ев, чем та могла износить. Айрин одевалась очень элегантно и целые часы проводила за туалетом. Вкусы ее сестры были проще, и будь ее воля, она вообще пренебрегала бы тряпками. Все трое каждый день подолгу спали днем и часами обсуждали в подробностях все, что видели из окна. Побуждаемая тягой к самообразованию, старшая сестра посещала лекции, которые читались в церкви по самым различным мирским предметам, а дома давала о них комический отчет, и это тоже доставляло пищу для разговоров всей семьи. Она умела высмеять почти все. Айрин жаловалась, что это отпугивает молодых людей, с которыми они знакомились на уроках танцев. Это были, пожалуй, молодые люди не из самых умных. Девушки выучились танцам в танцклассе у Папанти, но не брали там частных уроков. Они даже не знали о них, и целая пропасть отделяла их от тех, кто эти уроки брал. Отец их не любил гостей, кроме тех, кто заходил запросто, а мать оставалась деревенской жительницей, которая не знала, как принимать гостей по-городскому. Никому из них не пришло в голову побывать в Европе, но мать и дочери ездили на ближайшие горные и морские курорты, где видели обычную для курортов Новой Англии картину: множество красивых, хорошо воспитанных и прелестно одетых барышень, смиренно радующихся присутствию хоть какого-нибудь молодого человека; но Лэфемам недоставало искусства и смелости обратить на себя внимание одинокого курортного больного, священника или художника. Они беспомощно толклись в гостиничных холлах, смотрели на публику, но не знали, как показать себя. Быть может, им этого не очень и хотелось. Они не кичились собой, но были довольны друг другом, как это наблюдается в некоторых семьях. Сама сила их взаимной привязанности мешала им приобрести светский опыт. Они наряжались друг для друга, обставляли дом для собственного удовольствия; они были поглощены собой, но не из эгоизма, а потому, что не знали ничего иного. Старшая дочь, по-видимому, не нуждалась в обществе. Младшая, моложе ее на три года, была еще слишком молода, чтобы желать в нем блистать. При своей редкой красоте она обладала невинностью почти растительной. Из некрасивого подростка превратившись в красавицу, она расцветала бездумно, как цветок; она не чувствовала вызываемого ею восхищения и едва ли думала, что вообще замечена. Если она хорошо, быть может даже слишком хорошо, одевалась, то лишь по врожденному инстинкту; до встречи в Байи-Сент-Поль с молодым человеком, который был к ней так внимателен, она вряд ли жила собственной, отдельной жизнью, так зависели ее мнения и даже чувства от матери и сестры. Но его слова и поступки она обдумывала, пытаясь разгадать значение каждой интонации и жеста. Так впервые родились у нее мысли, не почерпнутые у семьи, а ее собственные, пусть часто ошибочные. Кое-что из его слов и взглядов она описала матери; они обсудили их, как и все, касавшееся новых знакомых, и включили в новую систему ценностей, которая у них складывалась. Вернувшись домой, миссис Лэфем сообщила мужу все накопившиеся факты, вместе с собственными соображениями, и снова принялась их обсуждать. Сперва он был склонен не придавать им значения, и, чтобы победить его равнодушие, ей пришлось подчеркивать их даже больше, чем в каком-либо ином случае. - Напрасно ты думаешь, что когда-нибудь встречал более приятных людей. У них самые лучшие манеры, всюду они побывали, все знают. Право, мне кажется, будто мы до сих пор жили в глухом лесу. Пожалуй, мать и дочери могли бы дать это почувствовать, если бы говорили все, что думали, а они - нет, никогда. А уж сын - не умею выразить, Сайлас! Манеры - просто совершенство. - Врезался в Айрин, что ли? - спросил полковник. - Откуда мне знать? Можно было подумать, что и в меня врезался. Во всяком случае, внимания мне оказывал не меньше. Может, теперь принято больше замечать мать девушки, чем прежде. На этот счет Лэфем не высказался, но спросил, и уже не впервые, кто же эти люди. Миссис Лэфем назвала их фамилию. Лэфем кивнул. - Ты их знаешь? По какой они части? - Ни по какой, - сказал Лэфем. - Они были очень учтивы, - сказала миссис Лэфем беспристрастно. - Еще бы им не быть! - ответил полковник. - Они только это всегда и делали. - И они совсем не важничали, - настаивала жена. - С тобой им важничать нечего. Я мог бы купить и продать их два раза, со всеми потрохами. Ответ понравился миссис Лэфем более своей сутью, чем тоном мужа. - Не надо бы похваляться, Сайлас, - сказала она. Зимой дамы упомянутой семьи, вернувшись в город очень поздно, нанесли визит миссис Лэфем. Они опять-таки были весьма учтивы. Но мать, извиняясь за позднее, почти вечернее посещение, сказала, что кучер плохо знал дорогу. - Ведь почти все наши друзья живут на Нью-Лэнд или на Холме. Это был болезненный укол, и он ощущался и после ухода дам; сравнив свои впечатления с дочерними, миссис Лэфем обнаружила, что и та его чувствует. - Они сказали, что