трукторше -- ту самую, о вечерних занятиях в автошколе, -- и я давал себе зарок, что не стану отныне забалтывать панну Цивле, а просто протяну ей вашу книжку со словами: -- Вот рассказчик, перед которым я умолкаю, -- план был готов и поведение продумано, но как только в одну минуту одиннадцатого я, запыхавшись, вбежал на учебную площадку, панна Цивле таинственно улыбнулась и прежде, чем я принялся отрабатывать парковку задним ходом, протянула мне точно такую же книгу и спросила: -- Вы знаете Грабала? Этот его отчим Франции чем-то напоминает вашего дедушку, если, конечно, вы ничего не сочиняете. -- Я быстро выполнял команды, и даже с "коридором" дело пошло на удивление гладко, но она ни разу не сказала: "Хорошо", а потом наконец спросила: -- Вы обиделись на мое сравнение? -- Покуривая самокрутку, мы стояли на солнечной полоске, делившей площадку пополам, а с другой стороны, под каштаном, в тени кирпичной стены сидели с бутылками пива три усталых мужика; раскачиваясь, подобно дервишам, они бормотали свои истории, рефрен которых -- "курва" и "клал я..." -- поднимался к небу, словно возвышенная молитва, без устали возносимая во славу жаркого утра. -- Мой дедушка Кароль, -- ответил я наконец, -- никогда собственноручно не копался в моторе и не доверял мотоциклам, а кроме того, он занимался не производством пива, а производством динамита и взрывчатых веществ и, быть может, именно поэтому, подобно Францину, не верил в прогресс и новые изобретения, хотя, как и Францина, деда порой осеняли совершенно безумные идеи. -- Так я и знала, -- панна Цивле едва не бросилась мне на шею, -- ну, давайте, садитесь, -- она загасила окурок об асфальт, -- теперь, пожалуйста, выезжайте направо, на Картускую, потом кусочек прямо, потом налево и вверх до Варшавских повстанцев, а там я скажу куда! -- Я думал, -- заметил я, пристегиваясь, -- что сегодня мы ограничимся учебной площадкой, должен вам признаться, поездки по городу вызывают у меня отвращение. -- Отчего же? -- громко засмеялась она, когда мы тронулись. -- Нормальное дело, если тебя обругают, скажем, раз в неделю, -- объяснял я, пропуская перед самым носом "фиатика" трамвай, -- но, взявшись вот за это, -- я побарабанил по рулю, сворачивая наконец направо, на Картускую, -- за какой-нибудь час собираешь столько "ебов", сколько раньше получал от ближних за целый год. Вот уж никогда не думал, что шоферы хуже шимпанзе, честно говоря, я уже готов был отступить и, если бы не этот Грабал, которого я нес вам сегодня через поля Уейщиско, поставил бы на этом точку, то бишь дезертировал, просто больше бы не пришел, но раз вы подумали о том же, раз принесли мне ту же самую книгу, то, возможно, это неспроста, быть может, это знак, ибо, как сказано в Писании, где соберутся двое, там и трое. -- Внимательнее, -- строго прервала меня панна Цивле, -- включите, пожалуйста, левый поворотник и дождитесь, пока те, напротив, остановятся на красный свет, вот так, хорошо, ну и что за безумные идеи посещали вашего дедушку? -- Самой потрясающей оказалась идея со стеной, -- мгновенно ответил я, -- попадание в десятку, шедевр комедийного жанра, а началось все с пана Норберта, управляющего имением Сангушко, пригласившего дедушку на охоту, во время которой молодой инженер-химик познакомился с молодым князем Романом; стоя в цепи стрелков, они сразу же нашли общую тему для разговора -- страшное занудство престарелых теток; оказалось, что обоих мучила одна и та же проблема, бесконечные, длившиеся неделями визиты пожилых родственниц, которые не только нарушали течение жизни князя и инженера, но к тому же обожали семейные автомобильные прогулки и изводили хозяев постоянными просьбами поехать покататься; так они беседовали -- с набитыми штуцерами, поджидая лосиху, -- и дедушка Кароль вдруг признался князю, что имей он такую же усадьбу, со всех сторон огороженную надежной стеной, вопрос давно был бы закрыт. -- Что вы имеете в виду? -- князь перезаряжал штуцер. -- Все очень просто, -- ответил дедушка, -- нам понадобятся лишь несколько человек на полдня и строгая секретность. -- Ничего себе, -- панна Цивле приоткрыла окошко и прикурила самокрутку, -- вы хотите сказать, что тетку замуровали в фамильной часовне, словно бедного Мазепу, но ведь нравы изменились, даже среди князей. -- Разумеется, -- продолжал я, -- речь шла не о часовне, а о поездке на автомобиле, иначе говоря -- последней прогулке графини Эуфемии, этой несносной тетки князя Романа; так вот послушайте: за несколько дней до ее приезда хозяин велел пану Норберту собрать рабочих и сделать в южной части парковой ограды широкий пролом, затем подвести к этой дыре дорогу, после чего замести все следы и заменить разрушенный фрагмент замшелой стены картонной декорацией, что было выполнено просто-таки мастерски, и вот наконец настал день прогулки, князь Роман в автомобильных очках и шарфе сделал на своем "бугатти" этот последний поворот, наддал газу и