той, которая и вполовину не могла его оценить. Мне досадно на себя, когда вспоминаю, как я плакала над этой книгой, - да, признаюсь, плакала. Поступить так, как эта девушка, глупо. И дурно. Почему романисты не дают людям вести себя разумно? - Может быть, им не удалось бы тогда написать что-то интересное, - предположил с улыбкой Кори. - По крайней мере, тогда это было бы что-нибудь новое, - сказала девушка. - Впрочем, и в жизни это было бы что-нибудь новое, - добавила она. - Не уверен. Отчего бы влюбленным и не проявлять здравый смысл? - Это вопрос очень серьезный, - серьезно сказала Пенелопа. - Я на него ответить не могу, - и она предоставила ему выпутываться из разговора, который сама начала. При этом к ней, казалось, вернулась непринужденность. - А как вам нравится наша осенняя выставка, мистер Кори? - Ваша выставка? - Деревья в сквере. _Мы_ считаем, что она ничуть не хуже, чем открытие сезона у "Джордана и Марша". - Боюсь, вы не дадите мне серьезно оценить даже ваши клены. - Что вы! - дам, если вам хочется быть серьезным. - А вам? - Только в вещах несерьезных. Поэтому я и плакала над этой книгой. - Вы потешаетесь надо всем. Мисс Айрин говорила мне о вас вчера. - Тогда мне слишком рано это опровергать. Придется сделать выговор Айрин. - Надеюсь, вы не запретите ей говорить о вас! Она взяла со стола веер и стала заслонять им лицо то от огня, то от него. При неясном свете ее маленькое лицо, сужавшееся книзу и увеличенное массой тяжелых темных волос, лукавый и ленивый взгляд напоминали японку; в ней было очарование, озаряющее каждую женщину, когда она счастлива. Трудно сказать, понимала ли она его чувства. Они еще о чем-то поговорили, потом она вернулась к тому, что он уже сказал. Она искоса взглянула на него из-за веера, и веер замер. - Так, значит, Айрин говорит обо мне? - спросила она. - Да. А может, это я говорю. Вы вправе осудить меня, если я поступаю неправильно, - сказал он. - О, я не сказала, что неправильно, - ответила она. - Надеюсь только, что если вы говорили обо мне очень уж плохо, то сообщите и мне, чтобы я могла исправиться... - Нет, пожалуйста, не меняйтесь! - воскликнул молодой человек. У Пенелопы перехватило дыхание, но она продолжала решительно: - ...или отчитать вас за поношение высоких особ. - Она смотрела на веер, лежавший теперь у нее на коленях, и старалась справиться с собой, но голова ее чуть-чуть подрагивала, и она не поднимала глаз. Разговор перешел было на другое, но Кори снова вернул его к ним самим, словно только о них и шла все время речь. - Я хочу говорить о _вас_, - сказал он, - раз уж _с вами_ я говорю так редко. - Вы хотите сказать, что говорю одна я, когда мы - вместе? - Она взглянула на него искоса; но, произнося последнее слово, покраснела. - Мы так редко бываем вместе, - продолжал он. - Не понимаю, о чем вы? - Иногда мне кажется... я боюсь... что вы меня избегаете. - Избегаю? - Да! Стараетесь не оставаться со мной наедине. Она могла бы сказать, что им вовсе незачем оставаться наедине, и очень странно, что он на это жалуется. Но она не сказала этого. Она посмотрела на веер, потом подняла пылающее лицо и снова взглянула на часы. - Мама и Айрин будут жалеть, что вы не застали их, - выговорила она. Он тотчас же встал и подошел к ней. Она тоже встала и машинально протянула ему руку. Он взял ее как бы затем, чтобы попрощаться. - Я не хотела выпроваживать вас, - сказала она извиняющимся тоном. - А я и не ухожу, - сказал он просто. - Я хотел объяснить, объяснить, что это я завожу с ней разговор о вас. Объяснить... Я хотел - мне надо вам что-то сказать; я так часто повторял это про себя, что порой мне казалось, вы должны уже все знать. Она стояла недвижно, оставив руку в его руке, не спуская с него вопросительного недоуменного взгляда. - Вы _должны_ все знать - она, наверное, сказала вам... Она, наверное, догадалась... - Пенелопа побелела, но, казалось, справилась с волнением, заставившим всю ее кровь отхлынуть к сердцу. - Я... я не собирался... я хотел видеть вашего отца... но сейчас я должен сказать... я вас люблю! Она высвободила руку, которую он держал в своих руках, и гибким движением отстранилась. - Меня! - Быть может, в глубине души она и ждала этого, но слова его ужаснули ее. Он снова подошел. - Да, _вас_. Кого же еще? Она отстранила его умоляющим жестом. - Я думала... я... что это... - Она сжала губы и стояла, глядя на него, а он молчал, удивленный. Потом она сказала, дрожа: - О, что вы натворили! - Право, - сказал он со смущенной улыбкой, - не знаю. Надеюсь, ничего дурного? - О, не смейтесь! - воскликнула она, сама истерически засмеявшись. - Если не хотите, чтобы я сочла вас величайшим негодяем. - Меня? - сказал он. - Объясните, ради бога, о чем вы? - Вы знаете, что объяснить я не могу. А вы... можете вы... положа руку на сердце сказать... что никогда не думали... что все время думали именно обо мне? - Да, да! О ком же еще? Я пришел