никогда не бывали в нашей части города. Роясь в своей памяти, Айрин не смогла бы сказать, что в этих словах крылся какой-то намек, но тем сильнее было их действие. - Ну конечно, - сказал Лэфем, которому было о них доложено. - Таким людям здесь нечего делать, вот они и не бывают. Все правильно. А мы не часто бываем на Холме и в Нью-Лэнд. - Но мы-то хоть знаем, где это, - задумчиво сказала жена. - Верно, - согласился полковник. - Как мне не знать? У меня на Бэк-Бэй большой участок. - В самом деле? - живо спросила жена. - Уж не хочешь ли там строиться? - спросил он с насмешливой улыбкой. - Нам пока и здесь неплохо. Это было вечером. Наутро миссис Лэфем сказала: - Полагаю, что мы должны сделать для детей все, что можем. - Я думал, что мы так всегда и делали. - Да, в меру нашего разумения. - А сейчас ты уразумела больше? - Не знаю. Но если девочкам суждено жить в Бостоне и здесь выйти замуж, то мы должны бы вывозить их в свет, словом, что-то делать. - Кто больше нас делает для своих детей? - спросил Лэфем, ужаленный мыслью, что кто-то его в этом превзошел. - Разве у них нет всего, что нужно? Разве они не одеты, как ты велишь? Разве ты не возишь их повсюду? Есть ли что-нибудь стоящее, чего бы они не видали и не слыхали? Я не знаю, о чем ты. Почему же ты не вывозишь их в свет? Денег у нас хватает. - Как видно, тут нужны не только деньги, - сказала миссис Лэфем, безнадежно вздохнув. - Кажется, мы оплошали с их обучением. Надо было их отдать в такую школу, где они познакомились бы с городскими девочками; эти знакомства им помогли бы. А у мисс Смилли все ученицы были совсем не оттуда. - Ну, это мы поздно хватились, - проворчал Лэфем. - Мы жили себе, а о будущем не думали. Надо было больше выходить из дому и к себе приглашать. У нас ведь никто не бывает. - Я-то чем тут виноват? Уж, кажется, встречаю гостей радушно. - Надо было приглашать больше людей. - Почему же ты теперь не приглашаешь? Если это для девочек, так по мне пусть хоть весь день гости. Миссис Лэфем пришлось униженно признаться: - Я не знаю, кого приглашать. - Тут я тебе не советчик. - Да; оба мы люди деревенские, такими и остались, и оба не знаем, что делать. Тебе столько пришлось работать, и удача так долго не шла, а потом вдруг повалила, вот мы и не успели научиться, как ею пользоваться. То же и с Айрин: никак не ожидала, что похорошеет, такой был некрасивый ребенок, и на тебе! - как расцвела! Пока наша Пэн не интересовалась обществом, я о нем не думала. Но вижу, что с Айрин будет по-другому. Мы, пожалуй, не там живем, где надо. - Ну что ж, - сказал полковник, - у меня лучший участок на Бэк-Бэй. На набережной Бикона, двадцать восемь футов в ширину, сто пятьдесят в длину. Давай там строиться. Миссис Лэфем помолчала. - Нет, - сказала она наконец. - Нам и тут неплохо, тут и надо оставаться. За завтраком она сказала как бы между прочим: - Девочки, что скажете, если отец построит дом на Нью-Лэнд? Девочки не знали, что сказать. Здесь, например, для конюшни удобней. Миссис Лэфем бросила на мужа взгляд, выражавший облегчение, и больше об этом не говорили. Дама, нанесшая визит миссис Лэфем, привезла визитные карточки своего мужа, и когда миссис Лэфем предстояло отдать визит, она немало сомневалась насчет правильной формы, в какой это делается. У полковника были только деловые карточки с указанием главного склада и нескольких агентств по продаже минерального красителя; миссис Лэфем была в таком сомнении, что лучше бы никогда не знакомилась с этими людьми; она не знала, надо ли вообще упоминать о муже или все-таки вписать его в ее собственную визитную карточку. Она решилась на последнее и имела счастье не застать никого дома. Ей показалось, будто Айрин немного этим огорчена. В течение нескольких месяцев семьи не общались. Затем на Нанкин-сквер пришел от обитателей Холма литографированный подписной лист, уже подписанный матерью семейства, где миссис Лэфем предоставлялась возможность сделать пожертвование на весьма благую цель. Она показала лист мужу, и он тут же выписал чек на пятьсот долларов. Она порвала его. - Мне нужен чек всего на сто, Сайлас. - Почему? - спросил он с виноватым видом. - Потому что ста будет довольно. Я не хочу выхваляться перед ними. - А я думал - хочешь. Ладно, Перри, - добавил он, удовлетворив себя этой колкостью. - Ты, пожалуй, права. Когда же мне начать строиться на Бикон-стрит? - Он протянул ей новый чек, а потом откинулся в кресле, глядя на нее. - Я вообще не хочу. Почему ты об этом, Сайлас? - Она оперлась о его бюро. - Сам не знаю, почему. Но разве ты не хотела бы, чтобы мы построили дом? Все строят хотя бы раз в жизни. - А где твой участок? Там, говорят, воздух нездоровый. Вплоть до известной стадии их обогащения миссис Лэфем была в курсе всех дел мужа, но когда они расширились, не имея уже ничего общего с розничной торговлей, с которой успешно справляются и женщины, она даже