разве когда был мальчишкой... Не опуская своего протянутого перста и словно позабыв про него, доктор Бринли совсем повернулся к епископу, доверительно дыша ему в щеку винным перегаром и старостью: - Ну, тогда вы небось не раз видели, как большая наседка усаживается на яйца в непомерно малом для нее гнезде? Услыхав этот вопрос, епископ обратил к доктору свое продолговатое лицо с острыми чертами, придав ему вежливо-вопрошающее выражение, но доктор, по-видимому, считал, что выразил свою мысль достаточно ясно. Ольдермен Теллер - он все слышал, но тоже не уловил намека - пальцем заправил упрямую складку подбородка в воротник и важно поглядел по сторонам, приоткрыв маленький розовый ротик. - Браво! - оглушительно расхохотавшись, воскликнул доктор Бринли. - Ваше здоровье, ольдермен Теллер, дружище! Они чокнулись, лицо ольдермена Теллера расплылось в довольной улыбке, простодушной, как улыбка ребенка. - Пулярочек, доктор! Вам бы тоже надо завести пулярочек, как у меня. Впрочем, вы правы: они всегда норовят снестись, где не положено. Но доктор уже не слушал. Он теперь повернулся в другую сторону и указывал на сидевшего во главе стола Управителя. Управитель, восседая на этом почетном месте, от застенчивости нервно перебирал в пальцах украшавшую его грудь золотую цепь - знак занимаемого им поста. - Штраф пять фунтов за употребление не по назначению, Том! - внезапно закричал доктор. - И сомневаюсь, чтобы банкет мог наложить ради тебя вето на этот закон! На сей раз губы епископа тронула чуть заметная усмешка. - Полно, вам, док, - пробормотал Главный Управитель хотя и добродушно, но все же с оттенком досады. - Вы уже порядком захмелели. - И, повернувшись к старику, добавил удивленно и не без зависти: - Как это вы умудряетесь - мы ведь даже не пили еще за здоровье короля! Он был прав. Епископ принялся подсчитывать тосты, перечисленные на лежавшем перед ним листке бумаги: их было более двух десятков, и они шли вперемежку с песнями. Неужели доктор Бринли после такого начала сумеет все же продержаться до конца? _Тост за короля... за благословенной памяти основателя... за павших на войне_... Епископ прочел, что после тоста за павших доктор должен спеть "Клементину", а еще ниже в списке стояло, что снова тот же доктор Бринли должен предложить _тост за его преосвященство епископа!_ В бытность свою миссионером в Африке епископ присутствовал на разных довольно необычных сборищах, но это сборище, по правде говоря... Он уже начинал сомневаться, следовало ли ему принимать приглашение. - Рад, что вы пришли, - словно прочитав его мысли, сказал вдруг ни с того ни с сего доктор и потрепал епископа по плечу. - Правильно сделали, милок... _милорд_! - негромко поправился он и хмыкнул. А банкет шел своим чередом. Пирующие быстро и почти в полном молчании поглощали приготовленную для них снедь, и только шутки доктора Бринли продолжали сыпаться одна за другой. "Он у них тут вроде присяжного шута, как я погляжу, - размышлял епископ. - Однако в _его-то_ возрасте!" - Милорд, - сказал доктор Бринли, снова дохнув в лицо епископу запахом виски и гнилых зубов. - Не поможете ли вы по своей доброте бедному старику? - И придвинулся еще ближе к епископу, ожидая ответа и продолжая дышать ему в лицо. - Конечно, если смогу... - Тогда расскажите мне про какую-нибудь очень скверную проделку, совершенную вами в самом нежном возрасте. От растерянности епископ едва не разинул рот, ибо внезапное воспоминание застало его врасплох. "Похоже, я нанес ему удар ниже пояса", - заметив эту растерянность, подумал доктор и снова хмыкнул. - Нет, милок, этого не надо, - сказал он громко. - Ничего слишком постыдного... Просто что-нибудь, над чем можно немножко посмеяться, когда я предложу выпить за ваше здоровье. - Ну что ж, дайте подумать, - сдержанно сказал епископ. Воспоминание о давно содеянном и неискупленном грехе потрясло его, а будучи по натуре человеком искренним, он даже не сделал попытки превратить все в шутку. - Но будет ли это _так уж уместно_ - дать им повод "немножко посмеяться"? - Да они только еще больше полюбят вас за это, - поспешил успокоить его старик доктор, снова, казалось, прочтя его мысли. Впрочем, на том дело и кончилось. Кто-то поспешно протискался сквозь толпу хлопотавших вокруг стола женщин: коронера просят подойти к телефону. Звонят из полицейского участка в Пенрис-Кроссе, сказали ему, требуют доктора и не желают ничего слушать. Доктор Бринли вздохнул и встал из-за стола. Телефон был в буфетной, но голос доктора отчетливо доносился в зал, перекрывая шум банкета: - Как? Нет, завтра не могу, невозможно, в Нант-Эйфионе заседание охотничьей секции... Нет, в среду тоже не выйдет - собрание в Бридже... Ну вот что, я произведу дознание в четверг... Что? Скажите мне спасибо, дружище: я же даю вам время узнать, кто она такая... _Не из местных?