к вашему отцу сообщить, что хочу признаться вам... попросить его... но разве это важно? Вы должны были знать... должны были видеть... только от вас я жду ответа. Сейчас все получилось неожиданно. Я напугал вас. Но если вы меня любите, вы простите меня, ведь я так долго любил вас, прежде чем заговорил. Она смотрела на него, полураскрыв губы. - О боже! Что мне делать? Если правда... то, что вы говорите... вы должны уйти! - сказала она. - И больше никогда не приходить. Вы обещаете? - Конечно, нет, - сказал молодой человек. - Почему я должен обещать то... то... что несправедливо. Я мог бы повиноваться, если бы вы не любили меня... - Я вас не люблю! Да, да, не люблю! Теперь послушаетесь? - Нет. Я вам не верю. - О! Он снова завладел ее рукой. - Любовь моя! Единственная моя! Что это за трудности, о которых вы не можете сказать? Вас они не могут касаться. А если они касаются кого угодно другого, мне это совершенно безразлично, что бы это ни было. Я был бы счастлив словом или делом доказать вам, что ничто не может изменить мои чувства к вам. - О, вы не понимаете! - Не понимаю. И вы должны мне объяснить. - Никогда. - Тогда я дождусь вашей матери и спрошу ее, в чем дело. - Спросите _ее_? - Да! Не думайте, что я отступлюсь от вас, пока не узнаю, почему должен это сделать. - Вы вынуждаете меня к этому! А если я скажу вам, вы уйдете и ни одна живая душа не узнает того, что вы сказали мне? - Да, пока вы сами не разрешите. - Этого не будет никогда. Так вот... - Она остановилась и несколько раз безуспешно пыталась продолжать. - Нет, нет! Я не могу. Вы должны уйти! - Я не уйду. - Вы сказали, что любите меня. Если это так, вы уйдете. Он опустил протянутые к ней руки, а она закрыла лицо руками. - Хорошо! - сказала она, вдруг обернувшись к нему. - Сядьте. Обещаете ли вы... даете ли слово... не говорить... не пытаться уговаривать меня... не... трогать. Вы не тронете меня? - Я послушаюсь вас, Пенелопа. - Вы никогда больше не попытаетесь меня видеть? Как будто я для вас умерла? - Я сделаю все, как вы хотите. И все же я вас увижу. И не говорите о смерти. Это - начало жизни... - Нет. Это конец, - сказала девушка своим обычным низковатым, медлительным голосом, который изменил ей, когда она выкрикивала свои бессвязные мольбы. Она тоже села и подняла к нему лицо. - Для меня это конец жизни, потому что теперь я знаю, что с самого начала была предательницей. Вы не знаете, о чем я, и я никогда не смогу вам этого объяснить. Это не моя тайна... чужая. Вы... вы больше не должны сюда приходить. Я не могу сказать, почему, а вы не старайтесь узнать. Обещаете? - Ваше право запретить мне. Я должен повиноваться. - Значит, я запрещаю. Но не думайте, что я жестока... - Как могу я это думать? - О, как мне трудно! Кори рассмеялся с каким-то отчаянием. - Не будет ли вам легче, если я не послушаюсь вас? - Я знаю, что мои слова безумны. И все же я вовсе не безумна. - Да, да, - сказал он, страстно желая утешить ее. - Но попытайтесь объяснить, в чем беда. Нет ничего на свете - ни такого бедствия, ни такого горя, - чего бы я с радостью не разделил с вами или взял бы на себя, если это возможно. - Я знаю! Но этого вы не можете. О боже! - Любимая! Подождите! Подумайте! Позвольте мне спросить вашу мать... вашего отца... Она вскрикнула. - Нет! Если вы это сделаете, вы станете мне ненавистны! Вы... У входной двери послышался звук поворачиваемого ключа. - Обещайте! - крикнула Пенелопа. - Обещаю! - Прощайте! - Она внезапно обвила руками его шею, прижалась щекой к его щеке и выбежала из комнаты, как раз когда ее отец входил через другую дверь. Кори, ошеломленный, повернулся к нему. - Я... я приходил поговорить с вами... об одном деле. Но час уже поздний. Я... я увижу вас завтра. - Ничего не следует откладывать на завтра, - сказал Лэфем с угрюмостью, явно не относившейся к Кори. Еще шляпы не сняв, он смотрел на молодого человека, и его голубые глаза метали искры, которые, видимо, зажглись по какой-то другой причине. - Сейчас я, право, не могу, - пролепетал Кори. - Дело отлично подождет до завтра. Доброй ночи, сэр. - Доброй ночи, - сказал отрывисто Лэфем, провожая его до дверей и запирая их за ним. - Дьявол, что ли, сегодня во всех вселился? - пробормотал он, возвращаясь в комнату и снимая шляпу. Потом он подошел к лестнице на кухню и крикнул вниз: - Эй, Алиса! Чего-нибудь поесть! 