боялась знать о них слишком много. Был момент, когда ей казалось, что они вот-вот разорятся; но крах не наступил, а со времени самых больших успехов она слепо доверилась суждению мужа, который, как ей казалось, нуждался прежде в ее подсказках. Он приходил и уходил, а она ни о чем не спрашивала. Он покупал, продавал и наживался. Она знала: если что будет не так, он ей скажет; а он знал, что она его спросит, если ощутит тревогу. - На моем участке ничего такого нездорового нет, - ответил Лэфем даже с неким удовольствием. - Я справился, прежде чем купить. Думаю, что воздух на Бэк-Бэй не хуже, чем здесь. Этот участок я купил для тебя, Перри; думал, что когда-нибудь тебе захочется там строиться. - Вот еще! - сказала миссис Лэфем, в душе очень довольная, но не намеренная это показывать. - Мне сдается, что ты сам хочешь там строиться. - Она невольно приблизилась к мужу. Они любили разговаривать этим грубоватым тоном. Так выражается в Новой Англии полное доверие и нежность. - Выходит, хочу, - сказал Лэфем, не претендуя уже на альтруизм. - Мне всегда нравилась набережная Бикона. Для дома лучше места не найти. А когда-нибудь позади этих домов пройдет дорога, между ними и водой, тогда участок будет стоить столько, что этим золотом его хоть вымости. Мне уже предлагали за него вдвое больше, чем я сам отдал. Вот так! Не хочешь как-нибудь перед вечером проехаться туда со мной? - Мне и тут хорошо, Сай, - сказала миссис Лэфем, растроганная вниманием мужа. Она тревожно вздыхала, как всякая женщина перед лицом больших перемен. Они часто поговаривали о перестройке дома, где жили, но до дела не доходило; часто говорили и о постройке нового дома, но всегда разумели дом в сельской местности. - Лучше бы тебе продать этот участок. - И не подумаю, - отрезал полковник. - Не очень мне хочется менять всю нашу жизнь. - Пожалуй, мы и там сможем жить как здесь. Разные живут люди на Бикон-стрит, не воображай, будто одни только важные персоны. Я там одного знаю: выстроил дом на продажу, а жена даже прислугу не держит. Захочешь, будешь жить там с шиком, захочешь - нет. По-моему, мы и сейчас живем не хуже многих из них, и стол у нас не хуже. А если уж на то пошло, кто больше имеет права на шик, чем мы? - Ну, а я не хочу строиться на Бикон-стрит, Сай, - кротко сказала миссис Лэфем. - Воля твоя, Персис. Мне тоже не к спеху переезжать. Миссис Лэфем похлопывала чеком по ладони левой руки. Полковник все еще глядел ей в лицо, следя за действием яда честолюбия, который он искусно влил. Она снова вздохнула - уступая. - Что ты делаешь нынче вечером? - Прокачусь по Брайтон-роуд, - сказал полковник. - Я бы, пожалуй, не прочь проехаться с тобой, - сказала жена. - Идет. Ты еще не ездила на этой кобыле, Перри. Хочу хоть раз при тебе разогнать ее как следует. Говорят, снег уже лег плотно, катанье будет первейший сорт. В четыре часа пополудни, на холодном и ярком зимнем закате, полковник и его жена медленно ехали по Бикон-стрит в легких высоких двухместных санях, где они едва умещались. Он сдерживал лошадь, пока не пришло время погнать, и она пружинисто перебирала ногами по снегу, поворачивая в сторону свою умную голову и прядя ушами, а когда вздергивала головой, из ноздрей вырывался пар. - Резвая, ничего не скажешь, - с гордостью сказал полковник. - Да, резвая, - согласилась жена. Мимо них быстро мчались сани, и они давали себя обогнать с обеих сторон. Они ехали по красивейшей улице, сужавшейся к ровной линии горизонта. Они не спешили. Кобыла шла легко, а они говорили о домах, тянувшихся по обе стороны. Их вкус в архитектуре был примитивным, и их восхищало самое безобразное. Во многих окнах виднелись женские лица; по временам какой-нибудь молодой человек быстро снимал шляпу и кланялся, отвечая на приветствие из окна. - А ведь наши девочки недурно бы выглядели за этими большими стеклами, - сказал полковник. - Да, - мечтательно сказала жена. - А где тот молодой человек? Он тоже заезжал к нам? - Нет, он провел зиму у приятеля, у которого ранчо в Техасе. Кажется, думает чем-то заняться. - Да, профессии джентльмена придет конец не в нашем поколении, так в следующем. Об участке они не говорили, хотя Лэфем отлично знал, зачем жена поехала с ним, и она знала, что он это понимает. Пришло время, когда он пустил лошадь шагом, а потом почти остановил ее, и оба они повернули головы вправо, где сквозь пустой участок виднелся замерзший Бэк-Бэй, часть Лонг-Бридж, крыши и дымовые трубы Чарлстона. - Да, вид красивый, - сказала миссис Лэфем, снимая руку с вожжей, где бессознательно держала ее. Лэфем, ничего не говоря, пустил лошадь. Саней становилось больше. На Мельничной Плотине было трудно удерживать лошадь на неспешной рыси, которой он ее пустил. Справа и слева от них простирался красивейший пейзаж, а закат пылал все ярче над неровной линией низких холмов. Они пересекли Мельничную Плотину и въехали в Лонгвуд; здесь, начиная