помчался прямо на стену. -- Стой, стой, -- кричала тетка, -- куда ты едешь?! -- А князь, прибавив скорость, воскликнул: -- У меня очки запотели, тетя, но это ведь, вроде, ворота! -- и они налетели на ограду -- правда, бутафорскую -- и въехали на парковую аллею с большим листом картона на капоте, причем князь Роман улыбался, а тетка, графиня Эуфемия, от ужаса едва не лишилась чувств. -- Очень смешно, -- буркнула панна Цивле, -- на месте княжеской тетки я бы выдрала наглеца как Сидорову козу -- при всем народе, словно мальчишку; ну, а тетушке вашего деда тоже была уготована дыра в ограде? -- Ну что вы, -- я включил первую передачу, -- ведь у деда Кароля не было ни усадьбы с парком, ни соответствующей стены, ни спортивного "бугатти" -- он продолжал ездить на "цитроне", том самом, омытом на улице Уейского его кровью и украинским молоком, а дом еще только строился. -- У вас концы с концами не сходятся, -- холодно заметила панна Цивле, -- если дома у него не было, где же он принимал эту свою ужасную тетку? И где он, интересно, жил с вашей бабушкой -- вряд ли они все еще женихались? -- А вот и сходятся, -- сигнал светофора поменялся в третий раз, очередь наконец дошла до нас, и с перекрестка я стремительно ворвался на улицу Варшавских Повстанцев, -- он жил в служебном доме при заводе. -- А завод ему не принадлежал? -- удивилась панна Цивле. -- Ведь, судя по вашему рассказу, он был богат. Иначе как бы он подарил невесте "ситроен"? -- Это диалектика, -- ответил я, -- и "Капитал" Маркса в одном флаконе, да будет вам известно, что, когда дедушка, закончив университет, переполненный идеями и проектами будущих изобретений, вернулся из Берлина во Львов, выяснилось, что источник заработков иссяк -- единственная принадлежавшая ему маленькая нефтяная скважина под Бориславлем приказала долго жить, случай, кстати, весьма примечательный, ибо на всех соседних участках, да что там, по всей округе скважины продолжали сочиться нефтью, а его, как нарочно, перестала, и дед вложил все свои сбережения в проведение экспертиз, закупку новейших буров и углубление скважины, но все тщетно -- нефть на его кусочке Эльдорадо закончилась навсегда, и мой дедушка Кароль из скромного владельца средств производства превратился в винтик производительных сил, а именно -- в безработного наемного служащего, поэтому сразу после свадьбы они с женой перебрались в Хожов, затем в Варшаву, потом опять во Львов, оттуда на время в Вольный город Гданьск, наконец, вновь в Варшаву, после чего снова во Львов, и бабушка Мария уже была близка к помешательству, так как чем более скромной оказывалась зарплата, тем более смелые планы строил дед. -- Смотри, -- говорил он, -- я разработал новые технологии, начни мы их применять в Польше, через двадцать лет обогнали бы немцев, -- но бабушка Мария лишь горько улыбалась, потому как никто этих проектов не читал, а ей, большой любительнице цветов, каждый год приходилось сажать их в новом городе и в новом саду, так что перспективы были не очень-то радужные, -- я притормозил за старым грузовиком, выбрасывавшим кошмарное облако выхлопных газов, -- и лишь когда Квятковский начал строить завод в Мосцице, дедушкины проекты наконец пригодились, там они с бабушкой и поселились -- сперва в служебном особнячке при заводе, а потом и в собственном доме. -- Неплохо, -- подвела итог панна Цивле, -- ну а эта его тетка? В отличие от госпожи графини она, вероятно, не утратила пристрастия к автомобильным поездкам... -- О нет, -- на этот раз я переключил передачу плавно, без малейшего скрежета, -- тетка Зофья из Бориславля навещала их не реже трех раз в год и первым делом всегда велела деду везти себя в Гумниски, к усадьбе князя Сангушко, вернее, даже не к усадьбе, а к парковой ограде, пробоину в которой вновь заложили камнем; тетя выходила из машины, шла к тупику и ощупывала памятное место, словно желая убедиться, что стена настоящая, после чего возвращалась в "ситроен" и, не успевал дедушка стремительно тронуться, взрывалась: -- Что за подлость, что за времена, что за падение нравов, что за аристократия, что за молодежь, что за большевизм, что за мерзость! -- а дедушка Кароль лишь невозмутимо газовал в ожидании сакраментального: -- Не за нее, несчастную, окончившую свои дни среди умалишенных, я молюсь, но за бессовестных молодых людей, ибо ты видишь, Кароль, их хватает даже в высших сферах нашего общества, -- с чем дедушка молчаливо и покорно соглашался и еще сильнее давил на педаль акселератора, так как тетка Зофья обожала быструю езду и, в сущности, жалела, что Кароль не князь, а она не графиня и они не могут мчаться по Збылитовской Гуре, Кошице или Закличинам на спортивном "бугатти", как имел обыкновение делать Роман Сангушко. -- Раскудахтавшийся, почти скрывшийся в черном облаке выхлопных газов грузовик, вслед за которым мы ползли вверх по улице Варшавских Повстанцев, вдруг фыркнул и, подобно престарелому мулу, что перед тем как