_ Вы в этом уверены? Взрыв смеха, долетевший из кухни, заглушил последние слова доктора, однако все слышали, что за ними последовало: - Мистер Огастин, говорите вы? Вот оно что! Значит, надо вызвать мистера Огастина. Доктор Бринли, возвращаясь к своему месту за столом, казалось, даже не заметил воцарившейся в зале тишины. Он опустился на стул ворча. Но у него за спиной, застыв с его стаканом и бутылкой виски в руках, стояла миссис Дай Робертс, и глаза ее горели торжеством, как у напавшей на след гончей. - Его будут _вызывать_? А что он такое натворил, сэр? - Кто? - Как кто? Да мистер Огастин! Коронер обернулся и смерил ее холодным, оценивающим взглядом. - А что же, твой Дай разве ничего не рассказал тебе? - Он еще не вернулся домой. Даже банкет пропустил, я и ума не приложу... Ах, вот как, Дай снова в бегах! Это на него похоже: что угодно, лишь бы не попасть в свидетели. Пуглив, как дикая коза... Обычно доктор Бринли сочувствовал Даю, когда тому приходилось исчезать из дому - как не сбежать от такой-то жены! Но сейчас, когда его показания будут крайне важны для следствия, это было очень некстати. "Так, значит, Дая нет", - пробормотал он про себя. - Ну скажите же, доктор, голубчик! - заискивающе упрашивала миссис Робертс. Но доктор лишь устремил негодующий взор на свой недолитый стакан. - Как ты наливаешь виски, женщина! - Да вот только хотела откупорить еще бутылку, - торопливо произнесла миссис Робертс. - Значит, мистер Огастин, говорите вы... - Так ступай, принеси бутылку и откупорь ее, - неумолимо сказал доктор. 7 Доктор Бринли был счастлив. Комната начинала тихонько покачиваться, совсем тихонько - точно колыбелька, и в этом покачивании _пока еще_ не было ничего неприятного. Притом его радовало, что старые обычаи не забыты. Флемтонские банкеты вели свою родословную со времен нормандского завоевания, так же как и должность Главного Управителя, так же как и крошечный средневековый гарнизон фламандских наемников, положивший начало городку (и по сей день ни одна живая душа во Флемтоне не говорила на валлийском языке в отличие от всего окрестного населения). Да, все-таки не зря тащился он сюда на своем пони от самого Кросса. Разве нет? Славно, _славно_ побыть среди этих славных ребят! Да и среди дам и барышень тоже - они все любят его. Любят его шутки... В этом-то все и дело: ему хорошо здесь с ними, они все обожают его, и потому он для них - самый главный... Он обвел глазами комнату. Пора придумать новую шутку, не то они забудут про него и примутся болтать друг с другом. Какую-нибудь добрую шутку... Да ладно, уж какую ни на есть... Отупевший от понукания мозг вдруг стал неповоротлив, как заупрямившийся осел. Может, еще стаканчик? _Уф!_ Возблагодарим господа за этот его добрый дар - за славное виски! Да, выпивка... выпивка и охота - только тут и чувствуешь по-настоящему, что "мы" все едины, что ты неотъемлем от других. Да, виски и охота, но охота - это _в прошлом_, а теперь ты стар, теперь ты годен лишь на то, чтобы потрястись в таратайке на охотничий сбор и обратно... Ну вот, теперь пошло - теперь это уже не колыбелька, теперь уже вскачь, верхом - гоп-ля, гоп-ля... - Гоп! Ну, давай! - внезапно крикнул он громко. Комната куда-то уплыла, и он был один, далеко: гончие в гоне, под ним Черная Бесс (или это Франт?), она впереди всех на поле, ведет за собой охоту. Гоп! Конечно, это Черная Бесс, как красиво меняет она аллюр на краю обрыва - вниз, так что дух захватывает, и каким-то чудом - вверх и вперед. _Испугался небось?_ Ну да, еще бы! Переломаешь ребра, шею свернешь... ну и черт с ним! _Эта дыра в изгороди... похоже, тут будет полегче_... да, пожалуй, но... Черт бы ее побрал, идет туда, где всего выше! Гоп!.. Пронесло, слава тебе господи! - Джентльмены, здоровье короля! Доктор Бринли вскочил на ноги раньше всех, с жаром крикнул: "Благослови его бог!" - и осушил свой стакан. Он славный малый, Георг Пятый! Но этот его парнишка (принц) когда-нибудь свернет себе шею, если ему позволят так сказать. Да, охота - это вещь... Но, _разумеется_, ни один доктор не может охотиться три дня в неделю, если он хочет лечить больных и иметь практику! Так к черту практику! Даже если они будут стоять перед ним на коленях... "В этом ли истинная причина или ты просто был никудышным доктором? Что такое? Ну да, разве ты сам отказался от своих пациентов? А может, это твои пациенты отказались от тебя?" По носу медленно поползла слеза, и он сердито ее смахнул. "Доктор - пьяница, пьет горькую?" Ну и что, разве они не сделали его коронером? Разве это не знак уважения к нему? "А может, они просто охотнее доверяют тебе мертвых, чем живых..." - Джентльмены! За павших в бою! В душной, битком набитой комнате глухо прозвучал звук горна. Еще раз все замерли, став навытяжку. Большинству было что вспомнить (война четырнадцатого года - это же форменная бойня!), но и остальные, казалось, погрузились в воспоминания. Епископ коротко и торжественно произнес свою речь. Говоря, он