от гребня первого холма, двумя бесконечно длинными рядами неслись в обе стороны тысячи саней. Некоторые седоки уже гнали вовсю, мелькая между экипажами, медленно двигавшимися по краям дороги. Время от времени проезжал грузный конный полисмен, возвышаясь на маккленанском седле, жестами направляя движение и держа его под оком закона. Это было то, что Бартли Хаббард назвал в своей статье "карнавалом элегантности и веселья на Брайтон-роуд". Но большинство седоков в элегантных санях так непохожи были на людей из высшего общества, что можно было только дивиться, кто они и откуда у них деньги; а веселье, по крайней мере у мужчин, выражалось, как у полковника Лэфема, в суровой, почти свирепой напряженности; женщины храбро старались показать, что не боятся. Наконец полковник, сказав: "Сейчас я ее пущу вовсю, Перри", - приподнял и легко опустил вожжи на спину кобылы. Она поняла сигнал и, как выразился один восхищенный зритель, "взялась за свое дело". Ничто в железной неподвижности лица Лэфема не выдало его торжества, когда кобыла оставила всех позади. Миссис Лэфем, если и чувствовала страх, то слишком была занята, удерживая свою взлетающую накидку и пряча лицо от ледышек, которые отбрасывались копытами; кобыла мчалась так же неслышно, как молчаливы были те, кого она везла, мускулы ее крупа и ног работали все быстрее, точно механизм, движимый неведомой силой, и так до конца аллеи, едва не задевая встречные сани и сани соперников; полисмены не задерживали ее, очевидно, видя, что и кобыла, и полковник знают свое дело; да и не те они были люди, чтобы мешать такому славному бегу. В конце состязания Лэфем придержал лошадь и свернул на боковую улицу, к Брук-лейн. - Вот что я тебе скажу, Перри, - произнес он, точно они все время ехали шажком и обдумывали все сказанное им до того. - Я таки решил строиться на этом участке. - Ладно, Сайлас, - сказала миссис Лэфем. - Тебе лучше знать. Не говори только, что это для меня. Стоя в холле своего дома и раздеваясь, она сказала помогавшим ей дочерям: - С этой кобылой ваш отец когда-нибудь убьется. - Он очень гнал? - спросила Пенелопа, старшая. Ее назвали так в честь бабушки, а та, в свой черед, унаследовала от кого-то имя Гомеровой матроны, чьи особые заслуги обеспечили ей место даже среди пуританских Вер, Надежд, Трезвостей и Пруденций. Это была та самая девушка, чье серьезное лицо поразило Бартли Хаббарда на семейной фотографии, показанной ему Лэфемом во время интервью. Ее большие глаза, как и волосы, были темные, в них было особое, свойственное близоруким, выражение рассеянности; лицо ее было смугло-бледное. Мать не ответила на вопрос, так как ответ был очевиден. - Он говорит, что будет строиться на этом своем участке, - продолжала она, разматывая длинную вуаль, которой привязывала шляпу. Шляпу и накидку она положила на стол в холле, чтобы после унести наверх, и все пошли пить чай. На столе были устрицы в сметане, дичь, горячие бисквиты, два разных кекса, компоты и мед. Женщины обедали одни в час дня, а полковник в этот же час в конторе. Но приходя вечером домой, он любил горячую еду. Весь дом был освещен газом; полковник, прежде чем сесть за стол, закрыл всюду заслонки, через которые шел жар из топки. - Убью этого черномазого, - сказал он, - если будет этак палить в топке. Если хочешь, чтобы топилось как следует, надо самому этим заниматься. - Что ж, - отозвалась из-за чайника жена, когда он сел за стол с этой угрозой, - кто тебе мешает? И снег можешь сам сгребать, если желаешь - по крайней мере, пока не переехал на Бикон-стрит. - Я и там смогу чистить свой тротуар, если захочу. - Посмотрела бы я на тебя, - отозвалась жена. - Что ж, смотри получше, может, и увидишь. Эти колкости были выражением их нежной гордости друг другом. Им нравилось так пикироваться. - Полагаю, можно быть мужчиной и на Бикон-стрит. - А я стану стирать, как бывало в Ламбервиле, - сказала миссис Лэфем. - Надеюсь, ты устроишь мне удобные лохани? Я ведь не стала моложе. - Она подала Айрин чашку оолонгского чая - их вкус был недостаточно тонок для сучонга, - а та передала ее отцу. - Папа, - спросила она, - ты вправду будешь там строиться? - А вот увидишь, - сказал полковник, размешивая сахар в чашке. - Не верю, - продолжала девушка. - Вот как? Ты, конечно, против этого, как и твоя мать. Заговорила Пенелопа. - А я - за. Отчего бы не получать удовольствия от денег? Для того они и существуют, хотя иной раз этому не верится. - У нее была особая, медлительная манера говорить - некая приятная вариация протяжности, унаследованной от предков-янки; но говорила она совсем не в нос: голос был низкий, теплый, почти хрипловатый. - Кажется, большинство - за, Пэн, - сказал отец. - Может, оставим Айрин с матерью на старом месте, а сами - на новое? - В грамматике полковник был не слишком силен. На этом разговор кончился, и Лэфемы жили по-прежнему, лишь иногда шутливо поминая дом на набережной Бикона. Полковник чаще других обращал это в шутку; но таков уж он был, говорили дочери - неизвестно, когда он что-то задумал всерьез. 