пасть, вдруг впервые за долгие годы труда начинает упираться, беспомощно остановился, перегородив наш ряд. -Супер, -- панна Цивле незаметно взглянула на часы, -- до ужина мы и километра не проедем! -- Мы, пан Богумил, и в самом деле застряли, и выскочи даже моя инструкторша из "фиатика", как в прошлый раз, это ничего бы не дало. -- А дни этого "цитрона", -- невозмутимо продолжал я, -- были уже сочтены, ибо, да будет вам известно, дедушке Каролю пришла в голову гениальная идея, как отвратить тетку Зофью от подобных поездок -- он завел моду брать с собой "лейку" да десяток кинопленок и чуть ли не каждую минуту тормозить, выходить из машины, укладываться в канаву, взбираться на дерево или прятаться за стогом сена, восклицая: -- Взгляни, Зося, какая прелестная жаба! -- или: -- До чего живописная корова! -- или: -- Эти облака достойны кисти Рембрандта! -- а тетка бежала следом и тоже восхищалась -- что же оставалось ей делать? -- так вот, дедушка, желая привить ей еще большую неприязнь к такого рода прогулкам, всякий раз, добравшись до Мосцице, вдруг взглядывал на часы и вскрикивал: -- Еще успеем отдать в проявку! -- после чего разворачивался и по мосту через Белую мчался в Тарное, чтобы за несколько минут до закрытия отдать пленки пану Бронштайну, чья лаборатория на Краковской улице считалась самой лучшей, а тетка, недолюбливавшая евреев, была вынуждена, сидя в машине, наблюдать через окно мастерской, как дедушка приветливо здоровается с паном Хаскелем Бронштайном, как забирает у него пачки готовых фотографий, как они обсуждают едва ли не каждый снимок -- какая выдержка, какая диафрагма; ей приходилось ждать, глядя, как дедушка покупает парочку новых пленок, затем, наконец, расплачивается и пожимает пану Хаскелю руку, благодарный не только за обслуживание, но и за профессиональные советы; на все это иногда уходило более получаса, кончилось тем, что тетка взбунтовалась против дедушкиной страсти к фотографии и, когда он выскакивал из машины с криком: -- Взгляни-ка, Зося, ну разве эта девушка в платке не напоминает гуцулку?! -- продолжала сидеть с обиженным видом; так случилось и под Рожновом, куда они отправились однажды после обеда: дедушка выбежал из автомобиля и принялся щелкать как заведенный, потому что над долиной Дунайца и недостроенной плотиной как раз пролетал самолет "РВД-6", точь-в-точь такой же, как тот, на котором Жвирко и Вигура выиграли "Челлендж" (На польском самолете "РВД-6" Франтишек Жвирко и Станислав Вигура в 1932 г. выиграли международные соревнования спортивных самолетов "Challenge International de Tourisme"), и дедушка Кароль восторженно взирал на сей аппарат, ибо весь этот пейзаж с холмами, рекой, аэропланом и плотиной вдруг глубоко тронул его техническую душу, ведь сконструированный в Мельце самолет воплощал идеалы современности, поднимавшаяся на глазах плотина тоже была современной, и в своем сдержанном сердце дедушка ощутил своеобразную инженерную гордость за то, что "обретенная помойка" (Намек на популярное выражение польского писателя Ю. Кадена-Бандровского (1885-- 1944), который назвал настроения в получившей наконец в 1918 г. независимость Польше "радостью от обретения помойки"), его несчастная страна, пусть слишком медленно, но все же оправляется после коллапса и, быть может, лет через двадцать займет достойное место между Россией и Германией. -- Так я себе представляю, -- я поглядел панне Цивле в глаза, -- его эйфорические мысли в тот момент, когда он фотографировал медленно плывший над долиной и плотиной самолет на фоне частокола подъемных кранов; стоявший же на ручнике "ситроен" начал тем временем скатываться вниз, и тщетны были крики и отчаянные жесты тетки Зофьи, автомобиль все быстрее приближался к высокому берегу, пока, наконец, не рухнул в Дунаец, но все это укрылось от внимания заглядевшегося на небо фотографа-любителя, и лишь когда "РВД-6" исчез за линией холмов, дедушка обернулся и постиг весь драматизм ситуации: машина погрузилась в воду уже до середины дверцы, но это был не пруд, а стремительная река, так что "ситроен" с каждой секундой удалялся от берега, в то время как перепуганная тетка Зофья то давила на клаксон, то вновь и вновь тщетно дергала дверь, и спасло ее лишь чудо -- когда уровень воды уже достиг окошка, а дедушке, стоявшему в реке по пояс и едва удерживавшемуся на ногах, как и тетке, никак не удавалось открыть эти чертовы дверцы, переднее колесо уперлось в подводный камень, слава богу, в этот момент подоспели рабочие с плотины, которые прицепили трос к заднему бамперу и принялись медленно, сантиметр за сантиметром, отвоевывать у Дунайца автомобиль с теткой Зофьей и совсем уж было добились своего, но трос лопнул -- к счастью, в том месте оказалось не так глубоко, тетку удалось извлечь из ловушки и при помощи нескольких пар мужских рук быстро доставить на каменистый берег, с которого спасенная и спасители вместе наблюдали, как "ситроен" погружается