старался не сводить глаз с боевого знамени на противоположной стене, но его взгляд невольно притягивало к себе лицо молодого человека, стоявшего под знаменем. Грудь молодого человека украшали ленточки орденов, а все лицо, кроме рта и подбородка, было скрыто за черной, без отверстий для глаз маской... И внезапно в комнате стало трудно дышать от едкого запаха пива. "За павших в бою..." Когда был провозглашен этот скорбный тост, рука доктора Бринли, поднимавшая стакан, задрожала и сердце его снова заныло, как встарь, при мысли о том, что сам он тогда по молодости лет не мог участвовать в войне. Ибо есть ли на свете узы, равные тем, что нерасторжимо связуют людей, когда-то героически воевавших бок о бок, даже если с тех пор протекли годы и годы? "Я был при Альме, я был при Инкермане..." О, если бы он мог сказать сегодня: "Я ходил в атаки с легкой кавалерией..." Но они не приняли его в свои ряды, потому что, увы, в 1853 году ему едва сравнялось пятнадцать лет. Павшие в бою... Разделить с ними их вечный, непробудный сон... Или хотя в эту торжественную минуту поднятых вверх поминальных бокалов знать, что и он тоже был причастен к навеки незабываемому. А теперь он так или иначе все равно скоро умрет, и умрет одиноким... Ибо доктор Бринли понимал - настолько-то он все же был доктор, чтобы знать: он скоро сляжет, может, протянет еще несколько месяцев и все. Какое-то время незаменимая Блодуин - пухленькая, беленькая, улыбающаяся Блодуин - будет за ним ухаживать. Но недолго. Блодуин - первоклассная медицинская сестра, однако лишь до тех пор, пока она считает, что ее пациент может выжить. Для тех же, чьи дни сочтены, - нет. С этими она возиться не станет. Эту пятидесятилетнюю деревенскую женщину, словно бабочку на огонек, влекло к любому одру болезни, и тем не менее она ни разу в жизни не видела еще ни одного покойника! Да, да, в какой-то миг Блодуин, не сказав ни слова, исчезнет, и ее сестра Айруин появится вместо нее. Потому что Айруин отменная сиделка для тех, "чьи дни сочтены". Ни одна добрая женщина в Кроссе не закрыла глаза стольким мертвецам. И когда Блодуин исчезала и на ее месте появлялась Айруин, больной понимал, что его час пробил. Ну, а пока что? А пока что доктор осушил еще один стакан. Теперь ему казалось, что он вознесся на вершину какого-то пика. Быть может, подумалось ему, это близость смерти вознесла его сюда. И каким далеким показалось ему с этой вершины все, что его окружало, эта толпа, которую он обхаживал всю свою жизнь! Это жующее... болтающее, надеющееся... и еще молодое... сборище. С вершины этого пика (от всего выпитого виски вершину покачивало слегка, как от ветра) он, подобно монарху, обозревал свои владения и видел сердца всех тех, расположения кого он всю жизнь добивался. Но за последнее время в душе его, казалось, совершалась исподволь какая-то перемена, и теперь он вдруг понял, что их сердца ему больше не нужны. Внезапно его стремительно вознесло еще выше - на такую высоту, с которой все эти люди стали похожи на крошечных, жестикулирующих насекомых. А вершина пика теперь уже раскачивалась бешено, из стороны в сторону, словно под порывами урагана, и ему приходилось делать отчаянные усилия, чтобы удержаться на ней. Только бы его не вывернуло наизнанку от этой качки. Епископ, украдкой наблюдавший за доктором, заметил, как посерело у него лицо, как дрожат губы и отвисла челюсть. "Этот человек недолго протянет", - подумалось ему. И тут же он заметил пустой, остановившийся взгляд, и ему вспомнились другие глаза, в которые он глядел не раз, и хотя те глаза были моложе, но их взгляд так же был обращен внутрь себя, в бездонную пустоту. "И к тому же он очень, очень пьян", - сказал себе епископ. Возможно, если вести отсчет снизу вверх, старик доктор был уже на три четверти мертв, ибо там, где раньше бурлило столько чувств, сейчас все замерло. Но в не омертвевших еще, живущих повседневностью участках мозга что-то беспокойно шевелилось даже теперь - что-то мучило его и тут же от него ускользало, и он никак не мог уловить, что это было. "Четверг!" - сложилось вдруг в мозгу слово. Глаза его почему-то наполнились слезами! Значит, "четверг" - это что-то неладное. "Четверг! ЧЕТВЕРГ!" - вызванивало у него в голове, неумолчно, словно набат. Он отхлебнул еще виски, напрягая свою вышедшую из повиновения память." А-а-а! вот оно что! Телефонный звонок, труп ребенка... Он должен дать заключение... Взор пустых, остекленелых глаз внезапно затуманился, челюсти сжались, какое-то чувство оживило дряблое лицо. Доктор повернулся к епископу, вцепился левой рукой в его руку, словно ухватив поводья, горестно сморщился и выдохнул, давясь слезами: - Милорд! Это же совсем крошечная девчушка! Епископ, заинтригованный, повернулся к нему. - Совсем малютка! - не унимался доктор Бринли. - А я все еще живу, и _вы_! Но лицо епископа выражало лишь полное недоумение, и доктор вдруг с удивлением обнаружил, что его жалостливые слова слабо воздействуют даже на него самого. Тогда он попробовал снова; теперь, во всяком случае, его старческий голос дрожал достаточно драматично. - Совсем крошечная девчушка, говорят, от силы лет шести. И нате же - умерла. Ну, вот вы, служитель господень, объясните мне, зачем это, почему? Тут он икнул, расплакался уже навзрыд и опрокинул стакан с виски. Все головы сочувственно повернулись к нему. - Полно, полно, доктор, - услышал он слова Главного Управителя. - Спойте-ка нам лучше "Клементину". 