3 На исходе зимы на имя мисс Айрин Лэфем пришел номер техасской газеты с восторженным описанием ранчо достопочтенного Лоринга Дж.Стэнтона, которое посетил репортер. - Это, верно, его друг, - сказала миссис Лэфем, когда дочь принесла ей газету, - у кого он гостит. Девушка ничего не сказала, но унесла газету к себе и перечла каждую строку в поисках еще одной фамилии. Она не нашла ее, но заметку вырезала и засунула ее за раму зеркала, где могла читать ее каждое утро, расчесывая волосы, и каждый вечер, заглядывая напоследок в зеркало, перед тем как потушить газ. Сестра нередко читала заметку вслух, стоя за ее спиной и пробуя различные ораторские приемы. - Впервые слышу про любовное письмо в виде рекламы ранчо. Но таков, вероятно, стиль у обитателей Холма. Миссис Лэфем сообщила о газете мужу, отнесясь к ней весьма серьезно, чего не сделал он. - Почем ты знаешь, что ее прислал тот? - спросил он. - Я в этом уверена. - Отчего бы ему просто не написать к Айрин, если у него и вправду намерения? - Может, это было бы не по-ихнему, - сказала миссис Лэфем. Она не имела понятия, как бывает по-ихнему. Весной полковник Лэфем показал, что всерьез намерен строиться на Нью-Лэнд. Идеалом дома были для него фасад из песчаника, четыре этажа, мансардная крыша и вентиляционное устройство. Внутри надлежало быть зале окнами на улицу и столовой окнами во двор. На втором этаже - гостиные, отделанные черным орехом или окрашенные в два цвета. Спальни - на верхних этажах, на обе стороны, а чуланы - над входными дверьми. И всюду - черный орех, кроме чердачного помещения, а его надо окрасить под орех. И все потолки - высокие, и везде - красивые карнизы и лепнина посредине потолков, везде, кроме опять-таки чердака. Эти идеи сложились у него при осмотре многих строившихся зданий, куда он любил заглядывать. Их одобрял и подрядчик, много строивший на Бэк-Бэй на продажу; тот сказал, что если кто хочет иметь шикарный дом, то именно так и строит. Начало таинственного пути, который увел Лэфема от подрядчика и привел к архитектору, проследить почти невозможно. Но это произошло, и Лэфем бодро изложил архитектору свои соображения насчет отделки черным орехом, высоких потолков и карнизов. Архитектор содрогнулся, но сумел это скрыть. Он умел, как почти все архитекторы, искусно играть на нехитром инструменте, название которому Человек. И он принялся играть на струнах полковника Лэфема. - Да, конечно, в гостиных потолки высокие. Но вы наверняка видели прелестные старинные дома в сельских местностях, где нижний этаж очень низкий? - Да, - признал Лэфем. - Не кажется ли вам, что нечто подобное будет очень эффектно? Пусть нижний этаж будет низкий, а гостиные над ним - высокие. Сразу за дверью - небольшая приемная; тогда у вас во всю ширину фасада получится квадратный холл с удобной пологой лестницей по трем его стенам. Я уверен, что так будет приятнее миссис Лэфем. - Архитектор потянулся за листом бумаги, лежавшим на столе, у которого они сидели, и набросал свой замысел. - Тогда ваша столовая будет с заднего фасада, с видом на воду. Архитектор взглянул на миссис Лэфем, которая сказала: - Да, конечно, - и продолжал: - Так вы избежите длинных, прямых, уродливых лестниц, - Лэфем до этой минуты считал длинную прямую лестницу главным украшением дома, - и получите много пространства. - Да, да, - сказала миссис Лэфем. Ее муж только издал горлом какой-то звук. - Вы, конечно, предполагали соединить ваши гостиные посредством раздвижных дверей? - спросил почтительно архитектор. - Да, да, - сказал Лэфем. - Ведь так всегда и делается? - Почти всегда, - сказал архитектор. - И не протянуть ли по фасаду большую комнату во всю ширину дома, тогда сзади получится музыкальный салон для барышень? Лэфем беспомощно взглянул на жену, которая быстрее уловила мысль архитектора и сочувственно следила за его карандашом. - Великолепно! - воскликнула она. Полковник уступил. - Да, пожалуй. Но немного странно, разве нет? - Не знаю, - сказал архитектор. - Не так уж странно, может быть, другое расположение покажется через несколько лет еще более странным. Он начертил план всего дома и показал себя таким знатоком всех практических деталей, что миссис Лэфем почувствовала к молодому человеку материнскую нежность, а муж ее вынужден был в душе согласиться, что малый знает свое дело. Он перестал расхаживать по комнате, как расхаживал, пока архитектор и миссис Лэфем углублялись в детали кладовых, канализации, кухни и прочего, и вернулся к столу. - Ну, а гостиную, - сказал он, - вы, конечно, отделаете черным орехом? - Если пожелаете, - сказал архитектор. - Но и менее дорогое дерево может быть весьма эффектным. Можно покрасить и черный орех. - Покрасить? - задохнулся полковник. - Да, - сказал