в воды малопольской реки, на сей раз окончательно. -- Они даже не попытались его достать? -- поинтересовалась панна Цивле, закуривая самокрутку. -- Какая же там глубина, в верховьях Дунайца? -- Не в верховьях, а в нижнем течении, да еще прошу учесть то обстоятельство, что плотина была уже почти достроена и в Рожнове как раз производился пробный подъем воды, а кроме того, дедушка Кароль и слышать об этом не желал и, как только тетка отбыла в Бориславль, немедленно связался с представителем "Ситроена" в Южной Польше и сообщил тому о дефектах тормозной системы в их моделях, особенно напирая на недостатки ручного тормоза, однако мсье Россе вежливо возразил, что причина случившегося -- не в заводском браке, а в неправильной эксплуатации, и стало ясно, что рассчитывать, будто дедушке Каролю в Мосцице повезет так же, как бабушке Марии во Львове, не приходится, ибо продажи "ситроена" в Польше к тому времени увеличились, фирма сменила рекламную стратегию, а главное, -- я протянул панне Цивле пепельницу, -- разве мог железнодорожный переезд в качестве декорации чудесного спасения сравниться с каменистым пляжем на берегу Дунайца, и разве фотография юной барышни-автомобилистки, la belle polonaise (Прекрасной польки), шла в какое-либо сравнение с портретом упитанного господина инженера средних лет? Поэтому на прощание дедушка Кароль сухо сообщил мсье Россе, что отныне предпочтет французской марке австрийский "стейр", чешскую "татру", польский или итальянский "фиат", ибо "стейр", "татра" и даже польский "фиат" снабжены гидравлическими тормозами, а фирма "Ситроен" упрямо использует архаические тросы, вследствие чего каждое колесо существует само по себе и диски никогда не зажимаются с одинаковой силой. -- И на чем он потом ездил, -- панна Цивле вернула мне пепельницу, -- на какой машине? -- Это был "мерседес-бенц", -- ответил я, -- 170 V, великолепный дизайн кузова, цвет гнилой зелени. -- Все-таки не польский "фиат"? -- громко засмеялась панна Цивле. -- Дедушка счел его слишком маленьким или слишком дорогим? -- Слишком дорогим для такой маленькой машины, -- ответил я не задумываясь, -- точь-в-точь как ваша игрушечка. -- А вы на чем будете ездить, когда получите права? -- На автобусе, со временем заработаю на велосипед и лишь после этого -- на дельтаплан. -- Так зачем вам права? -- Вот-вот, -- я кивнул на зеркало, отражавшаяся в котором километровая пробка напоминала гигантскую змею, -- похоже, только затем, чтобы иметь возможность размышлять о смысле странной фразы Конфуция: если не расцветают ритуалы и музыка, то наказания и взыскания несправедливы. -- Какой же вы болтун, -- она громко засмеялась, -- неужели о штрафах нельзя сказать попроще? -- Дорогой пан Богумил, вы просто представить себе не можете, какое меня охватило волнение, я едва не отпустил сцепление "фиатика", и мы едва не врезались в выхлопную трубу чертового грузовика, который продолжал стоять на месте и обдавать нас отвратительным дымом, а все потому, что, задав этот вопрос и поглядев на часы, панна Цивле быстро предложила: -- Знаете что, поехали ко мне, -- и тотчас начала переползать через мои колени на водительское место, а я, под ее попкой, точно так же, как и в первый раз, передвинулся в кресло инструктора; осуществив наконец эту рокировку, панна Цивле сдала назад сантиметров на десять, почти вплотную прижалась к бамперу "трабанта", включила первую скорость, до упора вывернула руль вправо и медленно-медленно освободила нас из западни; она въехала на тротуар, вежливо пропуская пешеходов, после чего перебралась на газон, обогнала грузовик, притормозила, затем опять пересекла тротуар, вновь оказалась на мостовой, и этот маневр, дорогой пан Богумил, был не просто искусным, в чем я убедился уже в следующее мгновение, поглядев в зеркало, -- он оказался поистине спасительным, потому что у грузовика, как выяснилось, полетели не только мотор с коробкой передач, но и тормоза, и буквально через секунду после того, как мы выскочили из пробки, он беспомощно покатился вниз, смяв передок "трабанта", "трабант" сплющил капот "горбунка", "горбунок" наехал на "тойоту", "тойота" -- на "опель": словно тронутые незримым пальцем костяшки домино или бильярдные шары, машины стукались друг о друга, и этому однообразному движению, казалось, не будет конца, точь-в-точь как утверждал еще давным-давно Исаак Ньютон, а панна Цивле тем временем прибавила скорость, на первом же перекрестке свернула направо, теперь мы мчались мимо наполеоновских фортов, и я заметил, что моя инструкторша все больше нервничает, то и дело поглядывает на часы и спидометр, словно нам предстоит пройти решающий участок гонок Париж--Дакар, а когда в следующее мгновение мы свернули к садовым участкам на холмах, она поехала еще быстрее, "фиатик" мячиком подскакивал на выбоинах, а я размышлял о причинах спешки, которую можно было интерпретировать самым различным образом, но ни одна из моих гипотез, дорогой