17 - Отчего это девочки перестали выходить к завтраку? - спросил Лэфем у жены на следующее утро за столом. Он уже полтора часа как встал и говорил с суровостью голодного человека. - Я в моем возрасте первый на ногах во всем доме. Каждое утро в четверть седьмого я звоню кухарке; в половине восьмого, по часам, завтрак уже на столе. А я до ухода в контору никого не вижу, кроме тебя. - Да нет же, Сай, - успокаивающе сказала жена. - Девочки почти всегда выходят. Но молодым труднее рано вставать, чем нам. - Могут отдохнуть потом. Им больше и делать нечего, - проворчал Лэфем. - А это уж твоя вина. Не нажил бы столько денег, им бы пришлось работать. - Она посмеялась спартанским требованиям Лэфема и продолжала оправдывать дочерей: - Айрин два дня подряд поздно ложится, а Пенелопа говорит, что нездорова. С чего ты так рассердился на девочек? Может, сам что-нибудь натворил, а теперь стыдно? - Когда натворю, я тебе скажу, - проворчал Лэфем. - Не скажешь! - пошутила жена. - Будешь вымещать досаду на нас. Ну, выкладывай, в чем дело? Лэфем важно хмурился, не поднимая глаз от чашки кофе, и сказал: - Не знаю, чего тут надо было вчера этому малому. - Кому? - Кори. Он был здесь, когда я вернулся, сказал, что приходил ко мне, а сам тут же ушел. - Где он был? - В малой гостиной. - А Пэн там была? - Я ее не видел. Миссис Лэфем задумалась, держа руку на сливочнике. - В самом деле, что ему было нужно? Он сказал, что пришел к тебе? - Так он сказал. - А потом не захотел остаться? - Да. - Ну так я скажу тебе, в чем дело, Сайлас Лэфем. Он приходил, - она оглянулась и понизила голос, - говорить с тобой насчет Айрин, а потом у него не хватило Духу. - По-моему, у него хватает духу на все, чего он пожелает, - сказал угрюмо Лэфем. - Знаю только, что он был здесь. Спроси-ка лучше у Пэн, если она наконец выйдет. - Я ее ждать не стану, - сказала миссис Лэфем; когда муж закрыл за собой входную дверь, она открыла дверь в комнату дочери и быстро вошла. Девушка сидела у окна одетая, и, казалось, сидела так уже давно. Не вставая, она повернула лицо к матери. Против света оно казалось черным, и на нем не было видно ничего, пока мать, подойдя ближе, не засыпала ее вопросами. - Ты уже давно так сидишь, Пэн? Почему ты не идешь завтракать? Ты видела мистера Кори, когда он приходил вчера вечером? Да что с тобой? О чем ты плакала? - Разве я плакала? - Да! У тебя щеки мокрые! - А я думала, они пылают. Хорошо, я расскажу тебе, в чем дело. - Она встала и снова упала на стул. - Запри дверь! - сказала она, и мать машинально послушалась. - Я не хочу, чтобы услышала Айрин. Ничего особенного не случилось. Просто мистер Кори сделал мне вчера предложение. Мать беспомощно смотрела на нее, пожалуй, не столько в изумлении, сколько в ужасе. - Что ты так смотришь - я не привидение. А жаль! Сядь лучше, мама. Тебе надо все об этом знать. Миссис Лэфем в изнеможении опустилась на стул у второго окна, не в силах ни говорить, ни двигаться, а дочь медленно, но кратко, касаясь только главного, рассказывала, перемежая рассказ горькими шутками. - Ну, вот и все, мама. Я бы подумала, что это был сон, да только я всю ночь не спала. Нет, кажется, все было наяву. Мать взглянула на постель и сказала, охотно отвлекаясь этой меньшей заботой: - Так ты и не ложилась! Ты себя уморишь. - Не уморю, но действительно не ложилась, - ответила девушка. Видя, что мать снова мрачно замолчала, она спросила: - Что ж ты не винишь меня, мама? Почему не говоришь, что я его завлекала и отбивала у нее? Разве ты так не думаешь? Мать не ответила, точно это безумное самобичевание не нуждалось в ответе. - Как ты думаешь, - просто спросила она, - он знал, что ты его любишь? - Конечно, знал! Как бы я сумела скрыть от него? Но я сперва сказала, что не люблю! - К чему? - вздохнула мать. - Могла бы сразу признаться. Разве это помогло бы Айрин, если б ты не сказала? - Я всегда старалась помогать ей, даже когда я... - Знаю. Только неровня она ему, нет. Я это сразу поняла, а признаться себе не хотела. Да и он все приходил... - А меня у тебя и в мыслях не было! - вскричала девушка с горечью, пронзившей сердце матери. - Я была никто! Я ничего чувствовать не могла! Меня никто не мог полюбить! - Сумятица из отчаяния и торжества, угрызений и обиды, наполнявшая ее душу, искала выражения в словах. - Да, - виновато сказала мать. - Тебя у меня в мыслях не было. Или почти не было. Приходило мне порой на ум, что может быть... Но не похоже было... И ты так старалась для Айрин... - Ты этого хотела. Ты вечно посылала меня разговаривать с ним за нее, а что я могу говорить с ним за себя, ты не думала. Я за себя и не говорила! - Я наказана за это. А когда ты... полюбила его? - Не знаю. И не все ли равно? Все кончено, и не важно, когда началось. Сюда он больше не придет, если только я не позволю. - Она невольно выдала, что гордится своей властью, но все же продолжала с тревогой: - А что же ты скажешь Айрин? Меня ей нечего опасаться; но раз он ее не любит, что ты сделаешь? - Что делать, я не знаю, - сказала миссис Лэфем. Она все еще безучастно сидела на стуле, не в силах, казалось, стряхнуть с себя апатию. - Не вижу, что тут можно сделать. Пенелопа насмешливо засмеялась. - Тогда пусть все идет по-прежнему. Только по-прежнему не получится. - Не получится, - эхом откликнулась мать. - Она красивая, хозяйственная, и у твоего отца денег довольно. Ох, я сама не знаю, что говорю! Неровня она ему, нет. Я это все время чувствовала и все время сама