архитектор, - белым или в цвет слоновой кости. Лэфем уронил план, который взял со стола. Жена метнулась к нему с утешением или поддержкой. - Конечно, - продолжал архитектор. - Одно время очень увлеклись черным орехом. Но это некрасивое дерево, а для гостиной нет ничего лучше белого цвета. Кое-где пустим немного позолоты. А может быть - фриз вокруг карниза, гирлянды роз на золотом фоне - это чудесно выглядит в белой комнате. Полковник наступал уже менее решительно: - Вам еще подавай истлейкские каминные полки и изразцы? - Нет, - ответил архитектор. - Камин белого мрамора в изящном стиле Empire - вот что нужно этой комнате. - Белого мрамора! - воскликнул полковник. - Я думал, это давно ушло. - Истинно прекрасное не может уйти. Оно может исчезнуть на время, но непременно возвращается. Только уродливое уходит навсегда, как только минует его час. Лэфем отважился спросить: - А полы - твердых древесных пород? - В музыкальном салоне - конечно, - согласился архитектор. - А в гостиной? - Ковер. И пожалуй, во всю комнату. Но тут я хотел бы знать вкусы миссис Лэфем. - А в других комнатах? - Ну конечно, ковры. - А на лестнице? - Опять-таки ковер. А перила и прутья витые, белые. Полковник тихонько сказал: - Черт меня подери! - Однако при архитекторе не высказал своего изумления вслух. Когда тот наконец ушел - совещание длилось до одиннадцати часов, - Лэфем сказал: - Ну, Перри, этот малый либо на пятьдесят лет отстал, либо на десять ушел вперед. Интересно, что это за стиль Омпер? - Не знаю. И не хотела спрашивать. Но он, как видно, знает, о чем говорит. И знает, что нужно в доме женщине, лучше, чем она сама. - А мужчине тут и сказать нечего, - произнес Лэфем. Но он уважал человека, который разбил каждый его довод и на все имел ответ, как этот архитектор; и, когда прошло ошеломление от полного переворота в его понятиях, он слепо в него уверовал. Ему казалось, что именно он открыл этого малого (так он всегда называл его) и тот теперь принадлежит ему; малый не пытался это опровергнуть. У него установилась с Лэфемами та краткая, но интимная близость, какую тактичный архитектор создает со своими клиентами. Он был посвящен во все разногласия и споры по поводу дома. Он знал, когда настоять на своем, а когда уступить. Он строил еще несколько домов, но создал у Лэфемов впечатление, будто работает только для них. Работы начались не раньше, чем земля оттаяла, а это в том году пришлось только на конец апреля. Но и тогда они шли не слишком быстро. Лэфем говорил, что спешить некуда; только бы возвести стены и крышу до первого снега, а остальное можно делать хоть всю зиму. Для кухни пришлось углубиться в землю; в том месте соленая вода была близко к поверхности; и, когда стали забивать сваи под фундамент, пришлось откачивать воду. Стоял запах, точно в трюме корабля после трехлетнего плавания. Люди, связавшие свою судьбу с Нью-Лэнд, делали вид, будто не замечают его; те, кто еще держался за Холм, зажимали платками носы и пересказывали жуткие старые предания о том, как осваивали некогда Бэк-Бэй. Ничто так не нравилось Лэфему во всем строительстве дома, как забивание свай. Когда в начале лета начали эту работу, он ежедневно привозил туда миссис Лэфем в своей коляске; останавливал кобылу перед домом и следил за работами с большим интересом, чем ирландские мальчишки, которых собиралось там множество. Ему нравилось слушать, как передвижная машина пыхтит и пускает пар, как она подымает тяжелую железную бабу над сваей на высоту каркаса, потом словно чуть медлит и раза два кашляет, прижимая этот груз к отцепному устройству. На миг груз как бы повисает, прежде чем упасть, потом мощно ударяет в окованный железом конец сваи и вгоняет ее на фут в землю. - Клянусь, - говорил он, - вот что называется делать дело! Миссис Лэфем давала ему полюбоваться на это раз двадцать - тридцать, потом говорила: - Теперь поехали, Сай. Когда готов был фундамент и начали расти кирпичные стены, по соседству стало так малолюдно, что она могла, к удовольствию мужа, карабкаться вместе с ним по дощатым настилам и скелетам лестниц. Во многих домах ставни закрыли в начале мая, прежде чем распустились почки и появился податной инспектор; скоро уехали и другие соседи, и миссис Лэфем могла не опасаться чьих-то глаз, словно была за городом. Обычно в начале июля она переезжала с дочерьми в одну из гостиниц Нантакета, куда полковнику было удобно ездить катером. Но в то лето все они задержались еще на несколько недель, очарованные новым домом, как они говорили, точно он был единственным в мире. Туда и поехал с женой Лэфем, после того как высадил Бартли Хаббарда у редакции "Событий"; но в тот день их обычное удовлетворение от осмотра дома было кое-чем омрачено. Когда полковник помог жене выйти из экипажа и привязал к вожжам грузило, чтобы лошадь стояла, он увидел человека, с которым вынужден был заговорить, хотя тот тоже