пан Богумил, не оправдалась, потому что когда мы буквально влетели в небольшой садик, окружавший деревянный сарай с пристройкой, панна Цивле сказала: -- Подождите здесь, мне нужно сделать брату укол, -- и, увидав через несколько минут, как она выходит из сарайчика, толкая перед собой инвалидную коляску с улыбающимся парнем, как она нас знакомит, я сразу понял, что этот самый деревянный сарай с пристройкой -- их постоянное и единственное жилище. -- Давайте я угощу вас кофе, -- предложила она, -- только не внутри -- там бардак, к чему вас пугать, а Яреку -- она кивнула на брата, -- ужасно хочется послушать эти ваши истории про старые автомобили; когда я ему рассказала про "цитрон" и железнодорожный переезд, он чуть с коляски не вскочил, он все понимает, просто вместо слов у него получается лишь "у-у-у" и "а-а-а", я быстро, разве что вы очень спешите, тогда я сперва подброшу вас к остановке, ничего страшного, все сегодня пошло наперекосяк из-за этого чертового грузовика. -- Спустя мгновение она вынесла из сарая поднос, на котором стояли кофейник, две чашки, печенье и тарелка молочного супа. -- А у этого "мерседеса", -- поинтересовалась она, -- тормоза были получше, чем у "цитрона"? -- Что и говорить, дорогой пан Богумил, я был смущен нетривиальностью ситуации: панна Цивле кормила Ярека с ложки, время от времени откладывая ее, чтобы сделать глоток кофе, а я оглядывался, любуясь удивительной красоты узором, который образовывали в весеннем воздухе кирпичные башни ганзейских костелов за деревьями садов и запущенного кладбища. -- Тормоза у него были хорошие, -- ответил я наконец, -- но вы только представьте, как тяжко в те времена приходилось водителям. -- Не выдумывайте! -- возмущенно прервала меня панна Цивле, -- ведь коробка передач уже, наверное, была без манетки (Рычаг управления переключением передач), а все остальное -- как сегодня: тормоза, сцепление, газ. -- Верно, -- согласился я, обмакивая кусочек печенья в кофе, -- но сегодня первый техосмотр проходят после пятнадцати тысяч километров, а тогда автомобилист буквально не расставился с инструкцией, разве что сразу переписывал ее себе в блокнот; вот, к примеру, -- принялся я перечислять по порядку, -- в той "сто семидесятой" модели следовало каждые пятьсот километров проверять натяжение ремня привода вентилятора, затем уровень масла и охлаждающей жидкости, наконец, тормоза у каждого колеса, а после каждых полутора тысяч километров -- менять моторное масло, чистить сетки воздушного фильтра, смазывать рычаги сцепления, тормоза и газа, доливать масло в резервуар центральной смазки, каждые четыре с половиной тысячи километров -- снимать и чистить фильтр горючего, осматривать карбюратор, проверять тягу подсоса, регулировать клапана двигателя, кроме того, каждые семь с половиной тысячи километров -- менять масло в коробке передач и масляный фильтр, смазывать кожухи подшипников передних колес, а каждые пятнадцать тысяч километров -- промывать систему охлаждения, смазывать передние рессоры и устанавливать тормозные колодки с соответствующим люфтом, не говоря уже о том, что каждые сто тысяч километров цилиндры приходилось шлифовать. -- Хватит, -- сказала панна Цивле, под мурлыканье Ярека откладывая ложку и ставя тарелку на стол, -- он бы еще послушал, -- она обернулась ко мне, -- но не станем вас мучить, укол сделан, суп съеден, поехали вниз, к остановке. -- Нет, прошу вас, не стоит, -- возразил я, -- это не так далеко, я сам дойду. -- Вы заплатили за час езды, -- решительно запротестовала она, -- надо закончить урок, я только посажу брата читать, и едем. -- Может, отработаем эти двадцать минут в следующий раз, -- меня вовсе не тянуло за руль, -- а сегодня я уж пойду? -- Хорошо, тогда я прогуляюсь с вами до магазина, -- сдалась она, -- только поставлю ему книжку. -- И вот, дорогой пан Богумил, спустя несколько минут мы с панной Цивле уже шагали вниз по аллейке между садовыми участками, ганзейские башни костелов становились все меньше, пока, наконец, не скрылись вовсе, но не о них я думал, спускаясь вдоль кладбищенской ограды и очередных домиков с сараями, которые, судя по телевизионным антеннам, жестяным трубам, курятникам и пристройкам, были отнюдь не летними беседками, а постоянным жильем, так вот, не о костелах Главного и Старого города (Районы Гданьска) я размышлял, а о людях, у которых тут, должно быть, зимой замерзает в кране вода, дымят печки, протекают крыши и перегорают пробки, о людях, которые живут здесь, среди деревьев и зелени, словно на крыше города, вовсе не будучи олимпийцами. -- Что вы молчите? -- спросила панна Цивле. -- Как пешком, так уж и сказать нечего? -- Отчего же? -- пожал я плечами. -- Просто теперь мне хочется слушать, а не говорить. -- Вы потрясены, -- деловито заметила она, -- таких районов по нашему телевидению не увидишь, впрочем, рекламировать тут у нас нечего, разве что воздух, но его в продажу пока еще не