8 Полночь, мы снова в Ньютон-Ллантони... Тучи наконец стали рассеиваться, выглянула луна, и единственное пятно света, вобравшее в себя благодаря расстоянию все огни пирующего Флемтона, потускнело. В большой гостиной Ньютон-Ллантони ставни не закрывали доверху высоких полукруглых окон, и струившийся оттуда лунный свет узкими полосами прорезал мрак. Он осветил бесформенную глыбу упрятанной в чехол огромной люстры под потолком, отбросил узорные тени на покрытую чехлами мебель и на затянутые материей старые зеркала на стенах. Он заиграл на еще не потускневшей позолоте рамы большого, во весь рост, портрета мужчины над каминной полкой и на слове "Ипр", имени и дате, выгравированных на медной дощечке. Он оживил нарисованные блики в глазах мертвого юноши в военной форме, изображенного на портрете. Он высветил неясные очертания темной, маленькой, неподвижной фигурки на большой кушетке напротив камина, ее вытянутые вдоль тела ручки. Заиграл на белках глаз в узких щелках под полуопущенными веками. Огастин в своей белой спальне в мансарде под самой крышей пробудился, когда свет луны упал ему на лицо. Дом был погружен в молчание. Огастин знал, что во всех ста комнатах нет ни единой _живой души_, кроме него. Внизу невесть почему хлопнула дверь. По затылку Огастина пробежали мурашки, и начатый было зевок невольно оборвался. Он, так любивший одиночество, почувствовал вдруг неодолимую тягу к общению с живыми человеческими существами. Сестра Мэри... Ее дочка Полли, его маленькая, нежно любимая племянница... В это мгновение полуяви-полусна ему показалось, что Полли забралась к нему в постель и спит здесь рядом - маленькая, теплая, чуть влажная от пота, плотно упершись коленками ему в грудь. Он пошевелился, и она исчезла, и он почувствовал холод и пустоту постели. Где они сейчас - Полли и ее мать? Он смутно припомнил, что они должны быть где-то далеко - Мэри писала об этом что-то в своем последнем письме... Подсознательно Огастин уже знал, что затворнический период его жизни подошел к концу, исчерпав себя: по правде говоря, ему просто не терпелось сейчас же, сию же минуту вывести из гаража свой "бентли" и покатить в Лондон - покатить тут же, ночью, с тем чтобы, возможно, никогда больше не возвращаться в Ньютон-Ллантони. Ну да - _Лондон_! Он все припомнил теперь: Мэри писала, что повезет _туда_ Полли на два-три дня. Он может поспеть к ним прямо к завтраку. Но в конце концов он все же решил подождать до утра. Как-никак ему надо пробыть здесь хотя бы до тех пор, пока не приедет санитарный автомобиль... вспомнил он. И он продолжал лежать в полудремотном забытьи в этой с детства знакомой постели, чувствуя, как по влажному телу пробегает холодная дрожь. В комнате что-то скрипнуло. 9 Огастин дождался утра, прежде чем отправиться в путь, но полоса дождей, опережая его, двигалась к востоку - через Кармартен и Брэкон. Еще в полночь оставив позади восточную окраину Уэльса, она задолго до рассвета достигла Лондона (где находилась в это время Полли). И там неустанно и обильно дождь лил весь день. В этот промозглый вторник в Лондоне с утра и до ночи чувствовалось приближение грозы, но ни одного раската грома так и не прогремело. Напротив дома Полли, на противоположной стороне Итон-сквера стоял высокий особняк, которому Полли явно оказывала почтительное внимание, и проходя мимо, замедляла шаг. Особняк принадлежал леди Сильвии Дэвенант, но Полли называла его просто "Джейнин дом". "Эти зонтики похожи на бегущие куда-то грибы, - думала Сильвия Дэвенант, стоя в тот дождливый вторник у окна верхней гостиной своего дома и глядя вниз на улицу, - а крыши автомобилей - на скользких слизняков, в ужасной спешке прокладывающих себе дорогу среди грибов. Удачный образ, - решила леди Сильвия. - Ведь эти создания - и грибы, и слизняки - всегда невольно ассоциируются с дождем: самые мысли о них пробуждают ощущение мокроты... Впрочем, нет, образ неудачный, потому что грибы, как известно, лишены способности двигаться, а слизняки, они... ну, просто скользкие, и все. А что же становится бегущим под дождем? Только краски, должно быть", - несколько неожиданно промелькнуло у нее в уме. Сделав над собой усилие, она переключила внимание на стоявшую возле нее Джейни. Потому что это был "час маленькой Джейни" - час между вечерним чаем и сном, когда ей разрешалось побыть в гостиной с тетей Сильвией. Джейни