колебался и тоже был бы рад избежать встречи. Это был высокий, худой мужчина с землистым лицом и мертвенным взглядом монаха, выражавшим одновременно слабость и цепкость. Миссис Лэфем протянула ему руку. - Да ведь это мистер Роджерс! - воскликнула она и, оборотясь к мужу, как бы подтолкнула их друг к другу. Они обменялись рукопожатиями, но Лэфем молчал. - Я и не знала, что вы в Бостоне, - продолжала миссис Лэфем. - Миссис Роджерс тоже здесь? - Нет, - сказал Роджерс безжизненным голосом, напоминавшим тупой стук двух деревяшек одна об другую. - Миссис Роджерс все еще в Чикаго. Наступило молчание, потом миссис Лэфем сказала: - Вы там, вероятно, устроились на постоянное житье? - Нет, мы уехали из Чикаго. Миссис Роджерс только кончает там укладываться. - Вот как! Значит, возвращаетесь в Бостон? - Еще не знаю. Подумываем об этом. Лэфем отвернулся и смотрел на дом. Жена его теребила перчатки в мучительном смущении. Она попыталась заговорить о другом. - А мы строим дом, - сказала она, почему-то засмеявшись. - Вот как! - сказал мистер Роджерс, взглянув на дом. Опять все замолчали, и она растерянно сказала: - Если переселитесь в Бостон, я надеюсь повидаться с миссис Роджерс. - Она будет рада вашему посещению, - сказал мистер Роджерс. Он дотронулся до шляпы и поклонился - не столько ей, сколько в пространство. Она взошла по доскам, ведшим к кирпичным стенам; муж медленно пошел следом. Когда она обернулась к нему, щеки ее горели, а в глазах стояли слезы, тоже словно горячие. - Ты все свалил на меня! - крикнула она. - Почему ты не мог вымолвить хоть слово? - Мне нечего было ему сказать, - угрюмо ответил Лэфем. Они постояли, не глядя на дом, которым приехали любоваться, и не разговаривая. - Кататься так кататься, - сказала наконец миссис Лэфем, когда они вернулись к коляске. Полковник погнал лошадь на Мельничную Плотину. Жена его опустила вуаль и сидела, отвернувшись от него. Немного спустя она вытерла под вуалью глаза, а он стиснул зубы и выпятил челюсть. - Почему он всегда появляется, когда кажется, будто он уже ушел из нашей жизни; появляется и все отравляет? - сказала она сквозь слезы. - Я думал, он умер, - сказал Лэфем. - Ох, замолчи! Можно подумать, что ты этого желаешь. - А тебе зачем так расстраиваться? Зачем ты допускаешь, чтобы он все тебе отравлял? - Ничего не могу с собой поделать, и так, наверное, будет всегда. Не поможет, если он и умрет. Как увижу его, так и вспоминаю, как все было. - Говорю тебе, - сказал Лэфем, - что все было честь по чести. Раз навсегда перестань ты этим мучиться. Моя совесть насчет него спокойна и всегда была спокойна. - А я не могу смотреть на него и не вспоминать, что ведь ты его разорил, Сайлас. - Ну так не смотри, - сказал, нахмурясь, муж. - Во-первых, Персис, вспомни, что я никогда не хотел брать компаньона. - Но если бы он тогда не вложил свои деньги в дело, ты бы разорился. - Да ведь он получил свои деньги обратно, и даже больше, - сказал полковник устало и хмуро. - Он не хотел брать их обратно. - Я ему предложил на выбор: выкупить свою долю или выйти из дела. - Ты знаешь, что выкупить ее он тогда не мог. Не было у него выбора. - Был шанс. - Нет, ты уж лучше взгляни правде в глаза, Сайлас. Никакого шанса у него не было. Ты его вытеснил. А ведь он тебя спас. Нет, жадность тебя одолела, Сайлас. Ты молишься на свою краску все равно как на бога и ни с кем не желаешь делиться его милостями. - А он с самого начала был мне обузой. Говоришь, он меня спас. Если бы я от него не отделался, он рано или поздно разорил бы меня. Так что мы квиты. - Нет, не квиты, и ты это знаешь, Сайлас. Если бы только ты признал, что поступил с ним дурно, не по совести, была бы еще надежда. Я не говорю, что ты нарочно был против него, но ты использовал свое преимущество. Да, использовал! Он был тогда беззащитен, а ты его не пожалел. - Надоело! - сказал Лэфем. - Занимайся хозяйством, а с делом я управлюсь без тебя. - Когда-то ты охотно принимал мою помощь. - Ну, а теперь мне надоело. Не вмешивайся. - Буду вмешиваться. Когда я вижу, что ты уперся в своей неправоте, тут мне и пора вмешаться. Не могу добиться, чтобы ты признался насчет Роджерса, а ведь чувствую, что у тебя и у самого тут болит. - В чем мне признаваться, когда я ничего не сделал плохого? Говорю тебе, Роджерсу не на что жаловаться, так я тебе и тогда твердил. Такие вещи делаются каждый день. У меня был компаньон, который ни в чем не смыслил, ничего не умел, вот я и сбросил этот груз. Все! - Сбросил, как раз когда знал, что твоя краска подымется в цене вдвое, и ты захотел всю прибыль одному себе. - Я имел на это право. Успеха добился я. - Да, с помощью денег Роджерса; а когда добился, взял себе и его долю. Ты наверняка подумал об этом, когда его увидел, потому-то и не мог глядеть ему в лицо. Тут Лэфем потерял терпение. - Ты, кажется, больше не расположена кататься, - сказал он, круто поворачивая кобылу. - Я так же хочу вернуться, как и ты, - ответила жена. - И больше не вози меня к этому дому. Хочешь - продай его. Я в нем жить не буду. На нем кровь. 