пустили, -- улыбнулась она собственным словам, -- а когда пустят, выстроят дома для тех, у кого тугой кошелек. -- Так и закончились, пан Богумил, наша прогулка и наша беседа, панна Цивле отправилась в магазин, а я шагал дальше, до самых Варшавских Повстанцев, где пожарники теперь разрезали сцепившиеся машины, а пробка тем временем все увеличивалась, и, должен вам сказать, это было красиво -- снопы искр, летевшие, подобно Волосам Вероники (Созвездие Северного полушария), из-под вращающихся дисков, -- до такой степени красиво, что я замедлил шаг и вопреки своим принципам затесался в густую толпу зевак, всякий раз буквально постанывавшую от восторга при виде "скорой", которая увозила очередного извлеченного из этих жестяных зарослей водителя, а я все не мог прийти в себя и успокоиться, но не из-за несчастных, которых укладывали на носилки и развозили по больницам, а вспоминая то, что увидал в окошко деревянного сарая, когда стоял в садике панны Цивле: вот она подвозит брата к окну, на высоте его глаз устанавливает книгу на подставку, напоминающую музыкальный пюпитр, затем надевает Яреку на шею что-то вроде ошейника с лапкой на пружине; потрясенный, я наблюдал, как ее близнец-калека поднимает голову, захватывает губами металлическую лапку и с помощью этого приспособления без особого труда листает книгу взад-вперед в поисках места, на котором остановился, пораженный, я смотрел, как он на мгновение задумывается: -- Это я уже читал или еще нет? -- как переворачивает своей "указкой" страницы ваших, дорогой пан Богумил, рассказов, находит, наконец, нужный фрагмент, выпускает изо рта лапку и, широко улыбаясь, принимается за чтение, в то время как панна Цивле готовится к выходу, поправляет перед висящим на стенке зеркальцем едва заметный макияж, собираясь, как я уже вам писал, спуститься вместе со мной вниз, в магазинчик у границы садовых участков. Да, я был взволнован, подсмотрев интимную минуту их жизни, без сомнения повторявшуюся множество раз и ставшую обыденностью, и взволнован тем, что, отпрянув от окна -- панна Цивле уже заканчивала макияж, -- отпрянув, видимо, лишь ради того, чтобы случайно наступить на крошечный зеленый кустик, растопыренное, спрятавшееся между вьюнком и крыжовником растеньице, так вот, в смущении сделав шаг назад, я заметил такие же растения, причудливо рассаженные в хорошо освещенных, а главное, хорошо укрытых от соседского глаза местах-- зарослях смородины, маленьких прогалинках между обнаглевшими сорняками, а также среди стаек гладиолусов и пионов; словом, обнаружил эту плантацию священной травы, что прибыла к нам из Индии и преследуется, подобно Дионису в Греции. Пожарные тем временем заканчивали резать последний автомобиль, на сей раз извлекая водителя, оказавшегося целым и невредимым, что толпа зевак приняла с покорным разочарованием, а я зашагал дальше, к остановке, собираясь отправиться на Уейщиско и сразу по возвращении домой отыскать те две или три старые фотографии, единственное, что досталось мне от дедушки с бабушкой, чтобы на следующем занятии показать панне Цивле "цитрон" бабки Марии и "мерседес" дедушки Кароля, собственно, не столько даже ей, сколько Яреку, которого снимки и в самом деле могли заинтересовать, а может, и порадовать. Однако тщетно я искал, фотографий нигде не оказалось, вероятно, догадался я, они пропали во время переезда, когда мы с Анулей перебирались с улицы Хша-новского на Уейщиско, -- небось, отправились на помойку вместе с каким-нибудь пакетом макулатуры, затерявшись среди старых газет, писем и счетов, так что, похоже, мне оставалось лишь рассказывать о них панне Цивле во время очередной нашей поездки, и было мне отчего-то обидно, я ощутил себя просто-таки лишенным наследства, ибо что такое утрата дома или имущества в сравнении с утратой последних семейных фотографий, и на следующий урок я шел в весьма мрачном расположении духа, твердо решив больше не рассказывать инструкторше никаких старых автомобильных историй -- ни слова, даже шепотом, раз уж снимки пропали, -- и мне вдруг почудилось, что я обобран до нитки, но судьба, дорогой пан Богумил, приготовила мне очередной сюрприз, потому что когда я вышел из автобуса на Картуской и поднимался по улочке Совинского, когда я мысленно составлял первую фразу, с которой намеревался в тот день обратиться к панне Цивле: -- Простите, но в связи с по- терей нескольких семейных фотографий я погружен в глубокую меланхолию и прошу не задавать мне никаких вопросов, ни слова, ни полслова, ни звука!.. -- так вот, когда, настроившись таким образом, я подошел к фирме "Коррадо", из "фиатика" инструктора Жлобека высунулась рано поседевшая голова его владельца и раздалось: -- Так это вы, что ли, писатель? Прошу ко мне, Цивле пришлось сегодня взять отгул, что ж, поглядим, каковы результаты этой бабской науки. -- Дорогой пан Богумил, в тот миг, как и во время первого урока, я ощутил, что жизнь вновь описала круг, а я вдруг вернулся