прижалась носом к оконному стеклу и так замутила его своим дыханием, что оно стало почти непрозрачным. - Деточка, - бодро сказала леди Сильвия, - как тебе кажется, на что похожи эти зонтики там, внизу? - На зонтики, - не задумываясь ответила Джейни. - Тетя, а _почему_ идет дождь? - Деточка! - сказала леди Сильвия. - Ты же знаешь, что я не люблю, когда меня называют "тетя" - так обращаются к тем, кто уже стар. Разве ты не можешь называть меня просто "Сильвия"? Тебе не кажется, что это очень красивое имя? - Но вы же _и есть старая_, - сказала Джейни. - Вот одна девочка у нас в парке - так она Сильвия... А я ее зову Сильвия-Слюнивия. - _Деточка_, как можно! Джейни чуть-чуть отодвинулась от запотевшего стекла, высунула язык и, лизнув стекло, проделала в нем аккуратный глазок. - Вон! - воскликнула она, указывая на огонек, вспыхнувший в одном из верхних окон по ту сторону сквера над верхушками деревьев. - Это Полли-Ступай-в-Поле - ее укладывают в постель на два часа раньше меня! - И она принялась радостно распевать: - Полли-Полли-Ступай-в-Поле! Полли-Полли-Ступай-в-Поле! Этот боевой клич едва ли мог долететь до противоположной стороны сквера, но барабанные перепонки тетушки Сильвии оказались в большой опасности - просто невероятно, как такое крошечное существо может производить столько шума! - Деточка, _прошу тебя! Не так громко!_ И кто она такая, эта Полли? - Да просто какая-то... Иногда приходит в парк... Сопливая маленькая девчонка. - Джейни помолчала, бросила взгляд на часы, что-то прикинула в уме и добавила с некоторым усилием: - Я уверена, что она писается в постель. Вымолвив это, Джейни украдкой поглядела на тетушку. До конца "часа" оставалось еще двадцать минут, однако миледи уже направлялась к звонку, чтобы вызвать Джейни с намерением развить эту мысль до конца уже наверху, в спальне. Джейни была единственным ребенком в семье (и к тому же результатом чисто механической случайности). Ее подбросили к тете Сильвии на то время - казавшееся им обеим нескончаемым, - пока родители Джейни оформят свой развод. 10 Увидав огонек в доме напротив, Джейни сделала совершенно правильный вывод: Полли действительно укладывали спать, и притом раньше обычного. Еще не смерклось, но за окнами было так мрачно и сыро, что няня зажгла газовый рожок и сидела теперь перед ярко пылавшим камином и штопала свои чулки - черные бумажные чулки с белыми носками и пятками. Жар камина, пар, поднимавшийся от круглой цинковой ванны, стоявшей посередине ковра, и наглухо закрытые окна делали комнату похожей на теплицу, и лицо Полли блестело от пота. Няня зажгла свет, спасаясь от унылости сумерек, но Полли желала глядеть в окно: ей было тоскливо, а сеявший за окном дождь и вид всех этих спешивших куда-то в сумерках людей отвечали ее настроению. Полли была слегка простужена - это всегда случалось с ней, когда ее привозили в Лондон! По этой причине ей предстояло сегодня принимать ванну в детской, чтобы не спускаться по продуваемой сквозняком лестнице в большую, обшитую красными панелями ванную комнату двумя этажами ниже. К тому же Полли побывала сегодня у дантиста. Это, по-видимому, тоже должно было случаться с ней всякий раз, когда ее привозили в Лондон. Дантист редко причинял ей боль, но он непозволительно глубоко проникал в самые сокровенные уголки ее рта, высушивал его нежные, влажные ткани струей горячего воздуха, прихватывал ее влажный язык сухой салфеточкой, засовывал ватные тампоны ей за щеку, присасывался чем-то булькающим к ее нижним зубам, и эта штука еще дергала ее за язык... Под конец ей начинало казаться, что она умрет от засухи во рту, потому что ничто уже не в состоянии вернуть ему прежнюю влажность. К тому же у нее был заложен нос и она не могла нормально дышать... Минутами ей даже хотелось, чтобы дантист сделал ей больно - так мучила ее эта ужасная сухость во рту и мысль о том, что у нее того и гляди потечет из носа, а она не может высморкаться. Но особенно тоскливо было Полли от чувства одиночества - а это чувство появлялось у нее только здесь, в Лондоне! Дома, в Дорсете, она никогда не чувствовала себя одинокой, потому что в Мелтон-Чейзе было много животных, с которыми она могла играть, а в Лондоне были только дети. Казалось бы, в Кенсингтонском саду было сколько угодно Поллиных сверстников, с которыми ей позволительно было водить компанию. Но все эти дети были лондонцы или причисляли себя к лондонцам. Они уже объединились в свои маленькие группы, и никакие уговоры их нянюшек - а нянюшки старались изо всех сил, ибо нянюшка Полли была рангом выше, - не могли заставить их принять эту деревенскую девочку в свой круг. Подчиняясь приказу, они мило улыбались, брали ее за руку и уводили с собой играть, но, оказавшись вне поля зрения взрослых, тут же давали ей подножку, отчего она летела кувырком, или брали ее в кольцо и принимались дразнить, пользуясь ее невежеством по части каких-то