себя обманывала. - Если бы он ее любил, - сказала Пенелопа, - не имело бы значения, ровня она ему или нет. _Я_ ему тоже неровня. Мать продолжала: - Я могла бы догадаться, что это ты, но я вбила себе... Теперь-то я все вижу ясно, да слишком поздно. И что делать, не знаю. - А что, по-твоему, делать _мне_? - требовательно спросила девушка. - Ты хочешь, чтобы я пошла к Айрин и сказала, что это я его у нее отбила? - Господи! - воскликнула миссис Лэфем. - Что же мне делать, Пэн? - Для меня - ничего, - сказала Пенелопа. - Я сама во всем разобралась. Сделай все, что можешь, для Айрин. - Я не стану тебя винить, если ты хоть сегодня за него выйдешь. - Мама! - Нет, не стану. Ты поступала по-честному и имела на это право. Винить тут некого. Он вел себя как джентльмен; теперь-то я вижу, что он о ней и думать не думал, а только о тебе. Вот и выходи за него! И он имеет право, и ты. - А как же Айрин? Обо мне говорить нечего. Я о себе сама позабочусь. - Она еще ребенок. Все это она себе просто напридумывала. Это пройдет. Она не так чтобы всем сердцем... - Нет, мама, всем сердцем. Это для нее вопрос всей жизни. И ты это знаешь. - Да, верно, - сказала мать, точно именно это и доказывала, а не обратное. - Если бы я могла отдать ей его, я бы отдала. Но не в моих это силах. - И она добавила с отчаянием: - И не в моих силах взять его себе! - Что ж, - сказала миссис Лэфем. - Придется ей вынести это. Не знаю, чем все кончится. Но ей придется свою долю вынести. - Она встала и пошла к двери. Пенелопа в ужасе кинулась за ней. - Неужели ты идешь ей сказать? - И она схватила мать за плечи. - Да, - сказала миссис Лэфем. - Если она взрослая женщина, то вынесет и женское горе. - Не могу я тебя пустить к ней, - взмолилась девушка, пряча лицо на плече матери. - Не говори Айрин. Я боюсь тебя пустить. Как я взгляну ей в глаза? - Ты ведь ничего плохого ей не сделала, Пэн, - сказала мать, успокаивая ее. - Я хотела сделать! И, должно быть, что-то все-таки сделала. Это было сильнее меня. Я полюбила его с первого взгляда и, наверное, тоже старалась понравиться ему. Как ты думаешь, старалась? Нет, нет! Не говори Айрин! Подожди, мама! Да! Я и впрямь старалась его отбить! - крикнула она, подняв голову и глядя на мать своими большими глазами. - Да! Даже вчера! Вчера я впервые была с ним наедине, и теперь я понимаю, я-то хотела показаться ему хорошенькой - и забавной. Я не постаралась, чтобы он подумал о ней. Я знала, что нравлюсь ему, и старалась понравиться еще больше. Быть может, я могла бы помешать ему объясниться мне. Но когда я поняла, что он меня любит, я не смогла. Никогда до этого он не был только со мной и только для меня. Я ведь могла и совсем к нему не выйти, но мне хотелось его видеть; а когда мы оказались наедине, я, наверное, что-то такое делала, чтобы он догадался о моей любви. Ну вот, теперь ты скажешь Айрин? Я никогда не думала, что он меня любит, не ожидала этого. Но он мне нравился. Да, нравился! Скажи ей это. Или я сама скажу. - Если бы можно было сказать ей, что он умер, - растерянно начала миссис Лэфем. - Как легко бы было! - воскликнула девушка, издеваясь над самой собой. - Но для нее он хуже чем умер; и для меня тоже. Мама, я обдумывала все это миллион раз со всех возможных сторон и не вижу никакого выхода - только одно горе. Горе, и ничего другого тут не увидишь, смотри хоть всю жизнь. - Она снова рассмеялась, точно эта безвыходность забавляла ее. Потом кинулась в другую крайность - самоутверждение. - А ведь я _имею_ на него право, а он на меня. Если он никогда не давал ей повода думать, что он любит ее, - а я знаю, что не давал, это все мы ей внушали, значит, он свободен, и я тоже свободна. Мы не можем сделать ее счастливой, как бы ни старались, так почему бы мне... Нет, не годится! До этого я уже доходила в своих рассуждениях! - Она снова засмеялась своим горьким смехом. - Теперь попробуй _ты_, мама! - Я бы лучше сказала сперва отцу... Пенелопа улыбнулась еще печальнее, чем смеялась. - Конечно. Полковнику следует обо всем узнать. Эту беду я не могу держать про себя. Она, оказывается, касается очень многих. Слыша ее обычную манеру говорить, мать почему-то ободрилась: - Может, он что-нибудь надумает. - О, я не сомневаюсь, что полковник решит, что делать. - Очень-то не унывай. Все... все уладится. - Это ты скажи Айрин, мама. Миссис Лэфем взялась за дверную ручку; потом отпустила ее и взглянула на дочь, словно моля об утешении, которого сама не находила. - Не смотри на меня, мама, - сказала Пенелопа, покачав головой. - Ты знаешь, даже если б Айрин умерла, так ничего и не узнав, я не считала бы, что все уладилось. - Пэн! - Я читала, что бывают случаи, когда девушка отказывается от любимого ради счастья другой девушки, которую тот не любит. Это можно сделать. - Отец посчитает тебя дурой, - сказала миссис Лэфем, найдя прибежище в своем отвращении к подобному псевдогероизму. - Нет! Если отступаться, так