4 Шелковая ткань супружеских уз ежедневно выдерживает груз обид и оскорблений, каким нельзя подвергать ни одни человеческие отношения, не порвав их; скептическому взгляду узы эти, скрепляющие общество, могут порой показаться проклятием для тех, кого они соединяют. Двое людей, отнюдь не пренебрегающие правами и чувствами друг друга, напротив, обычно берегущие их, в этом священном союзе могут терзать друг другу сердце совершенно безнаказанно; а ведь вообще люди после подобного обмена оскорблениями не стали бы ни видеться, ни говорить друг с другом. Зрелище любопытное; и ему следовало бы убедить зрителя, что это установление поистине священно. Когда супруги, подобно Лэфемам, - люди простые и откровенные, они не взвешивают своих слов; более утонченные взвешивают их весьма тщательно и точно знают, в какое самое чувствительное место они вопьются с наибольшим эффектом. Лэфем гордился своей женой. Брак с нею означал для него ступеньку вверх по общественной лестнице. Сперва он благоговейно трепетал перед такой удачей, но долго это длиться не могло, и он просто был очень доволен. У девушки, обучавшей детишек, была ясная голова и сильные руки, и она не боялась работы; она сразу стала помогать ему и ободрять его и свою долю общего бремени взяла на себя полностью. Она обладала завидным здоровьем и не докучала ему жалобами и капризами; она обладала разумом и твердыми правилами и в их простой жизни поступала мудро и праведно. Их союз был вскоре освящен печалью: они похоронили маленького сына, и прошли годы, пока они смогли спокойно говорить о нем. Никто не принес большей жертвы, чем они, когда Лэфем пошел на войну. Когда он вернулся и принялся за работу, ее усердие и мужество были движущей силой. В деле с компаньоном она попыталась быть его совестью, но, возможно, стала бы, напротив, защищать его, если бы он себя обвинял; это было одно из тех дел земной жизни, которые могут дождаться правосудия или хотя бы суда только на том свете. Лэфем, по его словам, поступил с компаньоном честно в том, что касалось денег: он дал Роджерсу больше из общего капитала, чем тот вложил туда; он просто удалил из дела робкого и неумелого участника прибылей, которых добился он, Лэфем. Но добился не вполне самостоятельно. Одно время он зависел от капитала своего компаньона. То был момент сурового испытания. Блажен тот, кто способен в таком искусе избрать благую часть и забыть о себе. Лэфем не мог до этого подняться. Он поступил так, как считал справедливым. Вина его, если она и была, казалась уже прощенной, если бы жена временами не поминала ему о ней. Тогда мучительный вопрос вставал снова, и опять надо было оправдываться. Вопрос обладал, по-видимому, неистребимой живучестью. Он спал, но все был жив. Поступок Лэфема не пошатнул веру миссис Лэфем в мужа. Сперва ее удивило, потом опечалило, отчего он не видит, что поступил единственно в собственных интересах. Но она находила ему оправдания, которые иногда обращала в упреки. Она смутно понимала, что его краска была для него чем-то большим, чем коммерцией, - чувством, почти страстью. Делиться с кем-нибудь заботами и прибылями было бы для него большей жертвой, чем делиться чем-либо менее ему близким. То была поэтическая струна этой натуры, в остальном столь прозаической; она понимала это и большей частью оправдывала его. Она знала, что он всю жизнь был добр, порядочен, безупречен, и только когда ее нервы болезненно отзывались на какое-нибудь случайное напоминание о перенесенных муках совести, она, как подобает жене, заставляла и его делить с ней эти муки. У них никогда не бывало торжественных примирений. Они просто считали, что ссоры как бы не было. Достаточно было миссис Лэфем несколько дней спустя сказать за завтраком: - Наверное, девочкам захочется сегодня съездить с тобой взглянуть на новый дом, - чтобы супруг, уставясь в кофейную чашку, проворчал: - Наверное, нам всем хорошо бы туда съездить. - Ну, что ж, - сказала она. Когда Лэфемы приехали на стройку в своем четырехместном экипаже, смотреть было еще, пожалуй, рановато. Однако стены были уже возведены, перекрытия очертили внутренние контуры дома. Полы были настланы, лестницы поставлены, пока еще с временными дощатыми ступенями. Шпалерить и штукатурить еще не начали; но чистый, свежий запах известкового раствора в стенах, смешиваясь с острым ароматом сосновой стружки, заглушал венецианские запахи, доходившие с воды. В доме было приятно и тенисто, впрочем, утренняя жара была смягчена восточным ветром, который дул уже с полудня, и восхитительная прохлада послеполуденного летнего Бостона овевала все тело и каждый его нерв. Десятник пошел показывать миссис Лэфем, где будут двери; но Лэфему это скоро наскучило, и, найдя сосновый брусок,