таинственных, ими установленных законов и правил. Насмехаясь, они называли ее Полли-Ступай-в-Поле, а то и похуже: Крошка-Полли-Росла-в-Поле. Но как бы ее ни дразнили, слово "крошка" было особенно непереносимо, ибо Полли только недавно исполнилось пять лет и воспоминание о яростном освобождении от тенет младенчества было настолько живо в ее памяти, что самое слово "крошка" обладало, казалось ей, достаточным могуществом, чтобы повернуть все вспять. Среди этих детских групп самой избранной и потому самой недоступно-желанной была "банда Джейни". В "банде" существовало правило: никто не мог вступить в нее, не "нокаутировав" сначала какого-нибудь мужчину. Соблюсти это правило было по силам даже самым маленьким детишкам, так как оно разрешало нападать исподтишка. А тому, кто сумеет не просто сбить с ног свою жертву, а опрокинуть ее в воду, сразу присваивалось звание "офицера". Сама Джейни была большая - ей шел восьмой год, - и на ее счету числилось уже трое мужчин: два из них побывали в воде, а третий был опрокинут на ограду парка. Она сбила их с ног столь искусно (или, быть может, у нее были такие золотистые кудри и такие большие голубые глаза), что ни один из трех пострадавших не заподозрил преднамеренности толчка. Не приходится удивляться, если банда именовалась "бандой Джейни"! Все взрослые признавались экс оффицио "врагами" членов банды, и при каждом удобном случае их надлежало обвести вокруг пальца, так что число одержанных бандой побед неуклонно росло. Но Полли, если бы даже она была достаточно большой и достаточно умной, чтобы должным образом понять Правило (а сказать, что она была умна не по летам, мы бы не решились), никогда не смогла бы испробовать свои силы на этом поприще. Ибо в глазах Полли все окружавшие ее взрослые отнюдь не были "врагами": они были безгранично добры, обожали Полли и при этом очень мило притворялись, будто это не так, а Полли никогда даже в голову не приходило делать вид, что она их не любит. Конечно же, она их любила, и, пожалуй, это было единственное, что она по-настоящему умела. Так как же, подумайте сами, могла она заставить себя "нокаутировать мужчину"? Взять хотя бы мистера Корбетта, старшего садовника в Мелтон-Чейзе, - самого величественного из всех земных существ с его массивным шарообразным животом, перехваченным золотой цепочкой от часов в наиболее выпуклом месте и заставлявшим его держаться очень прямо, делая похожим на башню... Теперь он уже никогда не брал в руки ни вил, ни лопаты и только ради мисс Полли снисходил до того, чтобы прополоть ее маленький садик или сорвать яблоко, завидя ее приближение... И этого величественного человека унизить падением, сбив его с ног... даже подумать страшно! Или, к примеру, дорогого Гастина (так она называла Огастина, своего дядю)! Конечно, он не такая важная персона в глазах общества, как мистер Корбетт, но, невзирая на это, Полли любила его, пожалуй, даже еще сильнее. Любила и боготворила всем своим пламенным сердечком! В его голосе, даже в его запахе было что-то магически притягательное. 11 - Пора раздеваться, мисс Полли, - сказала няня. Полли медленно направилась к ней, чтобы она сняла с нее джемпер. - Шкурку с кролика долой! - как всегда, по привычке сказала няня. - Уф! - как всегда, сказала Полли (потому что ворот джемпера был слишком узок) и снова отошла подальше, потирая пострадавшие уши. Но няня все же успела - пока Полли не отдалилась за пределы досягаемости - расстегнуть три большие пуговицы у нее на спине, и, когда Полли сделала еще несколько шагов, синяя сержевая юбочка с белой оборкой соскользнула на пол к ее ногам. Если хорошенько сосредоточиться и не спешить, то весь остальной процесс раздевания можно было проделать без посторонней помощи. Ведь трудность только в пуговицах: на Полли был "лифчик-корсаж" - нечто вроде надевавшегося под платье доспеха, к которому с помощью пуговиц или каким-либо другим способом прикреплялось все, что находилось ниже (резинки считались вредными). Но сегодня пальчики Полли не справлялись с задачей, они не одолели даже первой пуговицы, потому что ее внимание было отвлечено и мысли витали далеко. Гастин изобрел игру, в которую никто, кроме него, с Полли не играл, игра называлась "Рыбак Джереми". Небольшой коврик был листом водяной кувшинки; Гастин садился на него, скрестив по-турецки ноги, и удил с помощью длинного кучерского хлыста, а Полли была рыбой и плавала вокруг на животе по полу... Полли начала делать руками движения, отдаленно напоминающие движения пловца. - Перестаньте волынить, мисс, - сказала няня без всякой надежды на успех. Полли сделала некоторое усилие, после чего еще какая-то часть туалета свалилась на пол, и она через нее перешагнула. - Подберите все, милочка, - сказала няня, по-прежнему без всякой надежды. - Чинг-чунг! - возмущенно сказала Полли (Огастин заметил как-то раз, что манера Полли раздеваться, расхаживая по комнате и