к уже пройденному. -- Да-а, посмотришь, как вы устраиваетесь за рулем, сразу ясно -- жопа, а не офицер, -- неистовствовал инструктор Жлобек, пока я путался в чересчур свободном и чересчур длинном ремне, -- ну, одной рукой -- это вы курей можете щупать, -- он помог мне пристегнуться, -- давайте-ка трогайтесь, это вам не политехнический, здесь думать надо! -- почти заорал он, поскольку мотор моментально заглох, -- господин писатель, -- веселился он, весьма собой довольный, -- чтобы водить машину, яйца нужны, а не резинка от порток, да еще дамских, ну что, оставила вас в целках наша Железная Леди, наша дамка-в-рамке, наша штучка-в-заде-ключик на колесах? -- Вот что, -- буркнул я злобно, -- заткнитесь, Жлобек, мне наплевать на ваши эстетические взгляды, а будете на нервы действовать, разобью вашу таратайку на первом же перекрестке, -- и сам себе удивлялся, дорогой пан Богумил, откуда у меня такие речи и такой гонор, откуда вдруг такое вдохновенное и запредельное хамство, но оказалось, что я совершил ошибку, за которую дорого поплатился, ибо, услыхав подобное заявление, Жлобек -- нет, вы только подумайте, это ничтожество! -- сразу принял меня за своего, так что я, как говорится, за свое и получил; да, пан Богумил, это было поистине повторение армейских уроков, мое deja vu, сентиментальное путешествие к университетским истокам, ибо, сидя теперь в "фиатике" рядом с инструктором Жлобеком, который то и дело похлопывал меня по плечу и прямо в ухо выкрикивал неприличные анекдоты, я вспомнил, как туманным утром шагал к Военной академии через спящий Вжещ по улице Лелевеля, застывал в шеренге по стойке "смирно", затем маршировал в аудиторию, где майор Толстоус разъяснял нам, сколь губительные последствия оказывают на обороноспособность страны длинные волосы, где поручик Цацка демонстрировал, как вести себя при ядерном ударе, где полковник Видейко растолковывал премудрости ленинской и брежневской доктрины, и все выражались почти как инструктор Жлобек, так же громогласно смеялись собственным шуткам, так же фамильярно подмигивали, затрагивая в своих рассуждениях одну из двух неизменно смежных тем, а именно пьянство и блядство, так же жаждали быть с нами на дружеской ноге, презирая при этом все, что хоть немного отдавало гуманитарными науками. -- Здесь я когда-то работал, -- прервал мои армейские раздумья инструктор Жлобек, указывая на выключенную днем неоновую вывеску бара "Лида", -- здесь тогда крутились большие бабки, то и дело какой-нибудь фраер подцеплял девицу, приходилось везти их на хату, в дешевый мотель, на пару кувырков, вот я и катался, а теперь этот сукин сын достроил еще этаж и сдает комнаты по часам, так что транспорт им больше не требуется, представляете, такси пришлось продать, вот и маюсь теперь в этом дерьме, с такими, как вы, а вы ведь вроде писатель, -- инструктор Жлобек загоготал, -- так что, небось, частенько здесь появляетесь, это ж готовый сюжет, когда тебе какая-нибудь курва наплетет с три короба про свою несчастную долю, да, я много чего могу порассказать, если у вас есть знакомый режиссер, можно бы и приличные бабки срубить; имелась тут, к примеру, одна Виола, начинала как обычная портовая девка, потом добралась до "Монополя", а когда вышла на танцпол "Лиды", это уж был прям Голливуд на улице Картуской, так вы только полумайте, влюбилась она в педика, и до того, что сделала операцию и стала парнем, ну и теперь, стало быть, дрочит ему не в качестве Виолы, а в качестве Валентина, так она велела записать себе в паспорте, а этот ее гусь-кельнер, когда его вытурили из "Лиды", перешел в "Кристалл", нет, ну чтоб от любви пол менять, просто офигеть, вот это тема, не то, что теперь -- каждый второй о коммунистах, при коммунистах ничуть плохо не было, просто люди распустились, а это, скажу я вам, последнее дело, если их за яйца никто не держит, вот и вышел бардак, а никакая не свобода, взять хотя бы машины: все накупили -- и не проедешь, сплошная пробка с утра до вечера, а ввели бы талоны, как раньше, так и было бы столько жестянок, сколько на дороге умещается. -- Я, дорогой пан Богумил, молчал -- и тогда, на светофоре возле "Лиды", и потом, на учебной площадке, и вернувшись, наконец, снова на Картускую, откуда уже вполне плавно выехал прямо на улочку Совинского к фирме "Коррадо", молчал я и на следующий день, когда панна Цивле опять не вышла на работу, а мне опять пришлось забираться в машину инструктора Жлобека, молчал я и тогда, когда карабкался после этой поездки на холм, что распростерт над городом, словно библейский плащ Ильи-пророка с узорным подбоем маленьких домиков и шахматной доски садовых участков, где уже цвели сирень и чабрец, где стояли в ожидании дождя замшелые старые ванны, где гомонили дети и под звяканье кастрюль воздух наполнялся обеденными ароматами и ленивым послеобеденным куриным кудахтаньем, я молчал, подходя к окну деревянного сарая панны Цивле и ее брата Ярека, где