пусть отступится та, которая одной себе причинит горе. Слишком много на свете бед и печалей, чтобы еще _нарочно_ к ним добавлять. Она открыла дверь. Но Пенелопа подбежала и загородила ей дорогу. - Пусть Айрин не отступается. - Об этом я спрошу твоего отца, - сказала мать. - А теперь выпусти меня. - Не пускай сюда Айрин. - Хорошо. Я скажу ей, что ты не спала всю ночь. Ложись, отдохни. Она еще тоже не вставала. И надо бы тебе позавтракать. - Нет, дай мне поспать, если смогу. Я что-нибудь съем, когда проснусь. А не усну - спущусь вниз. Жизнь должна идти своим чередом, даже когда в доме покойник, а у нас лишь немногим хуже. - Не говори глупостей! - сказала миссис Лэфем сердито и властно. - Ну, немногим лучше, - кротко согласилась Пенелопа. Миссис Лэфем попыталась что-то сказать и не смогла. Она вышла и открыла дверь в комнату Айрин. Девушка подняла с подушки сонную голову. - Не беспокой сестру, Айрин, когда встанешь. Она плохо спала... - Тише, не говори ничего! Умираю, до того спать хочется! - ответила Айрин. - Иди, мама. Я ее не разбужу. - Она уткнула лицо в подушку и натянула на голову одеяло. Мать медленно закрыла дверь и сошла вниз, едва передвигая ноги, так она была растерянна. Раньше она бы непременно попыталась понять, за что постигла ее эта кара. Теперь она не верила, что страдания безвинных были ниспосланы им за ее грехи; она бессознательно уходила от этого жестокого и эгоистичного толкования тайны потерь и страданий. Она понимала, что обеим ее дочерям, равно, хоть и по-разному для нее любимым и дорогим, неотвратимо суждено страдать, и не могла винить ни одну из них; не могла винить и того, кто причинил эти страдания; он был столь же безвинен; и хотя в первые минуты сердце ее ожесточилось против него, она все же смогла остаться к нему справедлива. Когда-то этой женщине было привычно искать истину в трудах, и она трудилась. Но проклятие богатства в том и состоит, что оно отстраняет нас от труда и преграждает нам этот путь к надежде и душевному здоровью. В доме, где теперь все делалось за нее, у нее не было работы, которая спасла бы от отчаяния. Придя в свою комнату, она села, уронила на колени руки, - прежде столь неутомимые и нужные, - и попыталась все обдумать. Она никогда не слыхала о роке, который слал бедствия и невинному и виновному, прежде чем люди стали верить, будто беды и печали посылаются им в наказание; но в простоте своей она признала понятие античного рока, когда сказала себе вслух: "Тут не иначе как нечистый вмешался". Как ни поверни, она не видела, как избежать горя, которое уже настигло Пенелопу и ее самое и настигнет Айрин и отца. Подумав о муже, она вздрогнула, представив себе, с какой силой оно отзовется в его могучей натуре. Она боялась этого, боялась и еще худшего - того, на что могут толкнуть его гордость и честолюбие. Этот страх, но также и естественный порыв, с которым женщины бегут к мужу во всякий трудный час, заставили ее почувствовать, что она должна посоветоваться с ним, не дожидаясь вечера. Стоило ей представить себе, как неверно он может понять случившееся, и ей почудилось, будто ему все уже известно и надо спешить удержать его от опрометчивых шагов. Она послала за рассыльным и отправила в контору записку: "Сайлас, я хочу с тобой проехаться сегодня. Не сможешь ли вернуться пораньше. Персис". Обедала она вместе с Айрин, уклоняясь от расспросов о Пенелопе, когда получила ответ, что он и коляска прибудут в половине третьего. Нетрудно скрыть что-либо от девушки, поглощенной одной-единственной мыслью; миссис Лэфем удалось избежать разговора о Пенелопе, но она еще раз убедилась, насколько Айрин полна надежд, которые оказывались теперь тщетными. Она все еще говорила об обеде, ни о чем другом, только о том обеде, напрашиваясь на комплименты себе и на похвалы ему, которые мать до тех пор расточала так щедро. - Мама, да ты меня вовсе не слушаешь! - сказала Айрин, смеясь и краснея. - Нет, нет, слушаю, - уверяла миссис Лэфем, и девушка продолжала щебетать. - Надо бы мне купить такую же заколку для волос, как у Нэнни Кори. Мне будет к лицу, правда? - Да, но знаешь, Айрин, зачем ты все об одном, пока он... пока не объяснился. Очень уж ты размечталась... - Но девушка так побледнела и с таким укором взглянула на нее, что мать поспешно добавила: - Да, купи себе заколку, она будет тебе очень к лицу. Только не беспокой Пенелопу, не входи к ней, пока я не вернусь. Я сейчас поеду прокатиться с отцом. Он здесь будет через полчаса. Ты кончила? Тогда позвони служанке. И купи себе веер, что на днях присмотрела. Отец слова не скажет. Он любит, когда ты нарядная. Он в тот вечер глаз с тебя не спускал. - Пусть бы и Пэн пошла со мной, - сказала Айрин, которую эта лесть вернула к ее обычному невинному эгоизму. - Думаешь, она встанет вовремя? А почему она не спала? - Не знаю. Лучше оставь ее в покое. - Хорошо, - подчинилась Айрин. 