которых хотели оградить от пагубного воздействия одиночества. Но наши фабрики и заводы не только благотворны, они прекрасны. Они прямо как храмы, да они и есть храмы, олицетворяющие согласие между высшим началом и человеком, которое находит выражение в добросовестной и умелой работе мастера. Их возводят в тенистых рощах на берегу рек, которые и являются для них единственным источником энергии - поскольку мы совсем отказались от пара, памятуя, сколько связано с его использованием неприятностей и для глаз и для слуха. Наша жизнь так незамысловата и наши запросы так скромны, что примитивнейший труд мог бы легко удовлетворить наши потребности, но машинная работа отличается такой четкостью, такой законченностью, что большинство станков мы все же сохранили. Только машины, бывшие когда-то врагами и повелителями рабочих, стали теперь их друзьями и слугами. Если же кто-нибудь захочет делать работу сам, своими руками, государство купит всю его продукцию по той же цене, по какой он продает плоды коллективного труда. Таким образом каждому предоставляется право оставаться индивидуумом. Сельскохозяйственные работы - равно как и работа на фабриках и заводах - производятся артелями рабочих, и в наших лесах и полях человек никогда не бывает одинок, что - насколько я понимаю - нередко приводит у вас к утрате рассудка. Человеку вредно одиночество - вот первое, что подумал Творец, поглядев на него, и мы этого правила придерживаемся. В принципе семья стоит у нас особняком, и никто не имеет права совать нос в ее дела, но потребность в общении так сильно развита у нас, что нам нравится обедать вместе в больших столовых, кроме того, мы постоянно встречаемся, чтобы поговорить об эстетике и искусстве. Может, мы и не читаем так много, как вы, собственно, сами мы читаем только литературу по специальности, книги же, дающие общее развитие или просто развлекательные, обычно читают искусные чтецы большому числу слушателей. У нас не бывае