никого не оказалось, так что я, по-прежнему храня молчание, написал записку: "Пожалуйста, позвоните мне, я угодил в лапы к инструктору Жлобеку", прицепил ее к двери и еще более задумчиво стал спускаться вдоль ограды старого кладбища в город, над которым висел смог, заслонявший солнце и кирпичную готику ганзейских костелов. Да, пан Богумил, я и в самом деле оказался заложником инструктора Жлобека и жалел, что вообще записался на курсы, потому что хотя и имел право сменить преподавателя, но это заведомо означало, что мне придется не меньше трех раз пересдавать экзамен, а затем начинать все сначала, так что, стиснув зубы, точь-в-точь как во время военной подготовки, подобно "змее молчаливой, я тихим казался тирану", демонстрировал неподдельный интерес, всякий раз, когда инструктор Жлобек рассказывал анекдот, разражался хохотом, всякий раз, когда он вспоминал какую-нибудь историю, отключался и думал только об управлении машиной, что, впрочем, выходило у меня все лучше, остается лишь добавить, что даже так называемый постлекционный синдром Довженко-Дауна был у меня совершенно таким же, как после восьмичасовой муштры в нашей университетской "армии", а именно -- мне требовалось промочить горло. -- Ах, дорогой пан Богумил, если б нам тогда хоть одним глазком заглянуть в какую-нибудь из ваших излюбленных пивных, если б вместо гданьской мочи мы могли потягивать холодный "Браник", "Велькопоповицкий козел", "Старопрамен" или обыкновенный "Пильз-нер", мы бы, возможно, выросли совсем другими людьми, а так каждый четверг после военной подготовки, вынужденные смывать с себя эти восемь часов идиотизма, мы начинали свой обход с "Юрека" на углу Дануси, затем перебирались в "Сапожники" на Лендзена, и оттуда -- в "Агату" на Грюнвальдской, чтобы довести себя до кондиции в "Католике" на Хюбнера, а если кому-то приходилось догонять, то в качестве последнего круга ада его ждал "Ленька" у железнодорожных путей или "Лилипут" напротив кинотеатра "Факел", и все эти шалманы, все эти токовища, все эти сточные канавы, основанные при Беруте, расцветшие при Гомулке и тихо загибавшиеся при позднем Тереке, все эти этапы нашего крестного пути я припоминал теперь за рулем "фиатика" инструктора Жлобека, и с каждой минутой меня все больше манил запах и вкус того пива, пусть дрянного, да к тому же еще и крещенного водичкой, но заключавшего в себе бесспорно дионисийскую искру, а именно -- единожды в жизни даруемую искру юности. Вот так все и было, дорогой пан Богумил, поскольку едва я после часовой поездки выскальзывал из рук инструктора Жлобека, мне немедленно требовалось выпить, и я просил высадить меня где-нибудь в Главном городе, ибо на Картуской хоть и открыли несколько ночных магазинов, но бара не было ни одного, и если Жлобек не отказывал, я сразу отправлялся в "Истру", потом в бар "Старый город" рядом с велосипедным магазином, а затем в "Коттон", открывавшийся только в четыре, и каждый раз пробовал новый сорт пива и проверял, почти как ваш отчим Франции, температуру, чистоту стакана, густоту пены, и после нескольких таких опытов меня охватывало страшное разочарование и глубокая меланхолия, ибо повсюду я обнаруживал полный порядок и идеальную гармонию, все было гигиенично и образцово-показательно, и хотя мне следовало бы радоваться, ибо разве есть на свете большее наслаждение, чем ощутить на кончике языка первый глоток, скажем, "Гевелиуса", потом "Живеца", а после -- "Гиннесса", разве есть на свете большее наслаждение, чем сравнивать, сколько и какого солода положено в каждый из этих сортов, на какой почве выращен ячмень, сколько солнечных дней досталось хмелю в минувшем году? И так, раз большего наслаждения на свете нет и раз, несмотря на это, я все же впадал в глубокую меланхолию, причина очевидна: я, дорогой пан Богумил, в очередной раз ощутил, что все в моей жизни пришло слишком поздно и не вовремя, а стало быть, как-то бесцельно и бессмысленно, но тут же вспоминал, как вы трудились на сталелитейном заводе, вспоминал о писателе в период чисток или о свадьбах на Либени, и мне делалось немного легче, наконец я смывал с себя эту меланхолию, запах, исходивший изо рта инструктора Жлобека и от его пропотевших рубашек на трех пуговках, и, сидя на приступочке перед баром "Истра", любовался воротами Арсенала и толпами немецких пенсионеров или, глядя на бильярдный стол в "Коттоне", вспоминал, как в "Юреке", что на улице Дануси, поэт Атаназий, одолжив у местного карлика аккордеон, играл украинские думки и белорусские частушки, и серый от махорки воздух сразу, почти мгновенно, голубел, а прохожие останавливались и восхищенно заглядывали в прокопченный бар через стрельчатые мавританские окна, Атаназий же, которому постоянные клиенты за игру подливали в кружку с пивом водки, входил тем временем во вкус и затягивал теперь уже цыганское "Ой, любят, любят кони" или "Как вновь беда придет", что создавало вокруг соответствующую атмосферу, и наступа