18 Миссис Лэфем отправилась надеть шляпу и накидку и ждала у окна, когда подъехал ее муж. Она открыла дверь и сбежала по ступеням. - Не слезай! Я сама, - и села рядом с ним, а он голосом и вожжами удерживал неспокойную кобылу. - Куда ты хочешь поехать? - спросил он, поворачивая экипаж. - Все равно. Пожалуй, в сторону Бруклина. Зря ты поехал на этой дурацкой лошади, - сказала она раздраженно. - Мне поговорить с тобой надо. - Когда я не смогу править кобылой и разговаривать, пора будет на покой, - сказал Лэфем, - ей только пробежаться, а потом она будет смирная. - Ладно, - сказала жена; и пока они ехали через город к Мельничной Плотине, она ответила на некоторые его вопросы, касавшиеся нового дома. - Хорошо бы туда заехать, - начал он, но она так быстро ответила: - Не сегодня, - что он отступился и, доехав до Бикон-стрит, повернул на запад. Он дал лошади пробежаться и не сдерживал ее, пока не съехал с Брайтон-роуд в одну из тихих улочек Бруклина, осененных низкими ветвями деревьев; каменные коттеджи, кое-где увитые плющом, который решительно взбирался по северной стене, всячески старались казаться английскими на фоне яркой осенней листвы. Мягкая земляная дорога под копытами лошади была усеяна хлопьями красного и желтого золота, освещавшими все вокруг; множество тонов и оттенков осени веселили взгляд. - А недурен вид, - сказал Лэфем, удовлетворенно вздохнув и свободно отпуская вожжи на бдительную руку, которой он целиком вверял лошадь. - Я хочу поговорить с тобой насчет Роджерса, Персис. Я все больше с ним связываюсь, а вчера он мне до смерти надоел, все уговаривал участвовать в каком-то его деле. Никого осуждать не хочу, а только Роджерсу я не очень доверяю. Так я ему вчера и сказал. - Будет тебе о Роджерсе, - прервала жена. - Есть вещи куда важнее Роджерса, да и твоего дела тоже. Словно больше тебе не о чем думать, как о Роджерсе и о новом доме. Думаешь, я с тобой поехала обсуждать Роджерса? - спросила она, повинуясь потребности жены вымещать свои муки на муже, даже если он в них неповинен. - Ладно, - сказал Лэфем. - _Что же_ ты хочешь обсуждать? Я слушаю. Миссис Лэфем начала: - А вот что, Сайлас Лэфем, - и прервала себя. - Подождешь теперь! Сбил меня, а мне и без того нелегко. Лэфем вертел в руках хлыст и ждал. - Ты считал, - спросила она наконец, - что молодой Кори ходил к нам ради Айрин? - Не знаю, что я считал, - угрюмо ответил Лэфем. - Это ты всегда так говорила. - Он зорко взглянул на нее из-под нахмуренных бровей. - А выходит, что и нет, - сказала миссис Лэфем, но, видя тучу, сбиравшуюся на лбу мужа, добавила: - Ты вот что, если ты так это принимаешь, я больше не скажу ни слова. - Кто принимает? Как принимает? - спросил Лэфем, свирепея. - Ты к чему клонишь? - Обещай, что выслушаешь меня спокойно. - Выслушаю, если ты наконец скажешь. Я еще и слова не вымолвил. - Я не хочу, чтобы ты сразу рассвирепел. Мне пришлось это вынести, придется и тебе. - Так говори же, в чем дело! - Винить тут некого, как я погляжу, надо только решить, что нам лучше сделать. А сделать мы можем одно, раз он не любит девочку, никто его принуждать не будет. Раз он не к ней ходил, значит, не к ней, и все тут. - Нет, не все! - крикнул Лэфем. - Вот видишь, как ты, - упрекнула жена. - Если он не к ней ходил, тогда _зачем_ он ходил? - Он ходил ради Пэн! - крикнула жена. - Ну как, _доволен_ ты теперь? - По тону ее было ясно, что все эти беды навлек на них именно он. Однако увидев, как страшно меняется он в лице по мере осознания случившегося, она задрожала, и все притворное негодование исчезло из ее тона. - Ох, Сайлас, что нам делать? Я боюсь, что это убьет Айрин. Лэфем стянул кучерскую перчатку с правой руки пальцами левой, державшей вожжи. Он провел ею по лбу, стряхнув с него капли пота. Он раз или два перевел дух, как человек, который приготовился сразиться с превосходящими его силами, и вдруг оцепенел, оказавшись в их власти. Теперь жене захотелось утешить его, как перед тем хотелось огорчить. - Глядишь, все еще и уладится. Только не вижу пока, как нам из всего этого выпутаться. - Откуда ты взяла, что ему нравится Пэн? - спросил он спокойно. - Он ей вчера вечером объяснился, а она мне нынче сказала. А в конторе он сегодня был? - Да, был. Я сам сегодня пробыл там недолго. Мне он ничего не сказал. А Айрин знает? - Нет. Когда я уходила, она собиралась за покупками. Хочет купить такую же заколку, как у Нэнни Кори. - О господи! - простонал Лэфем. - Пэн ему понравилась с самого начала или почти что с самого начала. Я не говорю, и Айрин, может, сперва ему приглянулась немного; но, похоже, как он увидел Пэн, то уж смотрел только на нее; а мы себе что вбили в голову, на том и уперлись и ничего не замечали. Я, правда, иной раз сомневалась, нравится ли ему Айрин; но он все ходил и ходил, а я, видит Бог, про Пэн и не подумала, и как тут было не поверить, что он ходит ради Айрин? А тебе самому-то ни разу не пришло в голову, что, может