оставляя повсюду части одежды, напоминает ему краснокожих, которые, проходя лесом, метят свой путь зарубками на деревьях, и с тех пор обычай этот стал для Полли священным). Прошло несколько минут... - Очнитесь, мисс Полли, довольно волынить, - сказала няня. Было сделано еще одно усилие. И так продолжалось до тех пор, пока на Полли не осталось ничего, кроме плотно облегавшей ее шерстяной фуфайки. В этом одеянии она остановилась у окна, положив подбородок на подоконник и глядя сквозь залитое дождем стекло. Внизу на улице все куда-то спешили люди. Казалось, им не будет конца. Вот этим-то и был плох Лондон. "Если бы на свете было меньше людей, как бы всем нам, животным, хорошо жилось", - подумала Полли. "Нам, животным"? Но для Полли думать, к примеру, "по-кроличьему" было гораздо привычней, чем думать "по-взрослому", потому что ее мысли рождались на девяносто процентов из чувств и ощущений, как у животных. Только с животными могла она дружить на равных; друзей-сверстников у нее не было, а ее любовь к окружающим взрослым, если не считать Огастина, неизбежно выражалась скорее в форме привязанности собаки к человеку, чем в форме привязанности одного существа к другому, себе подобному. Самым интересным временем суток для нее все еще были часы, проведенные на четвереньках, и разве хотя бы по своим размерам не была она ближе к отцовскому спаниелю, чем к самому отцу?! И собака даже весила больше, чем сама Полли, что становилось совершенно очевидным, когда они качались на доске... - Ну, очнитесь же! - сказала няня все с той же безнадежностью в голосе. - Фуфайку! - Еще одно, последнее усилие, и фуфайка тоже оказалась на полу. Вода в ванне зажурчала под няниной рукой. - Ну, идите сюда, - сказала няня, - не то вода совсем простынет. - Я занята! - негодующе возразила Полли. Она подобрала с пола изюминку и пыталась укрепить ее у себя в пупке, но изюминка отказывалась держаться. "Если бы достать немножко меду", - подумала Полли и в то же мгновение почувствовала, что ее поднимают в воздух, несут - при этом она еще слабо попыталась брыкаться - и окунают в воду, в большую круглую ванну. Терпение няни истощилось. Полли схватила свою целлулоидную лягушку Джереми, и ее мысли снова унеслись куда-то. На этот раз они были так далеко, что не сразу вернулись к действительности, даже после того, как няня, не обращая внимания на ее протесты, намылила ей уши. - Ну! - сказала няня, держа в руках большое мохнатое полотенце, которое она сняла с каминной решетки. - Считаю до трех! Но у Полли не было ни малейшей охоты вылезать из воды. - Раз... Два... Дверь отворилась, и в детскую вошел Огастин. Опустившись на стул, Огастин едва успел выхватить у няни полотенце и защититься им от Полли, которая с визгом выскочила из ванны и прыгнула прямо к нему на колени, выплеснув при этом на него - так ему показалось - почти всю воду. Тоже хорош! Врываться этак, без стука! Няня поджала губы, ибо она решительно не одобряла таких поступков. Няня была католичка и считала, что девочкам уже с младенчества надо прививать понятие Стыда. Они не должны позволять мужчинам - хотя бы даже родному дяде - видеть их в ванне, не говоря уже о том, чтобы прыгать к ним на колени в чем мать родила. Однако няне было слишком хорошо известно, что она тут же лишится места, если хоть словом обмолвится про это ребенку, так как миссис Уэйдеми - Современная Дама, у миссис Уэйдеми - Взгляды. А Полли уже не чувствовала себя одинокой, Полли была на седьмом небе от восторга. Она расстегнула жилет Огастина и, устроившись поудобней, прижалась мокрой головенкой к его рубашке, вдыхая его чудесный запах и слыша глухие удары его сердца. Осторожно, нежно, стараясь не прикасаться своими нечистыми руками к священному тельцу ребенка, Огастин скомканным концом полотенца осушал теплую, влажную, бледно-розовую, как лепесток цветка, кожу. Но Полли, все еще прижимаясь щекой к его груди, деспотически завладела его рукой и приложила его твердую ладонь к другой своей щеке, захватив ею висок и краешек уха, чтобы блаженство было полным и голова ее, которой так повезло, была зажата между Ним и Ним. Но тут с лестницы донесся голос Мэри, звавшей Огастина: скорее, немедленно вниз! Междугородная вызывала Огастина к телефону. 