быть, ради Пэн? - Нет. Я на тебя положился, думал, тебе виднее. - Ты осуждаешь меня, Сайлас? - спросила она робко. - Нет. К чему? Нам ведь обоим ничего не нужно, как только счастье детей. А что еще, если не это? Для этого мы и гнули спины всю жизнь. - Да, знаю. А многие и вовсе теряют детей, - сказала она. - Мне от этого не легче. Никогда я не радовался чужой беде. Каково тебе показалось бы, если бы кто порадовался, что его сын жив, а наш умер? Нет, так я не могу. А это, пожалуй, хуже смерти. Та придет и уйдет, а такие дела надолго. Как мне думается, тут всем плохо. - Если мы не позволим Пэн за него выйти, что в этом толку для Айрин, раз он ее не хочет? Не дадим ему ни ту, ни другую, ну и что? - Ты говоришь, - воскликнула миссис Лэфем, - точно все только в нашей воле. Неужели Пенелопа Лэфем позволит себе выйти за человека, в которого влюблена ее сестра, который, она считала, тоже влюблен в ее сестру? Выйдет и будет с ним счастлива? Да она, пока жива, не забудет, как дразнила им сестру, я сама слышала; как внушала ей, что он в нее влюблен, потому что и сама была в этом уверена. Да мыслимо ли такое? Лэфем был, видимо, сражен этими доводами. Он свесил на грудь свою крупную голову; вожжи лежали в его недвижной руке; лошадь шла как ей вздумается. Наконец он поднял голову и стиснул тяжелые челюсти. - Ну? - пролепетала жена. - Ну так вот, - ответил он, - если он любит ее, а она - его, все остальное, как я разумею, ни при чем. - Но смотрел он не на жену, а прямо перед собой. Она положила руку на вожжи. - Погоди, Сайлас Лэфем! Неужели мне думать, что ты готов разбить сердце бедной девочки, а Пэн позволишь осрамиться и выйти за человека, который, можно сказать, едва не убил ее сестру; и все ради того, чтобы взять в зятья сына Бромфилда Кори... Тут Лэфем обернулся и взглянул ей в лицо. - Вот этого лучше не думай, Персис! Пошла! - крикнул он лошади, и та рванулась вперед. - Вижу, что больше с тобой говорить об этом бесполезно. - Эй! - послышался впереди голос. - Куда вас к черту несет? - Не хватает еще, чтоб ты кого задавил! - крикнула жена. Раздался треск, лошадь подалась назад и высвободила колеса, застрявшие в колесах открытого экипажа, на который наехал Лэфем. Он извинился перед седоком. Это происшествие ослабило напряженность и увело их от взаимного раздражения, вызванного общей бедой и бескорыстной заботой о благе детей. Первым заговорил Лэфем. - Сдается мне, что мы не в силах взглянуть на это дело правильно. Слишком оно близко к сердцу. Посоветоваться бы с кем-нибудь. - Да, - сказала жена. - Но не с кем. - Не знаю, - сказал через минуту Лэфем, - почему бы нам не поговорить с твоим пастором? Может, он придумает какой-то выход. Миссис Лэфем безнадежно покачала головой. - Нет. Я от церкви отошла, и думается, что прав на него не имею. - Если он стоящий человек и стоящий пастор, то права ты _имеешь_, - настаивал Лэфем, но все испортил, добавив: - Мало я денег жертвовал на его церковь? - Это к делу не относится, - сказала миссис Лэфем. - Я не очень-то хорошо знаю доктора Лэнгуорти или, наоборот, _слишком_ хорошо его знаю. Нет, по мне, если советоваться, то совсем с посторонним человеком. Да только к чему, Сай? Никто не убедит нас взглянуть на все это иначе, чем мы понимаем, да я бы даже и не хотела. Беда заслонила для них всю нежную прелесть осеннего дня и еще тяжелее легла им на сердце. Много раз они прекращали разговор и снова к нему возвращались. И все ехали и ехали. Начинало смеркаться. - Пожалуй, пора домой, Сай, - сказала жена; он молча повернул лошадь, а миссис Лэфем опустила вуаль и тихо заплакала. Лэфем подгонял лошадь и быстро ехал к дому. Наконец жена его перестала плакать и попыталась попасть рукой в карман. - На, возьми мой, Персис, - сказал он ласково, протягивая ей платок, и она взяла его и вытерла глаза. - На том обеде, - заговорил он, а жена в тихом отчаянии откинулась на сиденье, - один человек мне понравился, как редко кто нравился. Он, по-моему, человек очень хороший. Мистер Сьюэлл. - Он взглянул на жену, но та молчала. - Персис, - закончил он, - не могу я вернуться домой, ничего не решив. И ты не можешь. - Что нам остается делать, Сай, - сказала жена ласково и благодарно. Лэфем застонал. - Где же он живет? - спросила она. - На Болингброк-стрит. Он дал мне адрес. - Ни к чему это. Что он нам может сказать? - Не знаю, что он может сказать, - произнес Лэфем безнадежно. Оба молчали, пока не проехали Мельничную Плотину и не оказались между рядами домов. - Не надо ехать мимо нового дома, Сай, - умоляюще сказала жена. - Видеть его не могу. Поезжай по Болингброк-стрит. Почему не поглядеть, где он живет? - Ладно, - сказал Лэфем. Он поехал медленнее. - Вон его дом, - сказал он наконец, остановив лошадь и указывая хлыстом. - Ни к чему все это, - повторила жена, и он уловил ее тон так же хорошо, как ее слова. Он направил лошадь к тротуару. - Подержи минутку вожжи, - сказал