12 Мертвый ребенок утверждал свое преимущество перед живым: этот столь неожиданный вызов был из полиции в Пенрис-Кроссе. Впрочем, Огастину сообщили только, что дознание откладывается до пятницы, так как коронер занемог. Банкет во Флемтоне закончился, как обычно, потасовкой. На сей раз поводом послужило заключительное факельное шествие: во время него сгорело кое-что из уличных украшений, и Дэнни Джордж заявил, что его лучшие праздничные брюки подожгли умышленно. Население Флемтона с радостью ухватилось за эту возможность разделиться на две враждующие партии, и во время свалки старый пони доктора Бринли испугался и понес. Доктор Бринли, промчавшись в своей расшатанной двуколке через пески и пенистую кромку прибоя в сиянии луны и сверкании брызг, прибыл домой напуганный и потрясенный. Он слег в постель с грелкой и, таким образом, не смог присутствовать ни на одном из назначенных на вторник и среду охотничьих сборов. Многоопытная Блодуин была неумолима: раньше пятницы коронер никак не сможет приступить к делам. На следующий день, в среду, Мэри собиралась с Полли назад в Досет. Отсрочка дознания давала возможность Огастину отправиться вместе с ними - он переночует в Мелтоне, а оттуда возвратится в Уэльс. Погода прояснилась, и Огастин с Полли пожелали совершить это путешествие вместе, в машине Огастина, однако няня возражала. Она заявила, что при любой погоде это чистое безумие - везти простуженного ребенка в этакой колымаге, ибо двухместный "бентли" Огастина, без верха и с низким ветровым стеклом, был открыт всем ветрам и даже ручной тормоз помещался у него где-то снаружи. Но сама Мэри Уэйдеми была, скорее, склонна разрешить эту поездку. Хороший ветер, утверждала она, выдует из ребенка все микробы. И притом это будет быстро, в то время как в душном семейном "даймлере" со всеми их пожитками, с няней, с горничной и ею самой на поездку уйдет почти весь день. Старик Триветт, шофер, был приучен к лошадям и не испытывал влечения к быстрой езде. Но и при скорости в двадцать миль в час он ухитрялся ездить слишком лихо даже для самого отчаянного из лихачей. - Риск, конечно, благородное дело, но только не тогда, когда за баранкой Триветт, - мрачно изрек Огастин. Что же касается самой Полли, то никакие слова на свете не в состоянии были выразить волновавшие ее чувства, и потому она выражала их жестами и приплясыванием на месте с высунутым ввиду полной его никчемности языком. Это заставило Мэри принять решение. "Когда ребенок доволен и счастлив - это лучшее лекарство от простуды, а все прочее не стоит ни гроша", - подумала она и дала согласие. Итак, няня, исполненная самых мрачных предчувствий, недвусмысленно написанных на ее лице, хорошенько закутала Полли, превратив ее в клубок шерсти, из которого выглядывали одни глаза, и посадила на обитое кожей сиденье рядом с Огастином. Огастин был первоклассным автомобилистом: он по-юношески упивался ездой, чувствуя себя и машину как единое целое. И в это утро, лишь только его руки легли на руль, Полли была забыта. Но для самой Полли это не имело значения. Она тоже умела сливаться воедино с дорогим ее сердцу "бентли" (еще одним объектом ее любви), и, как только мотор заурчал и перешел на басовые регистры органа, ее ротик раскрылся и она принялась вторить ему тоненьким дискантом, и два часа кряду ни она, ни "бентли" не умолкали ни на секунду, проносясь через Стейнс и Бейзинг-ток, через Стокбридж и Солсбери, пока не вылетели на пустынное плоскогорье. Там, на вершинах меловых холмов, где кончалась полоса древних тисов, вцепившихся корнями в известковые склоны, на травянистых, сплошь заросших тимьяном и общипанных дикими кроликами лужайках было полно жаворонков. Полли высвободила руки и замахала жаворонкам, предлагая им влить свои звонкие голоса в ее дуэт с мотором и составить хор. Мелтон лежал в глубокой речной долине в окружении этих меловых холмов. Спустившись в долину, они миновали зеленый выгон, рощу величественных буков и благородных каштанов и узкими улочками, в которые едва втискивался "бентли", проехали маленькие, затерявшиеся среди холмов и лесов деревушки с домиками, сложенными из кирпича или песчаника, под высокими тростниковыми кровлями. "Бентли" и Полли приветствовали все, мимо чего они проезжали, своей песенкой. Когда "бентли" свернул в вечно раскрытые чугунные ворота и, тихо урча, покатил по извилистой подъездной аллее парка, Полли уже окончательно высвободилась из своего кокона и стояла, вытянувшись во весь рост и размахивая руками, словно дирижируя всем оркестром природы. - Дома! Дома! Дома! - распевала она на разные лады, и ей явственно слышалось, что все вокруг вторит ее песенке: "Дома!" Когда Огастин, остановив машину перед старым замком, выключил мотор, "бентли" и Полли умолкли одновременно. Огастин вытер Полли нос и вынул ее из машины. Мелтон был огромен, почти так же огромен, как отшельнический приют Огастина - Ньютон-Ллантони. Это было здание Елизаветинской эпохи, облицованное камнем и украшенное кое-где чуть наивным классическим орнаментом. Первоначально замок был построен в форме куба с открытым квадратным двором в центре - наподобие того, как строят колледжи, - и в середине фасада и сейчас был высокий сводчатый проход, напоминавший ворота колледжа: когда-то сюда въезжали прямо на конях, не спешиваясь, но теперь арка была заложена и в ней проделаны вполне современные ворота. Знакомая музыка огастинского автомобиля всегда была слышна издалека, и, когда машина подъехала, дворецкий уже стоял перед дверью. Дворецкого звали Уонтидж. Это был худощавый, преждевременно посед