он, передавая их жене. А сам слез и позвонил у двери и дождался, пока дверь открыли; потом вернулся и помог жене выйти из экипажа. - Он дома, - сказал он. Он достал из-под сиденья грузило и привязал его к узде. - Думаешь, это ее удержит? - спросила миссис Лэфем. - Должно удержать. Если и нет, не беда. - А не боишься, что она прозябнет? - настаивала она, пытаясь оттянуть время. - Пусть себе, - сказал Лэфем. Он продел дрожащую руку жены в свою и повел ее к двери. - Он нас примет за сумасшедших, - прошептала она; ее гордость была сломлена. - А мы и есть сумасшедшие, - сказал Лэфем. - Доложите, что мы хотели бы увидеться с ним наедине, - сказал он служанке, открывшей им дверь; она провела их в приемную, которая уже много раз служила протестантской исповедальней для отягощенных горем душ, приходивших, как и они, в уверенности, что тяжелее их горя нет на свете; ибо каждый из нас должен много страдать, прежде чем поймет, что он всего лишь один из бесчисленных братьев по страданию, которое безжалостно повторяется вновь и вновь с сотворения мира. Когда пастор вошел, им было так трудно заговорить о своей беде, словно она была позором; но Лэфем решился. Просто и с достоинством, которого ему явно недостало при неловких вступительных извинениях, он представил суть дела сочувственно глядевшему на него пастору. Имени Кори он не назвал, но не скрыл, что речь идет о нем самом, его жене и дочерях. - Не знаю, вправе ли я вас тревожить по такому делу, - добавил он, когда Сьюэлл задумался над услышанным. - Но я уже говорил жене: что-то в вас есть такое, и даже не в _словах_ ваших, отчего я подумал, что вы сумеете нам помочь. Может, я всего этого ей и не сказал, но такое было у меня чувство. Вот мы и пришли. И если что не так... - Все именно так, - сказал Сьюэлл. - Спасибо, что пришли и что доверили мне свою беду. Для каждого из нас приходит время, когда мы не можем помочь себе сами, значит, надо, чтобы помогли другие. Когда в такое время люди обращаются ко мне, я чувствую, что не напрасно живу на свете, даже если могу предложить им только свое сострадание и сочувствие. Слова братского участия, такие простые и такие искренние, дошли до их отягощенных горем сердец. - Да, - сказал Лэфем хрипло, а жена его снова стала вытирать под вуалью слезы. Сьюэлл помолчал, и они ждали, чтобы он заговорил. - Мы можем помочь друг другу, потому что всегда решаем за других разумнее, чем за себя. Чужие грехи и заблуждения мы видим в более милосердном, а значит, и более правильном свете, чем собственные; а на чужое горе смотрим более трезво. - Это он сказал Лэфему, а теперь повернулся к его жене. - Если бы кто-либо, миссис Лэфем, пришел к вам с такими же сомнениями, что бы вы подумали? - Что-то я не пойму вас, - пролепетала миссис Лэфем. Сьюэлл повторил свои слова и добавил: - Я хочу сказать: как, по-вашему, должен был поступить другой человек на вашем месте? - Неужели еще какой несчастный был в такой беде? - спросила она с недоверием. - Нет на свете горя, какого еще не бывало, - сказал пастор. - Если такое приключилось у кого другого, я бы... я бы сказала... да, конечно... Сказала бы, пусть уж лучше... - Она остановилась. - Страдает один, а не трое, если никто из них не виноват, - подсказал Сьюэлл. - Это разумно, и это справедливо. Как можно меньше страданий - вот решение, которое напрашивается само собою, и оно всегда брало бы верх, если бы наши понятия не были извращены традициями и фикциями, порожденными пустой сентиментальностью. Скажите, миссис Лэфем, разве именно такое решение не пришло вам сразу в голову, когда вы узнали, как обстоит дело? - Да, да, оно у меня мелькало. Только я думала, что оно неправильное. - А вам, мистер Лэфем? - Именно приходило. Но я не знал, возможно ли... - Да! - воскликнул пастор. - Все мы ослеплены, все ослаблены ложным идеалом самопожертвования. Он держит нас в своих сетях, и мы не можем из них выбраться. Миссис Лэфем, откуда взялось в вас убеждение, что пусть лучше страдают все трое, а не одна? - От нее же самой. Я знаю, она скорее умрет, чем отнимет его у сестры. - Так я и думал! - воскликнул с горечью пастор. - А ведь ваша дочь - разумная девушка? - Да у нее разума больше... - Конечно! Но в подобном случае мы почему-то считаем дурным обращаться к разуму. Не знаю, откуда этот ложный идеал, разве что из романов, которыми в какой-то степени отуманены и развращены все умы. Уж, конечно, не из христианства: оно его отвергает, как только с ним сталкивается. Ваша дочь, наперекор своему рассудку, считает, что обязана сделать несчастными и себя, и любящего ее человека и этим принести на всю жизнь несчастье и своей сестре; и все потому только, что сестра первая увидела его и он ей приглянулся! К сожалению, девяносто девять девушек и юношей из ста - нет, девятьсот девяносто девять из тысячи! - сочтут этот поступок благородным, прекрасным и героическим; а между тем в глубине души в